Андрей Новиков
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 1999
Андрей Новиков
Проклятие деньгам
Мы живем в условиях последнего дефицита, созданного административной системой.
В магазинах есть все. Нет лишь одного: ДЕНЕГ. Но их, денег, нет, может быть, потому, что теперь на них ВСЕ покупается. Универсализм денег порождает их дефицит, ибо когда на что-то можно купить многое, то этого “чего-то” обязательно становится мало.
Конечно, магазины, “торгующие деньгами”, существуют, но в них страшно заходить, ибо они называются Публичными Домами, Кабалой, Моральным унижением. Очереди к ним огромны, и почти в каждой стоит несчастье.
Мы, люди 90-х, стоим в очередях не только к государству, но и друг к другу, и эти очереди страшнее, чем те, в которых мы стояли за импортными обоями в 70-х. Этих очередей не видно, но они есть.
Не видны пустые полки наших душ, с которых пытаются взять то, чего на них нет.
Не видны талоны на деньги — но и они существуют и называются “кредитами”, “приоритетным финансированием”, “протекционизмом”.
Не видны те, кто идет на Москву для того, чтобы разграбить кладовые олигархов, смести ненавистный дефицит денег, как когда-то был уничтожен социалистический дефицит товаров.
Как странно сегодняшнее время напоминает конец 80-х! Десять лет назад советскую административно-распределительную систему уничтожил гнев тех, кто не мог купить муки и сахара, но видел, как начальники “берут с заднего хода” коньяк и шоколад. Теперь медленно, но неуклонно назревает гнев тех, кто видит толстые пачки банкнот.
В конце 80-х правоохранительные органы демонстрировали населению припрятанные банки с тушенкой: смотрите, что делают жулики! Теперь они демонстрируют пачки денег. Такое ощущение, будто мы живем в эпоху последних остатков фантасмагорического социализма, в котором банки с тушенкой заменили на денежные купюры. Капитализма в строгом смысле как не было, так и нет: по сути, мы имеем все ту же административно-распределительную систему, только на этот раз в области кредитов, пенсий, детских пособий.
Инвалидам в первую очередь! Матерям-одиночкам во вторую!
Появилось странное выражение: “деньги дают”. Деньги — это колбаса нового времени, которую не зарабатывают, а именно “дают”, “распределяют”.
Вторичный рынок труда: мало заработать свои деньги, нужно их еще “выбить”. Банда рэкетиров грабит в поезде рабочих, возвращающихся с Севера: ох, меня не грабьте, у меня семья, грабьте тех, у кого нет семьи. Еще один пример административного распределения.
Прихожу на почту. Стоят бабушки в платочках. Точь-в-точь — те старушки, что десять лет назад стояли в продуктовом за мясом. Что дают? Деньги дают!
Дурная эпоха наступила, честное слово. Ведь если деньги стали товаром народного потребления (в совершенно социалистическом смысле этого выражения), если их “дают” одним и “не дают” другим, то, вероятно, должна быть и валюта, на которую данный товар будет покупаться.
Валюта эта называется власть. Мы возвращаемся к тому, с чего и начали: к власти. Там, где есть власть, распределение, там неизбежно маячит и призрак социализма. Оказывается, капитализм тоже может быть социалистическим и распределять можно даже в условиях рынка. (Вам сколько? — Мне килограмм. — Килограмм чего: “зелени”? — А что, у вас и “зелень” есть? — У нас все есть… Ах, бессмертный Райкин! Подозревал ли он о том, каким живучим окажется его “д-и-ф-ц-и-т”?)
Но разве только в дефиците тушенки суть социализма? Дефицитом в нашей стране может быть абсолютно все. Если где-то чего-то слишком много, то в другом месте его должно быть мало. Воды, воздуха, денег, резинок к этим деньгам, чего угодно.
Можно ли решить проблему денег? Можно. Причем так же просто, как когда-то был решен вопрос с дефицитом сахара. Возможно, для этого понадобится еще одна революция, еще одно взятие Белого дома, еще один Ельцин и еще один Гайдар (или, точнее, противоположность ему). Вопрос лишь в том, какую цену готовы мы заплатить за то, чтобы “денег было вдоволь”. Корпоративный протекционизм? Привилегированное кредитование? Офшорные зоны? Но все это опять же делается через власть, через распределение. Нужно лишь власть вновь превратить в валюту номер один.
А может быть, возникнет то, чего не знал даже социализм: сословность общества, новая социальная стратификация (в рамках уже свершившейся экономической дифференциации), переход к кастовой системе, при которой бедные должны будут смириться со своей бедностью и не мешать богатым?
Поясню, что я имею в виду.
Деньги, если они не являются выражением труда (как о том учили классики политэкономии) или сырьевых ресурсов (как о том учит наша действительность), должны быть по крайней мере выражением сословности общества. Заработки должны отражать социально-кастовое положение человека в обществе, в противном случае начинается неразбериха: одни социальные группы благодаря “рынку” получают в сотни раз больше других. Распадается не только государство, но и вся социальная система. Бедный военнослужащий продает боеголовки. Бедный чиновник вынужден продавать свое служебное положение (феномен коррупции, кстати, в том и заключается, что она является товарным видом власти
).Вопрос финансовой стабилизации есть, по большому счету, вопрос социальной стратификации нового общества, возникшего после перехода к рыночной экономике. Деньги должны быть обеспечены не “национальным производством”, как принято думать, и не “национальным богатством”, не золотым запасом и нефтью, а социально-кастовым содержанием
денежных статей. Это особенно важно для России, где национальная экономика традиционно выводилась из государственного бюджета, где понятия “платить” и “распределять” являются синонимами. В России деньги всегда занимали подчиненное положение по отношению к социальной иерархии. Здесь никогда не было “экономических классов” в собственном смысле этого слова, то есть классов, создававшихся благодаря своей экономической деятельности: в основе их всегда были сословные группы, касты или — если иметь в виду революционный опыт — волевое создание новых каст. Пытаться в такой стране стабилизировать финансовую систему без решения проблем, связанных с социально-стратовой сферой (например, без социального решения безработицы, которая до сих пор рассматривалась у нас как экономическая проблема, как “рынок труда”, не более), — значит строить замки из песка. Песок денег эфемерен, он не способен создать ни одной прочной фигуры. В этой стране нужно не “платить”, а властвовать. Или, если угодно, “платить” здесь нужно более серьезной монетой, чем даже баксы, — например, кровью.Я убежден, что капитализация общества исчерпает себя в тот момент, когда Россия в очередной раз создаст свою “валюту”: властный заменитель денег.
К слову сказать, первое, что сделали в Аргентине во время финансовой стабилизации, — заморозили не цены, а доходы (был введен запрет на индексацию доходов). Мера даже по российским меркам почти невозможная: как можно запретить людям зарабатывать столько, сколько они “хотят”. Заморозить доходы означает признать сложившееся status quo: “каждому — свое”. Это первый шаг в сторону сословной стратификации.
Доходы многих групп населения заморожены de facto и в России после 17 августа 1998-го, когда цены росли вверх на сотни процентов, а зарплаты в большинстве случаев оставались прежними. На каком-то этапе это сыграло, кстати, положительную роль: цены потом поползли вниз. В то же время кризис еще больше расслоил российское общество. Тогда даже не появились “сверхбогатые” и “сверхбедные”, расслоение пошло по другой линии: между теми, “кому платят”, и теми, “кому не платят”.
Введение номинальных безналичных денег, которые как бы “есть”, но которые невозможно “получить”, — это еще один пример распада денежной культуры в стране (наряду с бартером и прочим), перехода на какие-то иные единицы исчисления, главной в котором опять-таки становится власть, ее новая мутация. “Те, кому не платят”, ведь не являются даже в строгом смысле наемными работниками, они становятся подчиненными новой административной системы, им распределяют их же зарплату. Не являются наемными работниками и те, “кому платят”, — ибо при такой системе им тоже распределяют, они тоже включены в привилегированные слои АС. Но самое удивительное положение занимают те, “кто платит”: ибо они безгранично владеют тем “налом”, которого лишены остальные, и решают одним движением пера судьбы тысяч людей. У них на руках не деньги, а засохшая кровь. Деньги, превращенные во власть. Они — “господа”. Но и они — элемент административной системы.
Я понимаю, что ввести сословность сейчас — значит поделить страну на рабов и господ, опустить в рабство (и, может, даже не в рабство, а в смерть) остатки тех сословий: учителей, врачей, инженеров, — которые были созданы социальной стратификацией социализма, на которых держалась производительная жизнь общества. И — напротив, поднять до “аристократии” то говно, что всплыло во время “рыночных реформ”
Это будут даже не “рабы и господа”, а: “мертвецы и призраки”. Рабы, превращенные в мертвецов, и “господа”, напоминающие призраков.
Но если не будет сословности, то — что же? Безраздельное господство денег? Игра в рулетку? Потеря всех ценностей, кроме одной — возможности БЫТЬ КУПЛЕННЫМИ? То есть: превращение ЦЕНЫ в главную ценность?
Сословность — это когда каждый занимается своим делом, а не ищет возможности заняться любым делом, лишь бы подзаработать. Если я писатель, я должен писать — пусть даже и на лагерной койке, как при тоталитаризме, — а не торговать мандаринами. Вещи должны быть равны себе, а не своему денежному исчислению, не “цене”.
Сказать откровенно, в вопросе денег я всегда чувствовал себя социалистом.
Деньги были невыносимы для меня тем, что Рене Генон называл “идеей чистого количества”, а его антагонист Карл Маркс — “меновой стоимостью”.
Сама идея денег, будто человек может быть измерен, сведен к некоей “количественности”, что жизнь его может быть приравнена к стоимости, предположим, золотого браслета, да и вообще: ЧТО ОДНА ВЕЩЬ МОЖЕТ БЫТЬ ПРИРАВНЕНА ПУТЕМ ДЕНЕГ К ДРУГОЙ, — разве в этом нет чего-то ужасного для нормального человека, мыслящего жизненными категориями?
Разве не странна мысль, что “деньги не пахнут” (хотя в действительности они пахнут: деньги и есть, собственно, запах выжатых вещей)?
Разве не удивительно, что происхождение их совершенно не имеет значения, ибо их можно заработать честным трудом, а можно и украсть, в любом случае вам продадут на них то, что вы хотите купить?
Да и вообще: то, что денег может быть много у одних и мало у других, — ситуация на первый взгляд естественная, а на самом деле чудовищная: это все равно что у одного человека в крови много кровяных шариков, а у другого мало.
Наконец, то, что деньги способны К РОСТУ, словно чайный грибок, растущий из неведомо чего, что они способны КОНЦЕНТРИРОВАТЬСЯ И ПОРОЖДАТЬ ДРУГИЕ ДЕНЬГИ — в виде процентов…
Разве не удивителен сам феномен процентов, заключающийся в том, что сумма может быть больше самой себя? Откуда, за счет чего?
Все это при внимательном рассмотрении настолько странно, что не может не вызывать вопроса об истинном источнике денежного “царства чистого количества”, о КРОВИ, переливаемой из колбы в колбу, собираемой по каплям и сосредоточиваемой в больших количествах неведомо для чего, — и о бездыханном умертвленном организме, из которого, собственно, и ВЗЯЛИ эту кровь.
Метафизический образ денег может быть передан понятием “гаввах”, гениально описанным Д. Андреевым в “Розе мира”: в страданиях люди выделяют энергетическое излучение, собираемое потом — по каплям росы — демоническими существами на обратной стороне земли.
Выжать человека ради трех капель эликсира, бросить их в бездонную чашу накопления, на потеху блядям и монстрам, которые будут слизывать стекающие по пальцам капли, — не в этом ли страшное предназначение денег?
В Рыбинске я видел человека, похожего на труп из Бухенвальда: он не ест по пять дней, для того, чтобы не замерзнуть, ходит в толстом свитере. Кто, какая сила сосет из него жизнь? И в то же время я вижу на экранах однокашника: узнать его невозможно, он раздулся, как паук, по диагонали. Когда-то мы учились с ним в одной школе, вместе занимались в лыжной секции, затем он сделал стремительную карьеру, стал генеральным директором оборонного предприятия. Когда он ходит, на него смотреть страшно: кажется, что это уже не человек, а паук-птицеед, блестящий линзами очков.
Так и стоят они у меня перед глазами: труп из Бухенвальда в свитере и этот расплывшийся “новый русский”. Какая между ними связь? Никакой. Разве что живут они в одной стране, принадлежат одному народу.
Кто может измерить страдания этого расчлененного Целого (неважно, как его называть — “страной”, “человеческим сообществом” или “просто жизнью”)? Страдание и недоумение интеллигента, врача, учителя, которого деньги уничтожили, выжали и точно мушку подвесили в смрадной паутине?
Деньги убивают саму жизнь, превращая ее в счет. Взятая как “идея чистого количества” (говоря словами Р. Генона), как субстанция, оторванная от конкретных носителей, как товарность всех вещей, противостоящая их божественной “тварности”, идея денег извращает онтологическую суть мира, создает вещи, неравные самим себе.
Денежное исчисление жизни создает спекуляцию и в информационной сфере — например в журналистике, где погоня за “новостями” (являющимися на самом деле абстракцией реальных явлений жизни, которые выбрасываются в общество под давлением СМИ); или в философии, где спекуляция логическими понятиями приобрела самодовлеющий характер (логическая абстракция — тоже своего рода “деньги”, с помощью которых приравниваются одно к другому различные явления). “Новость”, “сенсация” или даже просто ложь, информационный артефакт, вытекающий из сути “новостной” журналистики, — тоже представляют собой разновидность денег, на которые покупается внимание зрителя или читателя. Явление жизни, становящееся “новостью”, приобретает товарный вид, то есть отчуждается от своего первоначального значения. Появляется спекулятивная информатика, используемая в избирательных кампаниях. Но и сами избирательные кампании рождают то, что можно назвать “политическими деньгами”, — голоса избирателей, которые плюсуются подобно монетам; на них покупается самый важный товар, называемый властью.
Денег нет… Что значит эта фраза — “денег нет”?
Сам смысл существования денег — в том, что они “есть всегда” и “их много”, потому что деньги — это по определению “количественный измеритель жизни”, их смысл в том, что они раздробляют качественную определенность вещей на идею “чистого количества”, — говоря условно, камню противопоставляют песок. Фраза “денег мало” абсурдна: денег всегда много, — по крайней мере, до тех пор, пока они остаются деньгами. Вопрос, очевидно, в другом: в том, что нет факта покупки. Когда вам не платят, это означает только одно: вас не хотят покупать. Или то, что сами деньги перестают быть деньгами, — они сами становятся сверхдефицитным товаром, в чем, собственно, и заключена стадия олигархического капитализма: превратить деньги из средства покупки в средство продажи. Превратить деньги в товар, продать его “втридорога”, — но разве это уже деньги? Это в чистом виде власть.
Вязкая субстанция, в которой растворили страну, начинает отвердевать, обнажая страшное изуродованное общество: застывших на бульварах проституток, учителей и врачей, торгующих на рынке, домохозяек, склоненных над газовыми плитами.
Деньги раздробили жизнь, спровоцировали людей на редуцированные формы деятельности, профессиональный регресс (писатели стали вынуждены гоняться за журналистикой, журналисты — за рекламой, врачи пошли продавать колготки на базар, горожане превратили себя в крестьян), — но теперь они как бес исчезли, оставив после себя новую социальную систему.
Даже время сегодня и то стало похожим на деньги, ибо сделалось таким же количественным исчислением жизни.
Люди уже словно и не живут, а “считают жизнь”, дробят ее на ланчи, работу, отдых, встречи. Они ни на минуту не могут забыть о времени, которое в действительности является такой же абстракцией жизни, как и деньги. Фраза “время — деньги” может читаться буквально, это даже не сравнение, а суть временного исчисления жизни по минутам, часам, дням.
Мир, в котором “завелось” время, безусловно, изначально коррумпирован, ибо вещи, “существующие” в нем, перестают быть тождественными себе. Возможно, время и было первым изобретением денег, с помощью которого мир самотождественных сущностей был сведен к “царству чистого количества”, к дням и часам.
Но если в древности время шло циклично, воспроизводя первый и последний день творения из недели в неделю, то современность раздробила время на электронные миллисекунды, от которых жизнь приобрела совершенно иной смысл. Именно благодаря времени, этим “деньгам Бога”, может совершаться рост денежных процентов — самое большое чудо капитализма, где деньги перестают обозначать даже стоимость вещей и начинают обозначать самих себя, свой количественный рост.
Деньги поработили мир. Деньгами стали мысли, движения, вещи, образы. Даже в литературе мы видим что-то похожее на деньги, некую “коррозию символов”, проявляющуюся в том, что место символов заменяют метафоры и значки “как бы”. Исчезают аутентичные формы духовного творчества, вместо них появляются “как бы” романы, “как бы” стихи – словом, то, что современный язык называет словом ТЕКСТ, — и в этом “как бы тексте” в конечном счете деформируется сам язык, в нем утрачиваются подлинные значения слов.
Вся эта немыслимая кибернетизация творчества, именуемая “виртуальной реальностью”, представляет собой чистейшую абстракцию жизни, доведенную до предела. Это — “деньги воображения”, “кредит” которых позволяет выстраивать бесконечное множество миров.
Самое страшное, что, порабощая мир, деньги становятся безсубъектными. В них нет субъекта — скажем владельца-аристократа, увешанного драгоценностями, или даже буржуа с толстым кошельком. Быть богатым сегодня не означает ничего, кроме как “принадлежать своему богатству”. Деньги перестали означать даже могущество, как в былые времена. Они, как джинн, вырвались из рук человека и подчинили его себе целиком. Деньги, капиталы стали почти живым существом, как бы организующимся через человечество. Люди стали банкнотами, на которых печатаются денежные знаки. Из владельцев богатств они превратились в носителей денежных единиц, потерявших даже осязаемость и превратившихся в электронные деньги. Эти деньги можно сравнить с током, проходящим сквозь живых людей, структуры, ситуации. Для тока все относительно, временно, условно. Кто-то перегорает от напряжения, кто-то — сияет подобно лампочке, еще одни участки человечества совсем лишены энергии. Неизменны только сами деньги, ставшие целью для самих себя, создающие и рассыпающие целые царства. Так называемая “виртуальная реальность”, о которой так много теперь говорят, не является ли она в действительности синонимом денег? Синонимом мира, как бы распавшегося на свои электронные фантомы…
Мы опять видим, как качественное многообразие действительности переводится в идею “чистого количества”, которая, в свою очередь, порождает ложные вещи
.Последнее является, пожалуй, самым необратимым последствием денежной цивилизации.
Мало того что деньги перестали быть простым средством счета и превратились в самодовлеющую реальность, в “товар для самих себя”, в голую субстанцию всех остальных вещей, — с какого-то времени они начали порождать ложные феномены жизни, некие псевдовещи.
Больше всего это наблюдается, пожалуй, в рекламе, где вещи полностью отрываются от своей предметности, сводятся к “товарной марке”, “образу”, “знаку” до такой степени, что продается в конечном счете уже не материальная вещь, а лишь ее изображение.
Современная технология полностью заменяет мир качественного многообразия идеей “чистого количества”, штампует миллиарды пластиковых пакетов, лишенных какой-либо индивидуальности, то есть просто не являющихся вещами в традиционном смысле слова, а лишь имитацией вещей.
Но подобным образом штампуется и сам человек. За возможность пользоваться деньгами человек платит в действительности тем, что попадает в рабство к деньгам. Простота и привлекательность денежной цивилизации открываются перед ним бездной отчаяния. За право покупать он платит готовностью продавать себя
.В конечном счете человек продает за деньги свою душу и оказывается выставленным по ту сторону вещей в некоем музее восковых фигур.
Не есть ли в самом деле мы, люди, лишь вещи для иных существ, глядящих на нас сквозь витрины? Готовы ли мы стать чучелами, галстуками и подтяжками – там, куда зовут нас деньги? Доллары в наших руках – не есть ли они лишь товарные чеки, приклеенные к нашим душам?
Посмотрите на эти манекены – они тоже когда-то были людьми. Один ошибочный шаг — и Музей восковых фигур проглотит вас, сделает своим страшным экспонатом, товаром для продажи.
…Что есть человек в мире вещей? Лишь скверная вешалка для собственного пиджака.