Атнер Хузангай. “Айги и художники”
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 1999
Людмила Лаврова
Открытая дверь
Был большой соблазн “украсть” заголовок к этой рецензии у книги “культового” К. Костанеды “Дверь в иные миры”.
В конце концов Атнер Хузангай, написав глубокое эссе об интереснейшем поэте нашего времени Геннадии Айги и не только о нем, — это и делает: открывает для читателя дверь в творче-ский мир оригинального художника-мыслителя, которого и не печатали, и замалчивали именно в силу необычности, инаковости его таланта.
Но для меня слово “иное” овеяно холодом космической пустоты, солнечным ветром, окутано магеллановыми облаками созвездий. А Геннадий Айги, хоть и иной, он — здесь, на земле. В нем ощущаю я корневое родство с В. Хлебниковым, писавшим о земном с непостижимой простотой откровения:
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают солнца — гаснут,
Когда умирают люди — поют песни…
В хлебниковском “умирают” — прозревается конец телесного существования и пробуждение новой, поющей, сущности. Поющей без слов, в вокализме фонемы “а”, которая последней “сопротивляется распаду”. И с какой, по тонкому наблюдению А. Хузангая, начинается и поэт Геннадий Айги.
Вот что пишет исследователь в самом начале своей книги: “Для того чтобы понять “метаграмматику” и “метапоэтику” (в конце концов: и метафизику) Геннадия Айги, мне нужно было обнаружить в его текстах некий перво-элемент. Некое подобие “белого квадрата” Казимира Малевича, который, по его определению, есть “чистое действие” и несет “белый мир” (миростроение), утверждая знак чистоты человеческой творческой жизни (“Супрематизм”, 1920). Таким перво-элементом, безусловно, для Айги является фонема и буква а. Его пристрастие к знаку а на уровне архетипа, вероятно, отталкивается от начальной буквы его родового имени (<Айхи=Айги)”.
Я не напрасно дала такую длинную цитату из Хузангая, хотелось показать степень его проникновения в творчество Айги. Ныне, когда поэзия загнана в резервацию, попытки показать философию лирики кажутся почти чудом. Наши “критики” преимущественно работают не с лирическими произведениями, а с “конструкциями”, им все равно, что анализировать, поскольку, по преимуществу, они предпочитают самовыражаться, обслуживая “дизайнерское направление современной литературы”.
Атнер Хузангай и его книга — редкое на сегодня явление. Он понимает, что поэзия — не выдумка, не игра. Поэзия — постижение истины, а значит, Бога — в себе и вовне. Божественное изливается светом, музыкой, благодатью. И критик ищет всплески, искры этих, почти не выразимых в Слове, стихий в поэтиче-ской атмосфере Айги, в его национальном избранничестве. Ведь никто не рождается случайно. Он призывается из исторического бытия своего народа, попирая грозящее немотой небытие.
Начав с “Посвящения А”, Атнер Хузангай показывает далее читателю, что стихотворение не просто сжатые ритмом слова. Стихотворение, если оно настоящее, — это нечто объективно существующее. И — как догадка — еще До написания. Поэтический дар в том и заключается, чтобы сначала услышать музыку стиха и лишь потом облечь, выразить ее словами. Хузангай недаром приводит “Пробы напева” Айги:
это а-а колыбельное
(перводогадкой
как первотвореньем)
“Отметим для себя этот смысл: а как чистое действие, как про-явление светлой силы Бога, — пишет далее автор. — Есть у поэта и прямые трансцедентальные дефиниции а. Например:
а — бог среди звуков
среди деревьев
поляна”
А вот еще удивительная цитата из Айги, которую приводит критик:
в прахе нет гласного… смерть — это звук:
к богу ли — крик?
Вообще, надо сказать, что умение Хузангая выбрать из немалого объема творчества поэта — особенно знаковые и значащие строки, точно и лаконично прокомментировать их создает ощущение необыкновенной цельности всей книги. Поэзия здесь перетекает в толкование, и само толкование становится неким новым жанром, сплавом лирики и философии.
Тайна его “ты”, о чем он пишет в отношении Айги, становится интересна читателю и сама по себе. Редкое для нынешней критики свойство обнаруживается в работе Хузангая: исключительно интересно следить за его анализом разбираемого материала, но не меньший интерес вызывает сама личность автора. Он предстает в своем исследовании не отстраненно, а как поэт и философ, как непосредственный участник действия в чужом поэтическом театре.
Словно бы Атнер Хузангай сам становится “героем” лирики Г. Айги. И, временами, даже перерастает ее горизонты, уходит мыслью в свободный полет “сотворенья”. “Огнь узнаванья” опаляет читающего желанием проникнуть в духовную экзистенцию автора, причаститься его боли, его собственной Музыке.
“Есть трагическая необеспеченность нашего существования… — пишет Хузангай. — Пустые дома с мертвыми бликами. Угасший (угасающий) свет в Чаваш Ен, в чувашских селах?”
И обозначаются, пожалуй, две главные болевые точки, роднящие не только А. Хузангая и Г. Айги, но и многих- многих из нас. Не только в России.
Первая — родина, родной язык. И вторая — “люди, как вещи”, когда бьемся мы все “в этом противоречии “вещей” и “людей”.
С горечью отмечает А. Хузангай: “В свое время поэт Геннадий Айги отказался от диалога с читателем, учитывая жалкую судьбу нашего народа. Он отказался в определенной степени и от чувашского языка, и от русского языка, пытаясь сотворить собственный “язык Мира — этого — Боли… с его внутренней нищенской вещественностью”…
Страницы, где А. Хузангай обращается к последним годам нашей политической реальности, отношению чувашского народа к себе, полны подлинного трагизма: “1-й Президент ЧР… плохо осведомлен о координатах чувашского мира и векторах чувашского сознания…
Жизнь остается без надежд…”
И все же — “Есмь должно быть сохранено даже в нынешних условиях, пусть оно будет иметь НИКАКОЙ ГОЛОС и развивает НИКАКОЕ ИСКУССТВО, в которых мы сможем коснуться здешней затерянной тени. И тогда мы приблизимся к искомой величине:
о свет безымянный
людей бессловесных”
Рассказывая о творчестве чувашских художников Анатолия Миттова, Петра Петрова, Станислава Михайлова-Юхтара, Георгия Фомирякова, Атнер Хузангай как раз и стремится “прорвать” эту безымянность и бессловесность. Да и вся книга его задумана так, чтобы раскрылся источник “никакого голоса”, а “никакое искусство” обрело в глазах широкого мира неповторимо национальные черты.
В жизни остается место надеждам.
У-топия (место, которого нет) Айги преображается в размышлениях А. Хузангая в потеп — Чувашия, имеющее свою топологию. Своих творцов-подвижников, своих героев.
Атнер Хузангай — один из них.
Атнер Хузангай. “Айги и художники” (опыт философской интерпретации поэтического и художественного сознания). Чебоксары, 1998.
Людмила Лаврова
Открытая дверь
Был большой соблазн “украсть” заголовок к этой рецензии у книги “культового” К. Костанеды “Дверь в иные миры”.
В конце концов Атнер Хузангай, написав глубокое эссе об интереснейшем поэте нашего времени Геннадии Айги и не только о нем, — это и делает: открывает для читателя дверь в творче-ский мир оригинального художника-мыслителя, которого и не печатали, и замалчивали именно в силу необычности, инаковости его таланта.
Но для меня слово “иное” овеяно холодом космической пустоты, солнечным ветром, окутано магеллановыми облаками созвездий. А Геннадий Айги, хоть и иной, он — здесь, на земле. В нем ощущаю я корневое родство с В. Хлебниковым, писавшим о земном с непостижимой простотой откровения:
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают солнца — гаснут,
Когда умирают люди — поют песни…
В хлебниковском “умирают” — прозревается конец телесного существования и пробуждение новой, поющей, сущности. Поющей без слов, в вокализме фонемы “а”, которая последней “сопротивляется распаду”. И с какой, по тонкому наблюдению А. Хузангая, начинается и поэт Геннадий Айги.
Вот что пишет исследователь в самом начале своей книги: “Для того чтобы понять “метаграмматику” и “метапоэтику” (в конце концов: и метафизику) Геннадия Айги, мне нужно было обнаружить в его текстах некий перво-элемент. Некое подобие “белого квадрата” Казимира Малевича, который, по его определению, есть “чистое действие” и несет “белый мир” (миростроение), утверждая знак чистоты человеческой творческой жизни (“Супрематизм”, 1920). Таким перво-элементом, безусловно, для Айги является фонема и буква а. Его пристрастие к знаку а на уровне архетипа, вероятно, отталкивается от начальной буквы его родового имени (<Айхи=Айги)”.
Я не напрасно дала такую длинную цитату из Хузангая, хотелось показать степень его проникновения в творчество Айги. Ныне, когда поэзия загнана в резервацию, попытки показать философию лирики кажутся почти чудом. Наши “критики” преимущественно работают не с лирическими произведениями, а с “конструкциями”, им все равно, что анализировать, поскольку, по преимуществу, они предпочитают самовыражаться, обслуживая “дизайнерское направление современной литературы”.
Атнер Хузангай и его книга — редкое на сегодня явление. Он понимает, что поэзия — не выдумка, не игра. Поэзия — постижение истины, а значит, Бога — в себе и вовне. Божественное изливается светом, музыкой, благодатью. И критик ищет всплески, искры этих, почти не выразимых в Слове, стихий в поэтиче-ской атмосфере Айги, в его национальном избранничестве. Ведь никто не рождается случайно. Он призывается из исторического бытия своего народа, попирая грозящее немотой небытие.
Начав с “Посвящения А”, Атнер Хузангай показывает далее читателю, что стихотворение не просто сжатые ритмом слова. Стихотворение, если оно настоящее, — это нечто объективно существующее. И — как догадка — еще До написания. Поэтический дар в том и заключается, чтобы сначала услышать музыку стиха и лишь потом облечь, выразить ее словами. Хузангай недаром приводит “Пробы напева” Айги:
это а-а колыбельное
(перводогадкой
как первотвореньем)
“Отметим для себя этот смысл: а как чистое действие, как про-явление светлой силы Бога, — пишет далее автор. — Есть у поэта и прямые трансцедентальные дефиниции а. Например:
а — бог среди звуков
среди деревьев
поляна”
А вот еще удивительная цитата из Айги, которую приводит критик:
в прахе нет гласного… смерть — это звук:
к богу ли — крик?
Вообще, надо сказать, что умение Хузангая выбрать из немалого объема творчества поэта — особенно знаковые и значащие строки, точно и лаконично прокомментировать их создает ощущение необыкновенной цельности всей книги. Поэзия здесь перетекает в толкование, и само толкование становится неким новым жанром, сплавом лирики и философии.
Тайна его “ты”, о чем он пишет в отношении Айги, становится интересна читателю и сама по себе. Редкое для нынешней критики свойство обнаруживается в работе Хузангая: исключительно интересно следить за его анализом разбираемого материала, но не меньший интерес вызывает сама личность автора. Он предстает в своем исследовании не отстраненно, а как поэт и философ, как непосредственный участник действия в чужом поэтическом театре.
Словно бы Атнер Хузангай сам становится “героем” лирики Г. Айги. И, временами, даже перерастает ее горизонты, уходит мыслью в свободный полет “сотворенья”. “Огнь узнаванья” опаляет читающего желанием проникнуть в духовную экзистенцию автора, причаститься его боли, его собственной Музыке.
“Есть трагическая необеспеченность нашего существования… — пишет Хузангай. — Пустые дома с мертвыми бликами. Угасший (угасающий) свет в Чаваш Ен, в чувашских селах?”
И обозначаются, пожалуй, две главные болевые точки, роднящие не только А. Хузангая и Г. Айги, но и многих- многих из нас. Не только в России.
Первая — родина, родной язык. И вторая — “люди, как вещи”, когда бьемся мы все “в этом противоречии “вещей” и “людей”.
С горечью отмечает А. Хузангай: “В свое время поэт Геннадий Айги отказался от диалога с читателем, учитывая жалкую судьбу нашего народа. Он отказался в определенной степени и от чувашского языка, и от русского языка, пытаясь сотворить собственный “язык Мира — этого — Боли… с его внутренней нищенской вещественностью”…
Страницы, где А. Хузангай обращается к последним годам нашей политической реальности, отношению чувашского народа к себе, полны подлинного трагизма: “1-й Президент ЧР… плохо осведомлен о координатах чувашского мира и векторах чувашского сознания…
Жизнь остается без надежд…”
И все же — “Есмь должно быть сохранено даже в нынешних условиях, пусть оно будет иметь НИКАКОЙ ГОЛОС и развивает НИКАКОЕ ИСКУССТВО, в которых мы сможем коснуться здешней затерянной тени. И тогда мы приблизимся к искомой величине:
о свет безымянный
людей бессловесных”
Рассказывая о творчестве чувашских художников Анатолия Миттова, Петра Петрова, Станислава Михайлова-Юхтара, Георгия Фомирякова, Атнер Хузангай как раз и стремится “прорвать” эту безымянность и бессловесность. Да и вся книга его задумана так, чтобы раскрылся источник “никакого голоса”, а “никакое искусство” обрело в глазах широкого мира неповторимо национальные черты.
В жизни остается место надеждам.
У-топия (место, которого нет) Айги преображается в размышлениях А. Хузангая в потеп — Чувашия, имеющее свою топологию. Своих творцов-подвижников, своих героев.
Атнер Хузангай — один из них.
Атнер Хузангай. “Айги и художники” (опыт философской интерпретации поэтического и художественного сознания). Чебоксары, 1998.