Стихи
Александр Ревич
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 1999
Александр Ревич …Та ладонь, что махнула прощально
Возвращение Сократа
Озорная смуглянка Ксантиппа,
ну зачем ты влюбилась тогда
в молодого кудрявого типа,
что разбил твою жизнь навсегда?
Всякий раз на дворовые плиты
он ступает, добравшись домой,
облысевший, курносый, немытый,
в драном рубище, полуживой.
Хорошо, что хоть дома ночует,
там, где стянут лохмотья с плеча,
где обмоют и хворь уврачуют,
по привычке сердито ворча.
1998
Два зимних сонета
1. Рождество
Лучи над каменистою пустыней.
Так это было, а быть может, нет?
Комета ли в небесной бездне синей,
звезды ли новой загорелся свет?
У нас метет, на стеклах легкий иней,
снег черноту покрыл, засыпал след,
все обволок — ни контуров, ни линий,
ни огонька, ни искры, ни планет.
Все в белой круговерти, все в метели,
полночный город, как на карусели:
плывут снега, фасады и сады,
а там, за толщей туч в пучине синей,
как встарь над каменистою пустыней,
восходит блеск рождественской звезды.
1998
2. Двор
Что делать! На дворе такая вот пора:
играют в нашу жизнь сегодняшние дети,
играют, как всегда играла детвора,
вчера, позавчера, во тьме тысячелетий,
вот только не понять, во что идет игра,
не разобрать ни фраз, ни слов, ни междометий:
а может быть, пора убраться со двора,
дать времени решить, кто и за что в ответе,
но двор в окне, как двор: детишки во дворе,
заснеженный гараж, деревья в серебре,
пространство белое, казалось бы, застыло
и мир, рисованный на нем в карандаше,
и этот дом на снос, и новые стропила,
и время есть еще подумать о душе.
1998
Явление
Дали, беленные мелом,
мы никогда не покинем,
черные птицы на белом
видятся в мареве синем,
а далеко за пределом
край, где раздолье полыням,
кашкам, репьям и осотам,
всюду растущим по склонам,
по каменистым высотам,
голым, безводным и сонным.
Кажется, в этих вот далях,
здесь, на бесплодных откосах,
путник в белесых сандальях
шел, опираясь на посох,
и под шатром небосвода
легкие марева пыли
вкруг головы пешехода
солнечной дымкой светили.
1998
Зелень
Все начиналось на траве,
под шумною листвой, под хвоей.
Две теплоты, тревоги две,
два голоса, два сердца, двое,
затерянных в лесной глуши,
где в память о лесоповале
торчали пни и ни души,
лишь две кукушки куковали,
как бы аукались в лесу,
да самолет — крылатый ящер —
чертил на синем полосу,
белеющую в кронах чащи,
раскинувшей свои шатры,
где плавал ветер, зелень вспенив,
над пряным запахом коры,
над кубом сложенных поленьев,
откуда, как в далекий путь,
раскинув руки, словно птица,
ты падала ко мне на грудь,
чтоб вместе по траве катиться.
Он был зеленым, древний рай,
зеленым, лиственным, тенистым:
вовек живи, не умирай,
внимай веселым пересвистам.
Приди сюда и рядом сядь,
склони мне голову на локоть,
и пусть нам Каина зачать,
а после Авеля оплакать.
Вокруг листва, вокруг трава,
такая, как была когда-то.
Зеленый райский мир — сперва,
потом — познанье и расплата.
1973
Говорят поля
Вне праздников и фестивалей,
веселий и пиров земли
мы по дорогам кочевали,
мы под обстрелом полегли,
мы стали частыми буграми,
травою, дерном и зерном
под небом, во вселенском храме,
в столпотворенье мировом.
1987
Квартира
Здесь дом, куда вовеки не войти мне,
и двор, зажатый каменным каре,
направо дверь… Что может быть интимней,
чем полумрак подъезда в сентябре,
когда лучи не достигают окон
и лампочки не светят допоздна,
а если дождь гремит по водостокам,
и вовсе эта лестница темна?
Шагнуть бы в эти сумерки и споро
подняться по ступеням, а затем
нырнуть в знакомый хаос коридора,
где сундуки соседские вдоль стен,
где на крюках висят велосипеды,
салазки загораживают путь,
где было все — и радости, и беды,
которых, к сожаленью, не вернуть,
хоть этот мир до жути узнаваем:
хор перебранки в кухне, визг пилы,
стук молотка, скрипучие полы —
все это было коммунальным раем,
теперь достойным всяческой хулы.
Убогий быт, несчастная эпоха,
но как ее теперь ни назови,
все это было в дни царя Гороха
порой надежд, печалей и любви.
1998
Флоренция. Улица Данте Алигьери
Во Флоренции было не жарко,
с ветерком, а порою с дождем.
То карниз был укрытьем, то арка,
то собор, то случайный проем.
Распогодится — снова в дорогу
вдоль цветистой мозаики стен,
от порога шагая к порогу,
от угла до угла, а затем
вырос этот корявый, замшелый,
схожий с крепостью дом угловой,
тяжкой глыбой, надгробною стелой
нависающий над головой.
В этой улочке узкой и серой,
в этом доме явился на свет
все изведавший полною мерой
знаменитейший в мире поэт.
Говорили о нем: что за чудо!
Говорили: на нем благодать!
А жилось ему в общем-то худо
и в аду довелось побывать,
в том аду, где удача бездарна,
где любой угрожает закут,
где по руслу любимого Арно
воды Стикса свинцово текут.
Но и это однажды отнимут,
и в изгнанье придется нести
воды, портики, небо и климат,
пронизавший до самой кости,
до кости… и тоска неустанна
по деревьям, следам на песке,
по Тоскане, а эта Тоскана
легкой дымкой дрожит вдалеке.
Так вот, значит, иди и не падай,
зубы стисни и рта не криви…
Но ведь был ему в муке наградой
вечный свет безответной любви.
В безнадежной печали — величье,
и в ненастном свечении дня
пролетает, как луч, Беатриче
сквозь него, сквозь века, сквозь
меня.
* * *
Вкус железной воды из колодца,
солнце марта и тающий снег —
все, что было, при нас остается,
было-сплыло, пребудет вовек.
Все, что радостно, все, что печально,
не исчезнет во все времена:
та ладонь, что махнула прощально,
та щека, что от слез солона.
1987
* * *
В дни горечи, в дни озверенья
шла оттепель, капало с крыш,
под осень варили варенье
и пели на свадьбах “Камыш”,
и пели, и пили, и ели,
ложились попарно в постель,
глотали рассолы с похмелья
и кутали горло в метель.
Что было? Все было, как надо:
в дни праздников, в блеске побед
салютов цвела канонада,
оркестры гремели в ответ.
Давнишняя горечь веселья,
холодный полуночный страх,
барачная цвель новоселья,
могилы в далеких снегах,
и нет ни креста, ни таблицы
ни там, ни над глиной траншей,
лишь время безжалостно длится,
лишь ветер коснется ушей.
Что было? Что было, то сплыло,
но слышалось пенье скворца,
травой порастала могила,
и славили птицы Творца.
1997