Рубрику ведет Лев Аннинский. Хроника “Дружбы народов”: 1989 — 1999
Десять лет, которые растрясли мир
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 1999
Десять лет, которые растрясли мир
Хроника “Дружбы народов”: 1989—1999
Рубрику ведет Лев Аннинский
1994. “Столь сладко — аж тошно”
Главный редактор Вячеслав Пьецух крепко держит руль: помимо его прозы (а также драматургии — я имею в виду русскую вариацию на французскую тему: римейк “Красивой жизни” Ануя с целью показать, что Запад не избежит социалистического опыта, если будет легкомысленно зубоскалить на наш счет) в журнале продолжают появляться передовые статьи Пьецуха — “Мы и ХХ век” (“Можно не опасаться за будущее России, равно как и за Господень эксперимент”); “Гадание на бобах” (“Что до России, то, по правде говоря, провидеть ее дальнейшее будущее невозможно”); “Свобода как наказание” (“Есть основания полагать, что песенка России еще далеко не спета”). Сугубо русская проблематика, с которой в свое время и вошел в литературу этот дерзкий прозаик, лишена у Пьецуха всякого намека на квасной патриотизм или почвенное самодовольство. Судьба России окрашена тревогой, которую приходится прикрывать юмором; мучительно неопределенно место России в новой геополитической ситуации, — постепенно эта интонация начинает окрашивать весь журнал, — не потому, что таков главный редактор, а потому, что такова жизнь. Праздник обретения Россией свободы и независимости от всех и всего, опьянивший интеллигенцию со времен Гласности, сменяется холодящей трезвостью: подходит пора платить за разбитые горшки.
Применительно к делу журнальному: пора демонстрировать те достижения в литературе, которые должны бы воспоследовать по обретении свободы и независимости… Но что-то маловато. То есть: маловато нового. Да и старое, кажется, ловится на излете. Роман Анатолия Рыбакова “Прах и пепел” (центральная публикация года) воспринимается как продолжение “Детей Арбата”. “Радиостанция “Тамара” — повесть, вернее, “маленькая любовная история” Анатолия Приставкина — как тень давно переночевавшей на груди утеса-великана золотой его “Тучки”. Повесть Фридриха Горенштейна, вернее, не повесть, а “Притча о богатом юноше” — как вариация его же “Псалма”, составленного в свое время из подобных притч. Имена славные, но свет — отраженный.
Много “фрагментов”, “отрывков”, “глав”: из мемуарного романа Леонида Зорина “Авансцена”, из мемуарных “Неувядаемых цветов” Николая Любимова, из мемуарной повести Лазаря Лазарева “Шестой этаж”… Ощущение такое, что полные тексты то ли неподъемны, то есть недостаточно интересны журналу, то ли вообще не воспринимаются как полные, а только — как фрагменты. Реальность распадается на части, теряет стержень. Она или опирается на испытанное прошлое (военные “были” Василия Кожанова, военные записки Елены Ржевской), или начинает отдавать книжной экзотикой (“Клеарх и Гераклея” Юлии Латыниной — “греческий роман”, написанный “в духе повествований, отстоящих от нас более чем на две тысячи лет”). Вячеслав Вс. Иванов усматривает в этом попытку “восстановить преемственность, прерванную трагедиями первой половины нашего века”: видимо, концы порванных нитей надо искать не ближе, чем в Древней Греции, без чего нам и Византию, давно проглоченную, не переварить. А почему бы и нет? “Неисповедимы пути Господни!” Можно опереться и на Питера Брейгеля, как делает это в повести “Безумная Грета” Николай Шмелев. А можно пощупать и Христофора Колумба, который оставил на полях книг из своей библиотеки более двух тысяч пометок (особенно интересных в истолковании А.Гелескула). А рядом — автобиографические заметки Борхеса, журналистские опыты Сальватора Дали, жизнеописание Агаты Кристи, сделанное ею самой, и в этом мировом калейдоскопе — кое-что русское: “Заветные мысли” Менделеева.
Общее ощущение: получив, наконец, во владение “весь мир” и “всю историю”, мы в поисках опор шарим по мировому пространству и проваливаемся в тысячелетние дали. Вместо опор — фантомы какие-то… сенсационный роман Софии Григоровой-Алиевой, переведенный с болгарского Фаиной Гримберг (“полноценная Европа, открывающая нам Азию”), — оказывается грандиозной подделкой, и — самое поразительное! — никто этому не удивляется и не возмущается: распадающийся мир по самой своей природе должен быть мистифицирован.
Литература как “наше всё” вообще кончается, и именно 1994 год — рубежный. Наталья Иванова в “Хронике остановленного времени” дает впечатляющую картину этого распада. Понятия “широкий читатель” и “большой стиль” исчезают, отныне нужны “раскрутка автора” и “сезонный спрос”, то есть спрос на чтиво. Понятие “текста” отступает перед понятием “литературного поведения”; ведущим жанром делается скандал. Литература (в старом смысле слова) тонет в болоте равнодушия; на оставшихся среди болота кочках начинается драка за выживание; “авангардисты” хоронят “шестидесятников”, имитируя столкновение принципов; на самом деле идет война “всех против всех”. Значение подобных журнальных “подвижек” в масштабах жизни страны ничтожно, и, слава богу, эта борьба мышей и лягушек (в древнегреческом духе выражаясь) идет в основном за пределами “ДН”; у меня нет необходимости описывать ее подробно (да, честно говоря, нет к этому и интереса), но как литературный фон это надо учитывать.
Что же до “ДН”, то самые крепкие публикации обеспечены здесь не литературной модой, а “чистой мыслью”, они идут по публицистическим разделам. В 1994 году напечатаны замечательные тексты: азербайджанская часть из аналитического эпоса Дмитрия Фурмана, посвященного национальным революциям, которые смели в небытие СССР; “Россия в кольце идеологий” Андрея Фадина; “Свобода и произвол” Владимира Кантора; “Если завтра война” Юрия Каграманова; “Национализм и демократия” Гия Нодия; “Европейская свобода и русская идея” Григория Померанца.
Еще одна знаменательная публикация: перевод книги немца Дитера Гро “Россия глазами Европы”: что про нас думали за последние триста лет Бауэр, Лейбниц, Акстельмайер, Кайзерлинк, Вебер, Гердер, Шпитлер… Очень полезное чтение в ситуации, когда мы сами не очень знаем, что мы о себе думаем.
А почва под ногами меж тем качается. В апреле пятидесятитысячный тираж тихонько уменьшается до 49 тысяч. Казалось бы, легкий толчок: в мае положение восстановлено. В июне — держимся. В июле…
В июле — надлом. Дело даже не в тираже, который вдруг мгновенно падает вдвое, чтобы никогда уже не восстановиться. Дело куда серьезнее и опаснее: журнал садится на финансовую мель. Происходит нечто, в прежние годы немыслимое, скандальное, катастрофическое: на пятьдесят шестом году своей истории журнал “Дружба народов” исчезает, перестает выходить, впадает в паралич! Но немыслимое в прежние годы кажется обыкновенным в новой реальности. Раньше могли запретить, теперь говорят: ищите деньги. Уменьшайте расходы. Протягивайте ножки по одежке.
Объем журнальной книжки урезается с 240 страниц до 192. Ноябрьский номер решено соединить с декабрьским, а пока — изыскивать средства на сентябрьский и октябрьский. Неотпечатанные летние номера — оставить лежать без движения до лучших времен; они лежат месяц, другой; к печати их удается подписать в конце осени и дослать вдогон зимним чуть не с полугодовым опозданием. “Дорогой читатель! В связи с исключительно тяжелым финансовым положением мы вынуждены…” Рядом — персональные благодарности спонсорам, оказавшим журналу услуги: правовые, транспортные…
Так мы въезжаем в новую жизнь — не виртуально, а реально.
Поэты, которым, как всегда, нечего терять, веселятся:
Я живу в консервной банке, как в кино или в аптеке,
но немного припекает, и откуда-то дымок.
Все — живые, что приятно, и почти никто не умер,
Но и жизни вроде нету — и кином не назовешь.
(Александр Левин)
Поэты перекликаются, и именно из их переклички узнаешь, как им дышится в бывших советских республиках, ныне суверенных государствах. На Украине шумит группа Бу-ба-бу. Расшифровка: бурлеск-балаган-буффонада. Истолкование: “это еще одно доказательство возрождения свободной украинской поэтической культуры”:Там не стоял роскошный храм
поэтов тень и тень карет
была закусочная там
а чуть подальше туалет
(Витор Неборак, перевод Игоря Кручика)
А из России отвечают:
Над улиткою слуха то звонко то глухо
Непрерывно жужжит толстожопая муха.
Я ее уничтожил бы собственноручно.
Скучно.
(Герман Гецевич)
Голос из Латвии:Они валяют дурака.
Ты думаешь, их жизнь легка?
(Мара Залите. Перевод Сергея Морейно)
А из России:Только не сойди с ума,
Чувствуя и зная:
Позади — ночная тьма,
Впереди — дневная…
(Валерий Краско)
Голос из Армении:
Перед глазами моими снега, словно саван, белеют:
Что-то невозместимое гибнет и не возродится…
Мир уснувший безмолвен… Быть может, он тоже болеет?
Мне не спится…
(Сильва Капутикян. Перевод Елены Николаевской)
А из России:
Причины ясные, но следствия туманные,
И мы не ведаем, что завтра сотворим.
Все швы разъехались — и вскрыты раны рваные,
Каких не видывал и августейший Рим.
(Инна Лиснянская)
И еще из России:Снег за снегом — вот наша манна,
ад за адом — вот русский путь.
Близь кошмарна, а даль туманна,
Нужно ноги в металл обуть…
(Инна Кабыш)
И еще:Такою вот пошлостью вешней,
и мусорной талой водой,
и дуростью клейкой и нежной
наполнен мой мозг головной!
Спинной же сигналит о том, что
Кирзовый ботинок протек,
Что сладко, столь сладко — аж тошно,
Аж страшно за этот денек.
(Тимур Кибиров)