Рубрику ведет Лев Аннинский. Хроника “Дружбы народов”: 1989—1999.
Десять лет, которые растрясли мир
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 1999
Десять лет, которые растрясли мир
Хроника “Дружбы народов”: 1989—1999
Рубрику ведет Лев Аннинский
1993. “Исторически чистый осадок”
Два месяца журнал живет без главного редактора: в январе этот пост покидает А.Руденко-Десняк; на мостике остается первый зам Ю.Калещук; лишь в апреле команда находит очередного капитана. Это Вячеслав Пьецух. Яркий прозаик, он сразу окрашивает журнал своим участием, так что наблюдатели из “патриотического лагеря” пускают версию о “пьецухизации” “Дружбы народов”. Смысл термина они не уточняют, но чувствуется злорадство, вызванное, скорее всего, финансовыми трудностями, которые при новом редакторе обрушиваются на журнал (объективно они неизбежны и возникли бы при любом редакторе).
В течение года Пьецух выступает в журнале и как прозаик — с повестью “Четвертый Рим” и как публицист — с несколькими передовыми статьями: о “русской теме”, о том, “в чем наша вера”, и о том, что же “это было”.
“Это” — революция и Советская власть.
“Так что же, собственно, это было — ребяческий бунт против Создателя, за который мы получили заслуженный нагоняй?.. Ради чего мы страдали эти семьдесят с лишним лет? Дабы исполнить пророчество Чаадаева: Россия выдумана для того, чтобы уведомить человечество, как не годится жить?”
Такого жанра авторские “предисловия к номеру” становятся на некоторое время обязательными. Среди авторов — отборные авторитеты: Вячеслав Кондратьев, Борис Чичибабин, Виктор Козько… Пафос: понять, что с нами было, и, пока не поздно, покаяться. В чем каяться, не вполне ясно, потому что не вполне ясно, что с нами было. Передовая статья первого номера начинается словами: “Я не знаю…”
Некоторые авторы тем не менее знают, что делать. Надо решительно покончить с прошлым, искоренить “совка” и выкорчевать до конца советское мироощущение. Поворот к “русской теме”, вполне логичный, если учесть приверженность к ней главного редактора, и вполне актуальный, если учесть, что после распада СССР “русская тема” встала на повестку дня, — поворот этот неизбежно сцеплен с вопросом: как искоренить “советское”, не угробив при этом “русское”?
“Отовсюду слышно — Россию надо спасать. Но что такое Россия? Российское государство или просто люди?.. Спасать государство — значит военной силой стягивать расползающиеся части, не щадя своих и чужих людей”, — пишет Денис Драгунский. Как спасать людей, не щадя государства, он не уточняет.
Андрей Новиков подводит под искореняемый большевистский экстремизм уже не государственную, а прямо-таки космическую базу: это — “неокультуренная, неочеловеченная энергия”, сгусток которой сам собой не рассосется, ибо это, научно выражаясь, “не акциденция, но субстанция”.
“Конечно, это ужасно”, — итожат публицисты. Между тем на смену старому, большевистскому ужасу, от которого хочется скорее отделаться, подступает новый ужас, постбольшевистский, смутный, неопределенный и тем более неотступный. Это даже в музыке названий чувствуется. Леонид Гордон озаглавливает свой очерк: “Безумная утопия против сумасшедшей реальности”. Михаил Глобачев: “В кошачьем концерте наций”. Игорь Дедков: “Объявление вины и назначение казни”. Даниэль Салленав: “Конец коммунизма: холод в сердце” (перевод с французского).
Французская публицистика уже чувствует холод — отечественные эксперты все еще в горячечном бреду.
Вообще любопытно на страницах журнала в 1993 году соседство западного остраненного диагноза болеющей России и нашей чисто русской лихорадки. Виктор Ворошильский, Чеслав Милош… Но рядом — уже и первые попытки осознать новейшую историю России не как всплеск безумия на страх остальному миру, а как этап самопостижения, в котором скрыт общечеловеческий смысл. Назову наиболее яркие и ценные работы. Александр Ахиезер: “Россия — кризисная точка мировой истории” (отсюда берет начало знаменитая сегодня “школа Ахиезера”). Юрий Болдырев: “Русский век” (прогремевший буквально накануне смерти автора).
Такого же уровня исследования посвящены нашим соседям: Дмитрий Фурман — “Эстонская революция”; Юрий Каграманов — “Украинский вопрос”; А. Малашенко — “Ислам в нашем доме”… Буквы “ДН” на обложке по-прежнему разобрать почти невозможно, но журнал “Дружба народов” понемногу принимается за свое “старинное дело”: строит мосты между отпавшими друг от друга народами.
На переднем крае работает публицистика — проза потеснена. В прозе все еще заметен крен в сторону архивных текстов, чаще извлекаемых, впрочем, уже не из спецхрана, а из письменных столов умерших писателей: главы из незавершенной книги Алеся Адамовича “Vixi”, роман Дмитрия Голубкова “Восторги”, повесть Юрия Карабчиевского “Каждый раз весной”. Надо признать, что эти тексты, сами по себе значительные, должного резонанса в литературной среде так и не получают, может быть, по причине исчезновения и резонанса, и среды.
К сожалению, не звучит и “Интеллектуал” Георгия Демидова, чьи потрясающие лагерные тексты в 60-е годы ходили в самиздате, — в 1993-м, возможно, уже поздно.
Так что не чувствуется в прозаическом корпусе “ДН” настоящего стержня. Нина Берберова и Гайто Газданов, Зиновий Зиник и Бернард Маламуд — тут и многообразие, и диапазон, и мировой охват, и… ощущение удара растопыренными пальцами. Очень сильные рассказы Мирчи Элиаде проходят “фоном” — ни намека на то, что их автор вот-вот станет знаменем философов “архаического отката”. Но это объяснят другие, и не в “ДН” (Александр Дугин, например, в патриотической прессе). В “ДН” же чувствуется скорее желание угодить читателю, удержать его, чем докопаться до истины. Вот вам сенсационный “Ледокол” Виктора Суворова. Вот сверкающий каскад исторических анекдотов, собранных А. М. Песковым (он и выставлен не как автор, а как “собиратель”, что-то вроде Рудого Панька) и издевательски озаглавленных: “7 ноября” (насолить все тем же “совкам”).
Афганская проза Олега Блоцкого несколько теряется в этой пестроте: для нее нет контекста.
Контекст вообще дробен: журнал явно шарит в поисках опор. “Почтовый роман” композитора Исаака Дунаевского и студентки-химички Людмилы Голови-ной — это интересно? А воспоминания Галины Джугашвили “Дед, папа, Ма и другие”? А история фирмы “Фаберже”? А “Переландра” — второй роман “Космической трилогии” Клайва Льюиса?.. — Первый успели дать год назад, а третий уже не успеть: его перехватил журнал “Согласие”…
Кажется, есть всё. Нет главного: романа о современнике. Нет истории его жизни.
Есть — история его смерти. Тут главное, может быть, единственное попадание журнала в “десятку”: лучшая публикация года и центральное событие в том ареале, который еще недавно звался “советской литературой”. Я имею в виду повесть минчанки Светланы Алексиевич “Зачарованные смертью”. Помимо того что это замечательное произведение в жанре “выслушанной исповеди”, который Светлана Алексиевич практически открыла, — самоубийцы из ее повести врубаются в самый нерв дискуссий о “преступной идее” (коммунистической). Шеренга партийцев, умирающих оттого, что их идея поругана, это — самый безысходный, самый горький, самый пронзительный мотив повести. И дело не в них и не в их идее. В Кремле или на Старой Площади могут сидеть мечтатели и прожектеры любого окраса, от радужно-красного до беспросветно-черного, но есть законы войны и казармы, по которым живет воюющий народ. И сколько бы вывесок ни сменили доктринеры, какие бы радужные ворота ни намалевали на пути в коммунистическое или антикоммунистическое будущее, какую бы выгоду ни посулили — материальную или душевную, — судьба будет начертана на других скрижалях.
Моя душевная выгода
В том, что могу узреть
Арку незримого выхода
В ярко-слепящую смерть.
Нет, это не из “Зачарованных…” Светланы Алексиевич. Это — из поэтического цикла Инны Лиснянской. Поэзия постигает напрямую то, к чему проза движется сквозь непроломную толщу материала, а публицистика — через головоломные лабиринты проблем.
…Штыками в спину
подгоняет нас эпоха
то ли к стенке
то ль к утру…
Это — Глеб Арсеньев, в недавнем прошлом “русский битник”, смогист, самиздатчик, оттаявший в эпоху Гласности.
Моя бедная родина — тонут ее корабли,
Ее гибельный код мы, увы, набираем исправно.
Чтобы ангелы душу твою для меня сберегли,
Без тебя не хочу. А с тобой не хочу и подавно.
Это — Галина Нерпина. К возлюбленному стихи или к бедной родине? — А состояние — то самое: с тобой невозможно и без тебя невозможно.
Не нам судить, — лишь боль разбередим, —
Кто виноватей в роздури базара —
Он перед нами, мы ли перед ним, —
Но есть судья, и по заслугам кара.
Борис Чичибабин. Кому вопросы? Ответственному “генсеку”? Безответному Богу? Безъязыкой природе? Вина неясна, но кару, разумеется, примем.
И сочится услада аорт
сквозь глухие словарные своды,
и становишься счастлив и горд
быть всего только частью природы…
Анатолий Найман. Ниже я его доцитирую, а сейчас — загляну, по традиции, на последнюю страницу номера, где это опубликовано: в выходные данные. Тираж — как сполз до полста тысяч, так и держится, будто зачарованный. Ага, вот то, что я ищу. Девятый номер, подписан к печати 2 сентября 1993 года.
Значит, пока услада аорт сочится сквозь словарные своды, Президент России уже подтягивает танки к Парламенту России и считанные часы остаются до расстрела.
Наконец, свершается.
Залп!
Интеллигенты бегут. Бегут по Новому Арбату, прячась от шальных пуль. Куда бегут? Не знают. Насколько легче было в августе 1991-го! Конечно, абсурд бил в глаза и там, но хоть ясно было, куда бежать и зачем. Бежали к Белому Дому, потому что там была — Демократия, там была — Гласность, там была — их, интеллигентов, Власть. Теперь же, в “ясный денек ранней осени” 1993 года, спасенная тогда Власть сидит в том же Белом Доме, а Президент, ту Власть олицетворявший, целится по ней из танковых пушек. Что делать? “Давить гадину”? Взывать к “гуманным ценностям”? Плохо интеллигентам: именно в этот “ясный денек” становится ясно, что Власть, которую они благословили два года назад, оказалась им не по силам, что так будет всегда и что их, интеллигентов, не столько “позвали”, сколько “поманили”, а если говорить попросту, то их попросту “использовали”.
Пытливый читатель понял, конечно, чью исповедь я цитирую: замечательно все это описано в “Хронике…” Натальи Ивановой: состояние двусмысленности, выброшенности, обойденности, обманутости. Как с того самого сентябрьского “денька” интеллигенты почувствовали, что они выпадают в “исторический осадок”, и как все-таки потрусили они по Новому Арбату, прячась от случайных пуль и глядя, как пречистый Белый Дом становится грязно-черным.
То, чем мил ты другим и чем гадок,
То, что — ты, выпадает оно
В исторически чистый осадок
У природы на вечное дно.