С литовского. Перевод Наталии Воробьевой
Юрате Сприндите
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 1999
Перевод Наталия Воробьева
Юрате Сприндите
Тоска по простотеАнализировать сегодняшнюю ситуацию в литовской прозе — все равно что идти по скользкому льду. Детального, ясного и объективного образа в сознании критика больше не существует. Чтобы попытаться разложить разнообразные тенденции по полочкам, потребуется серьезная эмпири-ческая база, огромное число прочитанных книг, однако охватить множество появляющихся на прилавках изданий практически невозможно. Тешит лишь сознание того, что, прочитав одного бывшего классика соцреализма, одного представителя зарубежья, недавнего изгнанника и одного новатора-модерниста, уже можно в достаточной мере разобраться в происходящих процессах. А если к ним добавить еще парочку любимых авторов…
Ситуация слома традиции в литовской прозе, весьма болезненно воспринимавшаяся несколько лет назад, сегодня — свершившийся факт, соответственно страсти порядком поутихли. И вообще, прозаиков, пишущих в традиционной манере, значительно больше, нежели авангардистов. Внимание критики, нужно отметить, распределяется довольно пропорционально: в поле зрения вновь попали книги традиционной прозы, а не только постмодернистские произведения. С другой стороны, и писатели, и критики изрядно растерялись, поскольку не осталось больше единых критериев, литературная мысль утратила былую силу, страсть и точки опоры, как будто никто уже не знает, что такое хорошая книга. В 97-м году новые сочинения выпустили в свет наиболее популярные литовские прозаики последнего десятилетия — Юргис Кунчинас, Юрга Иванаускайте, Ричардас Гавялис. В 98-м к ним прибавились Витаутас Бубнис, Миколас Слуцкис, Альфонсас Беляускас. Последних я называю писателями “заката”. Они издают книги, где по существу повторяются привычные для них схемы, правда, несколько обновленные согласно современной моде, однако уже не приближающие нас к тайне, не расширяющие для читателей ни границ мира, ни рамок так называемой “литературной концепции”.
Прозаические произведения, появив-шиеся в 96—98-м годах, о которых пойдет речь, наиболее полно отражают наметившиеся тенденции: изменившуюся стратегию в отборе лексики, перегруп-пировку жанров, новаторский симбиоз стилей. Какие же изменения более всего заметны? Серьезная и вдумчивая литовская проза оживилась, сделалась более веселой: появились игра и свобода воображения, юмор и таинственность. Последний роман Ю. Кунчинаса “Blanchisserie, или Жверинас — Ужупис” — произведе-ние — по определению автора — “без концепции”, знаменует собой прорыв естественного, спонтанного сочини-тельства. Таковым является и многотом-ный роман Леонардаса Гутаускаса, поэта и художника, “Ожерелье из волчьих зубов”, который, согласно авторскому замыслу, должен доказать возможность потягаться с Марселем Прустом и в смысле объема, и в смысле поисков утраченного времени (“Существует одна-единственная жизнь, и пусть в романе отразится вся ее топь”, — поясняет автор собственную творческую задачу, требующую от читателя беззаветной самоотверженности, поскольку текст — плотный, разветвленный, разрастающийся, словно коралл.) Когда читаешь третий том этого сочинения Гутаускаса, отпадает необходимость привычного разделения прозы на “деревенскую”, “городскую”, “традиционную”, “авангардную”, так как все это сосуществует здесь в одном повествовательном потоке. Личностное начало весьма органично и не без оригинальности соотносится с роковыми датами в жизни народа. Создавая эту “неконцептуальную” прозу, писатель доверяется прежде всего силе Памяти и Интуиции, поэтому умирают и фабула, и причинная логика событий, и изложение истории в целостном виде. Смешение стилистических приемов, обрывков событий, осколков прошлого, сплавленных благодаря памяти, культурные, библейские аллюзии, смешанный языковой код — журналистский, предметный, исповедальный, шутовской, символический — все это вместе и есть двигатель подобного повествования. Вместо фабулы — поток горячечного сознания. Эту прозу можно читать фрагментарно, выхватывая понравившиеся куски из середины, пролистывая страницы и возвращаясь от конца к началу. Наиболее ценная и интересная часть романа —
“Grand Trix” — помещена в середину, это совершенно самостоятельная новелла, повествующая об истории жизни и любви архетипической пары, потомков Адама и Евы, случившейся семь веков назад (в двух других частях романа рассказано о буднях богемы с легко угадываемыми прототипами). Текст неоднороден и многопланов, серьезные философские размышления соседствуют с обыденной болтовней о пустяках и слухах. Нет ощущения “романности” — закон-ченности структуры, определенной “конди-ции”, однако эти безжанровость, неконцептуальность — характерные знаки эпохи. О минусах фабулы заставил задуматься Альбер Камю своими “Записными книжками” — таящими в себе россыпи золотого песка, а вовсе не “тонны словесной руды”. Как и “Фрагменты дневника 1938—1970” Альфонсаса Ника-Нилюнаса — одной из лучших литовских книг, написанных за последние полвека. “Исполненные боли свидетельства и честные размышления порой способны перевесить целые тома фиктивных, вымышленных “произве-дений”, созданных плоским воображе-нием, бумажные горы прописных истин и обмана”, — утверждает Сигитас Гяда, самый жизнеспособный литовский поэт наших дней, рассуждая о творчестве своего коллеги. Ника-Нилюнас — самый интеллектуальный литовский писатель, живущий за рубежом, в Америке. В 1998 году он получил национальную премию и спустя пятьдесят три года эмиграции впервые приехал в Литву на ее вручение. Премия была присуждена за избранные сборники стихов и критических статей, появление которых сделало автора фигурой воистину легендарной, особенно в глазах тех, кому надоели причитания по поводу маленького народа и его культурных потерь за долгие десятилетия притес-нения. Ника-Нилюнас, можно сказать, прямо-таки навязал литовской литературе новую парадигму оценок в соответствии с мировыми стандартами — без всяких скидок. Это триумф критического интеллекта и модернистского направ-ления, которых так не хватает на его этнической родине. “Дневник” издан и в Чикаго, и в Литве тиражом всего в 600 экземпляров, а посему представляет собой редкость. Кстати, как известно, дневник — это модель аутентичного письма, которая — по крайней мере в прозе — давно не в моде. “Глубоко, аутентично, конструктивно” — постмо-дернизм заменил этот постулат на “игриво, фиктивно, эклектично”. Доба-вим — и поверхностно. На научной конференции “Культурная жизнь Виль-нюса. 1939—1940 годы” цитировались слова вильнюсского архиепископа Мечисловаса Рейниса: “Умирают те идеи, из-за которых никто не собирается умирать”. Звучит несколько патетически, но абсолютно соответствует сегодняшней духовной ситуации, когда и “идея”, и “смерть” становятся словесными фантомами, понятиями без субстанции. Востребованным оказалось иное — игра, шоу, манипулирование слухами, — возобладало желание “расслабиться”, и неважно, что принесет расслабление — подлинник высокого искусства или эрзац. Расширяется пространство виртуальной реальности. В Интернете можно обнару-жить все, что угодно, и неважно, что это “все” — из нулей и единичек, а не из плоти и крови, лишено температуры и запаха. Масс-медиа сформировали человека без рефлексий, реагирующего лишь на импульсы образа и звука. Это величайшая утрата индивидуальности. В модернизме центром был Бог (абсолют), а постмодернизм утратил сам центр. Популярным стало обращение к маргина-лам — преступникам, сексуальным меньшинствам и т. п. Естественно, авторы новых книг чутко реагируют на изменение ситуации. Хлынул поток культурных заимствований — аллюзий, ссылок, открытой и скрытой цитации, бравады и иронии, глумливого маньеризма, рито-рики. Конец века по-своему бесплоден, он не способен создать новый стиль, оттого и господствует конгломерат уже давным-давно известных стилей.На таком фоне выделяется именно творчество иного рода. Прежде всего — неизменным остается интерес к дневни-ковому жанру, он продолжает привлекать, словно вещь в себе. По-прежнему лаконичной и афористичной остается новеллистика Бите Вилимайте (книга “Занесенный поезд”). В новеллах, занимающих всего две-три страницы, точно в реторте алхимика, где соединены детективные ходы с семейной драмой, сантименты и сарказм, ставится диагноз состояния общества. Это книга о насильственной смерти, жертвами которой в постсоветское время, во всей этой неразберихе и свистопляске, становятся дети и старики. В желудке у замерзшего бездомного мальчика во время вскрытия обнаружены только яблочки-дички. Отпущенный на свободу заключенный убивает монашку из-за того, что у той не оказалось ключа от склада с вещами, собранными благотворителями. Любая художественная деталь у нее визуальна, безжалостна, а в этом сборнике еще и сюрреалистична, гротескна. На президента смотрят глаза взорванной девчушки: один из травы, другой — с верхушки дерева. Раздувшийся в радиоактивной зоне, словно монстр, комар пожирает родителей ребенка. И место действия — игналинский сосняк — вовсе не обязательное. Писатель намекает, что весь окружающий мир небезопасен и охвачен безумием разрушения. Вилимайте создала модель лаконичной, внутренне точно сбаланси-рованной новеллы, и ее оригинальный стиль (особенно — уникальные сравнения) оказал несомненное влияние не на одного прозаика.
Автор исторических романов Пятрас Диргела представил на суд читателей толстую “Книгу бездомных”, а Ричардас Гавялис — роман “Квартет утраченных мечтаний”. Оба произведения откровенно “концептуальны” в идеологическом и структурном плане. К сожалению, заданная концепция сковывает обоих писателей, делая эти романы скучнее и схематичнее их предыдущих сочинений, “неконцептуальных”. Грандиозный замысел П. Диргелы — создать “Эпос странников Земли”, многотомное произ-ведение, охватывающее период средне-вековой Литвы до наших дней. Писатель заявляет в качестве кредо создание “основ литературы” на фоне утвер-дившейся повсеместно коммерческой беллетристики. Темы задуманного эпоса, если можно так выразиться, воистину капитальны: раздробленность литовцев, зыбкость государственности в самых разных исторических координатах, воспитание личности, частного человека, однако перенасыщенный балластом роман не совершенен в литературном отношении. Притом, что “великие сказа-ния” сегодня вообще малопривлекательны (кто отважится прочитать сотни и даже тысячи страниц?), диргеловским персо-нажам не хватает “телесности” и крови, авторское красноречие переходит в риторику, превращаясь в морось красивых слов. Это концептуальная проза, состоя-щая из тезисов, апеллирующая к разуму и почитанию национальных ценностей. Разрушитель парника традиционной прозы Р. Гавялис представляет “антипат-риотическое” направление — привер-женец подобной политической тенденции, он и в своем романе пропагандирует идеологию либерализма: личность гротеск-но сталкивает с массами, определяя последние через эротический символ — женские гениталии. Поршень фабулы — жажда абсолютной (“фаллической”) власти. Прозаик выстраивает красочную арену цирка для участников своей интеллектуальной клоунады, пародирует национальное единство времен Саюдиса, а также некоторых политических лидеров. Действие исправно движется к развязке: причина—событие—последствия. Я бы лично не назвала этот роман “антига-вялисовским”, как рекламирует собствен-ное произведение на обложке книги автор. Профессионально слепленный роман, замешенный на политике, эротике и фантастике, как раз типично гавялисовский и, увы, в идеологическом смысле с эндокринологическими отклоне-ниями (то, что отбрасывается националь-ная идеология, сути не меняет).
Симптоматично, что Юрга Иванаускай-те кардинально изменила манеру письма, вовремя почувствовав угасание популярности канонов постмодернизма. Пожив в Индии и Тибете, она выпустила две книги познавательного характера о культуре Востока1, провела выставку своих рисованных мандал. Это наглядный пример бегства от разрушительного влияния окружающей среды и путь в направлении интеграции личности. В своей автобиографии Карл Густав Юнг пишет, что в юности, рисуя мандалы (бессознательно), он всеми возможными путями шел к центру — к себе, к своей сущности. Иванаускайте недавно публично заявила, что ее отныне не интересуют ни беллетристика, ни богема, ей хочется жить где-нибудь в Бурятии и лечить, исцелять людей нетрадиционными метода-ми. Подобные поиски своей Шамбалы свидетельствуют о зрелости творческой личности, готовой отказаться от экзистенциональной пустоты, тоскующей по гармонии, мудрости и космогони-ческому смыслу, по всему тому, чем обладали наши предки, не покидавшие границ своей родной деревни. “Я бы ни дня не могла прожить в деревне”, — говорила когда-то Иванаускайте, истинная горожанка, интеллигентка по происхож-дению, по своим родовым корням. Островком покоя для нее стала незримая Шамбала, опыт, обретенный благодаря ее поискам.
Литовская мудрость ходит в сермяге, утверждали писатели XIX века, ориентированные на культуру деревни. Сегодня литовская мудрость расхаживает, обутая в “стеклянные калоши”. Так распевает другой лауреат национальной премии прошлого года Юозас Эрлицкас, пишущий прозу, поэзию, драмы, критику и выпустивший диск с песнями “Один Черный”. Впервые столь серьезную премию вручают юмористу и сатирику. В аннотации к своей “Книге” автор провозглашает себя “последним писателем-реалистом XX века, с именем которого связаны значительные сдвиги вправо в жизни литовского народа и в области развития литовской литературы, в движении на Запад, в подъеме в гору”. “Книга” демонстрирует наиболее типичную современную тенденцию — симбиоз жанров и стилей, избыток постмодернистской “цитации”, неожидан-ные сращения чужих текстов (современ-ных политических, газетных и художест-венных, классических, фольклорных, соцреалистических). Эрлицкас — мастер манипулирования риторическими клише. Одни жанры стремительными, прямо-таки сумасшедшими темпами аккумули-руют опыт других. Стилизованная эклек-тика, застывшее мифологическое время и персонифицированная овеществленная метафора — основа его стиля (действующими лицами становятся всевозможные абстракции, оживают давно умершие исторические личности и литературные персонажи). Интересно отметить, что даже обутый в “стеклянные калоши” литовский гротеск скорее более хрупок и лиричен, чем абсурдный. Эрлицкас пародирует, но при этом у него в горле стоит комок, ибо его переполняет чувство умиления, вызван-ное предметом пародии. Кстати, в романе Ю. Кунчинаса, который определен как роман-гротеск, также ощутим явный переизбыток лиризма. Чистота жанра или стиля нынче большая редкость. У менее талантливых авторов внежанровое письмо превращается зачастую в беспорядочный, несвязный лепет. Да, литовский гротеск парадоксален. Глубинное самовыражение личности и эмоциональная выразительность художест-венных средств традиционно остаются наиболее сильными и ценными особен-ностями литовской прозы.
Слом эпох, уже оплаканный деревней, происходит и в городе. Исчезли не только любимый пригорок, старый дуб, земляничная поляна из нашего детства, тропинка, речушка. Сгинули перекресток, вывеска, кафе, арка, балкон, метал-лическая ограда, изгиб крыши (одновре-менно с чувством гордости за город королей в тебе зреет ужас, когда читаешь исследование искусствоведа Владаса Дремы “Исчезнувший Вильнюс” — со множеством иллюстраций, объекты которых уже ныне не существуют). Действительность меняется все стреми-тельней, изменяется безвозвратно, а сознание не желает смириться с этим, оно не успевает фиксировать перемены. В парижских кафе ты не чувствуешь себя таким чужим, как в Вильнюсе, где изменились пространство и время, интерьеры и лица. И оттого так понятна привязанность писателя Кунчинаса к старым районам города — Ужупису и Жверинасу. Ведь там еще сохранился субстрат старинного городского уклада. Ломаются стереотипы человеческого поведения, меняется самоощущение среди этих улиц и домов, человек делается все более одиноким. В поисках зрительных образов приходится погружаться в новую среду, осмысляя новый опыт, приходится осваивать и постигать особенности переходного периода. На мой взгляд, именно поэтому в литовской прозе получил такое распространение сюжет карнавала. Тема карнавала формирует прозаи-ческие произведения Ричардаса Гавялиса, Юргиса Кунчинаса, Юозаса Эрлицкаса, Рамунаса Каспаравичюса. Средневе-ковый карнавал был “праздником дураков”, все устои и все иерархии переворачивались с ног на голову. Ярмарка, клоунада, шоу, лотерея, балаган и в жизни, и в литературе утвердились как возможность пошалить, попроказ-ничать, отрешиться от сиюминутных проблем, попытаться вернуться назад, в прошлое, что казалось утраченным, или познать нечто новое.
Но после возвращения с ярмарки и карнавала, после заморских яств и экзотических напитков хочется хлеба и воды.
В воздухе веет тоской по простоте. Оттого и встречает читатель благосклонно те книги, в которых преобладают человечность, тихая, неброская, минима-листская эстетика, заставляющая вспомнить школу восточной поэзии, книги, пронизанные пристальным вниманием ко всему сущему, вглядыванием в приметы жизни и скромной медитацией (это поэзия Нийоле Миляускайте, новеллистика Хенрикаса Чигреюса, проза Бируте Йонушкайте). Знаменитый режис-сер Эймунтас Некрошюс, поставивший “Гамлета”, известный своим пристрас-тием к суровой поэтике, в одном из последних интервью неожиданно прогово-рился, что ему надоела ирония: хочется простоты. Всеобщего внимания удостои-лась посмертная книга Антанаса Рамонаса “Холм покоя”, несущая некую целебность уже самим своим названи-ем — и отдельной фразой, и мудростью, заключенной в этих эссе. А. Рамонаса можно отнести к традиционным авторам, пишущим о красоте и горечи повсед-невности и при этом экономно расходующим слова; его новаторство таится в использовании глубинных лексических структур и поэтому не сразу обнаруживается. Еще в 1992 году лучшим литературным произведением была признана повесть Рамонаса “Белые облака прошедшего лета”, на первый взгляд простая и даже несколько банальная (медитирующий герой шатается по старой части Вильнюса, навещая маленькие кафе, и блуждает по окрестным холмам). Смысл повести — эманация свободного духа, бытие человека, не зависимого ни от идеологических сквозняков, ни от бедности или богатства, ни от политических и человеческих страстей, ни от карьеры. Он “размышляет и поступает так, как ему хочется”. Прозу А. Рамонаса, умершего четыре года назад, называют документом “внутренней эмиграции”, в котором метонимия побеждает метафору, а повествование лишено украшательств, зато аналитично и точно. Совершенно иной герой — одолеваемый страстями, стоящий на пороге психических отклонений, с горячечным сознанием — возникает в его повести “Микелис”, где даже на уровне синтаксиса и интонации угадывается личностное и стилевое влияние Бронюса Радзявичюса, культо-вого прозаика, который обрел славу в 90-е годы и которого боготворили в Литве после его смерти. Микелис не умеет жить во времена постсоветских перемен, ему свойственно “архаичное” мироощущение, он пребывает в ином измерении, тоскуя по исторической аутентике, по подлинности всего и вся. А. Рамонас писал занимательные исторические новеллы, тщательно реконст-руируя мельчайшие подробности прош-лого (его установка — чтобы написать одну историческую новеллу, нужно год работать в архивах), исторический дилетантизм коллег его возмущал. Страсть прозаика к реконструкции в обстановке тотальной деструкции — редкая по нынешним временам писательская черта.
Эссе Ромуальдаса Гранаускаса “Агония слова” как раз и называет сегодняшнюю тенденцию к неистовому разрушению, к девальвации слова самой опасной. Опираясь на Библию, фольклор, опыт классической литературы, Гранаускас тоскует по эстетике благозвучия, гармонии которой слово больше не служит. Сборник рассказов “Красные леса” — подтверждение того, что семантически плотный, насыщенный текст не устаревает. Более того, книга эта — своеобразное свидетельство достижений литовской прозы за многие десятилетия ее развития. Гранаускас — мастер по бурению артезианских скважин в прозе. Пишет он немного, но каждый его рассказ, каждая повесть или эссе непременно обретают статус постоянной величины. Недавно увидела свет его новая книга “Песнопения животных”. Достигнув вершины, его проза естественно дождалась появления своего антипода. Сформировалось урбанистическое направление в литовской прозе.
Между прочим, в творчестве писателей среднего поколения усиливается тоска по ретро формам и традиционным ценностям, наблюдается отход от новаций. В романе Юозаса Апутиса “В песках нельзя останавливаться” действие происходит в 80-е годы нашего столетия в маленькой лесной деревеньке на юге Литвы (в старой дубовой роще проектируется строительство советской военной базы). Будни лесничества наполнены работой и переживаниями главных действующих лиц — молочника, его жены, местной учительницы и молодого лесничего, — между которыми существуют запутанные и довольно напряженные отношения, к тому же лесничего мучает греховная страсть к сестре. Лес предстает в романе как архетип весьма важной в жизни литовца ментальной ценности.
Римантас Шавялис в повести “Цветение тамариска” осторожно напоминает, что в мире по-прежнему существует смерть и творчество пока никто не отменял. Его герой всю жизнь пишет единственный опус, который в конце концов пускает плыть по реке, даже не попытавшись издать. И умирает. Ведь быть — означает писать, а не публиковать. Представители старшего поколения, несколько десятилетий подряд находившиеся в центре внимания, пишут и издаются, но существенно на литератур-ный процесс не влияют. Пожалуй, даже величайшему скептику ясно, что иерархия в литературной среде изменилась, произошла смена авторитетов, что проза, скажем, А. Беляускаса или В. Бубниса уступает по своим художественным достоинствам романам ранее неизвестных авторов (можно упомянуть Альгирдаса Васериса — “Когда плачешь, сон не берет” и Витаутаса Чепляуска-
са — II книга трилогии “Жнивье” об изгнании). В. Бубнис как типичная фигура своего поколения новым романом “Гость” подтверждает, что писатель он весьма средний, адресующий читателю с непритязательным вкусом написанные невыразительным языком тексты. Нали-чествуют модные детективные реалии (к писателю приезжает гость — якобы его брат, а на самом деле самозванец-рецидивист), идеологизированные приме-ты времени (бывший партийный функцио-нер решает утопиться), но по существу все фиктивные игры происходят в границах мещанского менталитета. Отсутствуют подлинность, живой нерв, моделируется ф и к ц и я (это бы не являлось минусом, если бы Бубнис не заявлял, что он реалист). В основе его прозы, очевидно, следует искать формулу банальности, когда ничто не переосмысли-вается, а лишь повторяется.Молодые авторы жаждут оспорить и традицию, и старших. Талантливая новеллистка и критик Рената Шерелите выпустила вторую свою книгу “Круг мари” (первая, “Разделка рыбы”, вышла в 1995 году). Гнетущая провинциальная повседневность (“ничто не происходит”), вечно подвыпившие барышни, существо-вание как надоедливая ходьба по кругу — таков мир этих новелл, создаваемых с помощью отточенного стиля, привлека-ющего обилием блистательных сравнений. Самое типичное название — “Ангел у ведра с картошкой” (от пристрастия к агрокультуре, составлявшей основу литовской прозы, остались разве что поденщина быта, алкоголь и видение ангела). Другой дебютант Марюс Ивашкявичюс, с которым многие в Литве связывают надежды после выхода его первой книги новелл (“К чему дети”, 1996), взялся за роман, фрагменты которого уже были опубликованы в периодической печати (“Отрывки из большего”). Надо сказать, в отрывках повествование выглядит более интересно, когда же появился весь “большой” роман — “История с облака”, то оказалось, что многословный текст совершенно невозможно читать из-за статичности повествования, переизбытка зашифрованных символов и бесконечно монотонного стиля, к тому же ритмизо-ванного и какого-то рваного. Это якобы “поэтическая проза”, “новояз”. Прозаи-ческий текст явно паразитирует на лирике, используя ее основные принципы. М. Ивашкявичюс игнорирует читателя, утяжеляя свое сочинение многозна-чительными выражениями, одному автору понятными, и, увы, литературного события не случилось.
Подобно тому, как изобразительное искусство давно вышло из галерей на улицы в поисках альтернативного художественного пространства, так и прозаическое слово потянулось в подворотни, нарушая привычные границы. Сленг (богемный, подростковый), жаргон, конгломерат литовско-славянских языков (свойственный юго-восточной окраине Литвы, оккупированной в период между войнами Польшей), сквернословие, грубая лексика, разговорная речь с ее особым синтаксисом взъерошили гладко причесан-ную нормативную лексику литературного языка. Способность манипулировать всевозможными стилями и речевыми моделями сегодня является “знаком качества” писателя (вспомним тех же Кунчинаса, Эрлицкаса, Каспаравичюса, чья оригинальная повесть “Садик четырех сестренок” выделяется именно благодаря своей заземленной фактуре и грубости слога, отражающим языковую ситуацию “котла народов”).
Не открою ничего нового, утверждая, что эпоха постмодернизма все низводит до уровня святотатства. Убивают сакральность и дисперсия (что-то полузабытое из школьной физики — рассеяние, разложение), а также пережевывание культурной традиции. Типичный образец такой прозы — недавно появившийся роман Геркуса Кунчюса “Будущий многократный раз”. Действие в основном происходит в Париже, где гостит литовец-интеллектуал Эркю, явный дублер автора (автобиогра-фический момент и не скрывается). Действия как такового не происходит, это проза состояния. Эркю шатается по улицам, музеям, посещает богемные вечеринки, с непонятной настойчивостью все развенчивая, со всего срывая покров таинственности, закоренелый моралист Йонас Микелинскас сказал бы — презирая, пренебрегая всем, над всем насмехаясь. В этом мне видится позиция Кунчюса — совершенно ничему не придавать значения, не преувеличивая того, что зовется достижениями цивилизации (вспомним эпизод с парижским метро, которое вызывает у героя отвращение), смеяться над снобами, над интеллектуальным бал-ластом, засорившим мозги современного человека. Эркю все наскучило, все надоело. Роман — восхваление людской ничтожности, возвышаются физиоло-гические потребности — есть, пить, опорожнять желудок, удовлетворять сексуальный инстинкт. Обнаруживаются четкие аналогии с культом телесности Ф. Рабле. Оригинально решена любовная линия — Эркю испытывает огромное волнение не по поводу человеческой конкретной особи, а листая эротический альбом “Искусство любви в Японии”. Только этот альбом да еще духи дадаизма удостаиваются его расположения (Дада происходит от детского названия лошадки и возвращает человека к младенческим ощущениям, к органам чувств, биологии, отбрасывая сознание как надстройку; между прочим, сам Г. Кунчюс — дипломированный специалист по истории и теории искусства). Париж в романе — полный нуль, эдакая наживка для снобов; акцентируется отчуждение, разговоры шокируют своей бессмыслицей. И вот к какому выводу приходит человек, пресытившийся, даже отравившийся цивилизацией и культурой: “Все пропитано стерильностью. Правила игры ясны, однако для меня неприемлемы. Мне не нужны правила. В жизни и так хватает норм поведения, я обхожусь без якобы универсальных ценностей (…). Мне не нравятся нравоучения, как не нравятся цветы и запах воска. Мне нравится де Сад. Не скажу, хорошо это или плохо. Лишь говорю, что нравится. Другим может не нравиться. Это их дело”. Роман Г. Кунчюса пока представ-ляет собой крайнюю черту, которую решилась перешагнуть литовская проза.
Сегодня у моралистов принято делить мир на сферы sacrum и profanum, проводить границы между массовой и элитной культурой, поляризируя небеса и ад, однако для литературы это вчерашний день, уже пройденный путь (поэтесса Гражина Гешкайте издала скучный патетический роман, насыщенный метафизическими размышлениями, — “Верность небес, насилие ада”). Но не эти имена, с коими связана крайность в декларировании собственных позиций, представляют наиболее яркую и интерес-ную прозу, а скорее те, что связуют между собой крайности, сочетают натурализм и поэзию. Персонажи Гутаускаса, Кунчинаса, Эрлицкаса, Шавялиса шагнули и в небесные врата, и во врата ада. Главное, что они сохранили приверженность к традиции христианского самонаблюдения. Образ “прачечной” (blanchisserie) — централь-ный в романе Ю. Кунчинаса, “чистили-ще” — явление куда более перспек-тивное, нежели противостоящие небеса и ад. В литовской печати, посвященной проблемам культуры, довольно искус-ственно выдвигается на первый план противопоставление этнической и мировой культур. Творчество Ника-Нилюнаса, Гутаускаса, Кунчинаса свидетельствует, что этническая и мировая культуры могут быть сублими-рованы без особого ущерба для какой-либо из них. Здесь следует упомянуть и Йолиту Скаблаускайте, одну из наиболее интересных пишущих женщин (вдоба-
вок — художницу), которой подвластны все прозаические жанры. Она населяет литовскую провинцию демонами маги-ческого реализма и создает соблаз-нительный мир, полный тайн, на пороге жестокой повседневности (повести “Только светлые птицы в ночи”, “Блуждания”, роман “Лунная гончая”). Ее женщины живут как дикие утки, — едят гравий, любят воду, а мужчин губят.Думается, литературная жизне-способность и продуктивность Ю. Кунчи-наса служит своеобразным аргументом, что он лучше других откли-кается на изменения в современной жизни (ежегодно издает 2—3 книги, в которых щедро расточает свой талант, создавая реалистические и сюрреалис-тические истории, фарсы, произведения абсурда, параболы и пародии, кроме того, переводит великое множество текстов солидных авторов с немецкого языка). Он прямо-таки идеально улав-ливает то, что витает в воздухе, и каждую неделю создает по благородной притче для рубрики “Жизнь здесь” интеллектуального еженедельника “Се-верные Афины”. В сатирическом сборнике “Конский волос из пиджака по имени жизнь” он характеризует “Актуальный Быт” весьма своеобразно, по-своему перелицовывая принцип постмодернизма — транскультурность:
Твой соус — польский!
Твои трусики — турецкие!
Твой маргарин — голландский!
Твой карандаш — китайский!
Твоя водка — русская!
Твой менталитет — советский!
Твое кино — американское!
Твоя любовница — мексиканка!
Твой сторожевой пес — французский!
Твое морское побережье — немецкое!
Твой Адутишкис2 — белорусский! Что же касается коммерческих заказов, то их наиболее удачно реализует поставщик бульварных бестселлеров Эдмундас Малукас, которого боготворят массы, поскольку он пишет о том, как делаются деньги и как делается любовь (романы “Вкус крови”, “Тройной любовник” и т. п.). Однако мы ведем речь о литературе иного рода.Завершая этот короткий обзор появившихся в последнее время художественных произведений, можно отметить, что в литовской прозе формируется более сложное миро-ощущение, для выражения которого писатели ищут неканонизированные формы повествования и более жесткую, непричесанную лексику. Сочинительство отныне менее ограничено определенными рамками, отброшены табу. С другой стороны, мода на диффузию жанров больше подходит писателям-однодневкам, не стремящимся к совершенству. Подобно вирусу, широко распространилась эссеис-тика. Со временем это поветрие способно нанести вред обладающей традицией лирического красноречия, но явно страдающей отсутствием интеллек-туальной дисциплины литовской прозе. Однако всевозможные авантюрные акции все-таки следует поощрять, чтобы литература сохраняла в себе живую жизнь. Как всегда, результат прежде всего зависит от масштаба пишущей личности. “Любое искусство немного игра, но проза менее всего походит на игру”, — утверждает Людас Гутаускас.
С литовского. Перевод Наталии Воробьевой
1
Книга “Путешествие в Шамбалу” Ю. Иванаускайте была опубликована в “ДН” (N№ 9—10, 1998) и получила премию журнала, учрежденную Международным Литфондом.2
Адутишкис — пограничный городок.