Литовская литература: писатели и читатели. С литовского. Перевод Георгия Ефремова
Литовская литература:
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 1999
Перевод Георгий Ефремов
Литовская литература: писатели и читатели
Марцелиюс Мартинайтис
Тексты на просветСнова пишу для вашего журнала после немалого перерыва, будто из иного времени и из другой страны. Сколь многое — и как скоро — переменилось: адреса, телефоны, названия изданий, краски, шрифты, лица на фотографиях, маршруты поездок, языки, приятели, деньги, чтиво и чтение…
На гигантских пространствах так называемого бывшего соцлагеря происходило и все еще происходит перераспределение ролей на совершенно новой политической сцене. И это не прошло мимо литературы, художественного творчества, вообще — культуры или культур, между которыми так или иначе были налажены связи. Насколько я понял, во всех соседних краях идут те же процессы, что и в Литве, Латвии, России. С общественного горизонта исчезли многие прославленные имена, книги, произведе-ния, назначенные быть классикой, истинным проявлением народного духа и национальных взаимосвязей. Заодно исчезли и сами связи, часто носившие ритуальный или официальный характер.
Обрушился огромный литературный массив, практически лишенный знаков преемственности: за несколько десятилетий, ушедших на имитацию новизны, жизнеспособности, всеобщности, был создан невиданный в истории тупик. Все это за год или два стало прошлым, отдалилось, кажется, на десятилетия, словно эти тексты вдруг оказались просвечены рентгеновскими лучами и в них не обнаружилось полновесной значимости, которую различали читатели при чтении, а писатели — при писании. Куда делся их смысл, почему они не накопили достаточно человеческой энергии, которая сообщается тексту при чтении и которая сохраняется как аура классики, ее энергетическое поле?
Вот я стою словно перед исполинской горой самых разнообразных изданий, выпущенных за полвека. Нужны серьезные археологические раскопки, чтобы найти произведения, выдержавшие давление времени. Я преподаю в университете литературу, и мне приходится извлекать из напластований то поэтическую книжку, то прозаическую вещь, то отдельную журнальную статью — достаю это из-под тяжелых, толстых томов избранных сочинений, подписных изданий, когда-то престижных, но так скоро забытых. И это не просто гора — это курган, придавивший всю прошлую литературу, литовскую классику. Слишком велик этот груз для небольшого народа, слишком мало в этой породе золотых песчинок.
Со всем этим связан особый литовский комплекс: перед нашей культурой впервые так масштабно провинилась книга, письменность. В этой куче лежат книга-убийца, книга-доносчица, книга-обманщица…
События последних лет, восстановление независимого государства, изменили существование литературы. Когда в Литве что-то происходит, первым делом заново делят землю и по-новому расставляют книги на полках. Однако в последние годы не столько изменилась литература, сколько изменилось ее чтение. Сейчас поднимается (как, скажем, и в России) поколение новой литературной ориен-тации, декларирующее творческую свободу и независимость и лишенное комплексов прошлого, навыков конспира-тивного мышления.
Я бы хотел порассуждать скорее о чтении, чем о литературе, ибо чтение подчас равносильно творчеству, а иногда бывает глубже и осмысленнее, чем сами тексты. Чтение в последние десятилетия было явлением более величественным и значительным, чем вышеописанная книжная гора.
Размышляя над нем, какова современ-ная литовская литература, что происходи-ло и происходит в ее глубинах, нельзя обойти вниманием феноменальное значение литературы на стыке прошлого и нынешнего веков, ее широчайшее распространение. Иногда кажется, что историю Литвы проектировали поэты. Несколько лет назад, перед нынешним обретением независимости, на первые массовые митинги Саюдиса люди шли не с экономическими программами пере-устройства страны, а со стихами классиков прошлого и нынешнего веков. И всегда не только читали, но и пели, особенно когда в Литве наступали трудные времена. Люди старшего поколения сочиняли музыку и пели эти песни в тюрьме и сибирской ссылке.
Эта поэзия, исполнившая роль конспиративной связной, кончилась. Подобную роль сыграли некоторые тексты современных поэтов Юст. Марцинкявичюса, С. Гяды, Й. Стрелкунаса, прочитанные и воспринятые в определенных временных контекстах, которых теперь уже нет. Полагаю, это характерно для восприятия русских и других поэтов бывших советских республик.
Выходец из Литвы лауреат Нобелевской премии польский поэт Чеслав Милош, хорошо знакомый с местными реалиями, как-то обмолвился, что в XX веке литовская нация и держава возродились из письменности, из литературы и ее чтения. Введенный царской Россией во второй половине прошлого века жестокий запрет на литовскую письменность (запрет на печать) вызвал уникальное противо-действие — всеобщее чтение запрещен-ной литературы, которая воспринималась как гарант сохранения языка и культуры.
Такой внутренней нагрузкой обеспече-на литовская литературная традиция. Обретенная свобода по-своему потрясла культуру, известные писатели будто растерялись, ибо стало непонятно — как писать и печататься, как читать и воспринимать литературу, когда нет цензурного окрика. Вместе с цензурой исчезли или исчезают многие средства выражения, скрытые значения, поскольку не остается своеобразных семиотических экранов, на которые проецировались тексты. Мы с коллегами часто шутим, что хорошо бы завести цензора в штате Союза писателей.
Творчество шло рука об руку с риском, жертвенностью и жертвой. Однако внезапно рухнула система, которой литература противостояла или которую поддерживала. Внезапно в десятки раз упали тиражи.
Проблема состоит в том, чтобы точно определить, что именно в недавней художественной письменности было истинной литературой, а что — чтением, отколовшимся от нее в качестве публицистики, эссеистики, протеста, интеллектуального подполья. Чтение нарисовало некий новый ее образ, далекий от того, который мог быть воссоздан по легальной печати или оценкам критиков.
Литература становится литературой без пресловутой “добавленной стоимости”. Ее недавняя так называемая растерян-ность, видимо, является признаком выздоровления и очищения. Нынче с трудом верится, что некое сочинение было способно привлечь толпы читателей и слушателей. А ведь какое внимание совсем недавно вызывали едва набормотанные стихи, бесконечно длинные фрагменты неопубликованных романов — внимание не к тому, что написано, а к тому, что автор, наверное, хотел сказать, но то ли не смог, то ли побоялся, то ли “вычеркнули”. Хватало намека на мысль и чувство, всю остальную работу за тебя доделывали читатели и слушатели, поскольку авторитет писателя в обществе был на зависть высок, выше некуда, ибо отсутствовали иные способы проявить свой выбор, свое отношение к официальной догме. Это была литература, чье беспримерное богатство заключалось в недописанности, чье значение определялось страницами, существо-вавшими лишь в читательском сознании, создававшем и воспринимавшем особое семантическое поле. Литература услов-ного смысла
, для творения которой требовались большие мастера. И это стало своеобразным признаком профессионализма, захватывающей читателя фабулой, незримым поединком писателя и цензора, проявлением потрясающей изобретательности. Мы вглядывались и вслушивались в малейшие словесные нюансы и перемены интона-ций, отзывались на любую двусмыслен-ность. Сейчас диву даешься, каким сильным было воздействие текстов, на поверку оказавшихся совершенно пусты-ми!Конечно, есть о чем сожалеть: когда еще будут так читать литературу, нынешнюю литературу — ничего не пропуская в тексте, всячески стараясь помочь писателю выразить недосказан-ное, сострадая и сотрудничая с ним? Хочется спросить: что было более опасно для режима — писание или чтение? Ведь часто цензуре подвергалось не то, что написано, но то, что могло пригрезиться читателю в публикуемом произведении. Управлять не только писателем, водя его рукой, но и восприятием литературы, ее прочтени-ем — вот одна из важнейших задач недавней власти, для решения которой было не жаль никаких средств, а в конечном счете — людей. Едва узнавший грамоту юный читатель должен был научиться безапелляционно судить об окружающем — людях, предметах, книгах, культурных ценностях.
Всему этому противостояло “конспира-тивное” чтение. Имена пострадавших, гонимых писателей известны, но вряд ли возможно сосчитать тех, кто был осужден, сослан, уволен с работы, изгнан из института за чтение. А ведь это они так повысили ценность литературы, о которой теперь, потерявши ее, плачем.
Падение авторитета писательства, изменение роли сочинителя в обществе многими воспринимается болезненно, как незаслуженное. Современная полити-ческая действительность дегероизирует литературу, с влиянием писателя успешно конкурируют политик, предприниматель, идол массовой культуры. Одни писатели утрачивают данные прежней системной привилегии, другие — читателей. Третьи — страх, бывший главным творческим стимулом, образом жизни и стилем. Большой страх порождал большие заработки. Творческая стесненность, как уже говорилось, привлекала к писательству повышенное внимание, сообщая при этом известный трагикомизм: так бег в мешках способен собрать больше зевак, чем просто ходьба или свободный бег.
Сейчас в Литве часто составляются рейтинги известнейших людей — так вот, писателей среди них нет. А еще совсем недавно они занимали первые места, их зазывали в депутаты, министры, президенты. Писателя уже никто не спрашивает, как жить, что он думает о власти, о настоящем, о будущем, о деньгах, банках, зверюшках, рыбной ловле, любви, детях, нации… И главное — как и зачем он пишет. Для него почти наглухо закрыт доступ на телеэкран, издатели не ждут его новых шедевров.
В последние годы заметно поменялись ценностные ориентации, точнее — способы выражения и подачи определенных идей, мнений, вкусов, возможностей, склонностей, жизненных установок. Большее значение приобрела способность сформулировать и выразить необходимость полноценного участия в конкретном деле, приносящем вещественные плоды. Многим вместо бередящих душу заклинаний понадобились инструкции о практическом применении себя в современном мире.
Иными словами, распалась достаточно стройная иерархическая система, являвшаяся для многих моделью культуры и литературы. На ее вершине можно было различить не только литературных вельмож, но и тех, чьи творения выдержали испытание такими критериями, как правда, любовь, жертвенность и бескорыстие. Вдруг изменилась вся номенклатура — откуда-то взялись банки, биржи, большие деньги… Писатель как один из персонажей культуры теряет притягательность, его занятие перестает соответствовать общественным представлениям о “хорошей профессии”: какой из него добытчик, всем стало известно, что на книжки не проживешь. Обожание и поклонение сменилось равнодушием, в лучшем случае состраданием — ведь он превратился в неимущего, слабого и зависимого от общества, которое вынуждено его содержать. У неудачника не спрашивают, как жить, если вокруг столько богатых, сильных, умелых…
Писатель, творящий национальную литературу, особенно в малой стране, не может быть богат и даже достойно обеспечен. Редчайшие исключения — те, кому удалось “пробиться” за пределы своего края. И вновь возникает потребность в общении литератур, обмене художественными ценностями — но на другом уровне и в иных формах, чем это было в соцлагере. Замечаю, как возникает новая солидарность литерато-ров разных стран, обусловленная не борьбой с цензором, но противостоянием нищете, корысти и дурному вкусу.
Правда, можно много и быстро заработать на текстах для рекламных клипов, эротических сценариях, куплетах к юбилею или свадьбе, бессмысленных песнях о любви и разлуке, криминальных хрониках, мыльных романах — и многие наши литераторы этим пробавляются. Абсолютная свобода, поедающая сама себя.
Во времена бизнеса и рекламы скорее оценят не душу, а тушу. Многие до сих пор не могут смириться с этим неприятным открытием, ибо справедливо полагают, что лирическая миниатюра выше, нежели складный текст на банке с тушенкой.
Вижу, как постепенно проявляется международная писательская солидар-ность, в интеллектуальные творческие сообщества все больше втягиваются и писатели Восточной Европы. Только словами уже многого не поправишь. В культуре, как и в других областях государственной жизни, начинает действо-вать конкуренция: нечто нагрянувшее без приглашения, не подготовленное ни экономически, ни психологически. Непонятно, как существовать, когда творчество, вобравшее столько усилий, нервов и времени, безжалостно вытесняется ширпотребом.
Потому так стойки прежние привычки, это желание запрещать, ограничивать, нормировать — это явное проявление слабости — неспособности конкурировать. К культуре и творчеству применяется новый критерий — деньги. Деньги, которые раньше воспринимались как разновид-ность продуктовых карточек или билетов в цирк. Теперь с деньгами считаются больше, чем с талантом и вкусом. В условиях так называемого свободного рынка в большинстве областей, включая культуру и искусство, власть берут банки и деньги.
Сегодня для управления и контроля над культурой надо уметь управлять деньгами. И управлять по-человечески, чтобы не случилось непоправимое. Ведь та пресловутая западная, да уже и местная, массовая культура все чаще подстерегает нас в самых неожиданных местах, обеспеченная немалыми деньга-ми и прибыльной рекламой. Все больше и больше востребована легкая “культур-ная” пища, произведенная своими и заезжими мастерами массовых представ-лений, чьи, прости Господи, творения потоками изливаются с телеэкранов и площадей, из залов и распахнутых окон, трубя о пустоте, в которой жизнь невозможна.
Вот и я, начав разговор о литературе, договорился до денег. Куда денешься, если сегодня любому, даже творческому, замыслу должен предшествовать мате-риальный расчет. Не могу сказать, что правительство Литвы не выделяет средств на культуру. Выделяет, но много их никогда не бывает и не будет. Полагаю, не только в Литве, но и в других странах со сходным историческим опытом проявляется одна и та же проблема: как управлять этими средствами, в чьи и через чьи руки они должны поступать, как перейти от привычной количест-венной к качественной поддержке культуры и искусства, чтобы в условиях конкуренции выявить и поддержать то, что имеет и будет иметь значение не только для телерекламы и увеселения, но и для развития духа. Пока еще плохо работает система фондов, а существую-щие фонды при отсутствии ясной национальной культурной политики зачастую поддерживают малозначимые проекты.
В последнее время читатель возвра-щается к литературе — но с другим настроением, и с полок он берет другие книги. И писатель становится поуверен-нее, особенно если он хоть немного известен и представляет, что ему делать при нынешней системе книгоиздания, когда даже приличный тираж не обещает соответствующего гонорара. Выявляются иные способы поддержки литературы и литераторов, новые возможности ознакомления общества с культурой и ее творцами. Это государственные стипендии, национальные и другие премии, финансирование программ, работа по контрактам, гранты международных гуманитарных фондов. Постепенно складывается система поддержки, писатели привыкают к ней, учатся ею пользоваться. Тут было бы небесполезно обратиться к опыту Швеции, Норвегии и других небольших европейских стран, сумевших не растерять культуру и сберечь писателей.
Вижу, как быстро в этих “джунглях” находят себе место молодые литераторы. Они пишут, просят, получают, ездят, знакомятся, становятся известными в международных интеллектуальных тусов-ках, некоторое время пропадают где-то в Европе или Америке, возвра-щаются с новыми вещами и замыслами, снова едут… Возникает совершенно новый, непонятный для нас тип писателя, который таким способом делает себе имя, обретает поддержку, начинает перево-диться. Для нас, привычных к романти-ческому образу писателя страдающего и угнетенного, такой персонаж совершенно неприемлем. Писателям старшего поколе-ния, не представляющим себя вдали от письменного стола, психологически чрезвычайно трудно — да и поздно — усваивать все это, менять образ жизни. Наконец, важны не столько материальные трудности, как само расстройство творческой жизни, очевидное умаление роли писателя, падение его социальной значимости, утрата статуса действующего лица.
С литовского. Перевод Георгия Ефремова