Андрей Турков
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1999
Андрей Турков
В защиту поэзии и поэтов
Осенью 1956 года на вечере, посвященном творчеству Павла Антокольского, Вениамин Каверин, напомнив известное выражение: “Юбилей — это день заслуженных преувеличений”, сказал, что наша литература в минувшие десятилетия знала много незаслуженных преуменьшений, и поэтому ему особенно хочется сказать юбиляру доброе слово, даже, как весело добавил сам еще не вошедший в столь “тор-жественный” возраст Вениамин Александ-рович, похвастаться им, как мальчишка — старшим братом.
Почти полвека минуло, и бесконечно много переменилось с той поры. Не только незаслуженно преуменьшенные, но и просто ославленные или начисто вымаранные из тогдашних курсов истории литературы имена взошли в зенит славы. И все же не без причины припомнился мне выше-описанный эпизод при чтении книги Владимира Корнилова “Покуда над стихами плачут…”.
И не потому только, что, если переиначить давно сказанное, пришли иные времена, ушли другие имена — или, уж во всяком случае, в свою очередь преуменьшены. Ныне и вся поэзия вкупе с остальной художественной литературой уже не пользуется прежней популярностью. Как говорится во вступлении к книге, “в силу разного рода причин стихи сейчас читают все меньше и меньше”.
Конечно, среди этих причин есть такие горестно-серьезные, грубо и пронзительно “материальные”, что подумаешь о них — и язык не повернется укорить “отступ-ников”. Если уж, по известной поговорке, голодное брюхо к учению глухо, то больше ли шансов быть услышанной у “изящной словесности”?!
Однако есть и другие, куда менее уважительные причины — от стойкого равнодушия к литературе, усвоенного еще со школьных лет, часто не без помощи унылых или попросту невежественных учителей, до всевозрастающего насту-пления пресловутой массовой куль-туры, буквально до зубов оснащенной само-новейшей техникой. Среди армии юнцов в наушниках и с плейерами вряд ли сыщется хоть один, на чьей кассете — стихи.
И есть что-то почти донкихотское в заявленном в первых же строках книги Корнилова желании “пробудить любовь к стихам” у старшеклассников и у их учителей. Легко себе представить иронические ухмылки, которыми могут быть встречены слова автора: “Если время стихов действительно уходит, то этот уход грозит великими бедствиями”. Найдутся и остряки, ернически преобразующие название первой части книги (“Что такое стихи”), — “Что такое?? Стихи?!” Нашел, мол, о чем писать! Небось, втайне и сам понимает, что — безнадега. Вот и, даря книгу литератору-ровеснику, надписал: “На память о нашем давно прошедшем”. Словом, как в стихах одного из его любимых поэтов: “Он кажется мамонтом. / Он вышел из моды. Он знает — нельзя: / Прошли времена и — безграмотно”.
Остроты — остротами, но хочется думать, что, даже бегло пролистав эту книгу и вволю потрунив над ее названием (“ну кто ж над стихами плачет в наше-то время!”), безусые скептики все же учуют ее особый “звук”, тон — открытость и откровенность, непохожесть на обычную популяризаторскую продукцию, к которой можно бы отнести ее на первый, поверхностный взгляд, руководствуясь оглавлением: “Что такое стихи… Кто такие поэты…”
Да, в книге стихотворца-практика, как целомудренно аттестует себя автор, не желая поминать всуе высокое слово “поэт”, есть главы “Рифма”, “Ритм и размер”, “Интонация”, но приводимые в них стихи отнюдь не выглядят лишь как иллюстрация, как пример. Их строки начинают жить своей жизнью, обрастают ассоциациями, размышлениями, воспоминаниями, поле-мическими замечаниями, даже публи-цистическими “репликами” по зло-бодневным вопросам, наконец — собственными авторскими стихами на затронутые темы. В такой же манере написаны и “портреты” отечественных поэтов — от Державина до Слуцкого. Корнилов считает нужным характерно оговориться, что его рассказ о них “далек от беспристрастности, и в нем ума холодных наблюдений меньше, чем сердце горестных замет”. И тут неохота даже упрекать автора в излишней скромности, потому что в книге и впрямь царят неподдельная любовь к литературе, к поэтам, восторг от их удач и горечь от “грехопадений”, редкостная искренность и прямота в оценках и самооценках: мало у кого можно встретить, к примеру, упоминание об “одной статье (которой нынче
стыжусь)”, — и ведь не было в ней ничего поистине постыдного, просто теперь автор иначе трактует позднее творчество Заболоцкого и досадует на свою былую категоричность. В некоторых его суждениях прорывается свойственная ему с юных лет горячность (например, в оценке стихов Исаковского о Сталине).Биография, подобная корниловской (активнейшее участие в протестах против былых позорных акций вроде суда над Даниэлем и Синявским, исключение из писательского союза), кому другому могла “подсказать” особую резкость и безапел-ляционность в суждениях об иных собратьях. Однако в книге преобладает благородная объективность, последовательно проти-востоящая очередным “преуменьшениям”. По его убеждению, “рассуждая об отношениях интеллигенции и диктатуры, опасно прибегать к “вселенской смази”. Это высказано в статье о Николае Тихонове, достаточно жесткой, но завершающейся на примечательной ноте: “Многое из того, что случилось с Тихоновым потом, вспоминать не хочется. К чему лишний раз укорять поэта должностями и регалиями? Несмотря на них, его стихи останутся в русской поэзии. Лучшие из них замечательны…” Там же говорится, что “при всех роковых ошибках, заблуждениях и слабостях трагически мятущегося Горького нельзя его равнять с Алексеем Толстым, натурой столь же талантливой, сколь циничной”. Вступается Корнилов и за Багрицкого, которого “так упорно поносили”, и его “Думу про Опанаса” — “поэму великой жалости, поэму исторической безысходности, в которой оказались все ее персонажи и прежде всего главный герой…”. И, даже предъявив самый беспощадный счет “агитатору, горлану-главарю”, автору “может быть, самой сервильной поэмы двадцатого века — “Хорошо!”, которую, едва она появилась, перекрестили в “Хорошо-с”, призывает не забывать о “звонкой силе поэта”: “…набат его стиха был прямо-таки державинский, перво-зданный… Жаль, что девять десятых написанного Маяковским погублено разного рода рассуждениями о вреде или пользе, но даже в этих девяти десятых гул строк побеждает их риторику”. Холодно относясь к Некрасову, Корнилов тем не менее “смиряет себя, становясь на горло собственной” антипатии, и завершает главу о нем пространной цитатой из воспоминаний Бориса Слуцкого о “новых неслыханных ни у кого другого звуках” некрасовской поэзии и о своей “длящейся всю жизнь любви” к ней.
С другой стороны, и те, кто автору книги особенно дорог и близок, кого он мог бы, подобно тому же Слуцкому, назвать: “мои старики, мои боги, мои педагоги”, вовсе не имеют в его лице слепого, неизменно восторженного поклонника и последователя. Пронеся сквозь всю свою жизнь любовь к Ахматовой, посвящая ей стихи, да и в этой книге обращаясь к ее стихам, мыслям, примеру поведения в жизни, пожалуй, больше, чем к чьим-либо другим, Корнилов не умалчивает о своих несогласиях и спорах с ней, например с некоторыми ее суждениями о Блоке и Цветаевой (притом, что и у него самого немало претензий к последней, быть может, в свою очередь не всегда справедливых). И главу “Великие антагонистки” завершает словами: “Не берусь измерить, чье горе — цветаевское или ахматовское — глубже, как не отвечу, чей дар выше… Будем же благодарны их несхожести…”
Другая вечная корниловская любовь — Пастернак, тоже отчасти запечатленный в книге и пером мемуариста, сохранившего несколько примечательных реплик Бориса Леонидовича (“Каждая фраза строит глазки”, — отозвался он об одной повести Леонида Леонова). Однако и в его твор-честве автор книги не все принимает, весьма критически отзываясь, например, о некоторых произведениях военных лет: “…Стих, несмотря на всю свою внешнюю свободу и замечательную звучность, в лучшем случае легковесен… восторг Пастернака искренен, но исторического чутья в них ни на йоту. Хочется спросить поэта его же словами (адресованными Маяковскому. — А. Т.
):Я знаю, ваш путь неподделен,
Но как вас могло занести
Под своды таких богаделен
На искреннем вашем пути?
И, едва ли не лучшая, глава — о Борисе Слуцком, чьей строкой озаглавлена вся книга, — проникновенный рассказ о его жизни и стихах, представляющийся мне внутренне созвучным, родственным строкам, которыми тот оплакивал погибших друзей, — тоже лишена какой-либо
“ретуши”, когда дело касается его живучих иллюзий или злосчастного выступления на собрании, посвященном “делу” Пастернака.А последний “комплимент” книге Владимира Корнилова хочу начать с… полемики с автором. В “некрасовской” главе он вспоминает, как “в школе нам… в основном талдычили о социальных мотивах”, и замечает: “А ведь стихам куда больше социальных мотивов необхо-димо волшебство, красота, языковое чудо”. И не в том дело, что сказанное несправедливо по отношению к советской школе (увы, во многом справедливо) или что “социальные мотивы” нужнее таланта или красоты. Но не слишком уж часто в последние годы нам, так сказать, в пику “проклятому прошлому” усердно талдычат совсем иное: будто эти “мотивы” — вообще нечто лишнее для искусства?
Когда Альбер Камю в недавно опубликованном письме признавался Пастернаку, что “был бы ничем без русского XIX века”, неужели “социальные мотивы” Гоголя, Толстого, Достоевского тут вовсе ни при чем?
Да и одна из притягательных черт книги самого Корнилова — нередкий “выход” за пределы “чисто литературного” разговора и то, что здесь “сердца горестные заметы” касаются острейших проблем прошлого и настоящего и недвусмысленно свиде-тельствуют об отношении автора и к нынешнему “периоду Большого Хапка”, как он брезгливо выразился, и к некоторым новомодным (а в сущности — куда как устарелым!) политическим “рецептам. Так, упомянув о броском лозунге “вперед к Пушкину”, Корнилов замечает: “Собст-венно, этот лозунг так же ничем не наполнен, как призыв нынешних дней возродить Россию
. Кроме того, что не слишком ясно, какую именно Россию надо возрождать, он еще и внеисторичен. Россию следует не возрождать, ей нужно помочь выкарабкаться из развалин прошлого…” С этим перекликается сказанное в главах об Иннокентии Анненском (“…что такое самодержавие, он понимал отлично; в то время никто из здравомыслящих и порядочных людей не строил себе на этот счет иллюзий”) и о Блоке (“Из семидесятилетнего коммунистического рабства или из сегодняшнего развала режим Николая II, возможно, кое-кому и покажется привлекательным, но Блоку и его либеральным современникам срав-нивать царизм было не с чем, и они его откровенно презирали”).“Эмоциональное оскудение” людей, которого страшится Владимир Корнилов и которое во многом побудило его написать свою книгу, — вполне реальная опасность в наш “прагматический” век, и все, что сопротивляется, противодействует этому, — благо и заслуживает живейшей благодарности.
Владимир Корнилов. Покуда над стихами плачут… Книга о русской лирике. М.: Academia, 1997.