Стихи
Татьяна Риздвенко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1999
Татьяна Риздвенко
Отроковица Пушкина зовет…
* * *
Скудеет день. Бледнеет млеко жизни.
Нам недолили воли и вина.
Куда деваться и моя ль вина,
что так фигово сделалось в Отчизне?..
Откуда скорбь в осеннем кислороде —
ужели это преющей листвы
последний выдох? — оторопь травы,
наказанной за преданность природе?
Бездонна лужа. К плоским небесам
прибиты бесконечные вороны.
Мир в состояньи вечной обороны
становится себе противен сам.
Последнее румяное дитя,
его мамаша умыкает в Прагу,
являя безрассудство и отвагу,
по воздуху стремительно летя.
Так ветер гонит листья и бумагу
и воет, вихри снежные крутя.
1998
* * *
Рябиновая гроздь сама идет в ладони
продажным воробьем, прекрасногубым пони.
Я тотчас оценю доверие предмета,
влияние зимы и отголосок лета.
Куда бы и себя пристроить виновато,
в какой-нибудь Торжок, где между стекол вата
с лежащею на ней примятой мишурою,
с морозами вовне и внутренней жарою.
Так требует душа уюта и покоя,
бесполого кота под левою рукою.
…Пущай себе висят рябиновые грозди,
как красная икра, как хохот на морозе,
пусть горечь естества перемогая в сладость,
внушают простакам естественную радость.
1998
* * *
Раздавленных кротов, лягушек,
застывших бабочек сухих —
вот понаделано игрушек
для слабоумных и слепых.
По большаку летит машина,
кругом поляны и леса,
дурная сельская собака,
крича, взлетает в небеса.
Вот трясогузка трясогузку
целует в приоткрытый рот,
и их в объятиях друг друга
на небо Боженька берет.
В слезах оленьих и собачьих,
в холодной влаге лягушат,
в пыльце оранжевой и белой
машины гладкие спешат.
Гляди на трупики и тушки,
на жуткое богатство поз,
идиотической печали
предайся посреди берез.
Скомандуй вслух: “Задраить люки!
Ладони мокрые воздеть!
Для небольшой, ничтожной муки
сердца тугие отпереть!”
1998
* * *
Отроковица Пушкина зовет,
фарфоровое блюдечко торопит.
Дух Пушкина не хочет, не идет,
выплевывает жалкую приманку.
(На самом деле все совсем не так:
здесь Пушкин повсеместно и повсюду,
на кухне тихо двигает посуду,
тревожит штору, шевелит башмак.)
Отроковица, полная огня,
то замолчит, то к Пушкину взывает.
Зачем ей Пушкин, ладно б кто другой!
О, дерзость воспаленной малолетки!
А явится — что станешь делать, дева? —
над яблоком запнувшаяся Ева?..
Себя предложишь для любви и муки?
Ему протянешь розовые руки
и радостное ровное лицо,
как наливное спелое яйцо?
(Друг Пушкин, насладись победой,
спиритку юную отведай.)
Июньской ночи наважденье,
неслышный шепот, блюдце, свечи.
Отроковицы, словно печи,
раскалены от напряженья.
И Пушкин здесь, но он не станет
мизинцем блюдечко толкать
и вспоминать порядок букв,
от коих начал отвыкать.
1998
Осеннее безнадежное
Дрожит корзина мокрых веток.
Дрожат четырнадцать таблеток.
Где взять количество воды,
чтоб утопить таблетки эти,
чтоб утолить болезни тела,
чтоб утолить любовь к себе.
…Сиротство бродит в атмосфере,
как бражка бродит под столом.
— Ах, как жилось в СССРе! —
сказал мужчина за углом.
Не поддавайся этой сирой,
густой и кислой пелене.
Завидуй прачкам и кассирам —
они сегодня на коне.
Сегодня небо голубое —
как настоящее оно,
как будто смотришь дорогое
американское кино.
Как будто первое апреля,
тебе наврали все, кто мог,
и ты лежишь в своей постели,
собравшись в розовый комок.
Твои дежурные таблетки
застыли в лузах и пазах.
Твои никчемные победки
утопли в пиве и слезах.
1998
* * *
Квартирная хозяйка — бог войны.
Бок о бок мы живем под ейным оком.
Все наши тщанья, радости и сны
свернулись в этом вареве жестоком.
Вот день кислотный, следом — щелочной,
как много в атмосфере сволочной
богатой энергетики бесплатной.
Как много места в комнате квадратной.
…Дай повод для юродства — я совью
кудрявые густые арабески.
Вот я в каморке жидкий кофий пью,
вот в руки мне вонзаются железки.
Квартирная хозяйка, кто ты есть?
Как в душу твою темную пролезть
и встретить там процентщицу-старуху
иль бледную худую потаскуху?
Воображенье русское гнедое
все мчит мое сознанье молодое
туда, где мне увидеть подвезло,
как бьются об заклад добро и зло,
где нас унизят и озолотят,
где птицы нам на голову слетят,
где — когти глубже острые вонзай-ка! —
прелестница — квартирная хозяйка.
1998
* * *
Неосторожность не любви, но страсти…
Ах, ваши снасти, ваши фортеля.
Вот вечность пролегла от слова “здрасьте”
до места, где раскопана земля.
…Примите ванну. Поцелуйте Анну.
Постель готова — вон ее квадрат.
Не правда ль — смесь борделя с лазаретом:
температурный лист у райских врат.
Диагональ дивана будет Анна,
ее рельеф нехожен и горист.
Волнующая строгость постановки
смущает карандаш и тешит лист.
А в тридцать шесть она дитя изъяла,
и вдруг ее не стало в пятьдесят.
Зачем на вас, как мишура на елке,
вериги эти зыбкие висят?..
При чем тут смерть и страсть, вино и сера,
при чем тут вы, прохожий человек,
зачем слеза, наперсница страданья,
смущает глаз и жжет изнанку век.
1998
* * *
В довольно странном месте этом
лежу на животе,
вообразив себя поэтом
с крылами на хвосте.
Кругом людские персонажи
взволнованно идут
на замороженные пляжи,
на зимний пруд.
Затем обеда перестрелка —
бифштекс и молоко,
внизу паркет, вверху — побелка,
ты думаешь — легко?
Ночами панцирные сетки
взлетают и гудят,
любви мельчайшие объедки
из форточек летят.
Тепло, светло и равнодушно
гляжу окрест,
как это свойственно старушкам
и лучшим из невест.
1997