Заметки о русской интеллигенции кануна нового века
Журнальный зал,"Дружба Народов", №3'99, 1998,"ИнфоАрт"
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 1999
Вехи–2000
Никита МоисеевЗаметки о русской интеллигенции кануна нового века
Предисловие . . . . . . . . . . . . . . . . . . .1 О структуре и судьбах российской интеллигенции . 2 Передача эстафеты . . . . . . . . . . . . . . . .3 Так что же произошло с Советским Союзом . . . . .4 Системный кризис продолжается . . . . . . . . . .5 Интеллигенция в постперестроечный период . . . . 6 Интеллигенция как ядро электората . . . . . . . .7 Есть вечные вопросы, которые на крутых поворотах истории должно решить для себя каждое поколение.
В России, где на долю любого из поколений выпадает не один исторический поворот, вечные вопросы приходится решать не единожды.
Академик Моисеев вновь обращается к темам, обсуждение которых идет в России уже более сотни лет и которые все еще далеки от окончательного разрешения.
Публикуя эту полемическую статью, редакция надеется, что она не оставит равнодушными тех, кто размышляет о прошлом нашей страны, кого заботит настоящее и тревожит будущее России.
Приглашаем вас принять участие в обсуждении проблем, столь остро очерченных автором.
Предисловие
Передо мной лежит сборник “Вехи”, изданный девяносто лет назад в самом начале нынешнего века. В нем приняли участие умнейшие люди того времени: Бердяев, Булгаков, Струве и другие. Высказанные ими мысли не только заслуживают внимания и уважения, но позволяют полагать, что оценки авторов обладают высокой степенью объективности. И на них можно опираться сегодня, думая о дне завтрашнем.
За нынешнее столетие мир неузнаваемо изменился. Каким же все стало другим за эти годы! Изменения произошли в условиях жизни и самом начертании границ государств. И тем не менее, читая “Вехи”, я вижу, что речь идет об одном и том же народе, который и сегодня живет в России, и какие бы ни произошли изменения, перед нами — все те же люди, тот же народ со всеми его привычными недостатками и достоинствами. Только если в начале века интеллигенция была ничтожной частью нации и, как правило, принадлежала к “господам” — во всяком случае, с точки зрения “простого народа”, — то теперь это одна из самых многочисленных ее групп. И весомейший и наиболее активный фактор, влияющий на электорат. И если в дореволюционные времена менталитет демократической интеллигенции сыграл одну из ведущих ролей в подготовке революции, то в нынешнее время он тем более может сыграть решающую роль в судьбах нашей страны.
В те предреволюционные годы Бердяев очень точно выделил в среде интеллигенции группу, которую он окрестил “интеллигентщиной”. Она жила своими кружками, всегда была настроена оппозиционно к любому правительству и, рассуждая о народе, о его угнетенности и возможной свободе, оставалась бесконечно далекой от его истинных интересов. Прошло несколько десятков лет, и “кружковая интеллигентщина” постепенно исчезла, и вместо нее появилась “интеллигентщина кухонная”. И снова она обсуждает не те вопросы, что волнуют народ, а свои собственные корпоративные проблемы.
Изменилась и направленность интересов тех, кто кучковался уже не по гостиным, а по кухням. Если в начале века “интеллигентщина” увлекалась марксизмом, болтала о свободе народа, презирала ученость и собственные меркантильные интересы (во всяком случае, на словах), то “кухонная интеллигентщина” думала совсем о другом. И однажды вместе с партократией сформировала слой народа, который в период перестройки получил очень точную характеристику — “новые русские”.
Но, несмотря на отличия, очень многое из того, что происходит сейчас, напоминает ситуацию начала века. И это предисловие я хочу закончить цитатами из замечательной статьи С. Н. Булгакова, написанной так, будто речь идет о дне сегодняшнем.
Итак (напомним, что сказанное ниже написано в 1906 году): “Россия пережила революцию. Эта революция не дала того, чего от нее ожидали. Положительные приобретения освободительного движения все еще остаются, по мнению многих, и по сие время по меньшей мере проблематичными. Русское общество, истощенное предыдущим напряжением и неудачами, находится в каком–то оцепенении, апатии, духовном разброде, унынии. Русская государственность не обнаруживает признаков обновления и укрепления, которые для нее так необходимы, и как будто в сонном царстве застыла скованная неодолимой дремой. Русская гражданственность, омрачаемая необычайным ростом преступности и общим огрублением нравов, пошла положительно назад”.
И несколько ниже: “Есть от чего прийти в уныние и впасть в глубокое сомнение относительно дальнейшего будущего России”. Не кажется ли Вам, уважаемый читатель, что эти слова написаны сегодня и обращены ко всем нам, гражданам бывшего Великого Государства?
* * *
Я не раз писал о проблемах русской интеллигенции, вкладывая в это понятие весьма широкий смысл. Так, к интеллигенции я относил прежде всего ту прослойку нашего народа, которая была способна выйти за рамки своих личных интересов, думать о судьбах своей страны, особенностях своего государства, искать конструктивные — подчеркну — конструктивные усовершенствования его структуры и деятельности. И это далеко не всегда люди интеллектуального труда. Так, всю войну рядом со мной прошел старшина Елисеев, простой колхозный шофер с Рязанщины. Он стал не только моим ординарцем и шофером, но и папой и мамой одновременно, ибо был ровно в два раза старше меня. Мало с кем в жизни я мог вот так, на равных, обсуждать волновавшие меня вопросы, слушать умные суждения и не бояться предательства.
На Сходне, где я жил в двадцатые годы, был печник Иван Михайлович Грызлов. Он любил заходить к нам, и вот мой дед, инженер–путеец, и старый печник могли часами за чаем обсуждать государственные проблемы. Однажды после его ухода мой дед сказал: “Интеллигентнейший человек, если бы наши комиссары были на него похожи!”
Однако в этой статье я буду использовать понятие “интеллигенция”, в более узком смысле, подразумевая под ним ту часть народа, что занята интеллектуальной деятельностью. Кстати, такая постановка вопроса включает в состав интеллигенции и верхушку рабочего класса, связанную с высшими технологиями, требующими незаурядного знания и напряженной работы мысли.
1. О структуре и судьбах российской интеллигенции
Русская интеллигенция крайне неоднородна по своему социальному составу, по целям и сути своей деятельности, структуре интересов и даже по своему национальному происхождению. Ее основой еще при царе Петре I стало служивое дворянство. Большую роль сыграли немцы — точнее немецкие швейцарцы. Они приносили с собой профессионализм, культуру работы, быстро “обрусевали” и уже через пару поколений по образу мышления, интересам были неотличимы от коренных русских. С их деятельностью связано много достойных страниц русской истории. Нельзя забывать и о деятельности поляков, особенно в Сибири, куда их ссылали после многочисленных попыток освободиться от тяжелой длани Российской империи.
Постепенно роль дворянства в процессе формирования интеллигенции уменьшается. Начиная с середины XIX века все большее значение приобретают выходцы из среды купечества, духовенства и даже крестьянства. Появляется то, что мы называем разночинной интеллигенцией.
В предисловии речь шла пока лишь о той ее относительно небольшой части, которую Бердяев именовал “интеллигентщиной”. Именно ей Россия обязана периодами потери стабильности и всеми теми революциями, участниками которых довелось быть поколениям уходящего века.
С. Н. Булгаков утверждает и обосновывает свое утверждение о том, что первая русская революция была “чисто интеллигентской” (Русская мысль. 1908, III.). О роли “интеллигентщины” в судьбах Октября сказано более чем достаточно! Перестройка, начатая М. С. Горбачевым и его соратниками, была не просто поддержана “интеллигентщиной”. Диссидентское движение “кухонников” — тех потомков “интеллигентщины”, которые от дискуссий в кружках перешли к обсуждению своих проблем на кухнях, — превратилось в “прорабов перестройки”! Может быть, это движение и сформировало основу всей перестроечной идеологии. Во всяком случае, ее идеалы. А к чему привело диссидентское движение “кухонной интеллигентщины”, мы хорошо видим на собственном опыте. Опять революция, и опять трагедия для российских народов, судьба которых по большому счету очень мало волновала диссидентское движение. Для “кухонной интеллигентщины” народ был таким же объектом экспериментирования, как и для “интеллигентщины” времен Бердяева. К этому вопросу я буду еще не раз возвращаться. Здесь же ограничусь замечанием о том, что деятельность “интеллигентщины” всегда носила деконструктивный характер независимо от структуры власти — “до основанья, а затем…”. А “затем” уже работали другие, ибо надо же было кому–то работать, — во все периоды истории нашей страны “интеллигентщина” составляла ничтожную часть интеллигенции. Основная ее масса трудилась — это и учительство, и работники медицины, и деятели культуры, литературы и искусства, и многочисленное инженерство.
И если ниже я пишу в основном о научной и технической интеллигенции, то это всего лишь потому, что по–настоящему близко знаком лишь с этим кругом.
Итак, наряду с “интеллигентщиной”, которой посвящен сборник “Вехи”, существовала работающая интеллигенция, которая лечила и учила людей, создавала промышленность и просто старательно выполняла свои повседневные обязанности и тем самым содействовала быстрому развитию нашего государства и росту благосостояния российских народов. Эту интеллигенцию мало заботили новомодные экономические и социальные теории, но будущее и перспективы развития страны всегда оставались в поле ее интересов. Важно то, что основная масса интеллигенции не составляла какой–либо оппозиции правительству, во всяком случае организованной. Что не исключало и критического ее отношения ко многим акциям властей.
Хотя, разумеется, у каждого были свои взгляды и оценки складывающейся ситуации. Так, знаменитый авиационный конструктор Игорь Иванович Сикорский был убежденным монархистом, что и определило неизбежность его эмиграции после Октября. Точно так же и создатель современного телевидения Владимир Кузьмич Зворыкин был не просто офицером белой армии, но активным участником белого движения, что так же определило его послереволюционную судьбу.
Начиная с последней четверти XIX века Россия стала очень быстро
развиваться — росла промышленность, стремительно росли города. Так, по темпам роста населения Новосибирск (в те времена — Новониколаевск) обогнал даже Чикаго. Вместе с развитием страны росла и интеллигенция, как в количественном, так и в качественном отношении. В России появился весьма многочисленный слой квалифицированного инженерства. Систему российского технического образования отличала его широта, благодаря которой русские инженеры достаточно быстро могли освоить новые области деятельности. Эта особенность русской технической высшей школы, как мы увидим ниже, многим сослужила неплохую службу.Революция нанесла по интеллигенции страшный удар. Причем судьбы интеллигенции и “интеллигентщины” оказались весьма различными.
Эмигрантов среди “кружковой интеллигентщины” было относительно немного. Да на Западе она и не была кому–либо особенно нужна — там хватало своих смутьянов. Поэтому она в своей массе пошла на службу к большевикам, которые нуждались в организации средств массовой информации, да и просто в достаточном количестве грамотных людей для обслуживания аппарата управления. И для работы в ЧК — об этом тоже не следует забывать. Я вспоминаю, как во время одного из первых обысков в нашей квартире, где–нибудь году в 25-м, группу чекистов возглавлял один из бывших служащих деда на железной дороге — то ли счетовод, то ли кассир. Когда чекисты ушли, унося несколько книг в хороших переплетах и какую–то икону — семейную реликвию, которой дед очень дорожил, он сказал по поводу начальника этой группы: “Бестолочь страшная. И вот такие и прут в начальники. Я помню, что у нас он все время заводил всякие кружки. Мне приходилось его защищать в полиции и объяснять, что от таких балбесов не следует ждать чего–либо опасного”.
Одним словом, на первых порах значительная часть “интеллигентщины” очень неплохо устроилась.
Но в конечном итоге судьба большинства представителей этого слоя интеллигенции оказалась трагичной. Увлечение левыми идеями и верная служба большевикам еще не были охранными грамотами. Более того, связи с троцкистами, эсерами и другими левыми течениями были немаловажной причиной почти поголовного уничтожения этой группы людей. Но это случилось гораздо позднее, уже в конце 20-х и в 30-е годы, когда шло утверждение сталинской диктатуры.
Судьба основной массы интеллигенции была совершенно иной.
Уже в первые послеоктябрьские годы значительная часть научно–технической интеллигенции эмигрировала. Это были прежде всего многообещающие и активно работающие специалисты, которые не видели перспектив для своей профессиональной деятельности в новой послереволюционной России. Определенную роль играли, конечно, и идеологические соображения, да и просто невозможность принять новый порядок жизни. Своей эмиграцией Россия сделала Западу грандиозный подарок. Я уже упоминал имена Сикорского и Зворыкина. Еще раз напомню их деяния.
Игорь Иванович Сикорский — создатель первого многомоторного самолета. Но, может быть, еще большая заслуга этого выдающегося конструктора — создание первых вертолетов (вспомним, что один из них был куплен Советским Союзом для Хрущева). Другой, не менее значимый подарок Америке сделал Владимир Кузьмич Зворыкин — изобретатель телевизионной аппаратуры и создатель первой телевещательной компании. И это лишь пара бесценных даров, которые сделало рабоче–крестьянское государство своему непримиримому врагу — капитализму. А сколько их всего было!
Но основной поток эмиграции квалифицированных кадров начался позднее — во второй половине 20-х годов, когда советская власть начала “выталкивать” за рубеж представителей интеллигенции. Это было целенаправленным предательством.
В конце 50-х годов мне довелось беседовать в Париже с Александром Бенуа за год или два до его кончины. Мы встретились на приеме в Фонтенбло, где хранителем музея состоял некто Розанов, один из родственников знаменитого философа Василия Розанова. Речь шла о вкладе русских художников во французское искусство — мне не нравилась роспись Гранд Опера, сделанная Шагалом. О чем я и упомянул вслух. Неожиданно Бенуа, с которым я не был знаком, заметил, что он тоже не в восторге от этой росписи. Завязался разговор. Когда я немного осмелел, то позволил себе задать знаменитому мэтру бестактный вопрос о том, почему он, директор Эрмитажа, решился уехать в эмиграцию. Ответ был для меня совершенно неожиданным: “Я не эмигрант, Советское правительство просто не дало мне обратной визы”. Дело в том, что в те начальные годы советской власти человек, уезжавший за рубеж в командировку, должен был получать в советском представительстве разрешение на возвращение к себе на Родину! Бенуа просто не пустили обратно домой — его вытолкнули из страны.
Нечто подобное произошло и в моей семье.
Однажды мой дед Сергей Васильевич Моисеев получил приглашение фирмы “Вестингауз” занять положение технического консультанта (или советника) фирмы. Аналогичная бумага пришла и в НКПС (Народный комиссариат путей сообщения), где дед занимал довольно престижный пост председателя финансово–контрольной комиссии. В один из вечеров — это было, вероятно, году в 26-м или 27-м — дед вернулся с заседания коллегии НКПС в очень тяжелом настроении и за обедом прочел бумагу, которую привез с собой. В ней значилось буквально следующее: “Коллегия рассмотрела предложение фирмы “Вестингауз” и рекомендует Моисееву С. В. принять предложение фирмы и выехать в Америку для постоянного жительства со всей семьей”. Последние слова были подчеркнуты.
Дед отказался от предложения фирмы и произнес фразу, которая стала девизом всей моей жизни: “Большевики приходят и уходят, а Россия остается. Надо работать!”
Это были последние годы нэпа, когда Советская Россия набирала силу. Нелишне вспомнить, что Советский Союз был единственной европейской державой, которая по всем показателям производства вышла на довоенный уровень, а деревня никогда так хорошо не жила, как в эти поздненэповские годы.
План ГОЭЛРО увлек русскую техническую интеллигенцию, и она начала работать. И как работать! Но, как это ни грустно, и по этой интеллигенции, работавшей на благо собственной страны и совершенно непротестной по образу своего мышления и действий, тоже прокатился каток сталинских репрессий. Какая–то часть была предана своим правительством и изгнана из страны во второй половине 20-х годов. Я помню разговоры за вечерним столом: такие–то уезжают, а завтра вот такие и т.д. И уезжали с горечью, со слезами, в полной уверенности, что смогут вернуться домой через год–другой! Кто знал, что это отъезд на всю жизнь!
Затем начались всякие “процессы”: шахтинское дело, суд над “промпартией” и так далее. Но все же русская интеллигенция сохранилась — эстафета была передана.
2. Передача эстафеты
Следует говорить о передаче традиций только русской “работающей” интеллигенции, ибо судьба “интеллигентщины”, которой посвящен сборник “Вехи”, достаточно очевидна. Она шла работать в ЧК, в номенклатуру, и определенная ее часть ушла в ГУЛАГ. Но это было позднее. Никаких традиций она не сохранила (да и не создала), и ее следы теряются уже в начале 30-х годов. О ней просто забыли.
Интересно, что она снова возродилась во времена хрущевской оттепели. Я называю ее “кухонной интеллигентщиной”, ибо вместо полулегальных кружков возникали группы людей, довольно регулярно собиравшиеся на квартирах. На базе подобных собраний, происходивших, как правило, на кухнях, и возникло знаменитое диссидентское движение, сыгравшее далеко не положительную роль в судьбах нашей страны. На первый взгляд, нет никакой генетической преемственности у “кухонной интеллигентщины” и “интеллигентщины”, описанной С. Н. Булгаковым. Та, старая, увлекалась марксизмом, разнообразными левыми течениями. Нынешние представители “интеллигентщины” наоборот — в своем большинстве были носителями весьма правых идей и видели в капитализме панацею от всех, прежде всего — собственных, бед. Я до сих пор не могу понять, почему они именовали себя демократами. Это было типично правое движение.
Однако более внимательный анализ позволяет обнаружить много общих черт у “интеллигентщины”, которой посвящен сборник “Вехи”, и диссидентов 60 — 80-х годов. Прежде всего и те и другие были очень далеки от народа. Они не понимали, не знали и не очень хотели знать, что такое русский народ. Они были по своей природе деконструктивистами. Их, как правило, мало волновал исход “холодной войны” и вообще судьба Советского Союза. Но зато их очень заботили проблемы свободы болтать где угодно и о чем угодно. Сказанное вовсе не означает, что я противник свободы слова, но стране нужна не свобода, данная лишь определенной группе людей, как это имеет место сегодня, а настоящая свобода слова. Диссидентское движение в период перестройки сыграло весьма значительную роль, о чем я еще буду говорить в следующем разделе.
Здесь же только замечу, что в диссидентском движении принимали участие и весьма уважаемые люди, например А. Д. Сахаров. Вообще, метаморфоза Сахарова мне не очень понятна.
Мы были знакомы с Сахаровым еще в студенческие годы. Он был немного моложе меня, но мы с ним встречались на лекциях по теоретической физике и на семинарах И. Е. Тамма. В середине 50-х годов мне довелось провести несколько дней в городе под названием Арзамас–16. Там я встретил Сахарова, который в ту пору был в зените своей славы. Мы несколько раз встречались и говорили на волновавшие нас темы. Я поражался общности нашего, я бы сказал, психологического настроя. Мы оба жили в обстановке “рабочей эйфории”, столь свойственной в послевоенное время русской интеллигенции: он был занят проблемами “начинки”, а я — способами успешной доставки этой начинки туда, куда было необходимо. И самым страшным бедствием мы оба считали проигрыш “холодной войны”! Впрочем, мы и не собирались ее проигрывать.
Прошло очень много лет — я думаю, около тридцати, — и мы снова встретились в Президиуме АН СССР в кабинете академика Велихова. Разговор шел о проблемах конвергенции, которая тогда волновала меня и моих коллег, связанных с использованием вычислительной техники, — академиков Г. С. Поспелова, В. М. Глушкова и многих других. Я рассказывал о некоторых идеях, но Сахаров их совсем не понимал, не понимал даже нашей терминологии. Мы по–прежнему связывали понятие “конвергенция” с такой реорганизацией управления производством, которая позволила бы стране достойным образом вписаться в формирующуюся мировую систему разделения труда, а также с совершенствованием технологий, которое уберегло бы нас от поражения в “холодной войне”. Сахаров понимал этот термин совсем по–другому. Он оставался тем же добрым, умным, глубоко нами чтимым человеком, но заботился более всего не о стране, а о личной свободе каждого отдельного в ней человека. И я с грустью думал: “А где же тот Андрей Сахаров, с которым мы в Арзамасе так славно обсуждали действия, необходимые для нейтрализации последствий “холодной войны”?”
К вопросу о конвергенции я еще вернусь в следующем разделе — это вопрос слишком важный, чтобы ограничиться несколькими фразами.
Теперь собственно о российской интеллигенции. Надо отдать должное большевикам. Несмотря на удары, которые они нанесли старой русской интеллигенции, большевики понимали ее значение и значение традиций русского инженерства и русской высшей школы. И они были сохранены. Только в России, да, пожалуй, и в Германии существовали научные школы в нашем понимании этого слова. Они представляли собой группы специалистов, которые формировались вокруг какой–либо идеи или талантливого руководителя. Замечательной особенностью была взаимная ответственность членов этих неформальных объединений за судьбы друг друга. Как непохожи, например, наши научные семинары на американские. В США докладчик как бы рекламирует самого себя в расчете на получение очередного гранта или более престижного места в университете. У нас же докладчик прежде всего спрашивает совета, он ждет помощи от своих коллег. Пусть даже в форме жесткой критики.
В Германии система научных школ была разрушена во времена фашизма и до сих пор не восстановлена. Советская власть сумела сохранить научные школы даже в тяжелейшие годы Великой Отечественной войны. И, более того, создать систему подготовки новых отрядов научной и инженерной интеллигенции, т.е. создать систему передачи эстафеты традиций и научной культуры. Основная тяжесть передачи эстафеты легла на плечи моего поколения. Оно пережило тяжелейшие испытания. Оно прошло сквозь многочисленные круги ада, но сохранило не только себя, но и в себе Россию. Оно смогло не только усвоить, но и передать основные традиции русского образования следующим поколениям. Это были, как правило, выходцы из среды старой дореволюционной интеллигенции.
Я позволю себе привести несколько штрихов собственной биографии, которая во многом очень типична.
О деде своем, Сергее Васильевиче Моисееве, я уже рассказывал выше. Мой отец, по образованию экономист, служил в том же наркомате путей сообщения, где и дед, и занимался проблемами рационализации перевозок внутренним водным транспортом. Моя мать была приемной дочерью известного железнодорожного деятеля Николая Карловича фон Мекка, сына знаменитой Надежды Филаретовны, чья переписка с Чайковским сделалась эпистолярной классикой. Николай Карлович работал в ВСНХ, занимаясь проблемами перспективного развития железнодорожного транспорта Советского Союза.
Мои дед и отец, да и те знакомые инженеры, что к нам приходили, были увлечены планом ГОЭЛРО и многими другими начинаниями времен нэпа и я помню, с какой гордостью они говорили, что мы взялись сделать то, о чем даже на Западе еще не помышляют, — создать единую государственную энергетическую систему. Ну а если речь заходила о тех или иных вывертах партии и правительства, то Сергей Васильевич любил повторять одну и ту же фразу: “Большевики приходят и уходят, а Россия остается. Надо работать, господа!”
И сейчас, в нынешние тяжелые годины, я часто про себя повторяю эту фразу: “Гайдары и чубайсы приходят и уходят, а Россия–то остается. Надо работать, господа!” Правда, сейчас ситуация стала значительно сложнее и опасней.
Во времена нэпа наша семья жила в условиях относительного материального благополучия и в атмосфере того трудового настроя, который был свойствен большинству российской интеллигенции того времени: Россия поднималась, и это вселяло уверенность в будущем, а давление сталинской диктатуры было еще малоощутимым. Люди работали действительно не за страх, а за совесть, как и в послевоенные годы. Но в конце 20-х годов климат в стране стал меняться, и это непосредственно сказалось на нашей семье.
В 1928 году Николай Карлович был арестован, объявлен вредителем и расстрелян. В 1930 году мой отец был арестован по делу “промпартии”. Однако еще до суда он скончался в Бутырской тюрьме, как было нам сказано, от сердечного приступа. Отцу было тогда сорок два года.
Сразу же после гибели отца Сергей Васильевич вышел в отставку, но уже через пару месяцев, не выдержав тяжести свалившегося горя, скончался, как тогда говорили, “от удара”. Итак, в четырнадцать лет я остался единственным мужчиной в когда–то большом семействе.
Не буду рассказывать о лишениях и трудностях первой половины 30-х годов. Основное испытание меня ждало в 35-м году, когда я решил поступать в университет. Несмотря на то что мой отец умер до суда, я всюду числился “сыном врага народа” со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В десятом классе я стал посещать математический кружок для школьников, который вел доцент, в будущем академик И. М. Гельфанд. В заключение я принял участие в математической олимпиаде и добился определенных успехов: по результатам конкурса я при поступлении на мехмат МГУ был освобожден от экзаменов по математике, мне автоматом была поставлена пятерка. Остальные экзамены я сдал тоже более или менее прилично, но в университет меня не приняли по той же самой причине: сын врага народа, да к тому же дворянского происхождения. Об этом мне так прямо и сказал один из заместителей декана, ведавший приемом.
И вообще, как бы сложилась моя жизнь, сумел ли бы я получить высшее образование, если бы не доброжелательность некоторых людей, которые встретились на моем пути?!
Как–то весной следующего года я зашел в университет навестить моих более удачливых товарищей по математическому кружку. И неожиданно встретил самого Гельфанда. “Моисеев, почему я не вижу вас у себя на семинарах?” — “Но, Израиль Моисеевич, меня же в университет не приняли”. Гельфанд повел меня к декану — им тогда был профессор Лев Абрамович Тумаркин — и сказал буквально следующее: “Я прошу вас разрешить Моисееву сдать экстерном все экзамены. Если он с этим справится, то, утверждаю, он будет студентом не хуже среднего!” Вот так и сказал — не хуже среднего! И профессор Тумаркин в нарушение всех правил разрешил мне сдачу экзаменов экстерном.
Но так ли просто сдать, например, математический анализ, не слушая лекций и не работая в семинарах? Мне очень помог Олег Сорокин, один из самых способных студентов нашего курса. Он не только дал мне конспекты своих лекций, но занимался со мной, как школьный учитель, вдалбливая в меня понятия, совершенно новые для школьника. Так или иначе, но весной я сдал все экзамены на пятерки, кроме высшей алгебры, по которой получил трояк. Но это уже не играло никакой роли. Я был зачислен в ту же самую математическую группу, где учились мои товарищи по математическому кружку — Гермейер, Шабат, Сорокин….
Закончить этот рассказ я хочу забавным эпизодом. Мы с Гельфандом были избраны действительными членами Академии одновременно: он — по математике, я — по информатике. Это были еще те времена, когда Академия устраивала приемы в честь новых академиков. В тот раз он проходил в ресторане “Россия”. На этом приеме ко мне подошел Гельфанд с бокалом шампанского и сказал примерно следующее: “Ну как, Никита, я ведь был прав, сказав, что вы будете студентом не хуже среднего”.
После университета была еще военная выучка, в результате которой я в Военно–воздушной академии им. Жуковского получил еще один диплом, на этот раз инженера–механика по вооружению самолетов, и был отправлен на Волховский фронт в качестве инженера по вооружению бомбардировочного полка. В этом качестве я и прослужил всю войну. Судьба была ко мне милостива: несмотря на всякие сложные перипетии, я вернулся с фронта с несколькими несущественными царапинами и тремя военными орденами. После войны я был назначен младшим преподавателем в Академию им. Жуковского и осенью 1946 года начал вести занятия по курсу “Эксплуатация авиационного ракетного вооружения в боевых условиях”, т.е. учить тому, чем я занимался все годы войны.
В 1948 году я защитил диссертацию и получил первую ученую степень кандидата технических наук. Казалось, что все начало складываться как надо, но оказалось, что жизнь готовила мне еще одно страшное испытание.
На грани 48-го и 49-го годов была арестована моя мачеха, которая всю жизнь проработала учительницей в одной из подмосковных школ. И этой, уже очень немолодой женщине было предъявлено обвинение в причастности к какой–то группе, готовящей вооруженное восстание. Несмотря на всю абсурдность обвинения, она была осуждена на десять лет пребывания в лагере. А меня прогнали с работы.
49-й год мне вспоминается неким кошмаром: меня, боевого офицера, получившего целый иконостас военных орденов и медалей, человека, имеющего ученую степень, никуда не брали на работу. Ни в Москве, ни в Подмосковье я не мог устроиться даже школьным учителем! И мне пришлось искать работу вне Москвы.
Меня приютил Ростовский университет, предложивший занять должность доцента кафедры механики. Осенью 53-го в Математическом институте им. Стеклова я защитил вторую диссертацию и получил ученую степень доктора, на этот раз — физико–математических наук. Поздней осенью того же года была освобождена из лагеря моя мачеха, а я формально восстановлен во всех своих правах (мне вернули допуск)! А еще через год я был приглашен занять должность профессора в МФТИ, и жизнь покатилась по благополучной колее.
Я не зря рассказал эту историю, хотя она небезынтересна и сама по себе. У каждого человека, конечно, своя собственная судьба, но у всех представителей моего поколения есть и много общего. Я не знаю ни одного из моих сверстников, у кого благополучно складывались бы юношеские и молодые годы. Все мы прошли через “круги ада”, преодоление которых требовало мужества и веры, веры в свою страну, веры в Россию.
И мы выполнили свою миссию: мы сумели передать эстафету той многомиллионной массе новой интеллигенции, благодаря которой наша страна к началу 60-х годов сделалась второй научно–технической державой мира. Мы сделали то, что не смогла сделать немецкая интеллигенция. Но в этом не только наша заслуга: советская власть создала обширный многомиллионный слой нации, способный принять эту эстафету, нуждающийся в знаниях и традициях российской интеллигенции.
Этот факт, несмотря на все наши личные горести и беды, во многом нас примирил с большевиками, как и старшее поколение интеллигенции примирил план ГОЭЛРО.
И поэтому среди нас почти не было диссидентов, разрушителей. Но это вовсе не означает, что мы безоговорочно принимали происходящее. Мы в своей массе были “конструктивистами”. Мы многое понимали, но сделали явно недостаточно! И об этом я расскажу в следующем разделе.
3. Так что же произошло с Советским Союзом
и какова в этих событиях роль интеллигенции
Существует много разных представлений о причинах катастрофы, постигшей нашу страну. Я думаю, вполне правомочно утверждать (как это и делают многие), что в Советском Союзе развился системный кризис, который страна не смогла пережить. Оттого и погибла! Это утверждение кажется мне бесспорным. Но обычно никогда не расшифровывается, что же означает само словосочетание “системный кризис”, почему кризис возник и почему у него оказались столь катастрофические последствия. Попробую дать свою интерпретацию.
Любая крупная система, будь то крупная фирма, корпорация и даже государство, может успешно функционировать тогда и только тогда, когда выполнены по меньшей мере два следующих условия.
Во–первых, системе необходимо иметь четко поставленные цели развития и функционирования. Это означает, что должен быть определен круг идей развития, ради достижения которых предпринимаются те или иные усилия. Одна из этих целей генетически присуща любой системе, хотя далеко не все отдают себе в этом отчет. Это сохранение стабильности, целостности системы.
Во–вторых, существует аппарат управления. Это тоже некая система, без которой не может функционировать никакая сложная система. Так вот, управленческий аппарат должен быть способен подчинить личные цели и интересы (которые объективно всегда существуют у каждого его работника и у аппарата в целом) интересам системы.
Системные кризисы довольно хорошо изучены теорией организации. Еще в
1911 году в своей знаменитой “Тектологии” А. А. Богданов уделял этой проблеме немалое место, используя, правда, другой язык. С подобным явлением сталкиваются и сегодня. Так, например, в послевоенные годы системный кризис охватил корпорацию Форда, начавшую терпеть убытки. Тогда правительство США ввело в компании президентское правление. Старый аппарат управления был распущен, и за несколько лет правительственные чиновники восстановили функционирование корпорации, после чего она была возвращена владельцам.Это иллюстрация того, что для преодоления системного кризиса необходимо существование системы более высокого уровня, имеющей возможность вмешаться в деятельность системы, переживающей кризис. Ну, а если такой системой является само государство, над которым не может быть системы более высокого уровня? Вот здесь и кроются ответы на вопросы: а зачем нужна демократия? И что такое демократия? Ответить на них нынешние “демократы” не могут.
Так вот, в 50-х годах и даже в начале 60-х у Советского Союза была четко поставленная цель — добиться паритета с США в ракетно–ядерном вооружении. Это было главной целью, поставленной партией, правительством и ставшей главной целью всей страны. Этой цели была подчинена не только деятельность всего народа, но и всего аппарата. И попробовал бы чиновник любого уровня манкировать своими обязанностями в угоду собственным интересам! Вся номенклатура это прекрасно осознавала и работала над проблемами обеспечения основной цели.
Можно по–разному относиться к системе, существовавшей тогда в Советском Союзе, с разных позиций критиковать происходившее в нашей стране, но невозможно оспорить одно — системного кризиса в те годы в стране не было. Его развитие началось в первые годы седьмого десятилетия, когда в конце хрущевского периода (оттепели?) желаемый паритет был достигнут. Сформулировать новые цели руководство страны не смогло, а болтовня о будущем коммунизме только раздражала думающих людей и не могла служить опорой для конкретной деятельности. И аппарат занялся устройством прежде всего собственных дел.
Когда наши обществоведы говорят о том, что в Советском Союзе была реализована система социализма, я думаю, что они, мягко говоря, ошибаются. В нашей стране в послевоенные годы была создана и отлажена “система одного завода”, в которой каждая отрасль играла роль отдельного цеха и была своеобразным монополистом, если такая терминология применима к “системе одного завода”. Была организована весьма сложная система собственности, обсуждение которой нас выведет далеко за рамки данной работы. Нельзя не сказать о том, что этой системе были присущи определенные свойства социалистического типа — в области образования, медицины и т. д.
Как ни оценивать эту систему, но она до поры до времени “работала”. Я люблю сравнивать развитие Советского Союза и Японии. В 1945 году и мы и японцы начинали с нулевого уровня. Но у них был план Маршалла и благоприятная международная обстановка. У нас же было “все наоборот”. И, тем не менее, в 1992 году по величине ВВП на душу населения мы превосходили Японию процентов на 10-12. И, тем не менее, система была обречена и требовала кардинальной реконструкции. Подчеркну — не разрушения, а реконструкции, и ниже постараюсь обосновать эту точку зрения.
Первые признаки грядущего неблагополучия я увидел во время моих первых поездок за границу в 1959 и 1961 годах, сопоставляя достижения Запада в области использования вычислительной техники с тем, что происходило у нас.
Во время моей первой поездки мне удалось побывать в вычислительных центрах фирм “Сименс” и “Хонивел–Бюль”. Должен сказать, что ситуация, с которой я там столкнулся, вселила в меня определенный оптимизм. Техническое оснащение центров было примерно на уровне Вычислительного Центра АН СССР, но мы умели решать значительно более сложные задачи, а используемое нами математическое обеспечение было тогда более совершенным.
Но через два года во время моей второй поездки я увидел, что ситуация за это короткое время весьма существенно изменилась, и наше положение стало вызывать у меня тревогу. Именно в эти годы в вычислительную технику начали поступать транзисторы. Это был новый важный шаг технической революции: ненадежные ламповые вычислительные машины, эксплуатация которых была доступна только очень квалифицированным коллективам, сменили ЭВМ на полупроводниках, не знающих, что такое сбои. Начала появляться вычислительная техника, которую могли использовать любые мало–мальски грамотные люди. Электронные вычислительные машины на Западе вышли из закрытых учреждений, становились привычным инструментом не только в сложных исследованиях ВПК, но и в управлении производством, в бизнесе и т. д. Начиналась эра компьютеризации. И мы оказались к ней абсолютно не подготовленными.
По возвращении домой я стал довольно интенсивно пропагандировать необходимость качественного изменения всей политики в области создания и, главное, использования вычислительной техники. Более того, выяснилось, что у меня немало союзников, которые думали так же и тоже стремились изменить сложившуюся ситуацию. Это прежде всего академик С. А. Лебедев, создатель нашей первой отечественной ЭВМ — БЭСМ -1. Я ему рассказал о своих зарубежных впечатлениях и высказал мнение о том, что необходимо сокращать производство специализированных ЭВМ и ориентироваться на производство универсальных компьютеров, которые можно использовать для нужд управления производственными процессами. Маститый собеседник мне тогда сказал, что он уже давно так и ставит вопрос перед министерством, но результат его активности может легко оказаться совершенно обратным: производство знаменитых наших универсальных ЭВМ — линию БЭСМ вообще могут однажды закрыть.
К сожалению, прогноз С. А. Лебедева оказался пророческим.
Вот тогда я и начал понимать, что “система одного завода” требует коренной реконструкции — она не сможет принять нового вызова научно–технической революции. Отрасль–цех нужен тогда, когда цель достаточно примитивна и нет необходимости в широкой номенклатуре производства. А главное — в ее быстрой смене. Мы же вступаем в эпоху, когда исход “холодной войны” будет решать не паритет в ракетно–ядерном вооружении, тем более что он достигнут, а общий уровень технического развития государства, конкурентоспособность нашей промышленности. И здесь мы сталкиваемся с трудностями, не преодолимыми в рамках “системы одного завода”. Одним отраслям объективно невыгодно переходить к производству более сложных универсальных компьютеров, другим — внедрять компьютерную технологию в собственную деятельность: надо многому учиться заново, да и людей придется менять!
Но самым грозным индикатором грядущей стагнации был провал косыгинских реформ, тем более что их внедрение было освящено всем необходимым набором партийных решений, и казалось, что их успех заранее обеспечен. Провал означал, что номенклатура не принимала реформ в принципе. Ее собственные интересы стали выше интересов страны, а маразмирующие старцы, возглавлявщие государство, вряд ли отдавали себе отчет в опасности происходящего. Да и сами не очень стремились к реализации реформ.
Интеллигенция достаточно точно понимала суть происходящего, и я думаю, что к середине 70-х годов она уже выработала свою позицию, которая, правда, нигде никогда четко не формулировалась. Но позиция существовала и была достаточно общей. Я имею в виду не только моих коллег, занимавшихся проблемами использования вычислительной техники в интересах оборонной промышленности, но и значительно более широкий слой работающей интеллигенции. В эти годы я активно работал на Ставрополье со специалистами в области сельского хозяйства и даже был избран в действительные члены ВАСХНИЛ. В это же время в Вычислительном Центре АН СССР, где я работал, шла активная работа по созданию вычислительной системы, имитирующей функционирование биосферы, и мне приходилось иметь дело со специалистами самого разного профиля — не только с инженерами, но и с биологами, сельхозниками и
т. д. И я видел глубокий уровень взаимного понимания и почти тождественную оценку ситуации.Мы видели две “главные опасности”, избежать которых в рамках существовавшей системы и перманентного, все развивающегося системного кризиса многим из нас казалось невозможным.
Первая — это проигрыш в “холодной войне”. Он означал прежде всего то, что наша страна оказывалась аутсайдером в области научно–технического прогресса. Другими словами, Советский Союз автоматически уходил на периферию развивающегося мира со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Другая опасность, порождавшаяся первой, — неизбежные внутренние перемены революционного характера. Страна, которая в этом веке пережила несколько революций, гражданскую войну и две мировые войны, просто не выдержит нового революционного катаклизма. Он может окончиться гибелью нации!
Вот почему все наши усилия были направлены на поиск путей такого совершенствования существующей системы, которое позволило бы избежать этих опасностей. Направления поисков были очень разными. Так, например, академик
Г. С. Поспелов разрабатывал программный метод управления экономикой страны. Он основывался на идеях, лежавших в основе современной технологии проектирования и создания сложных технических систем. Честно говоря, я считал такой подход несколько наивным, но всячески его поддерживал, полагая, что идеи программного метода, будучи внедрены в практику государственного управления, не просто помогут модификации существующей системы и ее способности эффективно участвовать в процессе развития научно–технического прогресса, но и, что мне казалось особенно важным, ограничить монополию отраслей.Пожалуй, ближе всего к моим личным идеям были мысли, которые высказывал В. М. Глушков, тогдашний директор Института кибернетики в Киеве. Нам часто приходилось оказываться вместе на заседаниях различных комиссий, организованных ВПК. В те годы решалась судьба всей линии БЭСМ, и мы с Глушковым всегда оказывались по одну и ту же сторону баррикад. А дискуссии в Кремле бывали весьма острыми и затрагивали саму суть социальной структуры нашего государства. И мы, технари, явно проигрывали чиновникам.
Как–то однажды уже в первом часу ночи мы шли из Кремля к метро, пересекая Красную площадь. Глушков, сильно раздосадованный результатами дискуссии, сказал: “Чего они сажают этих болтунов–диссидентов? Нас надо сажать”. В этих словах была доля истины, тем более что наша крамола произносилась не на кухнях, а открыто — в Кремле!
Меня же больше всего волновали вопросы конвергенции. Но я понимал ее не в той примитивной форме, которую обычно в те годы было принято обсуждать. Я пришел к убеждению, что и классический рыночный капитализм, и принятая в нашей стране “система одного завода” в равной степени тупиковые пути развития человечества. Следует искать иные принципы развития общества, качественно иные! И, самое главное, не делать резких революционных скачков.
Я все более внимательно присматривался к истории нэпа, и мне казалось, да и сейчас кажется, что мы упустили тогда удивительный шанс создать действительно новый тип демократического общества. Сегодня он уже неповторим, ибо в 30-е годы было уничтожено крестьянство — основа самодеятельного населения. И тем не менее многое из опыта нэпа можно было бы использовать даже и сегодня.
Как–то, году в 85-м или начале 86-го, я был приглашен на совещание, которое проводил М. С. Горбачев. В перерыве он подошел ко мне, и у нас состоялся короткий, но значительный разговор. “Что–то вы перестали к нам заходить?” Я ответил: “Одно дело, когда вы были секретарем, отвечающим за сельское хозяйство, а теперь вы — генсек”. — “Ну, а как вы прокомментируете происходящее?” И тогда я ему сказал фразу, которую помню дословно: “Пока у вас в руках императорская власть, ликвидируйте монополию отраслей, попробуйте восстановить систему, подобную синдикатам времен нэпа”. Михаил Сергеевич отреагировал: “Да, интересно. Напишите”.
Я подробно изложил свои соображения и передал письмо в его личную канцелярию. Прошло еще года два–три, и я снова увидел Горбачева на каком–то совещании. Теперь уже я к нему подошел и спросил о моем письме. Ответ последовал сухой и лаконичный: “Не помню. Вероятно, не получал”.
Как говорится, комментарии излишни. Правительство нас — научно–техническую интеллигенцию — не слышало.
Вопрос о постепенном реформировании “системы одного завода”, а следовательно, и сохранении тех социальных завоеваний (образование, медицина, занятость и т.д.), что позволяли гражданину смотреть спокойно в будущее, был окончательно снят к концу 80-х годов.
4. Системный кризис продолжается.
Его финал!
Вместе с тем у руководства страны были свои консультанты: оно слышало других. Я уже заметил выше, что в диссидентском движении участвовала не только “кухонная интеллигентщина”, но были и весьма достойные люди. Но, увы, не они играли первую скрипку.
Как–то на грани 70-х и 80-х годов один мой знакомец притащил мне целую кипу самиздатовской писанины. И последние иллюзии об этом движении у меня развеялись. Среди диссидентов я увидел людей, которые остро ненавидели не большевиков, а нас, русских, и Россию в целом.
Я и люди, которые меня окружали, прекрасно осознавали и недостатки нашей системы, и недостатки, свойственные русскому человеку, и остро переживали их — это было наше горе! Мы все время обсуждали наши беды и искали пути выхода из системного кризиса, содержание которого хорошо понимали. Но одновременно мы понимали, что наш народ достоин всяческого уважения. И объективно достоин симпатии и участия.
Мы обитаем в самой неуютной и суровой части планеты — на Севере Евразии. Даже в Канаде самый северный город расположен на широте Курска. У нас же вся страна лежит в более суровой части планеты. В нашей стране вегетационный период минимум на сто дней короче, чем, например, во Франции. Тем не менее мы смогли не только выжить на этой суровой земле, но и создать великую культуру, великую науку, сделаться одной из ведущих держав мира. И не надо забывать, что мы были всегда окружены ненавистью: прочтите книгу того же маркиза де Кюстина, послушайте, что говорит Бжезинский, вспомните о бесконечных нашествиях и с Востока, и с Запада!
Да, мы — европейцы, но всегда были альтернативой Западной Европе. И иначе и быть не могло! У нас не могла развиться этика протестантизма и западный индивидуализм. С ними мы просто бы не выжили в наших климатических условиях. И сейчас не выживем! Коллективизм, или, как мы говорим, соборность, был необходим. Как и многое другое, что отличает русского человека от западного европейца.
Мне, вероятно, не повезло: в той стопе самиздатовской макулатуры, которую мне принесли, я не нашел ни одного доброго слова о нашем народе, о нашей стране. А ведь писали–то ее граждане этой страны. Я не могу себе представить, чтобы какой–либо гражданин Франции написал о своей стране и своем народе что–либо подобное тому, что мне довелось тогда читать о России и русских.
Разумеется, говоря о макулатуре, я отнюдь не имею в виду сочинения А. И. Солженицына, В. Максимова и иных писателей того же масштаба, покинувших страну не по своей воле.
Так вот, случилось так, что именно “кухонная”, а не работающая интеллигенция, которой наша держава и была обязана своим техническим могуществом и у которой была своя достаточно конструктивная позиция, сделалась идеологом перестроечного и особенно постперестроечного процессов. Почему это произошло? Почему идеология диссидентской кухни проникла на государственный уровень? Об этом я могу только гадать.
Я довольно давно был знаком с М. С. Горбачевым, еще со времен его работы на Ставрополье, где ВЦ АН СССР в 70-х годах помогал тамошним специалистам создавать некую информационную систему. К тому времени я был знаком уже со многими секретарями обкомов, и Михаил Сергеевич выделялся среди них — он был более демократичным и, самое главное, умел слушать и вникать в аргументацию других людей. Я был искренне рад, когда его избрали генсеком, и связывал с его деятельностью много надежд.
Но первое, что я с грустью увидел, это отсутствие большого стратегического замысла и случайные действия вроде антиалкогольной кампании. Но больше всего меня насторожило его увлечение “гласностью”. Гласность, конечно, необходима. Но, не гласность сама по себе: она — следствие особенностей системы, а не ее причина. Необходима коренная перестройка “системы одного завода”, о чем я и писал Горбачеву в 86-м году. Вот на этой гласности и выплыла диссидентствующая интеллигентщина, причем отнюдь не ее наиболее достойные представители. Появились многочисленные “прорабы перестройки”. Гипертрофированная гласность оказалась источником национальной розни и разобщения нации.
Что греха таить, волна перестройки захватила весьма широкие круги интеллигенции. Возникла даже некая “горбачевская эйфория”. Даже автор данной работы однажды написал статью “перестроечного типа”. В чем и винюсь! И стыжусь одновременно.
Но эта перестроечная эйфория в среде интеллигенции длилась очень недолго: очень скоро мы убедились в том, что она не развязала системного кризиса. Цели развития страны, государства по–прежнему оказались неочерченными. Никто не мог понять, куда и зачем мы идем. Номенклатура продолжала хозяйствовать, преимущественно в своих интересах, потихонечку прибирая к рукам тем или иным способом общенародную собственность. Страна продолжала нищать и голодать, никаких сдвигов в области научно–технического прогресса не было заметно.
Страна зримо продолжала сдавать свои позиции и слабеть. Правительство явно теряло рычаги управления. Страна явно шла к тому, что нас больше всего волновало на протяжении последних двух десятилетий и о чем я уже писал: мы уже проиграли “холодную войну”, и нас ожидали революционные потрясения, которые страна выдержать не сможет. И наша система рухнет. И не перестроится, а просто рухнет: катастрофа распада страны неминуема. В кругах инженерной интеллигенции много говорилось о том, как предотвратить неминуемую катастрофу.
Мы стали это вполне отчетливо понимать и говорить о возможной катастрофе в начале 91-го года. Но, честно говоря, мы не думали, что процесс пойдет столь стремительно и что правительство окажется столь беспомощным. Я надеялся, что у нас есть в запасе еще года два–три и, даст Бог, мы сумеем справиться с надвигающейся агонией, так как видел здоровые силы в обществе, да и результаты референдума, казалось, обнадеживали: народ проголосовал против распада Союза!
В одном отношении мы оказались абсолютно точны: причиной катастрофы стала номенклатура, сама система партийной власти, которая воспользовалась ситуацией ослабления государства для устройства своих собственных дел, а красивые слова и обоснование всяческих мерзостей, творимых с нашим народом и нашей страной, взяла на себя “кухонная интеллигентщина”.
Системный кризис дошел до своего логического конца — сама система рухнула. Возникла новая система со своими проблемами.
5. Интеллигенция в постперестроечный период
Новая система, возникшая на усеченной части Великого Государства и начавшая называться — на мой взгляд, по недоразумению — Россией (именно по недоразумению, ибо 25 миллионов русских, т. е. целая большая страна, населенная русскими, оказались за ее границами), сразу же погрузилась в условия системного кризиса. Но прежде, чем это объяснять, я должен напомнить некоторые факты.
Диссидентское движение благополучно кончилось с началом горбачевской перестройки. Была утверждена так необходимая диссидентам гласность. Значительная часть “кухонной интеллигентщины” отчалила “за бугор”, где стала писать пасквили о русском народе и нашей стране, другая значительная ее доля вошла во власть, и многие из нее вместе с частью номенклатуры превратились в “новых русских”, обретя непонятным мне образом значительные капиталы, а то небольшое количество достойных людей, которые входили в диссидентское движение, слилось с остальной интеллигенцией, разделив ее печальную участь.
Итак, определенная часть интеллигентщины “вошла во власть”. Я их иногда называю “гайдарообразными”. Приход во власть подобной группы людей — страшное несчастье для нашей страны. Как правило, это не очень образованные люди, но с непомерными амбициями и еще большими аппетитами. И самое страшное их качество — это представление о самодостаточности. Последнее, к слову, говорит о дефектах и воспитания и интеллекта.
К сожалению, интеллигенция не смогла противопоставить им никаких активных действий — она была распылена, деморализована и не всегда понимала суть происходящего. Да и к средствам массовой информации она уже не была допущена. Тем не менее кое–что пытались делать. Об одной из таких неудачных попыток я попытаюсь рассказать.
В самом конце 91-го года проходило последнее общее собрание Академии наук СССР. Вел это собрание ее последний президент Г. И. Марчук. Обсуждалась проблема будущности Академии. И прежде всего — кому она должна принадлежать. Я тогда выступил со следующим примерно утверждением: “Не существует проблемы принадлежности Академии. АН СССР — это бывшая Российская Академия наук. Ей такой оставаться и должно. Но есть другая, куда более важная проблема: как использовать интеллектуальный потенциал Академии в нынешнее трудное, критическое для страны время? Во время Великой Отечественной войны была программа “наука — фронту”. Может быть, что–то подобное необходимо сделать и сегодня?”
Г. И. Марчук прокомментировал мое выступление следующим образом: “Инициатива всегда наказуема. Вам, Никита Николаевич, и писать письмо Ельцину”.
Я такое письмо написал на следующий день и положил его на стол секретаря президента Академии. В течение недели его подписало человек двадцать академиков, и я отнес его на Старую площадь, где тогда находилась канцелярия Президента Российской Федерации. Прошло несколько месяцев, и неожиданно для нас всех вышло распоряжение Ельцина об организации Совета по анализу кризисных ситуаций. В него было включено двенадцать членов Академии, а я назначен его председателем. Но был назначен и куратор Совета — Г. Э. Бурбулис, тогда второе лицо в государстве.
Через несколько дней у меня состоялся весьма знаменательный разговор с куратором. Я сказал Бурбулису о том, что Совет, разумеется, будет работать на общественных началах, но для того, чтобы он мог быть действенной организацией, необходимо, во–первых, какое–то помещение. Во–вторых, нужен ученый секретарь с приличной зарплатой, пара технических сотрудников и оргтехника, включая компьютер и правительственную связь.
Геннадий Эдуардович мне ответил примерно следующее (цитирую почти дословно): “Ну, Никита Николаевич, здесь же в Совете двенадцать мудрецов из Академии. Пусть Академия и побеспокоится, тем более что у нее сейчас много свободных площадей”. Я пошел тогда к Ю. С. Осипову, который к тому времени уже был избран президентом Академии. И повторил ему просьбу, с которой я обратился к Бурбулису. Он ответил мне следующее (тоже почти дословно): “Ну, Никита Николаевич, ведь мы же в этих вопросах не специалисты”. Как будто на белом свете есть специалисты по переходу от социализма к капитализму! И тоже ничего не дал. И мы для наших встреч и работы использовали главным образом рабочий кабинет директора Института философии академика В. С. Степина.
Замечу, что Ю. С. Осипов тоже был членом этого Совета, но ни разу ни на одном заседании его не был.
Нашему Совету удалось провести в 1992 году два слушания в Верховном Совете России и даже опубликовать два доклада. Потом мы тем не менее постепенно свернули нашу работу. И не только потому, что без всякой технической поддержки продолжать работу было почти невозможно. На меня и, как я понял, на многих моих коллег очень тяжелое впечатление оставили те слушания в Верховном Совете, которые нам удалось организовать. На них приходило довольно много людей, но не из–за интереса к нашим мыслям: на нас смотрели как на чудаков — вместо того чтобы делать дело, заниматься политикой, добывать деньги, что–то лоббировать, люди рассуждают о каких–то высоких материях. Слушатели были погружены в свою политику, вернее в политиканство. Вопросов и обсуждений не было — послушали и разошлись!
Попытка нашего Совета как–то повлиять на ход событий была не единственной такого рода попыткой научной и инженерной интеллигенции. Но на государственном уровне нас никто не слышал, мы ни до кого из власть предержащих не могли достучаться! А гайдарообразные между тем продолжали свои антинародные дела.
Все представители научной и технической интеллигенции говорили разными словами, говорили по–разному, но одно и то же. О чем же все–таки говорили мы, непрофессионалы, как назвал нас президент Академии Ю. С. Осипов? Попробую пересказать это чужими словами.
Итак, прошло почти семь лет. 31 декабря 1998 года “Независимая газета” опубликовала оценку Джефри Сакса, главного советника Гайдара. Вот она — цитирую по “НГ”: “Главное, что подвело нас, это колоссальный разрыв между риторикой реформаторов и их реальными действиями… И, как мне кажется, российское руководство превзошло самые фантастические представления марксистов о капитализме: они сочли, что дело государства служить узкому кругу капиталистов, перекачивая в их карманы как можно больше денег и поскорее. Это не шоковая терапия. Это злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей”.
Вот об этом мы и говорили. Только менее резко и более вежливо, ибо надеялись тогда, что все те, кто называл себя демократами, люди порядочные и их в не меньшей, чем нас, степени заботят судьбы нашего народа!
* * *
В начале этого раздела я говорил о том, что с появлением Российской Федерации, как некоего самостоятельного государства, системный кризис не прекратился. Пожалуй, надо сказать несколько точнее: народ и страна продолжают переживать период собственной деградации и распада. Это, конечно, кризис, но не системный в том смысле, в каком я его определил в одном из предыдущих разделов, ибо я согласен с Джефри Саксом — идет целенаправленное уничтожение страны.
И самое страшное состоит в том, что “реформаторы” могут достичь своей цели. В их руках СМИ, они опираются на коррумпированное чиновничество, им обеспечена поддержка Запада — почитайте опубликованное в той же “НГ” интервью Бжезинского! В начале постперестроечного периода я пытался думать: “Гайдары и чубайсы приходят и уходят. Надо работать”. Боюсь, что так теперь рассуждать уже нельзя. “Реформаторы” куда опаснее большевиков: они сами действительно однажды уйдут, но и России уже не будет. Она уйдет вместе с ними. А может быть, и раньше них.
Вот почему интеллигенция должна сказать сегодня свое слово и наметить пути сохранения России, ее народа, нашей культуры и традиций. Этой проблеме и будет посвящен заключительный раздел моей статьи.
6. Интеллигенция как ядро электората
Уважаемый читатель, постарайтесь прочитать книгу Валерия Писигина “Из Москвы в Петербург”. Ее автор уже в постперестроечный период проехал по той же дороге, что когда–то Радищев, но в обратном направлении. Он останавливался в маленьких городах и поселках, разговаривал с врачами и учителями, бывал на их скромных празднествах. При чтении этой небольшой книжки меня охватило ощущение, за которое я очень благодарен ее автору: я почувствовал, что Россия еще жива и жива еще интеллигенция, настоящая русская интеллигенция, не та, что вместе с номенклатурой второго уровня пришла во власть, а настоящая, которая живет с народом, живет его мыслями и чувствами, разделяет его любовь к стране и делает свое бесконечно нужное для России дело.
За последние два–три года, проводя семинары с учителями, общаясь с людьми, приезжающими из “глубинки”, я вынес определенные представления о чаяниях российской интеллигенции, как правило, невысказываемых, а если и высказываемых, то очень лаконично. И, может быть, самое главное, чего ждут эти люди, — это слов благодарности и уважения. Интеллигенция хочет и ждет настоящей работы и остро нуждается в возвращении чувства собственного достоинства. А без восстановления чувства самоуважения очень трудно надеяться на всплеск энергии, который необходим нации, и прежде всего интеллигенции, для того, чтобы страна смогла бы снова возвратиться к спокойному развитию и настоящему труду.
И что удивительно, — погруженные в заботы о том, как выжить на нищенскую зарплату, к тому же редко получаемую, наши российские интеллигенты не просто способны думать о будущем — они живут этим будущим! Это своеобразный российский феномен. Но это факт, который нельзя не учитывать. Относительному спокойствию в нашей стране мы обязаны, может быть, не только присущему нашему народу долготерпению, но и настоящей любви к Родине. Хотя потенциал ненависти накапливается и однажды он может полыхнуть так, что с ним невозможно будет справиться. Это все тоже надо иметь в виду.
Однажды ко мне домой пришел некий “провинциальный интеллигент” из Костромской губернии. Он хотел, чтобы я ему надписал мою книжку, которую он купил где–то в Москве. У нас состоялся длительный и интересный мне разговор. Я спросил моего гостя, какую партию он поддерживает. Он ответил: “Да никакую. Им, партийным, до нас и дела нет. У них свои дела — пусть и разбираются! А мы уж как–нибудь сами”. Уважаемый читатель, вдумайтесь в эти слова: может быть, в них и скрыто то основное содержание истории — того ее этапа, который ожидает наш народ!
Сегодня интеллигенция, в том понимании, которое я использую в этой работе, это огромная масса людей. Их, может быть, миллионов десять—двенадцать. Это люди общей судьбы, и они это знают. Уже возникает чувство взаимопонимания и общности. Они действительно знают, что в нынешних условиях у них нет будущего и что никакая из ныне существующих партий думать об их будущности не собирается.
У коммунистов определенные стандарты мышления, с которыми они никогда не расстанутся, а тем, кто именуют себя демократами, глубоко безразличны проблемы, волнующие русскую интеллигенцию. В этом отношении мой костромской гость был прав!
Но одно понятно всем — возврата к прошлому быть не может!
Вряд ли уместно в этой статье обсуждать возможные варианты развития, сценарии и программы. Но определенные вехи я попытаюсь расставить.
И первое, на чем мне хотелось бы остановить внимание читателя, состоит в следующем, ныне уже достаточно банальном, утверждении — планета превращается в единую не только экономическую, но и социальную систему, вне которой не сможет выжить ни одно государство. А посему главный вопрос, который должен быть решен не какой–либо партией, но всей страной, — что необходимо сделать, чтобы занять достойное место в этом сложном, разнообразном и одновременно едином мире?
Возникает единый экономический организм. Идет процесс самоорганизации, который никем не регламентируется и не управляется. Я называю его процессом формирования МИРА ТНК — транснациональных корпораций1.
Так вот, для того чтобы занять достойное место в МИРЕ ТНК, а вне него существование невозможно, мы должны иметь и собственные мощные корпорации. И при размышлении о возможной форме их организации мне невольно приходит образ тех синдикатов, которые были созданы в период нэпа и которым наша промышленность обязана своим воссозданием.
Конечно, воспроизводить синдикаты 20-х годов в точной форме не следует, но о некоторых из их особенностей следует очень хорошо подумать. Прежде всего об их взаимосвязях с государством. Хотя капитал синдикатов принадлежал государству, но они были формально от него независимы и работали в тесном контакте с ВСНХ и Госпланом на договорных началах. И их деятельность определяла основной доход государства — результаты производственной деятельности, а не доходы физических лиц определяли наполнение бюджета. Мне кажется, что и ныне в наших ведущих корпорациях контрольный пакет акций должен принадлежать государству, а их деятельность определять основную часть дохода страны.
Второе соображение касается сельского хозяйства. В силу природных условий наше сельское хозяйство объективно не сможет стать конкурентоспособным, во всяком случае, на внешних рынках. Но страна, тем более такого масштаба, как Россия, имеет шанс выжить в МИРЕ ТНК лишь в том случае, если она способна сама себя кормить. Необходима специальная продовольственная программа. Она должна содержать и государственную финансовую поддержку, специальные мероприятия, позволяющие нашему сельскому хозяйству стать конкурентоспособным на внутреннем рынке, и многое другое.
Но я хотел бы заметить, что чисто рыночные методы (как и образ мышления) не способны справиться с комплексом вопросов, связанных с сельскохозяйственным производством, ибо оно основано на взаимоотношении Природы и общества, требующих для своего решения проникновения в их отнюдь не рыночную суть. Вот лишь один из примеров — мера механизации.
В США производительность труда одного сельскохозяйственного рабочего примерно в сто раз превышает производительность труда китайского крестьянина. Но американскому фермеру никогда и не снились урожаи, которые собирает с одного гектара китайский крестьянин. И, кроме того, нельзя забывать о том, что в основе нашей цивилизации лежит прежде всего сельскохозяйственное производство. Его изобретение знаменует появление совершенно нового типа взаимоотношений с Природой — создание искусственного кругооборота веществ.
И последнее — только та нация имеет шанс на достойное будущее, которая сумеет обеспечить высокий уровень образованности и нравственности. Для России этот тезис особенно актуален, поскольку в нашей суровой стране только опора на “высокие технологии” может обеспечить достаточно высокий уровень благосостояния народа.
Вот почему в основе любой нашей политики, в любых условиях должен лежать старинный крестьянский принцип “сохранения посевного материала”: как бы ни было голодно зимой, нельзя трогать посевной материал, ибо это залог будущего. Вот почему самым большим преступлением сильных мира сего перед нацией я считаю падение уровня образования и катастрофическое сокращение научного потенциала.
* * *
Сегодня нацию охватили апатия и чувство безнадежности. И даже ядро электората — интеллигенция почти не реагирует на то, что говорят партийные лидеры. И так будет до тех пор, пока не сформируется партия или движение, которое сумеет сказать народу слова благодарности за то, что после разрухи гражданской войны он смог возродить страну во время нэпа, что после сталинского геноцида он смог выиграть Великую Отечественную войну и снова восстановить Великое Государство. Это движение должно сказать нации, что не все потеряно, что у нее есть перспективы возрождения, и указать пути к нему.
Я думаю, что необходим некий общественный совет, никак не связанный с государством или существующими партиями, который занялся бы перспективами развития страны. Его деятельность должна быть широко известна народу и открыта для дискуссий. И, опираясь на него, то ядро электората, которому посвящены эти размышления, сможет оказать решающее влияние на судьбы нашей страны.