Продолжение. Публикация и комментарии О. Трифоновой
Юрий Трифонов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 1999
Юрий Трифонов
Из дневников и рабочих тетрадей
1973
Казалось бы, после такого огромного труда, как “Нетерпение”, можно и расслабиться. Но Ю. В. чувствовал себя на перепутье. В “Политиздате” ждали романа о Германе Лопатине
1, в столе лежала рукопись “Исчезновения”, в рабочих тетрадях скопились все необходимые материалы для романа об Азефе. И еще томила, как он любил говорить, “одна идейка”. Написать о человеке, вытесненном из жизни, о своем любимом — “лишнем” человеке.Вот некоторые записи из дневника того времени.
Задача писателя — рассказать еще и о том, что ВНЕ книги.
Читатель должен пытаться понять не только то, о чем рассказывает книга, но и то, что она ХОЧЕТ высказать.
Еще в XIV веке инквизиция считала инакомыслящих уголовниками.
Борьба с инакомыслием на самом деле имеет целью заставить инакомыслящих оставаться таковыми. Не пускать их в общество.
Для будущей повести “Другая жизнь” Ю. В. стал потихоньку собирать нужные книги и журналы. На столе появились экземпляры журнала “Спиритуалист”, книга Ури Геллера о парапсихологии, труды известного антрополога и парапсихолога Маргарет Мид, вырезки из “Недели” со статьями о “странном мире”, статья Майн Пайнс из “Нью-Йорк мэгэзин” “Тайны мозга”, воспоминания Вольфа Мессинга и множество статей самых разных авторов (А. Китайгородский, Л. Сухаревский, Милбурн Кристофер). А поверх всего — потрепанные брошюры Блаватской и некоей Капканщиковой.
И тут пришло письмо от сына знаменитого Филиппа Кузьмича Миронова
2 и всколыхнуло давние мечты написать о гражданской войне на Дону, о расказачивании.Уважаемый Юрий Валентинович!
Примите искренний привет и большое уважение от земляка — казака станицы Усть-Медведицкой бывшей Донской области. Я давно собирался Вам написать, но не знал Вашего адреса в Москве. Вчера я получил письмо от одного знакомого из Ленинграда, который сообщил мне о том, что в журнале “Вопросы литературы” № 1 за 1974 год напечатано Ваше выступление на совещании, посвященном историческому и историко-революционному роману.
Он привел и Ваше высказывание на этом совещании о Миронове, о моем бедном отце, за оскорбленную честь и достоинство которого я вместе с бывшими “мироновцами” сражаюсь с 1958 года и по сей день. И все еще не сказана историческая правда о Миронове, так же как не сказана она и о Валентине и Евгении Трифоновых!
Вот за Ваши добрые и честные слова о Миронове, за Ваше мужество их сказать, вопреки новопреставленному негодяю и клеветнику, примите же от меня, сына Миронова, мою глубокую сердечную благодарность и мой низкий поклон. Я читал Ваш “Отблеск костра” — прекрасно написано.
Здесь Вы также очень хорошо написали о Миронове, хотя “Я, Мишь, всех давишь”, — Семен Буденный тогда еще здравствовал. Ему не понравились Ваши характеристики Миронова так же, как не понравилась и книга Душенькина “Вторая Конная” и многие другие статьи и книги, где говорится хотя какая-либо правда о Миронове.
Дождусь ли я того времени, когда подлинная архивная правда о Миронове будет сказана народу? Юрий Валентинович, а почему бы Вам не написать повесть или роман о Миронове? Думается, что по обилию, богатству и яркости материала из-под Вашего пера вышла бы вещь, способная потягаться с “Тихим Доном”, да она и касалась бы Тихого Дона.
Желаю Вам доброго здоровья, благополучия и творческих успехов.
С уважением — А. Миронов
27 февраля 1974 года.
Выяснилось, что, работая над “Нетерпением”, Юра переживал счастливую пору. Ведь это такое наслаждение сидеть в архивах, читать книги, рассказывающие о людях небывалых.
Ю. В. так слился душой с героями “Народной воли”, что даже на
Ф. М. Достоевского начал огрызаться в дневнике, перечитывая “Бесов” и “Дневник писателя”.Приведу некоторые выписки Ю. В. из Достоевского, вызвавшие протест.
“И вот славянофилы и западники вдруг сходятся в одной и той же мысли, что теперь нужно всего ожидать от народа, что он встал, идет и что он… скажет последнее слово”.
“Народу ли за нами, или нам за народом?” — вот, что теперь все говорят. Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли, и образа: преклониться перед правдой народной…”
Достоевский: “Народ темен и невежествен”.
К. Аксаков: “Народ образован и просвещен”.
И ТО И ДРУГОЕ! (выделено Ю. В.
)“Наша нищая, неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь, как один человек”.
Духовное единение, какого в Европе нет.
Все 80 миллионов — едины! (Ю. В.
)“Татьяна отказала Онегину, ибо не желала делать НЕСЧАСТНЫМ МУЖА.
Где это?! (Ю. В.
)Из писем Ф. М. Достоевского Майкову.
О Верховенском (Грановском)
3.“Но при чем же Грановский в этой истории? Он для встречи двух поколений все одних и тех же западников, чистых и нигилистов…”
Дальнейшее показало, что корень зла — русский, из недр России!
По убеждению Достоевского:
— свойственные либералам 40-ых годов отказ от национальной самобытности, стремление “пойти на выучку” к Западу послужили как бы преддверием “нигилизма” вообще и “нечаевщины” в частности.
А как же исконное русское — бунты, Пугачевщина, Разинщина?
Достоевский не объясняет причин появления революционного брожения в России!
Недовольство реформами…
Н. Бердяев о Ставрогине.
“Н. Ставрогин — родоначальник многого… и русское декадентство зародилось в Ставрогине”.
И много чего другого!
Генералы Гражданской войны — все эти Саблины, Муравьевы, Раскольниковы, Антоновы-Овсеенки…
Бездеятельность героев Достоевского.
Идея “съедает” человека только в условиях бездеятельности.
Все романы Достоевского пронизаны идеей денег. Деньги — все. Для Желябова — ничто!
Piccolo bestia
4Тарантул — во Флоренции, в гостинице.
Этот тарантул — маленький, мохнатый — виной тому Биконсфилд
5. Забежал в Европу. Называет его не иначе, как “этот Израиль”.Страшная ненависть к нему!
И при этом — рассказ о двух повешенных турками священниках. А где ненависть к русским “вешателям”?
Биконсфилд говорит, что все эти добровольцы в Сербии — социалисты и коммунарии…
Достоевский с этим спорит.
Но — Клеменц, Баранников, Жебунов и пр.?
6“Халаты и мыло” — о взятии Казани, и о том, как прекрасно будет организована новая русская власть в Константинополе.
Презрение к мусульманам.
1877 год
“Три силы Европы — Католицизм, Протестантизм (Германец) и Славянство. Главная сила России — всецельность и духовная нераздельность миллионов народа нашего с монархом”.
Рабство он называет единением! (Ю. В.
)По поводу мученической смерти унтер-офицера Фомы Данилова, Туркестанского батальона — не пожелавшего по велению хана принять ислам, Достоевский утверждает, что “мы бы это не сделали!” — то есть интеллигенция.
“Знаете, господа, надо ставить дело прямо: я прямо полагаю, что нам вовсе и нечему учить такой народ”.
“Всякий великий народ верит и должен верить, если только хочет быть долго жив, что в нем-то и только в нем одном, и заключается спасение мира”.
“Меттернихи и Дон-Кихоты”.
Утверждает, что Россия никогда не имела своих Меттернихов и Биконсфилдов.
“Наши Меттернихи всегда оказывались Дон-Кихотами”.
Всяческое оправдание наших военных неудач. (Например, при осаде Плевны.)
Русское деликатничанье и европеизм. То есть — низкопоклонство.
Англичанин (член Парламента, корреспондент “Таймс”) вел себя странно: вставал из-за стола в присутствии Великого Князя, сидел — когда все стояли… Попросил знакомого русского офицера помочь ему надеть пальто. “Тот удивился, пожал плечами, но — помог!”
Это есть — деликатничанье!
А нужно было — считает Достоевский — пожать плечами и отойти.
Рабье нутро Достоевского!
Англичанин — демократичен, прост, естественен.
Русский — полон тщеславия и комплексов старинного “местничества”.
Вообще, с Ф. М. Достоевским Ю. В. вел нескончаемый диалог. Пытался преодолеть его и… не смог. Иначе говоря, “пальто все-таки подал”. Но это — отдельный разговор.
В 1973 году “Нетерпение” начал печатать “Новый мир”. В жизни Ю. В. наступила пауза, и в эту паузу-брешь просыпалась шелуха повседневности. Семейные неурядицы, проблемы близких. Проблемы необходимо было решать. Иногда для этого приходилось обращаться с просьбами к неприятным людям или идти на телефонную станцию и дарить свою книгу начальнику.
Помню, пришел к нам старенький Игорь Ильинский. Пришел за экземпляром “Дома на набережной”.
— Наверняка дети старика погнали, — сказал Юра, закрыв за Ильинским дверь.
Знал, как это бывает.
Публикация “Нетерпения” стала событием. Прошло несколько обсуждений, пришли одобрительные отзывы и от людей, чье мнение значило много
7, Ю. Давыдов, И. Врачев8) и просто от читателей (писем тоже важных, но по другим причинам).
(Н. Троицкий16.VI.73
Дорогой Юрий Валентинович!
Хочется сказать Вам несколько слов по поводу прочитанного (уже в книге) “Нетерпение”. Первое слово, конечно, — спасибо. Чем дальше, тем звучнее была струна большой литературы, постепенно сходила на нет всякая серийная обязательность, информативность, хроникальное многолюдство, затруднявшее в первых главах. Книга трагическая, — вот к какому ощущению, раньше, чем к выводу, — приходишь в конце. Горло сжимает судьба уже не России, а просто замученных одиночеством людей, — когда они лежат в постели, в полутьме за несколько дней до конца, сознавая этот конец и его неотвратимость. История их победы на Екатерининском канале, облава, спокойствие усталого сна, новый подвиг воли, суд — рука коснулась руки, счастье — сели рядом… Все это отлично, большая литература. И в конце Вы не позволили себе никакого послабления в смысле мажора и освещения обратным светом исторической иллюминации (спасает “Клио” — хорошая выдумка, где обнаружен великий такт и мера).
Одна эта книга уже оправдала всю серию. Вот так!
А для Вас, видимо, это компенсация за сдержанность “Отблеска костра”, — ведь там тоже была заключена прорва жизни, ее трагического счастья.
Для меня Вы — по большому счету восходящий писатель. Такое ощущение было во мне от В. С. Гроссмана, от одновременности его существования в литературе. И он и Вы хорошо проникаете в природу счастья — оно скорее напоминает у Вас не блаженство на ложе любви, а кровавые роды и пот на лбу крупным бисером. В этом можно углядеть главную линию антимещанства.
Еще раз спасибо
Ник. Атаров
99 августа 1973 г.
Дорогой Юрий Валентинович!
Большой привет с юга Вам и всей вашей семье! Не знаю, дойдет ли до Вас мое письмо — адрес написал на конверте по памяти, а память у меня на адреса плохая.
Отдыхаю уже второй месяц в Железноводске. В июне я был здесь совсем один, ходил целый день по горам (здесь и в Пятигорске и Кисловодске) и лесным тропам.
Сейчас ко мне жена привезла сына, а сама уехала в Москву. К тому же я начал “лечение” на Пятигорском курорте: родоновые ванны, электропроцедуры, массаж и т. п. Все это, говорят, очень помогает при бессоннице и переутомлении. И действительно, я чувствую себя сейчас хорошо, возможно, просто я никогда не отдыхал раньше так долго и так спокойно.
По вечерам много читаю.
Жена привезла мне последние два номера “Нового мира”, и я дочитал Ваш роман до конца. Трудно сравнивать части одного романа, но конец
(в № 5) я читал с особенным интересом и удовлетворением.Я думаю, что это лучшее художественное произведение о народовольцах, о самом великом и героическом периоде их деятельности.
Роман Давыдова “Глухая пора листопада” мне также понравился очень, хотя он написан в иной писательской манере. Но это был действительно “листопад” и потому не так интересно. Не мне судить — но возможно это и лучшее Ваше произведение из ранее написанных.
Мне это особенно хочется сказать, так как, давно зная о том, что пишется Вами роман о Желябове, я думал как-то внутри себя, что вряд ли можно что-то очень интересное и новое написать о народовольцах, когда об этом столько написано.
В Пятигорске роман Ваш разошелся в два дня, хотя книгу из той же серии об Обнорском я вижу в магазинах уже второй месяц.
Мне удалось купить последний экземпляр в каком-то дальнем книжном киоске.
Вчера я дал утром читать ее своему 14,5-летнему сыну, который историей очень мало интересуется (его интересы химия). Была плохая погода, он начал читать с неохотой и первые главки плохо понял. Но потом вчитался и с перерывом на обед читал весь день, пока к вечеру не кончил.
Понравился мне в “Новом мире” и роман Абрамова, не очень понравилась повесть Тендрякова — но об этом я ему сам скажу при встрече.
В мае я не успел побывать в Пахре: был слишком занят и устал. Но в августе, когда я вернусь в Москву, обязательно буду в Пахре, хотя не знаю Ваших планов на лето.
Большой привет Гладкову (если увидите) и всем знакомым. Желаю хорошей работы (если сейчас работаете) и отдыха (если отдыхаете).
До встречи. Ваш Р. А. Медведев
10Еще одно письмо.
Дорогой Юра, несколько доброхотов сообщили мне о твоем выступлении на собрании критиков. Завидую твоей храбрости — я, малодушный, не в силах разжать губы и зубы, если на меня глядят хотя бы три пары глаз незнакомых мне людей. Постыдная робость. Но, что поделаешь? Это как горб…
Скоро уже четверть века, не считая лагерного антракта, я корплю в историческом жанре, а ты оказался первым, кто замолвил за меня братское словечко в публичном выступлении. Спасибо!
“Нетерпение” не трогал, покамест сочинял “Завещаю вам, братья…” Недавно лишь полистал чужой экземпляр. Тотчас дохнуло подлинностью, что весьма и весьма редко, хотя нынче в исторической беллетристике подвизается немалая рать. Был бы очень обязан, если бы ты одарил меня книгой.
За неимением борзых щенков, а равно и барашка в бумажке, прими бандероль, которую высылаю одновременно с этим письмом.
Первую половину книги — давние очерки — похерь, а на повесть об Усольцеве, пожалуйста, взгляни.
Еще раз — душевное спасибо.
Крепко и дружески жму руку.
Сердечный привет Алле Павловне.
Ю. Давыдов
21 октября 1973 г.
Двадцать пять лет назад ТАКОЙ писатель, как Юрий Давыдов, нуждался в добром слове! Сейчас в это невозможно поверить, книги Давыдова известны во всем мире. Но было, было… И время в этом повинно, и совершенно органичная природная деликатность Юрия Владимировича, полный паралич нахрапистости и глубокого почтения к себе, глубокоуважаемому. А ведь человек тертый, битый, зону прошел, в иных вопросах — с места не сдвинешь.
Вот ведь, казалось бы, человек о тебе отозвался с похвалой, напиши, что прочитал его роман, что понравился, ему будет приятно. Нет, Юрий Владимирович пишет как есть “полистал” покамест.
Тут и уважение большое, и серьезность, и искренность, да много всего качественного. Здесь мне хотелось бы в лирику удариться, “слово” о
Ю. Давыдове сказать, но у высоких чувств словарь тускл и беден.Семейные неурядицы, а главное, нерешенность рабочих планов сделали Юру замкнутым и наше общение трудным. Даже невозможным. Юра маялся. Принимался то читать журнал “Спиритуалист”, то за новые главы “Исчезновения”. Однажды сказал: “Не надо бы мне браться за Лопатина. Юра Давыдов сделает это лучше меня. Но, с другой стороны, такая книга — подступы к Азефу”. В высказывании был вопрос, но какой я могла дать совет ему?
Меня волновало другое: я знала, что он решил съезжаться с женой. Попытка склеить не складывающуюся семейную жизнь. Я решила уехать. Сняла дом в деревне на Рижском взморье. Деревня звалась Апшуциемс. Одно из самых красивых мест в мире.
Однажды, в июле, приехав в Дом творчества “Дубулты”, увидела Трифонова в большой развеселой компании. Вышла из холла.
Он приехал в Апшу на следующий день, выведав у кого-то мой адрес. Незадолго до этого мне снился сон: Юра медленно поднимается из-за дюны, и вот я вижу сначала его темные, чуть вьющиеся волосы, лицо, клетчатую рубашку. Именно так и произошло наяву.
В доме было не прибрано. На крашеном деревянном полу — пыльца тончайшего песка, принесенного с дюн, с пляжа. Он усмехнулся и сказал:
— В доме прибрано и пол посыпан песком. Откуда это? Вспомни.
Я тупо молчала.
— Вспомни, я загадал.
Я поняла, что он загадал, и вдруг в моей малообразованной голове произошла вспышка. Я вспомнила.
— “Фауст”. Первый раз приходит в дом Маргариты.
— У нас с тобой все будет хорошо.
Он очень хотел куда-нибудь съездить. Через несколько дней мы отправились в Ниду, где отдыхали мои друзья. Безумие чистой воды. Я не спрашивала, как ему удалось улизнуть из Дома творчества, но понимала — что к вечеру он должен туда вернуться, ведь он приехал не в одиночестве. Проехать туда-сюда набегало около пятисот километров. Правда, дороги везде отличные, и день был, что называется, лучезарный. Мы выехали в шесть утра и к одиннадцати были на Ниде. Спросили в кафе, как отыскать дом лесничего, где жили мои друзья. Нам объяснили, что этот дом называется домом Тома Османа, показали дорогу. Мы ехали и недоумевали, кто такой Том Осман, и вдруг
Юра хлопнул себя по лбу: “Это же Томас Манн! У него действительно был здесь дом. Какая удача!”Томас Манн был одним из любимых и постоянно перечитываемых им авторов.
И это действительно был дом Томаса Манна. С разноцветными стеклами в дверях и окнах террасы, со старой мебелью, он показался нам волшебным. И стоял на высокой дюне среди леса. То ли он действительно был волшебным, то ли волшебство творилось с нами… Юра ходил, ходил и ходил по комнатам, стоял на вершине дюны. Как ему не хотелось уезжать оттуда!
Решили, что когда-нибудь обязательно вернемся. Не вернулись, как не поехали в Козлов, где он почему-то обязательно хотел побывать. Возможно, потому, что там жил некогда таинственный отец Паисий, поминаемый им в “Другой жизни”.
На обратном пути что-то приключилось с машиной. Он нервничал, но виду не подавал. Стали ловить попутку до Риги. Один ехал в Ригу, но брать Юру не хотел.
— Это Трифонов, — шепнула я.
— А кто это? — громко спросил он.
— Автор фильма “Хоккеисты”, — выпалила я.
— Да ну! В хоккее разбирается? Поехали!
Я помню растерянное, виноватое и веселое лицо Юры. Уплывающее от меня… “Автор фильма “Хоккеисты” стало потом домашней шуткой.
Машину мне починили два брата — литовцы, водители трейлера. Длиннорукие, огромные, почему-то в вязаных шапочках среди лета, они казались мне похожими на Дзампано из “Дороги” Феллини. Но на самом деле они были добрыми. Угостили меня домашним хлебом с копченым домашним салом.
Мы сидели у них в кабине, жевали, запивая кофием из огромного китайского термоса, и болтали “твоя-моя”.
Господи, сейчас не верится, что были времена, когда мы все жили вместе, такие разные и такие похожие — русские, литовцы, украинцы, казахи… Откуда взялась рознь, и кто посеял это как зубы дракона?
Приключение имело эффектный финал. Я летела как бешеная, чтоб успеть к концу киносеанса в Доме творчества, чтоб Юра увидел, что со мной все в порядке. Успела, вошла в холл и увидела радостно-изумленное лицо Юры. Он смотрел на меня мимо какой-то жилистой высушенной женщины, разговаривающей с ним. Потом он мне рассказал, что высушили женщину занятия йогой, но, кроме йоги, она всерьез занимается парапсихологией.
— Вот пример. Когда ты вошла, она, не оборачиваясь, сказала: “Сейчас в это помещение вошла ваша женщина. Она родилась в год Тигра”.
Год Тигра — мой год. Спиритка угадала. Но дело не в этом, хотя мы оба были изумлены. Дело вот в чем: как знать, быть может, этот ничтожный эпизод определил выбор следующей темы. Он начал писать “Другую жизнь”.
Вернувшись в Москву, сказал в “Политиздате”, что роман о Лопатине сейчас писать не будет и что лучше заключить договор с Юрием Давыдовым, получат очень хорошую книгу.
Так оно и вышло.
Восьмого декабря скончался Павел Абрамович Лурье — брат матери Ю. В. Тот самый гимназист Павлик, что писал дневник. Писал перед революцией, в революцию и в гражданскую, когда был при Валентине Андреевиче то ли ординарцем, то ли порученцем.
Многое из этих дневников войдет в роман “Старик” — детали, приметы времени, погода. Бесценные для прозы подробности.
Из дневника Павла 1920 года
8 января, четверг. Саратов.
Ездили верхом (Я, В. А., Игнат и Чибисенко). Переехали Волгу, поехали в г. Покровск (7 верст от Саратова и оттуда поехали по тракту до первой деревни (8 верст).
Видели 1-ю (немецкую) бригаду Донской дивизии, которая выступала сегодня из Покровска. Приехали домой в 12.30, сделали верст 35 (за 3,5 часа). Были в штабе, читали газеты. Взят Таганрог. Сегодня в 5 часов пришла телеграмма, что вчера, 7-го января в 11 часов ночи наши взяли Новочеркасск…
10 января
Стрельбище. Пулеметы Гочкинса, карабины и револьверы… Выборы в Саратовский горсовет.
Взят Ростов.
11 января
Парад по случаю взятия Ростова и Новочеркасска.
В газетах: на Азовском море взят Бердянск. Сегодня приехал главком Каменев. В 6 ч. вечера в Городском театре было торжественное заседание по случаю “Дня победы”. Выступали Смилга, Флеровский, Валдин, главком, Шорин
11… Концерт до 12 ч.14 января. Поездка в Ростов.
Поездка очень медленная. Все разрушено. Сожженные станции, вагоны… Впереди застрял поезд в снегу (на станции Подгорная).
23 января … В 11 часов проехали мимо Таганрога, не заезжая. В 2 часа ночи приехали в Ростов (проехали 15-16 верст).
24 января. Ростов
В Ростове стоит конная армия Буденного и 8-я армия. Фронт в десяти верстах от Ростова, за Доном. Слышна орудийная стрельба. В городе все магазины открыты, все есть и дешево. По улицам разъезжает масса войск.
26 января. Новочеркасск, понедельник
В 7 часов утра выехали из Ростова в Новочеркасск (48 верст) и в 9 утра приехали туда… Ездили по городу… Все магазины закрыты, ничего нет… После обеда я пошел разыскивать Марковых по адресу, который дала мне Женя (Архангельская, 26). Там живут мать и сестры Елены Павловны Марковой. От них я узнал, что при приближении красных П. А. уехал, семью оставил в Ростове, а сам уехал с Ш. в Екатеринодар. Они получили сведения, что в Ростове квартира, где были Елена Павловна и дети, подверглась разгрому казаками при отступлении. Они очень беспокоятся, дали мне письмо и адрес…
30 января. Ростов
Разыскал Марковых (Садовая, 107, кв. 4)
Елену Павловну, Нину и Тараса. Сведения о разгроме квартиры оказались ложью, только их вещи на вокзале разграбили.
Белые в Батайске. 27 и 28 был большой бой, деникинцы обстреливали город… Сегодня едем назад в Саратов через Таганрог.
23 февраля Деникин отбил Ростов на один день. Мороз.
12 марта
Манифестация в Ростове по случаю третьей годовщины низвержения самодержавия… Убежала лошадь Лебедь.
13 марта
Лебедя еще не нашли. Иван Ростовцев арестован за пропажу Лебедя.
13 Суббота. + 2 R
12Казалось бы далекое, забытое, никому не интересное (как писал Ю. В. “никому ничего не надо”), но сквозь эти записи прорастали и трагические, и щемящие страницы романа “Старик”, романа о великой любви и великой ненависти.
Ростов взяли на один день белые, когда юноша Павлик Летунов оказывается в доме родителей любимой женщины, и она здесь — после тифа. На улице деникинцы несут старое, царских времен, знамя. А она — жена красного комкора Мигулина, и сам Павел Летунов с красными…
“А потом вот что: спустя год, Ростов, дом на Садовой, какая-то нелепая, холодная, полутемная зала нежилого вида, стекла выбиты, кое-как закрыты фанерой, а на улице мороз небывалый для здешних мест, и я стою перед дверью в соседнюю комнату, откуда должна появиться Ася…”
Павел Абрамович прожил нелегкую жизнь. Был арестован; из недр ГУЛАГа его вымолила мать Т. А. Словатинская. Она была знакома со Сталиным очень близко, он даже одно время скрывался в ее квартире на Васильевском острове.
Я видела дом, где жила Татьяна Александровна с детьми — Павлом и Женей — будущей матерью Юры.
Приехала в Ленинград, где Юра был на каком-то совещании. Мы пошли на Васильевский остров, и он показал мне этот дом. Помню ледяной ветер в гавани и как Юра закрыл меня спиной. Помню какой-то затрапезный ресторанчик под названием “Якорь”, Юрин рассказ о девочке по имени Оля (кажется Мордвинова), в которую был влюблен гимназист Павлик Лурье.
В романе “Старик” он назовет ее Асей, потому что так звали жену
Б. Думенко, одного из прототипов героя романа — С. Мигулина.— Вот здесь горели огромные костры, — сказал он мне на Большом проспекте.
Все наши блуждания в промозглом городе были связаны с замыслом будущего романа.
В то время в нем жили три истории: “Другая жизнь”, “Дом на набережной” и “Старик”.
Юра очень хотел поехать в Сиверскую, где когда-то проводили лето его отец, мать, бабушка и дядя Павел. Но времени не хватило.
Я жила у друзей на Пряжке, и каждый раз, провожая меня, он вспоминал что-нибудь из Блока.
Русскую поэзию он любил и знал отлично. Часто вспоминал строки Пушкина, Ходасевича, Саши Черного… А тогда, конечно, Блока.
Запомнилось: “Нет, не эти дни мы ждали, а грядущие года…” и еще: “Простим угрюмство, ведь не это сокрытый движитель его…”
— Ты будешь мне прощать угрюмство? Дай честное благородное слово, что будешь.
Я дала. Но никогда не знала его угрюмым. Печальным — да, жестким — тоже, а вот угрюмым — никогда.
Запись в дневнике.
15 сентября 74 года.
Популярность.
Третьего дня в одиннадцать часов вечера звонок по телефону. Какой-то поляк из города Познань очень возбужденно объясняет мне, как я популярен в Польше, благодаря последней книжке (“Долгое прощание” и “Предварительные итоги” в переводе З. Федецкого), и можно ли со мной встретиться ненадолго, он хочет написать обо мне в какой-то польский журнал, не столичный. Может быть “Nord” я не расслышал.
Сказал, что приехал сюда в делегации. Он польский писатель по фамилии Эдмунд Петрик. Долго рассказывал о том, как меня читает молодежь, особенно в Познани, в театре. Я предложил ему встретиться в понедельник, то есть дня через три. Он благодарил весьма почтительно.
На другой день утром опять звонок.
— Говорит Эдмунд Петрик… Товарищ Трифонов, мы с вами встречаемся в понедельник… То так, то верно?
— Верно, — сказал я.
— Очень хорошо, я просто звоню, чтобы проверить… До понедельника, товарищ Трифонов!
И опять — очень возбужденный, быстрый голос человека, который торопится, страшно озабочен.
Вчера ночью меня разбудил звонок. Я со страхом, едва очнувшись, хватаю одной рукой телефонную трубку — телефон стоит возле моей тахты, на ящике для постели, — другой беру часы. Фосфорически светящиеся стрелки показывают ровно два часа.
— Товарищ Трифонов… — знакомый голос, но теперь он не возбужденный, а какой-то лукавый хихикающий, — говорит Эдмунд Петрик… Извините, что так поздно… Но это ничего… Я немножко запил… Хи-хи! Вы меня извините… Товарищ Юрий ТрОфимов… Я хотел сказать… эээ… хотел сказать… — Опять лукавый краткий смешок — вы не сердитесь, товарищ Трофимов, хорошо? Вы написали чудэсный рассказ… У нас будет сейчас чудэсный разговор… Я немножко запил… эээ… эээ….
— Товарищ Петрик, может быть, перенесем наш разговор на понедельник?
— Да, да! Понедельник! Понедельник я тоже приду конечно! … эээ… Какой вы чудэсный, чудэсный… Э, еще я люблю Михаила Пришвина тоже чудэсный… Вампилов чудэсный… Я подумал: ну что я приду понедельник и будет баналь?.. Может быть баналь… Я вам звоню с ночи… Ваш рассказ тоже написан с ночи… Ваш рассказ с ночи… Там есть чудэсный мотив — Прыжов. Я немножко запил, товарищ Юрий Трофим… Валентинович… Еще Михаил Рощин, тоже чудэсный… Вы — малый Чехов… Хи-хи! Я запил сегодня, вы меня извините…
Я его извинял долго. Не меньше чем полчаса. В половине третьего наконец я от него отделался. Он еще сказал, что его подруга Зофья Богдановская, делает композицию по “Долгому прощанию” — у них есть такой театр одного актера…
И сегодня утром он звонил опять и извинялся. Я извинил его еще раз.
— Я очень сильно запил вчера… Что я говорил? Ничем вас не обидел?
— Нет, — сказал я. — Все нормально!
Он засмеялся: “Нормально!”
В понедельник он просил разрешения прийти со своей подругой. Понедельник — завтра. Что-то будет?!
Петрик приходил. Ничего интересного. Пили водку и чай.
21 октября
После возвращения из 14-дневной поездки в Чехословакию (Прага, Брно, Братислава и маленькие старые городки с замками). Немцы своим искусством, строениями оплодотворили полмира.
Читаю Рильке.
В письме к А. Н. Бенуа (28 июля 1901) замечательное рассуждение о русском слове “тоска”.
“Как трудно для меня, что я должен писать на том языке, в котором нет имени того чувства, которое самое главное чувство моей жизни: тоска. Что это Sehnsucht? Нам надо глядеть в словарь, как переводить “тоска”. Там разные слова можно найти, как например: “боязнь”, “сердечная боль”, все вплоть до “скуки”. Но вы будете соглашаться, если скажу, что, по-моему, ни одно из десяти слов не даст смысла именно “тоски”. И ведь это потому, что немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентиментальное состояние души, из которого никогда не выйдет ничего хорошего. Но из “тоски” народились величайшие художники, богатыри и чудотворцы русской земли. И мне всегда кажется, как будто эти, на первый взгляд, близкие так выражения, масштабами глубины народов, которым они принадлежат…”
Это очень проникновенно.
Впрочем у немцев есть слово Weltschmerz, которое ближе к “тоске”, чем Sehnsucht, но все же не то, ибо это больше философское, мировоззренческое понятие, а не — житейское, человеческое, как наша “тоска”.
Английское “сплин” — тоже не то, и Пушкин совершенно правильно обозначил его мелкотравчатым “хандра”.
В 1974 году Ю. В. писал “Другую жизнь”. Поначалу повесть называлась “Дальнейшая жизнь Ольги Васильевны”. В одной тетрадочке, которую он берег и хранил отдельно, есть такая запись: “Для повести “Дальнейшая жизнь Ольги Васильевны”. Дело в том, что “Дальнейшая жизнь Ольги Васильевны” — рабочее название (вариант) повести “Другая жизнь”. Герой этой повести, историк Сергей Троицкий занимается историей Охранки, или, как он обозначает сам, — раскапыванием могил.
Тетрадочка обозначена двумя буквами “О”, что означает Охранное отделение. Вот некоторые записи из нее.
Списки секретных сотрудников были опубликованы Комиссией по обеспечению нового строя.
Комиссия образовалась в марте 1917 года.
Межпартийный суд действовал с 20 мая по 17 июля 1917 года и разобрал за это время 33 дела.
3 человека — реабилитировали.
3 дела — направлены на доследование.
27 — признаны виновными, из них 15 судом из-под стражи освобождены, а 12 — под стражей до созыва Учредительного собрания.
16 июля 1917 Временное правительство издало Декрет о ликвидации несудебных органов.
С 1 августа Комиссия стала умирать…
13 наиболее серьезных провокаторов и осведомителей перешли в наследство следственным органам Советской власти.
Деление на типы агентов Охранного отделения.
“секретный сотрудник” — человек, засланный в революционную партию.
“осведомитель” — человек, сообщающий о настроениях среды — студенческой, рабочей.
“провокатор” — сотрудник, действующий революционно, без ведома Охранного отделения, то есть провокатор Охранного отделения.
“шантажизт” — сотрудник, сообщающий за деньги связи.
Встречаются смешанные — “осведомитель с оттенком провокации”.
Выдвижение секретных сотрудников на высшие посты в революционной организации — “путем последовательного ареста более сильных окружающих их работников”.
“Отчет отделения по охране общественной безопасности и порядка в
г. Москве об израсходовании денег на секретную агентуру в декабре 1916 года”.53 клички (50 — раскрыты; 3 — нет, незначительные осведомители).
Самые большие деньги — 200 рублей в месяц получали “литераторы” — то есть писавшие для Охранного отделения.
А. М. Кошкарев (“Павлов”)
С. А. Регекампф (“Штурман”)
И. Д. Силушек (“Александр”)
Пожар уничтожил все агентурные записки за 1917 год и большую часть записок по общественному движению за 1916 год.
Четыре клички остались невыданными: “Филипп”, “Журналов”, “Крюков” и “Лебедев”.
Три клички у секретных сотрудников, работающих в партиях
1) партийная
2) филерская
3) агентурная — от Охранного отделения.
Полковник Мартынов сжигал архив.
В 20-х числах марта был доставлен из департамента полиции “Список секретной агентуры Московского охранного отделения”, составленный 30 января 1916 года. 91 лицо.
Начались публикации списков и аресты сотрудников.
Из 84 опубликованных — неразысканными остались 9. Из остальных 75 трое умерли до революции, а 72 были допрошены комиссией.
Кроме того, Комиссия пользовалась найденными в Охранном отделении списками сотрудников, объявленными не заслуживающими доверия. Удалось обнаружить 116 агентов. Комиссия ограничилась 1910 годом.
“штучники” — одноразовые стукачи.
В делах агентурного отдела с 1910 по 1917 упоминается около 400 кличек.
Полковник Мартынов арестован в Москве 2 марта 1917 года.
Агенты наружного наблюдения — филеры.
Давали клички наблюдаемым. Например — Керенский — “скорый”. Описывали свои наблюдения в “рапортичках”. Конные филеры — извозчики Охранного отделения. Из них состоял конный двор Охранного отделения.
Неделимов Иван Осипович 30 лет служил писцом агентурного отдела, освобожден 27 мая, отправлен к московскому уездному воинскому начальнику.
Необходимая литература.
“Голос минувшего” 1917 № 9—10
В. Жилинский “Организация и жизнь Охранного отделения”.
Список секретных сотрудников. “Биржевые ведомости” от 11 марта 1917 года, “Утро России” от 9 апреля 1917 года.
“Большевики” по документам Московского Охранного отделения. М. 1918 год.
Начальник Московского Охранного отделения — полковник Мартынов.
Агентурные записки за январь и февраль 1917 года, а также за 16 год сохранились в ничтожном количестве. Почти все было уничтожено.
Агенты Охранного отделения и Департамента полиции, работавшие в рядах РСДРП. Их было 12 человек: М. Бряндинский, Я. Житомирский,
П. Кривов, А. Лобов, Р. Малиновский, А. Маракушев, А. Поляков, А. Романов, И. Сесицкий, М. Черномазов. В. Шурханов и НЕРАСКРЫТЫЙ ПОКА, кличка “Василий”.“Василий” — “Владимирец” — учился в Ленинской школе в Лонжюмо под Парижем.
И вдруг, совершенно неожиданно, через несколько белых страниц — список героев и план романа “Ностальгия”. Так Ю. В. хотел сначала (еще в 1974 году!) назвать будущий роман “Время и место”. Написал он этот роман спустя четыре года. До него написал “Дом на набережной” и “Старик”. Как тут не
вспомнить слова Льва Толстого, записанные Ю. В. в одной из тетрадей, слова о том, что человек умирает тогда, когда выполняет некое свое предназначение. Выходит, что предназначением было написать все, что было написано до марта 1981 года?Удивительно, что в 1974 году план “романа-пунктира” был продуман и позже не изменялся. Что касается героев, то Киянов именовался Костиным; фамилия впоследствии была изменена, так как Константин Федин был жив, а сходство с героем по фамилии Костин было прозрачным.
Был еще некто Герман Иванович Замышляев, был Лукичев — бакенщик на Волге. В романе их нет.
В марте умерла моя самая близкая подруга. Юра подошел ко мне в ЦДЛ, подошел тяжело, бесповоротно, при всех. И сказал: “Я знаю, умерла Таня, мне ее очень жалко и вас тоже”.
Таня его любила, видела его незащищенность, его боль.
Он стоял рядом и молчал, а меня испугала эта прилюдная демонстрация наших особых отношений, я проблеяла что-то нечленораздельное. С каким презрением он посмотрел на меня и отошел! Мы никогда не вспоминали об этом эпизоде, потому что оба его помнили.
16 марта 75 года
То, что произошло вчера — непоправимо. Не нужно было все это затевать. Фальшь… Я, как всегда, толстокожий, не услышал грозовых разрядов и не ушел сразу вместе с А. А надо было! Независимо ни от чего: ни от наших с ней отношений, ни от разнузданности… Именно оттого, что виноват кругом, обязан был уйти…
А другая уехала в горы загорать. Заказала привезти из Германии мыльницу и футляр для зубной щетки. Какие-то пионерские просьбы.
Ее жестоко и несправедливо топтали на семинаре. За все: за зимний загар, за дубленку, за мужа-начальника, за то, что недавно опубликована книга. Она сидела с дрожащим подбородком, в красных пятнах, и, как всегда, ничего не понимала. Рассказ, кстати, совсем неплох. Даже
удивительно — откуда? Пожалуй, от дьявольской наблюдательности и очень сильного национального самоощущения. Домой привезла молча. Пили чай. Очень много курила и смотрела вопросительно. Я сказал, за что ей врезали. Оказывается, про книгу сболтнула от неуверенности. Потом расплакалась. Говорили о женской прозе.После семинара идем с Левой
13 по Пушкинской.Лева:
— А твоя почему на занятия не ходит?
— Ты о ком?
— Ладно, Юрка, я-то вижу, как она на тебя смотрит.
Еще одно мучительное лето в Дубултах. Приехали Вася и Майя
14. Поселились где-то в деревне. Красивые, загорелые, и сияние счастья вокруг них.В то лето я ездила в командировку на алмазные прииски в Якутию. Страшно волновалась, как справлюсь, разберусь ли в деталях производства, сумею ли найти общий язык с тамошними, представляющимися мне загадочными людьми.
Юра посоветовал: “А ты найди главного технолога или главного инженера. У него будет обязательно фамилия Зусман или Кац. Он все знает и все объяснит толково”.
Приехав, я осторожно спросила, нельзя ли повидаться с главным инженером. Оказался — милейший человек, фамилия Зусман. Юра очень радовался, что угадал.
Беседовал с Толей
15. Он, как всегда, деликатен и, как всегда, до странного проницателен. Во всем. Вдруг заговорили о любви. Самое больное для меня сейчас. А, может, хватит с меня любви?! Не потяну. Всех жалко.Писал предисловие к “Весенним перевертышам” Володи
16Володю Тендрякова Юра любил и прозу его ценил высоко. Считал, что Володя по природе своей проповедник.
“…Отсюда его доверие к наукообразным трудам и “брошюрам”, что он, по сути, тип русского интеллигента-проповедника. Сельского учителя”.
3 октября умерла Евгения Абрамовна Лурье — мать Юры. До этого дня было все, что сопровождало безнадежную болезнь: поиски редких заграничных лекарств, ежедневные поездки в больницу. После похорон мы поехали к нему на дачу. Промерзший нетопленый заброшенный дом. Зажгли на кухне все газовые конфорки. Юра молчал. Как молчал весь день. Потом неожиданно сухим надтреснутым голосом:
Нам остается только имя
Волшебный звук на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Мать значила в его жизни очень много, почти все. Их разлучили на десять лет, но за все эти мучительные годы душевная и духовная нить, связывающая их, не прерывалась. Юра писал Евгении Абрамовне, Женечке, как звали ее подруги в лагере, длинные письма. Бодрые, полные юмора письма. Ведь, когда ее уводили и дети выбежали на лестничную площадку с ревом, она остановилась и сказала примерно так: “Что бы ни случилось, не теряйте чувства юмора”. Юра помнил эти слова, хотя иногда сохранять чувство юмора было невыносимо. И еще он помнил, что письма читает цензура: черные треугольники — ее меты, стояли на каждом письме матери.
Однажды Евгению Абрамовну чуть не загрызли в степи пастушечьи собаки. Еле спаслась. Одно время она работала зоотехником в совхозе. Об этом эпизоде она тоже написала с юмором, и лишь упоминание о пребывании в больнице выдает весь трагизм происшедшего.
После возвращения из лагеря Евгения Абрамовна стала писать рассказы, несколько из них были опубликованы под псевдонимом Таюрина, то есть Танина и Юрина.
Дорогой Юра!
Мне было столько же лет, сколько Вам теперь, когда умерла моя мать. Могу сказать, что я до сих пор еще не привык к этой беде.
Это, конечно, плохое утешение, но разве тут до утешений?
В чем-то я стал другим после этого. Наверное, все люди так…
Прошло 13 лет, и я все еще не привык, и часто вижу ее во сне живой и веселой.
Она умерла от тяжелой и неизлечимой болезни и все равно у меня осталось чувство непонятной вины, неразумное и слепое чувство, которое трудно объяснить.
И, как ни странно, с каждым годом это все тяжелее и не проходит.
Жму руку
Ваш Александр Гладков 6 октября 1975 г.
К литературным опытам матери Юра относился сдержанно.
Он вообще как-то напрягался, когда близкие люди приближались к самому заветному — к “маранию бумаги”.
Однажды я спросила его, в чем особенность женской прозы.
Он ответил не задумываясь: “В отсутствии метафизики”.
А другой раз сам заговорил о том, чтобы я ему прочитала “из своего”, а потом добавил:
— Ты как Всеволод Бобров.
Я обиделась. Тогда я еще не понимала, какая это для него, поклонника “Бобра”, была достойная похвала.
Заметив, что я надулась, Юра пояснил:
— Бобер умел почти все в спорте. Хоккей, футбол, начинал играть в теннис и уже скоро обыгрывал разрядников. Вот так… Если бы ты была замужем за композитором, начала бы писать музыку, за художником — картины, но ты замужем за писателем, вот потому и литература…
— В общем, вроде “Попрыгуньи” Чехова или “Душечки”…
— Я сказал: вроде Боброва. А “попрыгунья” и “душечка” — совсем разные женские типы…
Мы вместе ездили на Кунцевское кладбище, чтоб встретиться со скульптором, которому Юра заказал памятник матери и отцу. Было холодно, мы стояли на пустыре и ждали скульптора, он не пришел.
Мы не могли знать, что совсем рядом будет и Юрина могила. Теперь пустырь исчез. Нет пустыря, все “заселено”. Рядом с Юрой лежат его друзья: Арбузов, Тендряков, Верейский, Эфрос, Гердт… “Кого больше, живых или мертвых?” — спрашивал античный философ… Впрочем, один раз Юра “пошутил”: (мы проезжали мимо Кунцевского кладбища):
— Ты меня здесь похорони. Тебе будет удобно, на полдороге между домом и дачей. По пути заедешь. Еще неизвестно, как сложится твоя “другая жизнь”, может, и времени для кладбища не достанет, а тут удобство…
“Другая жизнь”… Это самая загадочная, со множеством тайн книга. Начиная с посвящения. Повесть посвящена “Алле”. Аллой звали его жену (прощальный подарок?), но и другую женщину, ту, с которой он встретился вскоре после смерти Нины Нелиной, тоже звали Аллой. Она тоже жила в “доме на набережной”, но в другом, не в сером напротив Кремля, а в
выгнутом — напротив Киевского вокзала.У нее умер муж, и они с Юрой пытались вместе смягчить горе. А потом она умерла. Юра часто вспоминал о ней.
Еще одна тайна “Другой жизни” — полусон-полубред Ольги Васильевны. Тот, где они с Сергеем выходят к деревянному забору, и на лавочке возле забора сидят психически больные люди.
Однажды Юра рассказал мне, что, собирая грибы, заблудился. Меня это, помню, удивило. Заблудиться в краях, где находится дача, довольно трудно. И леса не такие уж обширные, и поселков много, и два шоссе рядом: Киевское и Калужское. Но он заблудился. Нервничал, его охватила странная тоска. Ходил кругами, пока наконец не вышел к глухому деревянному забору. Пошел вдоль него и увидел в просвете темной дороги-аллеи, идущей от ворот забора, Калужское шоссе.
Я тоже уткнулась в эти ворота, полюбопытствовала однажды, что это за дорога уходит вправо от шоссе. Дорога была вымощена выбитой временем брусчаткой, мелкой старого образца, а по сторонам стояли огромные сильные деревья, их кроны почти не пропускали света, и я шла в зелено-сером мраке. Потом я выяснила, что за забором когда-то находилась дача Ежова и маленькая “личная” следственная тюрьма. А напротив, через шоссе, зловещее место расстрелов — рядом с совхозом “Коммунарка”.
Прошло почти двадцать лет после смерти Юры, и удивительная женщина Татьяна Ивановна Шмидт принесла мне справку о захоронении отца Юры — Валентина Андреевича.
Он был расстрелян в “Коммунарке”. Татьяна Ивановна занимается святым и подвижническим делом увековечивания памяти погибших в годы сталинских репрессий.
И еще она принесла мне копию письма бабушки Юры Т. А. Словатинской к матери Тани Шмидт.
Двадцать пятый год, август. Мать Тани — Лидия Павловна Товстуха путешествует на пароходе по Волге. У нее недавно умер сын, обострился туберкулез. Ее муж — Иван Павлович Товстуха
17, отец Тани, в те времена был директором Института Ленина (позже ИМЭЛ), институт был тогда одним из отделов ЦК. Дачи Товстухи и Трифоновых были рядом в Серебряном Бору, но не это обстоятельство стало основанием глубокой доверительной дружбы семьи Товстухи и Словатинской.А доверие было, иначе почему в письме есть такие строки: “…Женя моя (мать Юры) донашивает свою тяжесть. Очень уже трудно последнее время при ее неподвижном характере. Не представляю себе, когда ее настроение улучшится. Все думает молча, думает. Молода уж очень, и ей, конечно, трудно справиться со всем тем, что ей пришлось одолеть…”
Август, двадцать пятый год, почта работает исправно… До рождения Юры осталось семнадцать дней, и его молодая мать погружена в себя. Так и он бывал погружен и медлителен. Никто еще не знает, что последний путь Валентина Андреевича — на “Коммунарку”, по тому шоссе, по которому Юра будет много-много раз ездить на дачу. Как хорошо, что он не узнал об этом никогда. Не испытал муки.
“Другая жизнь” будет напечатана в августовском номере “Нового мира” ровно через пятьдесят лет после письма бабушки и через тридцать семь лет после гибели отца. Вообще число тридцать семь было роковым для Юры. Он и жил в квартире сто тридцать семь…
17 февраля 75 г.
Дорогой Юра!
После разговора с Вами у меня осталась некая неудовлетворенность. Она объясняется тем, что я сам неясно думаю о Вашей повести, что со мной бывает редко и может быть объяснено в Вашу пользу. Новое часто кажется неясным, тем более, что старое (Ваши повести и многие рассказы) мне нравилось и было понятным.
Я продолжаю думать и сегодня как раз по телефону поспорил с Цецилией Исааковной.
Несогласен я с ней в том, что парапсихология искусственно введена в повесть. По-моему, парапсихология как раз такое явление, которое может сюда войти, но у этого явления есть две грани: бытовое шарлатанство с претензией (спиритизм) и серьезный прорыв в неизведанное в науке. Я всегда с антипатией читал статьи проф. Китайгородского — борца с парапсихологией, но не понимаю, зачем Вы это связали со спиритизмом, над которым еще смеялся Лев Толстой в “Плодах просвещения”. Кавказская женщина (забыл ее имя), написанная таинственно, как будто связана со второй гранью парапсихологии, но и она участвует в спиритических сеансах. Тут Вы все свалили в одну кучу, и профессор Китайгородский будет Вашей повестью доволен: он сам в своих статьях все валит вместе. М. б. тут нужна какая-то более тонкая и точная дифференциация двух сторон явления, а то Вы попадаете в обскуранты или в защитники спиритизма (и то и другое плохо). Я не согласен с Ц. И. что парапсихология вообще не нужна, но, повторяю, — у нее две стороны.
Моя неудовлетворенность Сергеем м. б. объясняется тем, как он расстается с историей. Ведь не бросит же прирожденный писатель писать только потому, что в Союзе писателей он увидел деляг и халтурщиков. Был знаменитый историк Богословский, который в годы, когда прославлялся Иван Грозный в институте, где он служил, у себя дома собирал правду о нем и писал книги, которые потом напечатали после смерти Сталина и, увы, смерти Богословского). Есть ныне живущий историк Зимин, который, несмотря на все проработки официальные, продолжает изучать и писать о своем взгляде на происхождение “Слова о полку Игореве”. Так, как это сделано у Вас, Сергей случайно занимается своей исторической темой и легко от нее уходит (только потому, что на нее косятся). Вообще история охранки не кажется мне удачной находкой. У меня среди книг есть изданный в 17-м году список секретных сотрудников охранки. Он у меня не под руками. Если там кто-то и не расшифрован, то это не такая великая историческая тайна, которая может быть огнеопасна в наше время. Кстати, в самый разгар посадок и переполненных тюрем у нас издавали в 4-х томах “Историю царских тюрем” проф. Гернета и, кажется, он даже схватил за нее Сталинскую премию. Так что никто ассоциаций не боялся. Даже в голову не могло прийти такое. А тут у Вас уже и другое время, не сталинское. Если есть изданный список сотрудников (он в 17-м году печатался в газетах), то что же Ваш герой покупает за 30 рублей. Есть и были более огнеопасные исторические темы, чем охранка (Иван Грозный, Нечаев, Малиновский и др.). Если же Сергей разочаровывается в истории помимо служебной склоки, то так и следовало написать. Может быть, от непрописанности этого у Ц. И. и возникло ощущение, что парапсихология входит в повесть искусственно?
Непохоже, что Сергей любит Ольгу Васильевну. Он просто живет с ней по инерции. Это менее интересно, чем если бы в повести были две разные любви. Любящий всегда будет казаться нравственно выше равнодушного. Хотели ли Вы этого?
В целом мне кажется, что задумав повесть со сложной конструкцией, Вы не все соразмерили и кое-где конструкция оказалась непрочной. Я указываю Вам на те места, где я это увидел.
Возможно, конечно, что я не прав. Но по-моему, в искусстве можно не договаривать, но нельзя писать надвое (как это, м. б. невольно, получилось с парапсихологией).
Лева
18 (я поговорил с ним и поспорил) считает, что Ольга Васильевна “отрицательна” и что тут Вы бичуете хищную любовь, стремящуюся подмять под себя другого человека. Я этого не прочел, а Ц. И. даже нашла, что Ольга Васильевна замечательный человек, умеющий глубоко любить и способный на многое ради любимого. В истории литературы был такой случай, когда автор иронизировал, а читатели восхищались. Это случай с “Душечкой” Чехова. Одним из читателей был Лев Толстой. Так что такой эффект возможен и имеет почтенные прецеденты. Но хотели ли Вы этого?Вот, что пришло мне в голову после нашего разговора.
Жму руку. Ваш А. Гладков
В декабре Ю. В. встретился с внучатой племянницей знаменитого Германа Лопатина — Е. Б. Рафальской.
Вот записи ее рассказа о семье и последних годах жизни Лопатина.
Семья распадалась. Два генерала, два народовольца жили в Сухуми. С детства слышала о Лопатине. Он сидел в Шлиссельбурге.
Вдруг разговоры — он освобожден. 1906 год — осенью он приехал. Облачный день. Сначала он жил у Вавиша в Вильнюсе.
Пароходы стояли на рейде. Все ехали его встречать на лодках. Общественные организации. Он стоял один. В шляпе, с развевающейся бородой. Все приходили, от организаций.
— Сколько лет меня не было… и вот я уже дедушка! Не называйте меня дедушкой.
Непрерывные посетители, делегации. Поехал в Тифлис. Дружил с Верой, Любовью19.
Объехав всех, в 1908 году он уехал за границу. В 1913 году я уехала за границу. В 1915 году, весной, когда я вернулась, он опять приезжал в Сухуми.
Семья Лопатиных была очень строгая, патриархальная.
Он много рассказывал о побегах. Ходили в горы. Он сравнивал природу Швейцарии и Кавказа…
О личной жизни он не говорил.
Сестры были монархистки. Но они помогали, когда он сидел в Шлиссельбурге. В 1915—16 годах я бывала у него в Доме Писателей, где он жил. Никаких разговоров о Бруно
20, о матери. Они ему не помогали. Ни она, ни Бруно не передавали ему ни книг, ни денег.До 1917 года Бруно его знать не знал — он от него отказался. А после революции он от него не отлипал.
Комната Лопатина в “Доме Писателей” — метров 16. На столе портрет очень красивой женщины. Я спросила: “Кто это?” Он сказал, что просто
так — портрет красивой женщины.Он расспрашивал о молодежи. Сам рассказывал он мало…
Весной 1916 года я заболела и уехала в Сухуми.
Весной 1917 года — в мае — мой отец Борис уехал в Петербург и вернулся с Германом Лопатиным. Он уже плохо видел.
Много рассказывал. Например, о похищении Лаврова
21…Лопатин умирал в больнице, и семья Бруно за ним не ухаживала.
Фроленко
22 вернулся в 1906 году и жил у нас. Его ждали все 20 лет.Близкие люди Лопатина — Любовь Александровна, сестра. У нее сын Борис, дочь Вера.
Пропали письма Маркса. Любовь Александровна
23 заподозрила Щеголева24. Любовь Александровна ходила к Щеголеву, но тот сказал, что ему говорил Лопатин об этом (о пропаже).Но это было невероятно!
Дочь Любови Александровны — Вера (она была в батальоне женском
25) в 1937 году отрицала, что были письма Маркса…После смерти Сталина я пришла в ИМЛИ и рассказала все это.
В 70 лет он учился кататься на велосипеде. В Сухуми. Мой брат его учил.
Бруно был процветающий адвокат.
Рассказ Лопатина о сибирском бегстве.
В трактире, выбравшись из леса, слышал, как два мужика, подозрительно глядя на него, говорили:
— Говорят, один политический бежал… Что ж ему делать сейчас? А надо идти к реке, там моя лодка… А весла стоят за воротами…
“…промелькнет как миг молодость, проскочит зрелость и наступит старость, и уже будут тебе тогда кричать: “Не мешай жить!”
“Ваша жизнь, скажете вы, была свободна от больших погрешностей. Согласен. Но себе ли вы обязаны этим? Если вам недоставало случаев для падения, то не стремилось ли ваше сердце к ним тысячу раз, не жаждало ли и не домогалось ли их? Покажите, если осмелитесь, историю вашей внутренней жизни! Расскажите о тех тайных мыслях, о которых никто и не подозревал, о тех постыдных вожделениях, глухих страстях, недостойных желаниях и успехах самолюбия, которые вы лелеяли и осуществляли по заранее обдуманному плану, в ущерб другим…”
Отец Иоанн Крестьянкин.
10 сентября
Записи между делом
26.…Полагаю, что вера в какое-либо государственное устройство может быть связующей силой литературы.
……………..
Объектом сомнения стала человеческая личность. Тому есть много причин. Первая — вопрос истины. Является ли данный герой действительно тем, кем он кажется, или, быть может, совершенно другим? Является и храбрый воин в то же время немыслимым глупцом? Или: является ли нежная мать одновременно извергом, жаждущим власти и угнетающим своих детей? Являлась ли великая личность мудрой и доброй для нации, или же это был авантюрист, поднявшийся на вершину славы лишь в силу определенных условий и везений?
При таком неоднозначном отношении писателя к людям он, писатель, не может написать ясный, не допускающий толкований, цельный образ в соответствии с традицией. Он ведь должен писать так, чтобы и себе доверять. И тогда писатель задает себе вопрос: что я знаю совершенно определенно о человеке? И, в соответствии с личной позицией, он отвечает на вопрос по-разному.
Некоторые новаторы в области нынешнего художественного выражения, такие как Марсель Пруст и Джеймс Джойс, создали формы повествования, основывающиеся на т. н. технике течения мысли. В повествовании используются результаты современной наглядной психологии (опыта). Внимание сосредотачивается главным образом на том, как личность ощущает среду, в которой находится, как у нее рождается образ мира. Так получаются свежие, яркие картины основных элементов человеческого опыта, причем и опыт находится на более высокой ступени, получает совершенно новое объяснение под новыми углами зрения.
Отображение внутренней жизни, основывающееся на собственном опыте, всегда содержит и наблюдения над другими людьми. Здесь опять одно из любопытных открытий. В свое время Пруст отображал людей через призму сознания первого лица (персонажа “я”). Другими словами, он оделял людей лишь теми качествами, которые он сам в них обнаруживал и которые определял исходя из своей собственной индивидуальности. Имеется и другая возможность: писатель может отображать свой опыт объективно, то есть как бы избегая накладывать свои собственные личные нюансы, оттенки. Такое изображение, независимо от того, касается ли оно окружающего предметного мира или людей, получается натянуто простым, подчеркнуто поверхностным. Это своего рода репортажный стиль. В той форме, в какой это было развито у Эрнеста Хемингуэя, оно наложило свой отпечаток на едва ли не всю европейскую литературу.
Авторский “выбор”, вопрос о том, как изображать людей, быть может, и не является выбором, а определяется его собственными психологическими качествами. Человек — наш современник — значительно более открыт, чем, например, человек прошлого века. Поэтому столь распространенным является репортажное изображение человека. Рамки литературы должны быть столь широки, чтобы в них умещались различные возможности, различные склонности. В эти рамки необходимо вместить и большую мировоззренческую линию идеализма — релятивизм, это право художественной литературы. Герой — это великий герой Толстого, волнующий, трогательный герой Диккенса, обреченный на вымирание герой Бальзака — это герой принадлежит идеалистической литературе, а циничный у Хемингуэя, больной и скептик у Пруста, неуверенный и забитый у Джойса и видящий сны у Кафки — антигерои, принадлежат релятивистской литературе. Мировая литература была бы бедна без отчаявшегося, отрицательного, даже порочного антигероя. Можно сказать, что без этого нигилистического существа и без “нигилистических” писателей читателям чего-то недоставало бы, а самому идеализму недоставало бы какого-то оттенка.
Но возвратимся к современной новой литературе. Есть в ней одно весьма значительное французское направление, которое стремится ослабить изображение персонажа, считая это ненужным. Провозглашается, что вся художественная литература была до сих пор излишне гуманна, гомоцентрична. Человек должен быть вытеснен из литературы. Поэтому нужно избегать цельных, ясных образов. В этих образах есть что-то нарочито неопределенное, даже загадочное, без каких-либо пояснений. Особое внимание уделяется внешним чертам человека, например, платью, встречаются бесконечные повторения, подчеркивания формы и цвета какой-нибудь детали туалета, чтобы человек, как таковой, остался расплывчатым, анонимом. Такого анонимного человека изображает, в частности, француз Роб-Грие, который предпочитает говорить о предметах и их геометрических формах, но не о людях.
С другой стороны, допускаются изображения какой-либо группы людей так, что личность не оказывается наделенной определенными чертами. В таких случаях роман выливается в серию диалогов, в которые вклиниваются фрагменты, выхваченные из потока мыслей какого-нибудь индивидуума, и некоторые редкие намеки на ход внешних событий. Таков, например, роман русской по происхождению, Натали Саррот “Золотые плоды”. У нас тоже получил известное распространение роман, отрицающий личность. Весьма отчетливо обнаруживается, что образ под влиянием подобных течений сузился, что стали отдавать предпочтение групповым персонажам. Ситуация в таком романе важнее чувств отдельной личности и ее реакции.
Коллективное изображение давалось и в идеалистическом романе. Однако в его рамках оно другое: оно имеет целью возвысить честь человека, в то время как релятивистский коллективизм стремится показать никчемность и бессилие человека.
Есть и другая манера дискриминировать личность в литературе. В свое время Франц Кафка, изображая человека, который движется как во сне, в странных, искаженно напоминающих действительность мирах. Этот человек не личность, в собственном смысле этого слова, он раздетый догола представитель рода человеческого, живущий во снах и старых преданиях. Такого рода “очищенный” и разоблаченный человек довольно часто встречается в нынешней литературе. Его деятельность зачастую аллегорична, иногда же абсурдна. В западной литературе существует целый вид абсурдной литературы, а именно — абсурдная драма, которая в последнее десятилетие завладела Европой. Целью изображения персонажей в этом виде литературы является показать наиболее глубоко сущность человека, показать те лишенные различного объяснения черты, которые, безусловно, зачастую содержатся в поступках человека.
Описание персонажей, однако, в значительной степени свойственно и новой литературе. На память мне приходят романы Владимира Набокова, в которых зачастую “я” и “он” перепутываются. Рассказчик начинает с “он”, но потом забывает свою цель и переходит к разговору о “я”, и опять возвращается, обнаружив свою ошибку. “Он”, в свою очередь, говорит о каком-то другом “он” и не всегда придерживается отчетливо этих границ. Так рождается наинтереснейшая связь между отображаемыми личностями, связь, подчеркивающая те трудноподдающиеся объяснению узы, которые связывают людей в жизни.
Изображение людей в европейской литературе можно осуждать с очень многих позиций. Но его можно и защищать, по крайней мере по двум пунктам. Один из них — истина, другой — мораль. А вернее — это одно и то же. Важнейшая, самая необходимая для человечества истина есть мораль, важнейшим критерием морали является истина. Европейский писатель стремится к истине. Он ищет ее то в глубинах собственной духовной деятельности, то в максимально беспристрастном восприятии окружающей его среды. Тот факт, что он не всегда находит безусловно положительные факты, воистину не его вина. В нашем мире много отрицательных сторон, и если даже литература стала бы отрицать и приукрашивать их, от этого они никак не изменились бы. Иногда публика предъявляет требования к литературе быть возвышающей. Совершенно верно. Но прежде чем писатель будет в состоянии создавать правильную, возвышающую литературу, он должен испытать мир возвышающий, вжиться в то, что есть возвышающее, а ведь это нелегко, и нелегко воплотить это в каком-либо образе. Однако легко создавать возвышающую литературу, которая развратит и своего создателя, и своего читателя, постепенно, но верняком.
Истина — критерий величия литературы. На базе истины выросла и мораль литературы. Мы легко говорим о том или другом человеке в жизни, как и об образе в литературе, что он развратен или декадент, или асоциален. Но и у плохих людей должно быть право жить, асоциальным тоже нужно найти место в обществе. Так и в литературе. Писатель, находящий в окружающей его среде лишь плохих и достойных осуждения людей, легко нарекается нигилистом. О нем говорят, что он ни во что не верит, ничто для него не имеет ценности, ему нечего сказать своим читателям. А что, если это неправда? А что, если его мера ценности другая, чем у читателя, быть может, он стремится искать новые ценности, может он испытывает ценности на практике своего романа. Его персонажи действуют непривычно, и этим писатель хочет показать возможности человека в различных ситуациях. Истина заставляет его быть нигилистом. То есть отвергать неверные, ненастоящие ценности, находить взамен их новые. И в истине он находит новую мораль, новую базу для действия. Ни в какой области нет так много абсурдных понятий, как в области морали. Чтобы западный человек мог морально обновиться, литература должна в первую очередь изучить, что годно и что негодно к употреблению в традиционной морали. Именно это составляет важную задачу изображения человека так называемым нигилистическим модернизмом.
В августе Юре исполнилось пятьдесят. Правительство отметило это орденом “Знак почета” (который в просторечии назывался “Веселые ребята”). Юру ни этот орден, ни скупые официальные поздравления не тронули никак. А вот письма друзей радовали, смешили, печалили…
Дорогой мой младший и непокорный брат Юра!
Мне очень приятно, что Вы свое пятидесятилетие празднуете в обстановке всеобщего к Вам расположения и признания. Кто-кто, а я уж знаю, как нелегок был Ваш путь и в творчестве и в жизни вообще. Ну что ж, как говорится, худшее позади. Впереди только розы, сладкая музыка, успех, аплодисменты и путешествия, зажиточная старость, внуки и дом на каменном фундаменте. А говоря серьезно, я очень рад и от всей души поздравляю Вас и всю вашу фамилию. Будьте здоровы. Шура тоже Вас целует. Да здравствует “Спартак”, который на предпоследнем месте!
Андрея
27 нет, он с Ольгой в Сочах. Но он наверняка бы присоединился к этому поздравлению. Неужели уже пятьдесят? Кошмар!Вас любящий Исидор Шток
28.Дорогой мой Юрочка, поздравляю тебя от всего сердца с пятидесятилетием не потому, что ты достиг этой даты, что удавалось и другим. Поздравляю с тем, как мудро, красиво и талантливо прожил ты эти годы, как умел себя уберечь от гонки, спешки, назойливого и бесплодного самоутверждения.
Поздравляю тебя и с тем, что ты ознаменовал свой юбилей отличной работой, которая, как и прежние, произвела на меня сильное и глубокое впечатление. Думаю, что можно сказать убежденно, что ты пробил свою собственную колею и свое право по ней идти, а такое право завоевывается только очень сильным талантом.
В заключение я хотел бы сказать то, с чего следовало бы начать — вот уже двадцать два года я тебя крепко и нежно люблю.
Будь счастлив, мой родной, вместе со всеми близкими твоему сердцу.
Обнимаю тебя. Твой Л. Зорин
29Рита присоединяется ко всем — без исключения — моим словам и надеется, что вскоре твое перо облагодетельствует ее.
1 января 1976 год.
Все мимо, все чужое — веселые разговоры… Черт со мной! Веду жизнь какого-то куртизана. Свидания на полдня, запутался. Попросил встретить Новый год со мной, оказывается — нельзя. У НИХ ЗАВЕДЕНО встречать вместе. Дома слезы и упреки, а в качестве новогоднего поздравления — “говно!” Поделом мне! Дали бы работать.
В первом номере 1976 года “Дружба народов” опубликовала повесть “Дом на набережной”. Это было как взрыв. В библиотеках ее запретили выдавать, но читатели переснимали фотокопии. У меня хранятся несколько экземпляров уникальных фотокопий (ксерокса тогда не было). Юра особенно дорожил таким “самиздатом”.
В журнале повесть прошла на удивление легко: всего пять дней побыла в редакции и… без единой поправки получила “добро”.
Позднее Г. М. Марков, чтоб подстраховаться, побежал к “серому кардиналу” от идеологии — М. Суслову. Сказал, что вот есть, мол, такая спорная вещь, “Дом на набережной” называется, в журнал как-то просочилась, а вот с книгой как быть? И тут Суслов произнес загадочную фразу: “Мы все тогда ходили по лезвию ножа”. Г. М. Маркову оставалось только лягнуть повесть на очередном съезде писателей. В книгу, правда, ее долго не включали, впервые она появилась в 1978 году в сборнике “Повести” — издательство “Советская Россия”, тираж тридцать тысяч. По тем временам мизер. Книги Маркова, Сартакова и других секретарей Союза писателей издавались миллионными тиражами.
Да Бог с ними! Передо мной лежит экземпляр сборника семьдесят восьмого года. Очень дорогого Юре: ведь там “Дом на набережной”.
На первой странице надпись: “Дорогой Олечке, моей жене и другу, всегда верившей в то, что сия книга — появится!” Ю. Т. 18. XI. 78.”
Честно говоря, я не очень-то верила, но говорила твердо, что повесть издадут, обязательно издадут.
На шмуцтитуле еще одна надпись: “Дорогому Юрию Валентиновичу с благодарностью за громадные усилия по пробиванию этой книги — от автора. Ю. Т. 18.XI.78.”
“Пробивали”, как всегда, вместе с редактором издательства — Валентиной Кургановой.
Вспоминает Леонид Арамович Теракопян. Он был заместителем главного редактора журнала “Дружба народов” в пору публикации “Дома на набережной”. В этой же должности он и ныне.
Наш разговор начался со смешной фразы: “Трифонова мы пасли давно…”
И вот как было дело.
Что-то не складывалось у Ю. В. в “Новом мире”, то ли журнал изменился после Твардовского, то ли сам Ю. В. Сговорились, что новую вещь Юра отдаст “Дружбе народов”. По популярности этот журнал уже был не ниже “Нового мира”, и там работали друзья. Где-то в ноябре 1976 года Юра принес в редакцию повесть под названием “Софийская набережная”. Название, провоцирующее на аллюзии (модное в те времена словечко). Софийская
набережная — это то, что прямо напротив Кремля. Но анонс повести дали сразу, в ближайшем номере: собираемся, мол, публиковать повесть о Москве и москвичах. Уже перед тем, как засылать в цензуру, автор предложил новое название — “Дом на набережной”.Первым в редакции (еще в ноябре) повесть прочитал Леонид Арамович.
Сомнения, что произошло большое литературное событие, у него не возникло, но сомнения по поводу “прохождения” в цензуре были велики.
“Понял, что это такое. Надо печатать. Бесспорна по качеству. Но вычислялись сложности прохождения”.
Прочитал главный редактор — Сергей Алексеевич Баруздин. Тоже оценил высоко. Собрались и стали держать совет. И на совете том пришли вот к какой идейке: грядет очередной съезд партии
30, все силы брошены на “достойную встречу съезда”, цензуре хлопот хватает и вряд ли она будет с лупой рассматривать журнальный поток.Расчет оправдал себя.
“В цензуре поежились и подписали”.
А вот когда напечатали в первом номере, наблюдающие за литературным процессом испытали шок.
Четыре месяца печать хранила гробовое молчание. В мае “Литературка” выдала кисло-сладкую рецензию Н. Кладо — “Прокрустово ложе быта”. Снова прикрылись спасительным ярлыком, сделали вид, что не поняли, о чем повесть. Хитроумный редактор “Литературки” хорошо услышал сказанные на съезде партии слова “…о бережном отношении к художникам…”.
Самым удивительным, навсегда лишившим многих иллюзий, было поведение собратьев по перу. Я запомнила выступление Дудинцева на обсуждении повести в Доме литератора. Он говорил о том, что ему не интересно и гадко читать о жизни микроорганизмов на лезвии гильотины, отсекающей великие головы. Красиво сказано! И главное, очень вовремя!
Другие приходили в редакцию и, округлив глаза, вопрошали: “Как вы могли напечатать такую мерзость?!”
В редакции ждали репрессий, но держались как морская пехота.
Итак писательская братия с поддержкой не выступила.
Нет! Виктор Сергеевич Розов произнес где-то удивительные слова о том, что ощущает и в себе Глебова. Но Виктор Сергеевич фронт прошел…
“Хороший был урок идеалистам, — заключил рассказ о давних событиях Леонид Арамович, — А вообще-то Юре разрешили существовать в качестве примера “широты и многогранности” советской литературы”.
Конечно, если уж прозевали, то пусть хоть в качестве “примера” сгодится.
“Дом на набережной” был задуман давно, много лет назад, и повесть уже существовала в воображении Ю. В. Работа над ней напоминала известное роденовское высказывание о лишней материи, которую необходимо убрать, чтобы освободить творение. Я помню, Юра прочел мне главу о военных днях Дома. Глава была очень хорошей, но потом, перечитывая рукопись, я ее не обнаружила. На вопрос, куда она подевалась, Юра ответил, что убрал ее. “Она торчала как гвоздь”, — хорошо помню его слова. Она напоминает мне знаменитый квинтет из “Риголетто”, — каждый о своем, а вместе — удивительно емкая и трагическая мелодия.
За номером “Дружбы народов” с “Домом на набережной” охотились, номер отдавали в переплет, в редакцию и к автору приходили иностранные корреспонденты, звонили издатели со всего мира.
А настроение у Ю. В. было далеко не радужным. Огромный успех совпал с мучительным душевным кризисом.
Февраль. 1976 г.
Фиеста — губительна для писателя. Мысль не моя, а всем известного автора. Да еще привезу с собой список подарков на 30 пунктов. К счастью, переводчица взяла на себя отоваривание. Интересна Эллен фон Сахно
31, да, пожалуй, почти все критики Германии глубже и тоньше разглядели эту вещь. Сказывается общий “культурный уровень”.Март
Не нужны сценарии ни для Одессы, ни для Ашхабада. Отработанный пар. Нужно приниматься за новое. За что?
Июль
И. С. видела ее в Дубултах. “Как всегда, каждое появление — премьера”. Значит, умеет… Я устал от женщин. От их претензий, от их слепоты, от их беспощадности друг к другу…
Приходил В., принес рассказ и хорошую фразу: “Начинающих писателей не бывает” и по-волчьи осклабился.
Норман Шнейдман
32. Бывший боксер. Умница. Говорили о “Доме” и о Шоцикасе33.У Юры была одна ставящая меня в тупик черта: он почти терял интерес к своим уже опубликованным книгам. Осенью семьдесят шестого он примеривается к тому, что потом стало “Временем и местом”.
Появился персонаж — писатель по фамилии Вонифатьев, он жил один в маленькой квартирке на Бульварном кольце.
Сейчас я понимаю, что прообраз Антипова сильно походил характером, жизнью и судьбой на Александра Гладкова. Юра часто вспоминал студенческие годы, свою поездку на Кубань, листал старые записные книжки.
В театре на Таганке репетировали “Обмен”, Юру это занимало. В сентябре мы уговорились встретиться в Берлине: в определенный день и час. Я ждала его в какой-то захудалой гостинице, он должен был приехать из Франкфурта. Пришел урочный час, прошел еще один и еще… Я поняла, что он не приедет. От ужаса и отчаяния я поплакала и… заснула. Он опоздал всего на пятнадцать минут: дело было в том, что я не переставила часы на берлинское время, и это были как раз те два, почти роковые, часа. В тот день он сказал: “Пока жив один из нас — жив и другой”. Странно, — оказалось правдой.
27 февраля 76 года
Дорогой Юрий Валентинович,
мы оба только что прочитали “Дом на набережной” и хотим сразу же горячо Вас поздравить.
Первая “рецензия”: не могли оторваться, пока не кончили.
У меня было ощущение поднятых на поверхность Атлантид собственного детства и юности. Это было несколькими годами раньше, и меня не покидало счастье узнавания. Абсолютная точность деталей. Мой Дерюгинский назывался Бахрушинка — между Петровкой и Большой Дмитровкой, и там ходили парни с финками, и все мы испытывали волю точно такими же способами, как и Ваши герои. Бывала я и в доме на набережной и тоже поражалась величине коридоров, и мы тоже катались по этим блестящим поверхностям. И хоккей “Канада”, и высокие табуреты в коктейль-холле (я родилась и прожила большую часть жизни в передвинутом доме, во дворе коктейль-холла), — все это верно. Узнавала я и гораздо более важное — атмосферу времени, его гул. Ни единого раза мне не хотелось сказать: “не верю”. Как раз наоборот: верю, верю каждому слову, каждому повороту сюжета. Но гораздо большему я удивлялась. Вы заставили меня увидеть в знакомых реалиях неведомое. И новые характеры, и новые психологические ситуации. Я и раньше ценила Ваши повести, — создавался, на наших глазах создается свой, особый мир, сотканный из реального, но отличный от него. Хотя в “Обмене”, в “Предварительных итогах” и в “Доме на набережной” — разные герои, разные имена. Вы не упростили себе задачи, рассказывая об одних и тех же, — в сущности у меня ощущение некой закругленности, кроны сошлись, это все тот же мир, хотя каждый раз в новом ракурсе, наш и трифоновский.
Новая повесть нравится больше предшествующей. В частности — совершенно особой емкостью. В этой связи у меня, где-то на донышке души есть одно сомнение: а доходят ли все части айсберга, созданного в повести, до читателей других поколений? Не знаю.
Была бы счастлива узнать, что доходит, хотя и не все.
Мы желаем Вам много сил, здоровья, возможности написать и напечатать как можно больше. Мы рады за Вас и за себя, — за многочисленных Ваших читателей и почитателей.
Сердечно Р. Орлова
34А полтора месяца спустя, 19 апреля, в рабочем клубе в Текстильщиках мы услышали песню Булата, Вам посвященную, — он выразил точно то, что у меня вполне косноязычно. И вся переполненная этой песней, я только и повторяю:
Давайте восклицать,
Друг другом восхищаться,
Высокопарных слов не надо опасаться!
…Давайте жить во всем,
Друг другу потакая,
Тем более, что жизнь
Короткая такая…
Очень жаль, что наши слова не дошли тогда, когда они были написаны, и, быть может, были более нужны, чем сейчас.
А, впрочем, по-моему, — нужны всегда.
Очень нежно, с надеждой Рая
Приписано чернилами
Дорогой Юрий Валентинович!
Рая, как всегда, умнее и предусмотрительней меня — у нее осталась копия. А я и тогда писал от руки. И сейчас уже могу повторить только, что во всем согласен с ней. Очень-очень был обрадован, читал без отрыва, не заснул, пока не прочел — до рассвета. Радость была и грустно. Была добрая “светлая печаль” воспоминаний и узнаваний.
Низкий поклон Вам и самая горячая благодарность за эту повесть.
Сердечно Ваш Лев Копелев
35Прага 30.9.1976
Дорогой Юрий,
Спасибо за письмо и привет из Франкфурта. В августовском номере Берзенблатт фюр ден Дойчен Буххандлунг писалось о твоих двух последних повестях и только в суперлативах (“Другая жизнь” там выходит). В одном из последних номеров югославских “Книжевных новин” пишется о “Доме на набережной” как о шедевре современной психологической прозы, так что все двери тебе открыты, только в “Советской литературе” их захлопнули…
Твой Ярослав Шанда.
Ярослав Шанда — друг и переводчик книг Ю. В. на чешский. Как следует из письма, чешский журнал “Советская литература” отказался печатать “Дом на набережной”. Но повесть эта переведена практически во всем мире, включая такие далекие страны, как Япония и Китай. Я уже писала, кажется, о том, что японский издатель для того, чтобы получить права на “Дом на набережной”, согласился издать “Возрождение” Л. Брежнева. И издал… в количестве то ли десяти, то ли двадцати экземпляров.
*
Начало в №№ 5-6, 10-11 за 1998 г., № 1 за 1999 г.1
Г. А. Лопатин (1845 — 1918). Один из организаторов партии “Народная воля”.2
Ф. К. Миронов — Герой гражданской войны. Командующий конным корпусом. Личность выдающаяся и трагическая. Один из прототипов героя романа “Старик” — Мигулина.3
Т. Н. Грановский (1813 — 1855). Историк, общественный деятель. Послужил прототипом одного из героев романа Ф. М. Достоевского “Бесы”.4
Маленькая бестия (итал.).5
Биконсфилд (Дизраэли). Премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874 — 1880 гг.6
Участники “Народной воли”.7
Н. Троицкий. Историк.8
И. Врачев. Старый член партии, знавший еще отца Ю. В.9
Н. С. Атаров. Писатель, публицист.10
Р. А. Медведев. Историк, публицист.11
Военные деятели времен гражданской войны.12
Температура по Реомюру.13
Л. Кривенко. Прозаик, соруководитель семинара.14
Писатель Василий Аксенов и его жена.15
А. Бочаров. Литературный критик.16
В. Тендряков. Писатель.17
И. П. Товстуха (1889 — 1935). Видный деятель партии. Занимал должность помощника Генерального секретаря партии.18
Л. Левицкий. Критик.19
Сестры Г. Лопатина.20
Сын Лопатина.21
П. Л. Лавров (1823 — 1900). Философ, социолог, один из идеологов революционного народничества.22
М. Ф. Фроленко (1848 — 1938). Участник движения “Народная воля”.23
Сестра Г. Лопатина.24
П. Щеголев. Историк.25
О “женском батальоне” см. Мария Бочкарева. Яшка. ДН. № 6, 1993.26
Возможно, эти записи связаны с предстоящей поездкой Ю. В. в Таллин на Всесоюзное совещание писателей.27
Андрей — Андрей Старостин, знаменитый футболист и тренер. Личность незаурядная. Юра гордился и дорожил его дружбой.28
Исидор Шток — известный драматург и давнишний друг Юры.29
Л. Зорин — известный драматург и прозаик. Автор многих и по сей день не сходящих со сцены пьес.30
XXV Съезд партии состоялся в феврале 1976 г.31
Немецкий критик-литературовед.32
Литературовед, славист из Канады.33
Знаменитый боксер.34
Р. Орлова. Критик, писатель, литературовед.35
Л. Копелев. Писатель, известный правозащитник.
ї Публикация и комментарии О. ТРИФОНОВОЙ
Окончание в следующем номере