Александр Архангельский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 1999
Александр Архангельский
Двух голосов перекличка
Борис Леонидович Пастернак принадлежал к последнему “эпистолярному” поколению, для которого переписка была не просто способом “передачи мыслей на расстояние”, но особой формой жизни, преодолевающей пространство и время, забирающей человека целиком, без остатка. Корпус написанных им писем по-толстовски необъятен. Только за последние 10-12 лет в России опубликовано несколько томов пастернаковской переписки, подготовленных Е. В. и Е. Б. Пастернаками,
К. М. Поливановым, другими исследователями. Трехсторонняя — с Цветаевой и Рильке; двусторонняя — с Ольгой Фрейденберг, Зинаидой Пастернак, Марией Баранович; большинство журнальных публикаций (письма к Жаклин де Пруайар, например) были также вполне “книжного” объема. Впереди — сложнейшая, кажущаяся попросту непосильной, работа по собиранию, комментированию, переводу писем Пастернака, адресованных его европейским корреспондентам; особенно в ту послеживаговскую пору, о которой сам он оставил стихотворное свидетельство:Тени вечера волоса тоньше
За деревьями тянутся вдоль.
На дороге лесной почтальонша
Мне протягивает бандероль.
По кошачьим следам и по лисьим,
По кошачьим и лисьим следам
Возвращаюсь я с пачкою писем
В дом, где волю я радости дам.
…Ну, а вы, собиратели марок!
За один мимолетный прием,
О, какой бы достался подарок
Вам на бедственном месте моем!
Но, быть может, сложнее всего было готовить к печати “бедственную” переписку Пастернака с первой его женой и матерью старшего сына, художницей Евгенией Владимировной Лурье. Сложно не “технологически” (как раз наоборот: участники эпистолярного диалога сохранили большинство писем, лакуны восстанавливать приходится редко); сложно—психологически.
Посторонний исследователь с такой задачей в должном объеме не справился бы: слишком многое остается за кадром, в таинственной области недоговоренного, понятной лишь “своим”, родственно-посвященным. А исследователь, связанный с поэтом узами кровного родства (как его сын, Е. Б. Пастернак), комментируя любовно-драматические письма родителей, должен всякий раз переступать через себя самого, пускаясь в сокровенные подробности, с детских лет хранимые — и охраняемые от стороннего взгляда — памятью. Памятью, неизбежно травмированной разрывом Евгении Владимировны и Бориса Леонидовича, произошедшим в 1931 году. Ничего не поделаешь; сыновний долг платежом красен — и
Е. Б. Пастернак проделал трагически-трудную для себя работу.В результате мы получили книгу, читать которую мучительно больно — и оторваться от которой невозможно. 1921—1924 годы: финал романа и попытка семьи. 1925—1926: отъезд Евгении Владимировны в Германию, “заочная” влюбленность Пастернака в Цветаеву — и столь же “заочная” ревность жены: преодоленное испытание. 1927—1929: возвращение; мир в доме (а потому и писем меньше — семья разлучается лишь на летние месяцы). 1930—1932: пастернаковская влюбленность в Зинаиду Николаевну Нейгауз и разрыв с женой; письма надрывные, полные умолчаний и взаимного непонимания, ужаса и самоубийственной тоски. И дальше — постепенное рождение новых отношений — отношений между двумя драматически разошедшимися друзьями. Они не могут до конца преодолеть боль разлуки, они не стремятся превратить общее прошлое в романтическую легенду; они живут — каждый своей жизнью, но все-таки небезотносительно друг ко другу. “Ночью проснулась на мокрой подушке, из глаз сами собой лились слезы, не от горя, нет, какие-то теплые, радостные. Я годами привыкаю о тебе меньше думать. И сегодня ночью я как-то ясно поняла, что очень хорошо удается выработать отношение к человеку, когда этот человек находится на одном месте, в одном состоянии. Но вот он переезжает, возникает опять острое представление и рывком тебя бросает к нему, ты следишь, все время видишь.
Я могла бы в эту бессонную ночь написать тебе много горячих слов о своей преданности и о том, как близки и дороги мне твое состояние, твоя судьба и жизнь. А на таком далеком расстоянии, с мыслью, что, может быть, мы никогда не увидимся, это не стыдно и тебя ни к чему не обязывает.
Я не буду продолжать это письмо.
Крепко тебя целую.
Женя
”.Только что процитированное письмо Евгения Владимировна отправила из Ташкента, где была в эвакуации вместе с сыном Женей; сам Пастернак находился в это время в Чистополе. И я не случайно цитирую ее письмо к нему, а не наоборот — хотя книга названа “Борис Пастернак. Переписка с Евгенией Пастернак”. Может быть, это прозвучит резковато, но послания Евгении Владимировны (как, впрочем, и письма Ольги Фрейденберг) по-человечески интереснее и тоньше ответных посланий Пастернака; это похвала женщинам, его окружавшим — и не упрек ему. В личной переписке он очень часто играл роль своеобразной “точки притяжения” чужих мыслей, ему невозможно не довериться, его письма вызывали на откровенность, предполагали ее, заставляли далекого собеседника полностью раскрыться. Сам же поэт слишком погружен в свой внутренний мир, чтобы “объектировать” монолог, открыть в него доступ постороннему. Впрочем, на постороннего он и не рассчитывал. И если мы претендуем на чтение его переписки, стало быть, должны всякий раз совершать усилие над собой, делать шаг навстречу — чтобы в конце концов дорасти до понимания и пережить его как ни с чем не сравнимую радость.
Борис Пастернак. “Существованья ткань сквозная”. Переписка с Евгенией Пастернак (дополненная письмами к Е. Б. Пастернаку и его воспоминаниями). М.: Новое литературное обозрение, 1998.