СТРАНА РОССИЯ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 1999
СТРАНА РОССИЯ
Сергей Шишов
Больная Русь
Цвет политической карты России…
Не алый, не бордовый. Бледно-розовый, цвет крови, плохо насыщаемой кислородом. Это анемия, малокровие, нарастающее ослабление организма. Для того, чтобы убедиться в державной немощи, не нужно быть диагностом — слишком выражены симптомы загнанной внутрь и неуклонно прогрессирующей болезни.
Инфляция, угрожающая безработица, национальные и региональные конфликты, слабость центральной власти. А над головой паутина проводов, скрывающая солнце, туманящиеся кальдеры теплоцентралей, бетонно-блочные джунгли, в которых не должен жить человек разумный, и бесконечные дымы из бесчисленных труб, стелющиеся за горизонт… Удручающе однообразный пейзаж, давно уже вызывающий не возмущение, а тоскливый ужас и мрачную убежденность в нездоровье страны, превратившей себя в необозримую выгребную яму.
Между промышленными гигантами и гетакомбами открытых разработок остатки великих непролазных боров, давно покинутых занесенным в Красную книгу зверьем.
Звери, спасаясь, уходят в не тронутую еще глушь.
Но вот люди? Люди остаются. Мы, врачи, знаем, что ждет их в индустриальной пустыне мелиорированной обогатительными монстрами.
Передо мной глаза этих людей — темные, синие, зеленовато-карие, потухшие и еще не уставшие радоваться жизни. В лакунах, пятнах, желтушечных шлаках и обесцвеченные до бесплотной прозрачности, словно вытравленные кислотой. Кому-то покажется странным, но человеческие глаза — маркеры экономических и экологических обвалов, отражающие состояние здоровья нации точнее статистических таблиц.
Существует целая наука по дешифровке знаков, которые оставляет на нашей радужной оболочке жизнь.
Пятна, борозды, штрихи, пылевые полосы, стирающие ее рисунок, от ядовитых смогов и дымов, день и ночь валящихся на жилые кварталы.
А эти концентрические круги — память о бессонных ночах, когда государство в очередной раз ограбило свой народ, забрав гробовые гроши у пенсионеров и трудовые у работяг… А вот эти глаза, словно побитые молью, с черными кляксами, упавшими в чистейший аквамарин, — память об окаянных днях, когда с грозовыми облаками докатилось эхо Чернобыля до вологодских лесов.
Знаки складываются в болезни. Но и не прибегая к иридодиагностическим методам, видно, что здоровых становится меньше, чем больных. Онкология, дерматозы, аллергозы, силикатозы, металлокониозы, смешанные пневмокониозы растут, несмотря на усилия минздрава, пропаганду здорового образа жизни, внедрение новейших диагностических технологий. Поднимают голову болезни, давно списанные в архив медицины. В годы двойного стандарта о них благоразумно помалкивали, и в результате к периоду гласности они приобрели характер пандемий. Радужные оболочки людей, живущих в зоне открытых выработок, свидетельствуют о рецидиве старых болезней. Вот эти, с черным ободком вокруг зрачка и неровными кратерами разъедающими легочную ткань… Чахотка, туберкулез. За три года заболеваемость подскочила на треть. На бумаге все выглядит цивильно, даже не отбивает аппетит. А вот вздохнет бедняга полной грудью, с треском ветхой рубашонки поползут изъеденные легкие… Через минуту сереет лицо, кровь стаканами изо рта и ужас в глазах — “почему?”. Чеховский Астров одним из первых ответил на вопрос, обратив внимание на исчезающие леса, загазованный воздух и промышленные отходы, сливаемые в старицы, из которых еще удельные князья зачерпывали шеломом. Немного времени прошло, а уже трудно поверить, что в безжизненных индустриальных пустынях ревели свирепые туры и журчали на перекатах ключевые ручьи, исцелявшие безнадежно больных.
Оказалось, что все взаимосвязано: и здоровье людей, и экология страны, и желание биться за заповедные рощи, и бетонно-блочные джунгли на месте цветущих садов. Мы слушаем сводки об удовлетворительном уровне загазованности и радиоактивного загрязнения, нас успокаивают министры и академики, мы вообще оптимисты по крови своей, но человек слишком биологизированное существо, чтобы его можно было провести подобием благополучия. У всех нас на памяти хрустящие травы детских муравейных лугов, по которым мы катались, визжа от восторга, парные весенние дожди, гул майских жуков в благоуханном воздухе, насыщенном хмельными соками парящей земли. Когда с неба хлещут кислотные ливни, а трава никнет от тяжелых металлов, вряд ли кто согласится, что это то же небо и та земля, которые видятся в счастливых снах.
Народ называет это “жисть”, но мы, московские врачи, выезжающие с профилактическими осмотрами в глубины отечества, как никто другой способны оценить степень экологической опасности и бесперспективность усилий профилактической медицины.
В ста километрах от Москвы начинается Россия: с плесенью в сырых операционных, тараканами в родильных отделениях, пустыми аптеками и пасынками Гиппократа, орущими трясущимся пенсионерам: “Льготных рецептов нет!” За Уралом больные леса с голыми лисами и лысыми ежиками, радиоактивные резервации, города-мегаполисы, где вместо кедров стометровые трубы цепляют облака и солнце по праздникам выглядывает из дымов.
А что же люди — негодуют, протестуют, требуют? Увы, давно потерявшие надежду привлечь внимание к своим проблемам они просто живут, тем более что от работы промышленных монстров, угробивших экологию лесной державы, зависит их собственное благосостояние.
Налицо нерасторжимая связь, свидетельствующая о далеко зашедшей, взаимоизматывающей болезни общества и страны.
Здесь, в глубинке, эта связь, камуфлируемая не так тщательно, как в культурных центрах, ощущается в полной мере.
Да иначе не может и быть. Каждый обладающий способностью видеть может убедиться в этом сам. Экология — чудовищна, организация труда — преступна, алкоголизм — запределен, тела — детренированы, сердца — надорваны, болезни — всеобъемлющи… Увядшие лица, угасшие глаза, души…
Вот души, что с ними? Любознательность близка к нулю, культурный базис — уровня массмедиа, благородные порывы — регламентированы, поступки — целесообразны. В последние годы тенденция к душевному оскудению стала повсеместной. Бордельная живопись на стенах, грязь на улицах, горы мусора у подъездов, неподъемные россыпи утиля, смердящего на пустырях
.Это то, что видно без увеличительного стекла.
Когда не захватывает дыхание при виде тихой старицы, затянутой бегучим туманом, или журавлиного клина, курлычущего над залитым сеногноем жнивьем, — это тоже болезнь.
И эта болезнь утомленной, не способной восхититься души метастазирует, лишая надежды самостоятельно преодолеть недуг.
Мы спокойны перед реальными опасностями грядущей смуты, мы равнодушны к бесконечным эскападам непотопляемых временщиков. Мы даже заключаем противоестественные пари, дочтет ли конституционный гарант очередную популистскую галиматью, или смежит очи, не долистав заготовленных для него листов. Что это — маленькая месть маленьких людей, стремящихся свести счеты с опостылевшей властью? Или люди посходили с ума? Вовсе нет — они платят недужной державе тем же, чем платит им она: бетонно-блочным равнодушием.
Ничего сделать нельзя — такими уж гримасами проявляет себя болезнь, загнанная внутрь. Людей нужно лечить, но только вместе со страной. Ведь причины недуга, поразившего Отечество и граждан, до удивления схожи.
Из материалов д-ра Иноземцева,
не вошедших в официальный отчет
12.09.98 г.
…Все, как обычно. Когда провинция, стиснув зубы, начинает тихо вымирать, столичные врачи устремляются в глубинку выяснять причины. Так было при Пирогове, при Чехове, при Семашко, при Чазове. При их преемниках будет то же самое. Специалисты помогут земским врачам и возвратятся в уютные академические кабинеты, предоставив провинциалам самим решать свои проблемы. А проблем выше головы, поэтому путешествиям из культурных центров в глубины России не видно конца. В начале перестройки, когда воспрянувшая держава глядела на жизнь через розовые очки, возникло движение “Врачи — народу”, впрочем быстро нивелированное начавшейся коммерциализацией медицины.
Бригады энтузиастов выезжали на юг, север, восток для расширенных профилактических осмотров населения. Наш институт курировал Среднюю Россию — города кузницы-житницы Оскол, Губкин, Белгород, Валуйки.
Обследования, проводившиеся современными диагностическими методами, просто устрашали. Результаты их — не для слабонервных и, конечно же (из этических соображений), не для широких слоев населения.
Создавалось впечатление, что в промышленных городах Средней России нормальное здоровье становится явлением аномальным…
Казалось бы, потрясающее откровение, но к подобному выводу можно было бы прийти давно, учитывая специфику шахтерских поселков или месторождений, разросшихся до размеров городов.
Для интеллектуалов, воспитанных на классических канонах, державная воля и город — понятия неразделимые. “Здесь будет город заложен…”, и вот Адмиралтейство, Сенат, гранитные набережные и величавый Всадник, осеняющий свое детище могучей дланью…
Совсем по-иному возникали города-заводы Средней России. Обнаружили руду — понаставили времянок — пошли дети — налепили бараков — создались династии… А вместо кремля в центре города — выработанная яма, прикрытая мемориальной доской, вокруг новые, а за ними еще и еще…
Все остальное в полном соответствии с первоначальной задачей. Цеха, фабричные корпуса, необозримые территории, затянутые колючей проволокой, стометровые трубы, аспидные дымы. Воздух хрустит на зубах, оставляя привкус металла и кислоты. Если на свою беду промышленные районы расположены в котловине, загазованность возрастает многократно.
Что это, люди? Эпицентр экологического бедствия? Нимало, самая обычная индустриально-промышленная зона, каких тысячи в Средней России, да и только ли в ней одной?!
Она и не может быть иной, поскольку выполнена в полном соответствии с конструкторским замыслом и одобрена в соответствующем департаменте. Вот только главного конструктора никто не заставит посидеть под центральной трубой, где концентрация канцерогенов в тысячу раз превышает допустимые нормы.
Впрочем, так было пять-шесть лет назад, во время последнего выезда нашей бригады. Возможно, за протекшие годы что-то изменилось? Любопытно сравнить впечатления. Самое первое, как будто благоприятное — дымов над Старым Осколом стало значительно меньше, это видно уже с вокзала…
Хотя ближайшие ландшафты все те же: одноэтажные избы с палисадами вдоль дороги, а на горизонте так называемый новый город — те самые бетонно-блочные джунгли в поредевших черно-желтых фабричных выбросах, как и прежде валящихся на жилые кварталы.
Грустно… Нет — страшно… Все шесть лет политических баталий, парламентских потрясений, президентских обещаний, всероссийских забастовок и непрекращающихся реформ не улучшили жизни русской глубинки.
Выехав из благополучного столичного центра, успевшего зачерпнуть из полной чаши, мы вернулись в неизменную, тяжко страдающую Россию, отравленный воздух которой надежнее статистических выкладок подтвердил, что она так и не дождалась обещанных перемен.
14.09.98 г.
Сегодня первый день профосмотров, первый из десяти командировочных дней.
Вообще, что такое профосмотры, какова их цель?
Цель самая гуманная — выявить болезнь на раннем этапе, не дать ей развиться. Успокоить человека в отношении того, что с его здоровьем все в порядке. Проконтролировать, как ведет себя организм после перенесенной болезни. Казалось, лучшего нельзя и желать. Но по какой-то необъяснимой причине это благое начинание, впрочем как и все позитивное, что совершается в России, постепенно сошло на нет и приобрело характер формальных отписок.
Народ в профосмотры не верит и ходит, пока носят ноги. Врачи, относясь к ним по необходимости серьезно, между собой поговаривают об их низкой эффективности. Обычный профосмотр — это анализы, флюорография, кардиограмма, смотровой кабинет. Может быть, еще посещение окулиста или хирурга.
Обойдя всех, пациент возвращается к участковому терапевту, который подумает и направит к специалисту, который будет думать над тем, что написал участковый. Потом направит еще куда-нибудь… Потолкавшись в кабинетах пару дней, мужик грохнет кулаком и скажет, куда направляет их всех вместе с профосмотрами.
Кроме того, применяемые методики просты, дешевы, легкодоступны, но, увы, малоинформативны. Они устарели лет на тридцать. Другие, более современные, не по карману бесплатной медицине и существуют только в ведомственных или элитных клиниках.
Что касается провинции, то здесь возникают совсем другие проблемы, не всегда объяснимые с позиции логики. Выездные бригады, подобные нашей, располагая необходимым оборудованием, имеют возможность за день-другой выставить окончательный диагноз и расписать необходимое лечение, избавив пациента от бесконечных блужданий по инстанциям. Это несомненное благо, но всегда немного неэтичное по отношению к местным врачам: приехали умные москвичи, учат нас дураков… да будь у нас больше времени…
Нужно побывать в шкуре участкового врача, чтобы понять, о чем идет речь. Участок в медицине — это дно. В самом прямом смысле — с него начинается восхождение на Голгофу и на него же сваливают больных, выписанных из стационаров или выброшенных доживать.
С одной стороны, необходимо признать, что построение структурных звеньев поликлиник и сама организация участковой службы направлены на благо людей. Доступность, максимальная приближенность к месту проживания, постоянная наблюдаемость — врач помнит всех своих хронических больных. С другой стороны, чрезмерная бюрократизация государственного аппарата затронула и медицину. Все как будто тоже для блага человека: статистические талоны, учет заболеваемости, отчетность по группам риска, ведение инвалидов, ветеранов, ликвидаторов, еще десятки каких-то формуляров, снова талоны, снова отчеты… Паноптикум идиотизма.
Сидит врач за столом — не видно из-за бумаг, только перо скрипит… А оторвался от писанины: кто это там отвлекает меня? А, это вы, больной, — выписал рецепт и снова скрипеть пером.
Врач не архивариус, не бухгалтер, не счетовод. Его функция расспрос—диагноз—лечение. Когда на него наваливают выше головы, он свезет сколько сможет. А остальное?.. За остальное расплачивается пациент.
На примере участковой службы в медицине лучше всего прослеживаются этапы взаимоизматывающей болезни держава—человек. Не мудрено, что люди отвечают монументальным равнодушием на все потуги медицинских властей и отказываются посещать заведения, где им заведомо не смогут помочь.
Кроме того, бюрократическая рутина убивает у врача любознательность и формирует определенный поведенческий стереотип. Пропадает желание познавать новое и стремиться к новому. И в то же время участковые врачи волокут на своих плечах ни с чем не сравнимый груз, дающий возможность более-менее сносно функционировать другим звеньям медицинского аппарата. Сомнительная похвала, но положение вещей именно таково.
Вот и сейчас, чтобы узнать, где дела обстоят хуже всего, приходится обращаться за помощью к ним, участковым. Ведь в городе с двухсоттысячным населением невозможно охватить всех страждущих, — значит, приходится заниматься теми, кто нуждается в помощи более всего. Главный врач в поликлинике новый, хорошо бы найти кого-нибудь из знакомых по прежним визитам. Ба, заведующая терапией Раиса Петровна. В 93-м году была молодым специалистом, все интересовалась иридодиагностикой и гипнозом. Хотела специализироваться дальше, а вот пошла на заведование.
— Господи, Олег Иванович, и не чаяла увидеть! — и смеется радостно, до слезы. В Москве так уже разучились. Но изменилась заметно. Впрочем, пять лет в промышленном городе для женщины достаточный срок.
— Вы у нас с осмотрами? Надолго?
— Дней на десять. Я ведь к вам за советом. Расскажите, как обстоят дела.
— Дела? Увидите наши дела… — сразу затуманилась, ушла в себя.— Многие предприятия встали, воздух почище, но… Понимаете, пошла какая-то волна. Болеют все: старые, молодые, дети… Онкология, туберкулез, гинекология, мочеполовая… Как будто что-то прорвало. Такого раньше не было… Никогда. Я просматривала статистическую отчетность…
Да, такого не было. Поэтому после длительного перерыва бригады врачей и выезжают в глубинку, чтобы понять, где же прорвало…
— А наркомания?
— Не-е-ет… в основном пьют. Кое-где — в дискотеках, кабаках молодежь злоупотребляет… А народ постарше просто пьет. У нас с этим богато. Водка по двенадцать рублей всего — три батона хлеба. И упиваются до зелени. А приходят, когда ноги уже не несут, отечные, скрюченные. “Что с вами?” — “Плохо, доктор…” —
“Пил?” — Молчит. “Что пил?” — “Не помню…” — “Долго?” — “Долго…” Делаешь рентген, а там язва на язве, а под язвой не поймешь что.— С чего же начать, Раиса Петровна? Где совсем худо?
— Худо у химиков, на текстильном, на бетонном худо. Ну, а совсем… Да вы сами знаете, горячие цеха. Там совсем.
— Да, помню… А что в больницах, справляются доктора?
— Ой, какое там… Во всех отделениях порожняк — лекарств нет, только что больные приносят. Одно время не было бинтов, так я скажу, чем делали
перевязки — не поверите. Зато виллы растут как грибы в местах, где почище. За неделю под ключ… А в медицине порожняк…Интересное слово сказала Раиса, емкое. Так и видишь голые коридоры и койки, как нары вдоль стен… И опять горячие цеха. Значит, пять лет просвистало мимо, и значит, опять придется смотреть людей, у которых букет болезней виден за версту. Неужели планида России быть наглядным примером, как не следует жить? Вот Раиса Петровна наклонила голову, глядит исподлобья:
— Олег Иванович, Бог есть?
Ничего себе вопрос, но в этом промышленном аду он более чем уместен.
— Я не шучу. По совести, как вы думаете?
— Что вам сказать, Раиса Петровна. Если его нет, то для людей это потеря невосполнимая…
— Я вот почему… Может, мы вымираем? Может, он решил вывести нас, как мы дихлофосом выводим тараканов? Ведь живем мы так, что вроде как и не живем. У меня сестра под Магнитогорском с семьей на открытых выработках. Так поверите ли, люди радуются, когда солнышко проглядывает через дымы. Все говорят, народ терпит, прощает, понимает… А мы не терпим, мы просто окоченели… Помните трупное окоченение — лежит тело, ему все равно. Как и нам, только поэтому и можем еще так жить. Я как начала работать врачом, насмотрелась такого… — Раиса вскинула на меня глаза: — Я болтаю, болтаю, а вас, наверное, люди ждут… Так что начинайте с химиков. Я позвоню на комбинат в медпункт, договорюсь. Когда закончите, подготовим других.
Химкомбинат не надо и искать — резкий, пронизывающий запах красителей встречает за три квартала. И построен так, что по оскольской розе ветров большая часть дымных выбросов захватывает жилые районы.
Перемен немного: подновили забор, подремонтировали цеха, посадили деревца, мгновенно захиревшие. Кое-где веселой зеленой краской намалеваны маргаритки на глазурированных блочных стенах. Но когда ветер перепадает, становясь низовым, и обрушивается вместе с дымами на территорию завода, все видится, как в тумане — удушающем, желтовато-оранжевом. В коридоре медпункта уже собирается толпа. В основном женщины, что, впрочем, неудивительно. Мужики придут, только когда уже не смогут поднять стакан. Вот она больная Русь — усталая, помотанная, с плохой кожей, с бледными лицами, окоченевшая, как выразилась Раиса Петровна. Ждет ли она что-нибудь? А ведь, пожалуй, и нет, уже и не ждет ничего.
Умоляли, просили, требовали, останавливали заводы, перекрывали железнодорожные пути, высиживали у Дома правительства. Теперь они не ждут ничего… От ЭТИХ. Но если ТЕ пообещают золотые горы, поверят еще раз, как верили до этого неоднократно.
Знакомых лиц нет, хотя трудно упомнить, когда все на одно лицо. Экзематозные руки, тяжелое, свистящее дыхание — результат токсического бронхита и присоединившегося бронхоспазма, почечные отеки на лицах, букет других болезней. И каждая хочет обсудить свои проблемы с московским врачом. В коридоре тридцать—сорок человек и подойдут еще. У меня по десять минут на каждого из них, иначе я просто не уйду из этого коридора. Я даже не могу посоветовать ничего реального за эти жалкие минуты, потому что моя задача сегодня совсем другая: выяснить, почему в период 97—98-х годов необъяснимо резко возросло число профессиональных заболеваний у работников предприятий с повышенными степенями вредности. Этим занимаются и другие члены бригады, и десятки других бригад, работающих в иных промышленных регионах России. Чем вызвано немотивированное обострение профзаболеваний в период, когда этого всего меньше можно было ожидать? Ведь стоит или работает на мизерных мощностях половина заводов, воздух стал чище, уменьшились вредоносные воздействия.
Объяснять это вирусным или бактериальным мутагенезом, как настаивают кафедральные ветераны? Появлением некачественных примесей в перерабатываемом сырье? А может, утомленные бездарными потугами демократических реформаторов мы действительно оказались включены в сферу интересов высших сил, как полагает Раиса Петровна?
Правда, мэтр Селье еще полвека назад экспериментально доказал, что в условиях стрессового пресс-папье возникают неизбежные дезадаптативные синдромы, вызывающие падение иммунного напряжения, жизненного тонуса, стимулирующие обострение хронических заболеваний.
Вряд ли стоит нам идти собственным тернистым путем, самостоятельно подтверждая теории великих, давно уже признанные во всем цивилизованном мире.
Что ж, начнем осмотр… Рядом коллеги с экспресс-лабораторией, ультразвуковым аппаратом, компактной рентгеновской установкой. Мой метод иридодиагностический. Для профилактических осмотров средство почти идеальное. Просматриваются все органы и системы, и при определенных навыках даже за десять минут можно составить вполне целостную картину.
Вот пошла Русь, покорно выстроившаяся в коридоре…
Шлаки, шлаки… пигментные сектора, токсические пятна, побитая, изношенная зрачковая кайма, сигнализирующая о необратимых, а может быть, роковых изменениях, происходящих в организме.
У “химиков” чаще страдают легкие, печень, почки, кожа — все экскреторные и дезинтоксикационные системы организма. Чуть реже — центральная и периферическая нервная система. Все как и ожидалось, ничего нового. Но вот что патогномонично: в зоне мозга глубокие, сливные нервные дуги, исчерченные специфическими бороздами, пигментными линиями. Проекционная зона мозга изборождена так, как редко увидишь. Это картина тяжелейших нервных перегрузок, депрессивных состояний, причем обрушившихся на уже ослабленный, дезадаптированный организм.
И лица, лица женщин, одинаково обезличенные, вымотанные жизнью. А в
глазах — пустынька, смертная тоска… И на вопросы отвечают неумело, без изящных словес. Здесь не обучали риторике.— На что жалуюсь? Да на все… Жить страшно. Спросите у кого хотите, как люди живут — одним днем.
— Стрессов, психотравмирующих ситуаций не было в последние месяцы?
— Чего? Я понимаю плохо, уж извините…
— Не было переживаний, сильных душевных волнений?
— Так каждый день волнения, что дома, что здесь. Радости мало — сегодня работаем, а завтра встал комбинат — и от ворот поворот. Все ждут, не я одна… А жить-то как?
— А со здоровьем как? Легкие, сердце, почки? Головные боли не беспокоят?
— Да о чем вы… головные боли… Забыла уж, когда не чувствовала головы. И поет и звенит. Иной раз так шарахнет, аж взвизгнешь. Привыкла давно… Одно
плохо — отекать начала. Иной раз утром встанешь, так испугаешься — кто это в зеркале? Спасибо доктор таблеток дал, от воды. Побегаешь, сойдет…Что сказать ей, чем поддержать? Двадцать шесть лет стажа на предприятии с повышенным уровнем вредности. Мочекаменная болезнь, ренальная гипертензия, пораженные суставы, церебросклероз. Еще десяток болезней, если покопать. Посоветовать немедленно бросить все и уехать в глухую деревню, к чистоте, к простоте? Все бы уехали, если позволили обстоятельства.
— Вы говорите, не было дня, чтобы не болела голова? А было время на этом комбинате, когда чувствовали себя прилично?
— Время-то… было… — и улыбка, счастливая улыбка на оплывшем лице. — Как пришла со школы на комбинат, крути-и-лась… Помогала всем, иной раз захватывала от другой смены часок. Грамоты давали, дипломы… А бабушка-покойница твердила: “Верка, поберегись…” Не убереглась…
Понесла свое горе, и сколько их еще будет на этом приеме. Идут люди разных возрастов. У пенсионеров и тех, кто отработал больше двадцати лет, органические изменения видны без осмотра. У молодых почти у всех аллергические риниты, головные боли, кожные высыпания, слабость. Утром не хочется подниматься, сон поверхностный, засыпают с трудом. Нельзя сказать, что пришиблены или угнетены, но нет легкости, вскипающей энергии, которая в двадцать лет должна брызгать, как игристое вино.
То, что творится с ними, это так называемый синдром малых признаков, совокупность незначительных хворей, когда защитные системы организма отступают шаг за шагом и вопрос лишь в том, какая именно хворь пробьет защитный барьер.
А вот эти глаза когда-то уже видел. Редкостный по красоте рисунок радужной оболочки — как будто твердые, ровные радиусы вырезаны на горном хрустале.
— Простите, я не смотрел вас прежде?
— Доктор! А то я вижу — знакомое лицо. Конечно, смотрели… Да как вы?
— Я что… Вы-то как?
— И я так… живу — в голове не держу… Сыночка похоронила год тому. А сама живу…
Сына не помню, а она даже не очень изменилась. Во всяком случае, глаза горят, яркие губы и румянец на полщеки. Про таких в деревнях говорят — огонь-девка или бой-баба, смотря по годам.
И нет нервных колец ни в каких проекциях. Действительно, в голову не берет.
— А что с сыном? Он ведь молодой был?
— Молодой, двадцать семь годочков. Пил, доктор, пил, как воду лил. Озорной был, говорил: жить будем, гулять будем, а придет пора… Отравился метиловым спиртом, тяжко умирал.
— Сами-то как? Беспокоит что-нибудь?
— Как сказать… Работаю на смесителе, у нас говорят — семь ядов в один котел. Кто девять-десять лет продержится, переводят, где почище. А я второй десяток добиваю, и ничего. Раз плеснуло из шланга в лицо, начальник цеха прибежал: ты жива, Анюта? А я что — умылась и встала на место. Жива…
Жива… И глаза долгожителя — ни канцерогены промышленного ада, ни ядовитые испарения ацетиленовых красителей как будто не оставили следов… Синяя чистота, блеск хроматофоров, как будто вчера родилась Анна Воронцова. Сколько бы отвел ей Бог, живи она на берегах спокойной Темзы или Потомака? Такими, как она, верно, были несгибаемые николаевские старухи из Толстовского фонда, в сто пять лет не теряющие ясность мысли и в деталях помнящие серенький октябрьский рассвет, перевернувший судьбу России…
Вот, кажется, и опустел коридор. Оказалось не так уж много, меньше, чем ожидал. Уже не верят ни во что или не смогли прийти?
Вечером обсудили впечатления с коллегами. Да, все сходится. Акцентированность, тревожное ожидание и какая-то обезоруживающая покорность опущенных рук. Это уже не хроническое неврозоподобное состояние, как у скачущих с вытаращенными глазами москвичей. Здесь нечто большее — тяжелый депрессивный статус, обреченность бессмысленного, ничего не обещающего ожидания.
Не следует искать новых возбудителей болезней или некачественных примесей в сырье. Именно так — тотальной дезадаптацией, обострением хронических болезней, нервными срывами и отвечают люди, которых уже столько лет лихорадит от диких эскапад агонизирующей экономики страны…
18.09.98 г.
Сегодня день траура. Нет, никто не умер, никаких потерь. С утра смотрим горячие цеха. Черные стены, закопченные потолки. Бронзовые тела. Это не крематорий, не цех смерти. Никто не падает в ослепительные жерла плавильных печей. Просто люди не должны работать в таких условиях. На все это стоит взглянуть один раз. Больше — вредно для здоровья.
А люди работают здесь годами. Картина соответственная. Нет ни одной системы организма, которая оставалась бы сохранной. Одутловатые, обожженные, собранные в кулачок лица. Слезящиеся глаза без ресниц. Сухой, надсадный кашель, руки-клешни со следами чудовищных деформирующих артрозов… Можно подумать, что видишь людей, задержавшихся на этом свете, а им еще работать и работать до пенсионного возраста. Очень много молодых. Ходят полуголые, что запрещено техникой безопасности, щеголяют красным загаром и проработанной мускулатурой.
Старички помалкивают, но, вероятно, у каждого на уме: было время, и мы вот так-то гарцевали. Да, придет пора, надышатся окислами и начнут с иронией смотреть на глупых юнцов, лезущих без асбестовой робы в самое пекло.
Профвредности, даже такие, не сразу накладывают отпечаток. У молодых ребят совсем неплохие радужки, с поправкой на тотальную зашлакованность — полиморфные рыже-желто-коричневатые пигменты, бессистемно разбросанные по всем зонам. Но для родившихся в промышленных регионах эта картина неизбежна, увы…
Позиция врача в этой ситуации двусмысленна. Элементарный гуманизм или просто чувство сострадания заставляет хотя бы намекнуть на необходимость смены места работы. Но социальные проблемы нельзя сбрасывать со счетов: у всех семьи, в горячих цехах высокие заработки… У молодых конкретные жалобы редки, о мелочах стесняются говорить. Вообще, мужчины гораздо сдержанней женщин, правда, если попадется психастеник, вывалит на вас весь свой букет. К счастью, психастеники не работают в литейке.
С ветеранами тоже непросто — они уже все поняли и не питают иллюзий. Их задача доработать до пенсии. Но для большинства это четыре-пять-шесть лет. Что может произойти за это время? Все, что угодно. Но ссылка на статистику и угрожающие прогнозы, касающиеся их непосредственно, никого не убеждают. Посоветуешь наиболее замотанным доработать в другом цеху — они только посмеются над чудаком, ничего не понимающим в жизни.
Зато жалуются на все: на одышку, отеки, сердце, кашель, суставы, бессонницу, экзему… И на проклятую жизнь, делающую импотентами сорокапятилетних мужиков. А на радужной оболочке пятна, черные фигурные пигменты, съеденная зрачковая кайма, жуткий дистрофический ободок — совокупные признаки колоссальной онкологической угрозы, а у многих уже начавшегося процесса.
Горе горькое, но надо смотреть… У коллег очередь на рентген или ультразвук — этого не было ни в одном предыдущем комбинате.
Только что вышел один. Почти со слезами вспоминал, как на демонстрации в
92-м году нес через весь город двухпудовый макет литейного ковша. А сейчас еле достаивает смену. Что сказать ему? Поругать проклятую жизнь, пообещать, что все образуется?— Можно к вам? Не откажете последнему из коридора?
— Конечно… садитесь, пожалуйста.
— Садятся у прокурора, доктор.
Вот ты какой, Иван Краснов. Голос, как труба, а в самом — два аршина с кепкой.
— Приживайтесь, Иван Алексеевич. Если что не так, поправьте меня.
— Уж это будьте уверены. Я только спрошу — много за это платят?
— За то, что не держусь как прокурор?
— Ну, что сидите целый день в нашей душегубке?
— Только командировочные, как Юрию Деточкину…
— Да, дела… — похоже, он удивлен.
— Ведь это моя работа.
— Редковато из Москвы приезжают к нам работать. В нее все больше бегут.
— Но вы сами не из таких?
— Я-то? Доктор, я мужик оскольский в восьмом колене. Знаете, у медведя спрашивают: хорошо тебе в берлоге, Миша? Медведь отвечает: хорошо ли, плохо ли, а где медведи живут, там и я. Понимаете?
— Понимаю. Обижены на Москву?
— И-и, доктор… Обида, это когда носопыру свернут. А в нас это из нутра… Нет, все честно, теперь их игра. А позовет Степан Разин в топоры, поиграем мы. Так-то и тешимся в Расее…
— Замысловаты вы, Иван. Вам бы трактаты писать… Жалуетесь на что?
— Я? Да я ж мужик. Вон дед мой, рыбарь, простить не может, что долболомы речные угодья свели. Там, где сейчас виллы стоят, он сомов брал до шестнадцати пудов. Воображаете — два центнера с лихуем… Такая дуся пасть раскрыла, и гуся как не бывало, ай-люли… Вот он куда только не жаловался…
— Не многовато — шестнадцать пудов?
— Было время, многовато не казалось. А как Оскол потравили, и сом сошел.
— А давно это было, Иван? На вашей памяти угодья еще держались?
— Что сказать… когда лучше было, когда хуже, а плохо всегда… Вам бы с дедом поговорить, он-то помнит времена. Таких больше нет оскольчан. За девяносто лет один раз болел и то по своей воле.
— Что ж, поговорим… У вас-то со здоровьем как?
— Хотите правду? Болит все. Утром складываюсь по частям. Знаю — один раз не соберешься, уже не встанешь… Все, доктор, понимаю, вы обязаны говорить. А я мужик и должен допить свой стакан… Видели наш народ, как его уделала Московия… А были богатыри, стояли в порубежье, Великая степь проходила от Оскола в ста верстах… Вон в холле, на стене, Илья с друганами поглядывает из-под руки, бдит границы. А знал бы, кого приходится закрывать, он бы руки не поднял. Там, где заставы стояли, теперь трубы дымят… Вот как думаете: приди Степь на Русь, верно, вместо литеек до сего дня носились бы в полях табуны?..
Может, и впрямь носились бы табуны, а по первоцветью водили хороводы дивчины в пахучих, медвяных венках? Разбередил душу потомственный оскольчанин Краснов Иван…
Вечером накатили градобойные облака, сровняли небо с землей, завесили неудержимыми косохлестами открытые выработки, рудники, коптящие трубы, и под рокот перекатывающейся грозы в самом деле почудилось, будто проскакали стотысячные табуны по разнотравью Великой, не отравленной мартенами степи. Вскоре грозу снесло и вновь стали видны тысячетрубные гиганты до горизонта, утонувшие в аспидных дымах и за горизонтом прорезывающие плавильными сполохами сгустившуюся темноту.
Иные дышали на ладан, иные еще дымили. И не было им конца.
А ведь мы были могучим, красивым народом, идеально адаптированным к прекрасной и суровой среде своего обитания: крещенской стуже лютых зим, от которых земля трескалась на сажень, ключевому холоду ледниковых озер, архаичным, кощеевым глушицам непролазных лесов, ковыльному раздолью необозримых степей!..
Ведь, захворав, не лежали в лежку, не бегали по докторам — лечились огненной банькой, березовыми веничками, вышибающими хворь из костей, ставленными медами и целебными травами, не впитавшими черного яда тяжелых металлов.
Протечет сорок—пятьдесят лет, непостижимым порядком вещей, как и все, что свершается в России, порастут быльем гноящиеся раны. Очистится небо над Новокузнецком, Магнитогорском и тысячами подобных им городов, обрастут иглами лысые ежики, покроются шерстью лисицы…
Но внимание! Именно в эти относительно благополучные дни докатится уродующее мутационное эхо минувшей эпохи.
Мы отравили себя, мы отравили полмира. Оставаясь тварями земными, мы почти утратили связь с землей. За полвека мы изуродовали язвами открытых выработок прекрасное, цветущее лицо нашей России. Мы выбросили в атмосферу миллионы тонн недезактивированных синтетических веществ, которых НИКОГДА не знала природная химическая лаборатория Земли.
Десятилетия мы употребляем продукты, нашпигованные стронцием, кобальтом, арсенидами, нитратами. Мы купаемся в кислотных дождях, мы собираем овощи с грядок, на которых земля светится по ночам.
Мы почти забыли о милосердии. Нас практически уверили в том, что в нашей жизни нет места состраданию.
Мы продолжаем оставаться людьми, но не должны забывать, что маховик мутагенеза раскручен в России как ни в одном другом государстве планеты. Средняя продолжительность жизни мужчин — пятьдесят три года. Это означает, что существуют регионы, где люди не дотягивают до сорока…
Мы еще не вымираем как нация, но вплотную подошли к черте, за которой прогрессирование нашей общей болезни может стать необратимым. Мы вступаем в третье тысячелетие много выстрадавшие, неоднократно заблуждавшиеся, кое-чему научившиеся. Мы многое потеряли, но многое и приобрели…
Но с чем бы мы ни вошли в XXI век, следует помнить, что мы вносим в него затянувшуюся, изнурительную болезнь общества и людей.
Эта болезнь должна быть побеждена. Если мы еще не потеряли веру в себя и свою страну, она будет побеждена наверняка.
Бороться с ней можно любыми терапевтическими методами, может быть даже словом, к которому прислушаются исстрадавшиеся, недужные души людей. Но лечебное вмешательство не должно быть хирургическим, не нужно скальпелей и лигатуры, довольно крови. Мы узнали об ужасах ГУЛАГов, мы видели пылающий Дом правительства, мы не должны увидеть пылающего Кремля… И пусть те, кто возьмет на себя нелегкую миссию врачевания, вспомнят непреложную медицинскую истину: нельзя лечить болезнь, не исцеляя больного, невозможно победить недуг, не укрепляя всего организма. И не следует прекращать лечение до тех пор, пока не возникнет уверенность, что болезнь окончательно побеждена.
21.09.98 г.
Командировка подходит к концу. Сижу в поликлинике у Раисы Петровны, составляю пространную записку, которая войдет в совместный отчет группы врачей.
Осмотрены предприятия, сотни людей получили квалифицированную медицинскую помощь. Конечно, это капля в море, но следует исходить из реальности. Завтра с вечерней лошадью отбываем в первопрестольную — и прощай Оскол с его дымами, открытыми выработками, разрушенной экологией… Вот только двести тысяч жителей так и останутся жить под задымленным небом, с которого нередко проливаются кислотные дожди… Что это за топтанье под дверью?
— Если ко мне, заходите, не заперто!
Ба, да это же старый знакомый, несгибаемый оскольчанин Иван Краснов.
— Здравствуйте, Иван Алексеевич, как разыскали меня?
— Слухами земля полнится. Не откажете людям из коридора? Вот деда привел…
— Присаживайтесь, чего уж там…
Деду девяносто лет? Все может быть, но можно дать и шестьдесят. Невысокий, кряжистый, большеголовый, плечи нависают над корпусом, как у заправского борца… и нельзя сказать, что потерявшего форму.
И имя подходящее — Степан Тимофеевич, как у лихого волжского атамана, затеявшего в свое время нешуточные игры с Московией. И здоровье атаманское, только выраженная контрактура левой кисти — пальцы скрючены, как когти у хищной птицы. А в остальном… даже непонятно, зачем Иван привел его, разве что похвастать перед москвичом, что и в Старом Осколе не перевелись богатыри…
— Крепки, Степан Тимофеевич…. Так и рыбалите всю жизнь?
— Было дело, и охотой промышлял, пока охота была… А так подбираю на баркасе пустельгу…
— А было время и сомов брали в шестнадцать пудов?
— Эт-то что за сказ? Не Ванька ли наболтал?
Ну и громыхнул Степан Тимофеевич! Будь атаманом в южных степях, бабки бы подломились у коней… А Иван сжался, но не от страха, видно, крепко уважает старика.
— Какая же это болтовня? Похвалился, чем богат был Оскол…
— Был… был, милый, да сплыл… Вот памятка о тех днях — перетер сухожилия сомяга, пальцы стали как у совы. А помотал хорошо — с вечерней зари до света, пока не издох… Еще одного такого водил, да не удержал. А видал, скажу тебе, таких
китов — с хороший челн и башка пятнистая… матерая тварь, значит… Да таких ловить, только снасти потравить… Ты сам-то, не рыбак ли?— Какой рыбак… в деревне летом окуньков…. Когда же он сплыл? На вашей памяти, Степан Тимофеевич, чистота была?
— Как не быть… Я такие времена помню — только малец пристроился в ручей напрундить, ему сзади кто ни есть по зузлам поленом — хрясссь…
— Это как?
— А так, милый, по мордам, что в речку с головой. Зато наука — святого не погань. Берега Оскола чистили, из озер ил выгребали. Потому и раки в реке
водились — ядреные седаки в две ладони. А рак в бензине жить не станет. Утицы гнезда вили там, где ныне водяные крысы дохнут… Так и было. Мальцом чистоту помню точно, до войны еще так-сяк, но сомы уже в Донец ушли. Ну а после, милый, как сошла шуга по весне, поплыли чернявые круги и запахла нефтью водица… Помер Оскол.— Да, чернявые круги… Где же рыбалите теперь?
— Да там, где помер не весь. Иль хочешь взглянуть? Покажу.
— Буду рад, если не сочтете за труд.
— Какой же тут труд? Последняя радость, для сердца покой. Сколько Ваньке твердил — не ходи в литейку, ржа заест… Сидит теперь, лупит глаза, как сыч. А там благодать зеленая, тишина… На верховья пойдем, там у меня вентеря стоят, на моторе час ходу. Встанем затемно, туманишшу нагонит выше берегов, утицы станут из-под бортов сигать, чирки свиристеть. А ты глаза раскрой и смотри.
22.09.98 г.
Да, утренний Оскол был совсем другим. Росистая заря едва тлела, света было немного, седые от волн бегучего тумана клонились ивы над черной водой… Но пахла, пахла бензинным ядом дремавшая под паровым покрывалом река. Старик легко вытянул из-под обомшелой мостины широкую алюминиевую плоскодонку:
— Двинули, милый? Крепче держись, у верховий извивы больно круты. Эх, красота туманная… а эти все проспят оскольчане-барсуки. А встанут — ни тумана, ни красоты… Так и живем.
Тихо стучал мотор, затянутая млечным туманом зоревала речная старица, и не верилось, что скоро тысячи труб начнут выбрасывать на город желто-коричневые дымы. В верховьях туман стал выше, течение сильнее, студеный росистый воздух холодил лицо, и все чаще, чего не было в Осколе, стали вспархивать утки из-под бортов и тонко свиристеть не видимые в белом мареве чирки. Перед стеной непролазных камышей, мутно серевших впереди, старик заглушил мотор. Река уходила вправо, заметно светлело, укрытые покоем и благодатью земной проступали на близком берегу побитые багрянцем леса.
— Ну, милый, гляди теперь сюда. В этом месте Оскол вилун давал, потом одну из стариц перекопали и вода по другой побежала. И бензин с нефтью побежал. А здесь начало осокой да камышом проросло, с берегов хрен подойдешь, а посреди чистая гладь на три версты. Вся рыба, какую не потравили, здесь собралась. Слышь, утицы затеготали? И щука гулять начала… чуть погодя начнет плотву гонять, а та, дурная, побежит в траву, хорониться гусям под хвосты. А те только га-га… твари Божьи. Нишкни теперь, отсюда на веслах дойдем.
Лодка легко прошла сквозь сухо шелестевшие тростники и выплыла на свободную тонь.
Господи, в первый раз за десять дней пахнуло незамутненной свежестью речной. Шуршащие камышовые заросли в маховую сажень, бегучие теплые волны млечного дыхания воды, волглая свежесть глубокой и чистой протоки… Сонное креканье притаившихся утиных стай и игра, бой сильной рыбы, не отравленной мазутом.
Все первозданное, неизменное от былинных ковыльных времен, и этот могучий старик, плоть от плоти своей земли, вытягивающий из зеленой тьмы облепленные водорослями вентеря…
Не верилось, что всего в часе езды продолжают травить жизнь ядовитые дымы.
Отдаленный тяжелый рокот прокатился над туманной старицей, заполашивая уток и чирков. Малиновые сполохи заиграли на сизом оперенье взметнувшихся стай. Минуту спустя докатился еще один громовой раскат, от которого зарябила сонная вода.
— Гроза, Степан Тимофеевич? И не за горами…
— Как же гроженье, мать их… Породу рвут, старые выработки глубят. Полвека руки не доходили, а подишь ты, собрались!
— Далеко?
— Куда ближе, с полторы версты. Ну, гляди теперь, как в последний раз. Если выгорит дело, на другой год наладят стоки и старице конец.
Утки, посвистывая, кружили над тростниковыми зарослями, над закутанной в бегучий туман неподвижной тонью речной. Отчаянно свиристели стремительные кулички, гуси с беспокойным гоготаньем сбивались на середине протоки. Туман плыл и плыл, крепко била щука у берегов, один за другим бежали круги по сонной воде, и не было им видно конца…