Александр Тимофеевский. Песня скорбных душой. Книга стихотворений. М.: Книжный сад. 1998
Николай Александров
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 1999
Николай Александров
Право оглянуться
Оценки собственного творчества, встречающиеся в его стихотворениях, подчеркнуто самокритичны: “рабочий-кибер для создания стихов”, “почерк скверный, стих хромой”, “поэт безвестный поколения, сошедшего на нет без покаяния”. Вещь в поэзии обыкновенная. Однако Александр Павлович Тимофеевский известностью действительно не избалован. Начиная с 80-х его печатали “Континент”, “Стрелец”, “Новый мир”, в последние год-два его стихи выходили в “Дружбе народов” и журнале “Время и мы”; были изданы две книги стихов — “Зимующим птицам” (1991) и “Песня скорбных душой” (1998); подборка его стихотворений вошла в антологию “Самиздат века”. Но то, что можно было бы счесть успехом для дебютанта, вряд ли можно отнести к поэту давно сложившемуся, к человеку, разменявшему седьмой десяток. Если эти стихи и не прошли мимо читателя, то едва ли могут соперничать в популярности со знаменитой “Песенкой крокодила Гены”, тоже, кстати сказать, далеко не у каждого ассоциирующейся с именем автора. Может быть, поэтому одна из публикаций Тимофеевского в журнале “Наша улица” названа “Пусть бегут неуклюже”: идти к неизвестному все же легче, отталкиваясь от знакомого. Впрочем, справедливо и обратное — впервые открытое и неведомое ранее заставляет иначе взглянуть и на то, что вроде бы хорошо известно. Иными словами, в контексте всего творчества Тимофеевского и знаменитый шлягер из детского мультфильма звучит по-другому. Грустная песенка. Дождь, неуклюжие прохожие — это реальность, а голубой вертолет, волшебник, бесплатное кино и 500 эскимо — бесплотные мечты. Но дело даже не в том, что волшебник не прилетит и никакого “вдруг” не случится, а в том, что и помечтать об этом (уже счастье само по себе) можно только раз в году. Мгновенная сладость невоплотимых мечтаний (детской мечты), позволяющая забыть неустроенность мира, оставленность и одиночество. Кстати сказать, другое прочтение “Песенки крокодила Гены” подсказывает и сам Тимофеевский. В своеобразном стихотворном коллаже “Интенсивный монтаж один”, вошедшем в сборник “Песня скорбных душой”, четверостишие “Я играю на гармошке/У прохожих на виду,/К сожаленью, день рожденья/Только раз в году” обрамлено следующими стихами: предваряют жалобы крокодила Гены строки “Сирано я, Сирано/— Откровенный растереха./Беззастенчивой эпохой/На меня насерено”; а непосредственно после жалоб помещен не менее красноречивый фрагмент: “Я одинокий, одинокий,/И обделенный при дележке,/Как этот нищий одноногий,/Гремящий на своей тележке”.
Лирика Тимофеевского окрашена в тона не слишком оптимистичные. Серые дни, дождь, “скука дождевая”, бесприютность, жизнь, слагающаяся из пошлых анекдотов, “дрязги, склоки и укоры”, “ссор собачьи своры”,“горький чад” отечества, кладбищенская тоска — при том, что кладбище скорее напоминает свалку, — невеселое созерцание российской действительности. В общем: “Родина закрыта на ремонт,/И, как предполагается, надолго”. Узнаваемая некрасовская интонация и некрасовская поэтика, когда унылая реальность рождает уныние или, говоря языком XX века, — депрессию. Тимофеевский, правда, для обозначения того же понятия предпочитает другое слово — скорбь.
“Песня скорбных душой” называется одно из стихотворений и наиболее полное собрание лирики Тимофеевского. В стихотворении, построенном на цитатах из гоголевских “Записок сумасшедшего”, название подчеркивает смысл старого выражения “скорбный душой”, то есть душевнобольной, сумасшедший. (“Один сумасшедший — напишет./Другой сумасшедший — прочтет”.) Выставленное в качестве заглавия всего сборника, оно допускает и более общее понимание. Душевная скорбь — род печали, тоски. Это способ видения мира и отношение к нему; болезнь или расстройство души, порожденное расстройством мира. “Может, все мы в России Поприщины?” — спрашивает автор, и ведь, в конце концов, и поприщинское безумие неразрывно связано с болью.
Душевная скорбь, выраженная открыто или прикрытая иронией, насмешкой, — едва ли не доминанта большинства стихотворений. Скорбь, продиктованная не только социальностью или политической актуальностью (которые составляют основную тему, например, “Писем в Париж о сущности любви”), хотя и об этом Тимофеевский пишет много, но скорбь, навеянная бытом в целом, несуразным и страшным существованием, в котором царит недовоплощенность, половинчатость, раздробленность бытия:
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотечной,
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной.
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух,
И он в меня свой взор вперил,
И крылья огненны расправил,
И полдуши он мне спалил,
А полдуши он мне оставил.
И было небо надо мной.
И в небе вился тучный рой,
Подобный рою тлей и мушек,
Душ, половинчатых душой,
И четверть душ и душ-осьмушек.
(“Песни восточных славян”)
Легкоузнаваемая ситуация пушкинского “Пророка”, только перевернутая, точнее — искаженная, когда мучительное переживание собственного падения и несовершенства открывает падшесть мира, ад земного существования (“И ангел их хлестал бичом,/И жег кипящим сургучом,/И пламень тек по этой моли,/Но пламень был им нипочем, —/Они не чувствовали боли…”). Ад, вошедший в повседневность, а потому вроде бы и не ощущаемый, обыденный, привычный. В сущности, обыденность, съедающая жизнь без остатка, и есть его часть:
Все, что в этой жизни нужно,
Нам судьба наворожит:
Половина жизни — служба,
Половина жизни — быт,
Что от этого осталось,
То и нам с тобой досталось,
Нам одним принадлежит.
Но в лирике Тимофеевского оказывается, что в остатке жизни, разделенной на быт и службу, — все та же недовоплощенность, то, что могло случиться и не случилось: несовершённые поступки, нереализовавшиеся мечты, любовь, не сумевшая стать любовью. Воспоминания о том, что не свершилось, одна из главных тем его лирики:Спешу, сгорая от стыда,
Считать свои непопаданья
И думаю, зачем тогда
Я не явился на свиданье.
Или:И ночи в памяти стираются
Все те, что были и случились.
И навсегда запоминаются
Лишь те, которые не сбылись.
Прошлое тем и замечательно, что в нем остались надежды и силы. Прошлое само оказалось мечтой, которой не суждено воплотиться, пасьянсом, которому уже никогда не сойтись:Все дни мои как карты
На ломберном столе.
Печали и обиды,
И радости, и смех —
И все они открыты,
И все картинкой вверх.
Прошлое так к себе влечет, потому что в нем осталась возможность выбирать и мечтать. В этом его ценность. И неудивительно, что прошлое, пусть и погруженное все в тот же бытовой ад, заставляет постоянно оглядываться на себя. Настойчивое возвращение назад, в безвозвратно ушедшее значит в лирике Тимофеевского больше, чем просто воспоминание, ретроспективная рефлексия, но претендует быть мифом, основой и экзистенциальным основанием личности. На этом построено одно из наиболее сильных стихотворений поэта — “Орфей”:Смысл испытанья слишком прям,
В нем нету никакой загадки:
Доверить всю тебя богам
Без размышленья, без оглядки.
Души неудержимый бег
Сдержать, остановить, умерить.
Мое стремление к тебе
Незримым призракам доверить.
Ни разу взор не повернуть
К тебе, не дать свободу глазу,
Едва вступив на этот путь,
И до скончания. Ни разу.
Ту, в чьих глазах я жизни свет
Зажег в аидовом чертоге,
Беречь — не сметь, любить — не сметь,
Как это выполнить, о боги?! <…>
Это и есть лирический герой Тимофеевского — постоянно оглядывающийся Орфей, оплакивающий свою потерю и отстаивающий свое право оглянуться.
Александр Тимофеевский. Песня скорбных душой. Книга стихотворений. М.: Книжный сад. 1998.