Хроника времен Великой империи
Журнальный зал,"Дружба Народов", №11, 1999,"ИнфоАрт"
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 1999
Розовые пятки Лионеллы
Исаак Фридберг Хроника времен Великой империи
Учителка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1 Шуба с кренделями . . . . . . . . . . . . . . . . 2 Прибалтийский пейзаж образца 1971 года. . . . . . 3 Пуля — дура, Штык — молодец . . . . . . . . . . . 4 Двенадцать апостолов. . . . . . . . . . . . . . . 5 Барак с окнами в поле . . . . . . . . . . . . . . 6 Двухэтажный Бромберг. . . . . . . . . . . . . . . 7 Ненормативный батальон. . . . . . . . . . . . . . 8 Логика Дубца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Другая жизнь кроликов . . . . . . . . . . . . . . 10 Дети радара . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Снарядный сыщик . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 Зеркала кирзовые. . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Букет желаний . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Эфиопский синдром . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Искусство и власть. . . . . . . . . . . . . . . . 16 Великий, хотя и немой . . . . . . . . . . . . . . 17 Тридцать три капитана . . . . . . . . . . . . . . 18 Кастрюля счастья. . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Напалмовое танго. . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Сапоги-скороходы для танцев и ресторана . . . . . 21 Медведь-озеро . . . . . . . . . . . . . . . . . . 22 Розовые пятки . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23 Учителка
Кто такая учителка и почему об ней речь?
Родина учителки боится до смертного ужаса, что жахнут ей когда–нибудь по голове черной брюхатой бомбой и начнут затем истошно грабить руками в лайковых перчатках. Предполагаемый кошмар совместился с печальным опытом прошлого. Родина позаботилась о себе: выстроила огромные глаза и уши, способные видеть и слышать небо, по которому летают железные крокодилы, беременные взрывчаткой.
Торчат посреди поля глаза и уши, ждут Афанасия.
— Давай, — говорят, — Афанасий! Защищай Родину. Без тебя пропадем!
Сразу вслед за тем наступила прозрачная осенняя ночь, омытая звездопадом. Изогнулось небо, похожее на ржавый медный таз, украшенный электрическими гирляндами. Накрылась медным тазом бесконечная деревенская тишина, а вместе с ней — кирпичная избушка в два окна. Не простая избушка, особенная, зовется Ка–Пэ–Пэ, и только очень умные люди знают, что Ка–Пэ–Пэ — это контрольно–пропускной пункт батальона. Володе Козлову девятнадцать лет, русая голова его острижена почти догола, остатки волос стерней топорщатся от уха до уха. Лицо у него русалочье, нежное — но губы обветрились, и, когда он подносит к ним расплющенные шоферские пальцы с черными ногтями, лицо как бы темнеет, утрачивает редкую красоту. В глазах Володи живет доверчивый юркий зверек, он полон веселого любопытства к жизни и почти всегда вызывает невольную ответную улыбку.
Володя — ефрейтор, красные лычки намертво вшиты в матерчатые погоны. Контрольно–пропускной пункт замыкает ограду из колючей проволоки — довольно легко, впрочем, преодолимую; к ограде приткнулись металлические ворота с пятиконечной самодельной звездой, ключ от ворот находится у Володи в кармане. Афанасий тоже владеет ключами, целой связкой — эти открывают металлическую дверь оружейной комнаты. Там хранятся карабины, пистолеты, боеприпасы; оружие упрятано в железные шкафы, шкафы тоже заперты на замки, поэтому ключей у Афанасия много. Афанасий и Володя Козлов временно распоряжаются боевым могуществом Родины, спать им не положено целые сутки дежурства, они сидят в кирпичной конуре Ка–Пэ–Пэ, неторопливо болтают, превозмогая утреннюю дрему.
— В отпуск поеду, — сообщает Володя. — Командир обещался.
Родом Козлов из Белоруссии, говорит “цокая”, активно выделяет в словах шипящие согласные — западнославянский акцент, непривычный для уха, воспитанного дикторами Московского телевидения.
— Соскучился?
— Крыша у матери течет. Сделать надо.
— Умеешь?
— А чего? Наколол дранки, заменил гнилье.
Дранку Афанасий видел, знает, что это такое: из коротких чурбачков нарубаются топором прямоугольные щепы–пластины, ими — одна поверх другой — накрывают крышу, когда нет оцинкованной жести или черепицы. Иногда устилают крышу соломой — от полной нищеты. Дранка привычна и уважаема в той части европейского Севера, где любимый строительный материал — дерево. Снег и дождь быстро придают дранке землистый цвет, а всему деревенскому пейзажу — ту самую поэтическую грусть, которой славятся российские равнины.
— Без тебя, что ли, некому починить крышу?
— Выходит, некому. Отец помер, мать — старуха.
— Как же тебя в армию взяли, если ты единственный кормилец?
Вопрос наивный, выдает с головой интеллигентское происхождение и наивные представления о жизни.
— Так брат еще есть.
— Чего брат не чинит крышу? Маленький?
— Увечный он.
— Калека?
— Ножиком его порезали. Свернулся весь…
Володю Козлова Афанасий полюбил сразу, в первый же месяц армейского сидения. По совместительству Володя служит письмоносом, в тот день он примчался к офицерскому общежитию, потрясая конвертом. “Фридману А.” написано на конверте. Володя остановился, глянул для верности в текст и радостно закричал:
— Фридману А.!
Козлов — солдат, Аарон Фридман — без году неделя офицер. Обращение “товарищ лейтенант” упразднило имена. Козлов не знает имени нового офицера, желая сделать ему приятное, пробует угадать. Протягивает конверт, уверенно объявляет:
— Фридману… Афанасию!
Ему и в голову не приходит, что имена, а также фамилии людей в нашей жизни распределены по национальным квартирам; организованная Козловым “коммуналка” кажется ему совершенно естественной. Аарон Фридман видит это по глазам, в которых кувыркаются счастливые голубые белочки. Козлов протянул конверт, он ждет, не понимает возникшего замешательства. В конверте — письмо из дому и еще что–то очень важное, вложенное туда Володей Козловым. Невысказанные слова того, второго, послания светятся через плотную бумагу конверта.
Как всякий природный еврей, Аарон Фридман осведомлен об истоках россий–ского антисемитизма. Володя Козлов короткой веселой репликой “закрывает” болезненную тему раз и навсегда. Восторженная прямота Козлова проста и доказательна, она вернее мудрости, вернее памяти, с того дня Аарон всегда мысленно зовет себя Афанасием, подаренное имя помогает выживать — особенно когда жизнь дает трещину, шаг вправо, шаг влево грозят неприятностями — и получаешь неизъяснимое удовольствие, командуя самому себе:
— Вперед, Афанасий!
На секунду кажется, что смешная реплика наивного ефрейтора формулирует нечто важное в тебе самом, формулирует прочно и навсегда.
Нежиться на дерматиновом топчане — офицерская привилегия. Володя Козлов занимает единственный стул. Медный пруток извернулся спиралью вокруг асбестовой трубы, вошел в электрическую сеть, раскалился, превратился в самодельный отопительный прибор, пышущий жаром. Уютно, тепло, спокойно, хочется слушать баюкающий голос Козлова.
— Сильно порезали брата?
— Дак в живот. Чудом спасся. Финку снизу тащили, под самые ребра.
Неуловимым движением он “показывает” брата — впалую грудь, болезненно свернувшиеся плечи…
— Пьяный был?
— Тверезый. С учителкой на танцы пошел в соседскую деревню. У нас клуба–то нет.
— С учительницей?
— Какая учительница! Наша, деревенская. Десять классов кончила, ее в город отправили на три месяца — вот и учителка.
— Три месяца? Это как?
— А я почем знаю? Курсы!
— Никогда не слышал.
— Да ну!
— А настоящих учителей в школе не было?
— Один был. Директор. Его же на все не хватит? За ним география, немецкий, математика, химия с физикой. А что попроще — то учителка.
— Брат с учителкой, значит, женихался?
— Чего?
— Ну, роман у них был, что ли?
— Да нет, какой роман? Поебывал, и все.
— И что на танцах?
— В отхожее место ей приспичило, пошла, ребята крючок сорвали и снасильничали ее, значит.
— Ваши ребята?
— Не наши, соседские, говорю же.
— В туалете?
— Угу.
— Чего ж она не кричала?
— Они ей голову в очко сунули.
— Голову… куда?
— Говорю же: в очко. Раком поставили, голову в очко — и давай дрючить. Музыка еще громкая играла. Она потом брату пожалилась. А там трактор стоял. Брат — на трактор, почал всех давить.
— Убил кого–нибудь?
— Не успел. Забор порушил. А когда сортир сносил, колесом в ту яму и провалился… Пацаны разбежались.
— Когда же его порезали?
— Домой шел. За околицей встретили. Хорошо, не в поле.
— Хорошо?..
— Конечно хорошо. Там дороги — шесть километров. Кто бы его нашел ночью? А так в больницу свезли, выжил…
Незнакомый мир прорвался к Афанасию сквозь теплую дрему. Деревню Афанасий знает исключительно по фильмам, свидетельские показания Бунина и Горького принадлежат прошлому. А учителка — вот она, рядом, присела на корточки в глубине глаз ефрейтора Козлова, кормит с руки голубых его хвостатых белок; ей двадцать лет, она любит танцевать и готова для редкого этого веселья прошагать двенадцать километров безлюдным ночным проселком в соседнюю деревню, где знают ее с детства и шутят всерьез…
Шуба с кренделями
Видали когда–нибудь шубу с кренделями? Если нет, тогда вообразите себе маленькую прибрежную Эстонию, окантованную чугунной рамой советской власти. Ажурный металл пестрит завитушками и узорами, претендует на вечную художественную ценность, но, как и всякая рама, существует сам по себе, не особо интересуясь содержанием. Музей под названием эСэСэСэР работает круглосуточно, ежедневно, без выходных. Временами ненадолго закрывается для инвентаризации и санобработки экспонатов, живых и мертвых. Тогда приезжают специалисты–реставраторы с Лубянки, моют, чистят, приводят содержание в соответствие с формой — как велит инструкция. Места для земледелия тут плохо пригодные, все больше холмы и пригорки. Когда попадается небольшая равнинка, ее надобно долго чистить от мореных гранитов, разбросанных там и сям в виде валунов и камней. Камни губительны для сельскохозяйственной техники, их вручную волокут к дороге, складывают в большие и маленькие пирамиды, потом из тех пирамидок строят коровники или сараи. Теперь вообразите себе ухоженную трудами разных поколений редкую для Эстонии плодородную ниву — самое сердце которой вырезано по живому двумя рядами ржавой колючей проволоки; позади проволоки в зарослях бурьяна и репейника высятся стальные конструкции, внешностью своей напоминающие гигантские кухонные табуреты. Изготовлены табуреты из подобия железнодорожных рельсов; двутавровый стальной профиль, пронзенный многочисленными могучими болтами, возносит к небу площадки с автомобильными прицепами, закрепленными намертво от штормовых балтийских ветров. Прицепы болтают ножками–колесами на высоте девятиэтажного дома, крыши прицепов увенчаны ажурными ушами радиолокационных антенн. Ушастые антенны излучают электромагнитные волны, губительные для всего живого в радиусе ближайших пятидесяти метров. Дальше эти волны создают сплошное радиолокационное поле, целесообразное с военной точки зрения; за пределами проволочного ограждения волны считаются безвредными. Многометровые бетонные глыбы удерживают опоры табуретов на матушке–земле, они поставлены в ряд среди поля, раздавив его хрупкое пшеничное целомудрие. Встроенный в сельскую идиллию армейский пейзаж являет собой не что иное, как отдельный радиолокационный батальон, его немилосердное вторжение рождает у местного населения вполне понятные дружеские чувства. Но это еще не все. В полутора километрах от боевых позиций сооружен городок: снова колючая проволока, казарма из белого силикатного кирпича, такая же столовая и еще три двухэтажных дома, предназначенных для жительства офицеров. Как всякое природное явление, гарнизонный городок имеет две стороны: лицевую и оборотную. На лицевой — ворота, звезды, Ка–Пэ–Пэ, портрет идеального человека и гражданина — с автоматом Калашникова на груди. Тыльная сторона городка напоминает латино–американские трущобы, наспех сколоченные из случайных материалов: здесь и овощные ящики, и обрывки толя, и лоскуты гнилой фанеры, и потемневшая от времени доска–горбыль, вперемешку с обломками канцелярских столов. Самострой населен кроликами, рядом разместились огороды, ограждены хозяйства одно от другого спинками негодных солдатских кроватей.
Кролики соседствуют с гарнизоном не случайно. Армейский поселок приставлен к радарам в восьми километрах от районного центра, связь — автомобильная и всякая другая — отсутствует, жены офицеров по этой причине лишены работы, завидная офицерская зарплата на поверку оказывается недостаточной для семьи из четырех человек. Выручает подсобное хозяйство, процветание которого обеспечивают кролики. Дарят Родине нежное питатальное мясо и натуральный мех. Шкурки умеет обрабатывать заведующий вещевым складом старшина Голодний. Делает он это за небольшой процент от сделки, прибыль обеспечивает его жена Тамара, шьющая зимние шапки–ушанки на продажу. Старшина и его жена пользуются уважением корпуса кролиководов, к ним стоит очередь, убивать животных своими руками офицеры брезгают — а старшина Голодний справляется с кроликами быстро и ловко, умеет сохранить промышленный мех. Вот как это делается: Голодний ухватывает задние ноги обреченных зверьков и наотмашь бьет их головами о кирпичную стену родного дома.
Тамара Голодняя — скорняк–самоучка, дело освоила проницательным женским умом, по какой–то случайной книжке. Первые головные уборы получились кривобокими и плоскими, напоминающими кренделя, испеченные пьяным пекарем. Тамара во всем винила мужа, старшину Голоднего, плохо выделывающего шкурки, отчего они получаются толстыми, твердыми, как зачерствевший хлеб. Шкурки плохо поддаются кройке и шитью, недели через две после постройки головного убора произвольно меняют форму, но основную свою функцию — удерживать на голове тепло — выполняют исправно. За что им прощают все прочие грехи. Со временем старшина Голодний профессионально заматереет, шапки обретут почти магазинный вид. Кроликов для настоящего производства все же не хватает, цветовая гамма ушанок выходит пестроватой, какой–то беспородно–телячьей, поэтому коренное эстонское население услугами Тамары не пользуется, Тамара отправляет ушанки для реализации на родину, в Житомир. Самые первые — неудачные — образцы ушанок достались жителям военного городка по дешевке. Эти меховые сковородки веселят глаз, когда в солнечный выходной день командир дает разрешение на поездку в районный центр, все надевают “штатское”, собираются у КаПэПэ в ожидании автобуса. Украшением компании служит экспериментальная шуба самой Тамары. Шуба вобрала в себя концентрат посмертной кроличьей мести: промеж лопаток мех горбится, разноцветные рукава торчат трубой и не желают сгибаться, плечи липнут к ушам, грудные вытачки наводят на мысль о неудачной ампутации; старшина Голодний именует очередное новаторское произведение жены — бронежилетом.
Прибалтийский пейзаж образца 1971 года
Отчего же кроличьи сараи так неблаговидны? Строить их всерьез и надолго нет нужды — тут живут на колесах, каждые два–три года ветер дальних странствий срывает офицеров с насиженных мест, уносит в неизвестность. Постоянные переезды — штука губительная для мебели. Два переезда равноценны одному пожару. Мебели и не заводят, обходятся в быту бесплатными дарами солдатской казармы, в которой можно найти все необходимое для полноценного биологического существования: кровать с панцирной сеткой, тумбочку, стол; стульями разживаются в штабной канцелярии. Вместе с тем переезды любят и ждут, переезд — это всегда новая должность, новые звезды на погонах, новая прибавка к зарплате и старая надежда навсегда покинуть захолустье, попасть в нормальный городской гарнизон, дождаться квартиры и пенсии, зажить по–человечески.
На провинциальной эстонской улице облаченный в “штатское” армейский офицер выглядит странно, и причиной тому даже не кроличий крендель на голове, сколь искреннее желание вписаться в чужую цивилизацию. Маленькие эстонские магазины полны соблазнов местного изготовления, претендующих на европейский стиль. В известных обстоятельствах эти экзотические предметы одежды образуют гармонию, но военные академии не тратят времени на изучение высокой моды. Молодые ребята из российской глубинки пользуются неожиданно обретенным эстонским раем по своему разумению, последствия бывают самые неожиданные. Майор Татаринцев, например, два года щеголял в женском фетровом берете с козырьком, не подозревая о его истинной половой принадлежности. Ошибиться майору Татаринцеву было довольно просто в маленьком сельском универмаге, где по традиции все перемешано: от мыла до лимонада… Любезные продавщицы охотно помогли майору выбрать размер, проводили к примерочному зеркалу, выписали счет, улыбнулись на прощание.
Она легендарна — эстонская вежливость к бойцам и командирам армии–освободительницы!
Пуля — дура, Штык — молодец
Как служит Родине лейтенант Бессараб? Героически, и тоже — ровно два года после окончания института. Лейтенант высок ростом, худощав, поджарист, природа выдала ему обличье настоящего мужчины, но пожадничала на подробности, и лейтенант Бессараб чрезмерно осторожен, если не сказать — трусоват. Честно говоря, никакой особенной храбрости служба от офицеров не требует, все они — техники или чиновники в погонах, обслуживающие радиолокационный комплекс. Но есть момент, мучительный для воображения. Напряг вызывает дежурство по части — дополнительная нагрузка, выпадающая каждому офицеру раза два–три–четыре в месяц. Дежурный отвечает за порядок в гарнизоне, законное использование автотранспорта, сохранность оружия; он же лично в качестве подопытного животного первым пробует солдатскую пищу перед ее употреблением. Ночью, после отбоя, дежурный отвечает вообще за все и формально подменяет командира гарнизона полковника Дубца. Дежурство длится ровно сутки, с шести до шести вечера, за это время хотя бы дважды следует проверить караулы. Караулы круглые сутки охраняют боевые позиции. Каким образом? Солдатик с карабином гуляет в полном одиночестве вдоль радиолокационных вышек, сменяясь каждые четыре часа. Солдатиков — двое, гуляют они по очереди, в промежутках отдыхают; командует ими ефрейтор, начальник караула. Есть у него специальный журнал, в который дежурный офицер должен вписать время обязательной проверки: раз ночью, раз днем. Дневная проверка необременительна и сердцу люба, если, конечно, миловал Бог от дождя и снега. Прошелся колхозным привольем к технической площадке, убедился, что караульный наряд не спит, не сбежал, не продал по случаю боевой карабин; расписался в журнале, вернулся в городок. Ночное же путешествие по дикому полю, в кромешной тьме, выглядит не столь привлекательно, оно–то и подвергает нервную систему мучительному испытанию. Портупею дежурного по части отягощает пистолет Макарова, пистолет снаряжен полной обоймой — и то и другое вполне может стать приманкой для преступника, желающего поскорей вооружиться. Неподалеку от гарнизона имеется колония строгого режима, слухи о побегах то и дело будоражат умы и леденят кровь. Зимой полегче: хлеб скошен, снежная равнина отражает лунный свет и хорошо просматривается, отсутствуют случайные шумы. Но приходят весна и лето, заросли пшеницы дают прибежище жаворонкам, диким уткам, грызунам — ночь полнится шорохами, хрипами, загадочной, скрытой от глаз жизнью… В безлунную ночь — страшно! Приноравливаются к страху каждый по–своему: Афанасий, от греха подальше, через месяц после начала службы обнаглел и, в нарушение инструкции, вообще перестал вооружаться. Носил в пистолетной кобуре авторучку, спички, сигареты. (Однажды привел в панический ужас сержантский мальчишник во время перекура. Сунулся в кобуру за сигаретами — автоматически, не предполагая ничего дурного, — вдруг услышал команду “Ложись!”. Надо полагать, никогда за свою историю сигареты “Ява” не производили такого сокрушительного впечатления на личный состав Советской Армии.)
Лейтенант Бессараб пошел другим путем. Отправляясь ночью проверять караульных, он вынимал пистолет, загонял патрон в патронник, прятал пистолет за пазухой шинели и так, держа палец на спусковом крючке, передвигался по полю. С военной точки зрения лейтенант Бессараб поступал разумно: был готов к внезапному нападению. Но, вернувшись с проверки, однажды забыл разрядить оружие. Отвлекся. И вот, стоят они в бетонном каземате оружейной комнаты, Бессараб дежурство сдает, Афанасий — принимает, пересчитывает карабины, пистолеты, обоймы, патроны; лейтенант же Бессараб вынимает обойму из своего пистолета, кладет ее в сейф и, позабыв про ночной патрон в стволе, делает так называемый контрольный спуск. Нажимает на спусковой крючок, который спускает курок, который своим бойком разбивает капсюль патрона, который после этого воспламеняет порох, который превращается в раскаленный газ, который расширяется, придает пуле убойную силу и выталкивает ее вон из ствола пистолета. В метре от Афанасия звучит выстрел. Пуля, к счастью, летит мимо, но бетонные стены оружейной комнаты оказываются для нее серьезным препятствием, она мечется между головами молодых лейтенантов от одной стены к другой, образует тройной или четверной рикошет. Грохот, свист, мгновенная слепота от залепившей глаза бетонной крошки, звон разбитого стекла… Пуля проявляет человечность, никого не задев, находит дорогу к свободе, вылетает в окно. На лейтенанта Бессараба страшно смотреть, Афанасий, понятное дело, тоже умывается потом, хотя испугаться не успел — слишком быстро все произошло. Вопли на улице, грохот сапог в коридоре, отчаянный стук в обитую металлом запертую дверь. Затем появляется на экране дверного проема гранитное лицо заместителя командира по политической части с характерной фамилией Штыкля.
Почетный пограничник майор Штыкля в решающие моменты истории всегда появляется на свет, как черт из табакерки — это его профессия. Медаль почетного пограничника украшает китель майора Штыкли на том самом месте, что предназначено уставом для значка о высшем или среднем образовании: оно у майора загадочным образом отсутствует вовсе. Честно говоря, образование майору ни к чему, тексты для политзанятий майор получает в готовом виде из политотдела армии, основная работа его связана с вербовкой информаторов. Одному ему известными путями Штыкля находит их в солдатской казарме, склоняет к сотрудничеству, потом регулярно беседует со всеми по очереди о настроениях в гарнизоне. Любопытно отметить, имеется еще и военная контрразведка, офицер которой время от времени посещает батальон для той же цели, но сеть информаторов у него своя. В той, другой, цепи майор Штыкля занимает почетное место, но отнюдь не главное…
Штыкля вполне доволен, что видит обалдевших от случайного выстрела лейтенантов живыми и здоровыми, ситуацию понимает с полуслова, мгновенно дает команду журнал приема–сдачи дежурств глупостями не пачкать — а несанкционированный выстрел по всем армейским законам — это ЧП, чрезвычайное происшествие. Вопреки уголовному кодексу, в армии негласно существует коллективная ответственность за военные преступления. Зафиксированные в документах, они больно ударят и непосредственных виновников, и вышестоящее начальство. Наказание распространяется подобно волне от брошенного в воду камня; последний всплеск волны может случиться на очень далеком и высоком уровне; время затухания волны тоже непредсказуемо, оно зависит от конъюнктуры и многих субъективных причин, в первую очередь — от личных отношений. Простая схема эта делает заинтересованными в сокрытии ЧП всех, снизу доверху, и ЧП непременно будет сокрыто, если последствия не чересчур скандальны.
Афанасий обязан вписать в дежурный журнал, что одним патроном в батальоне стало меньше. И потому наивно спрашивает, как быть.
— Зайди ко мне в кабинет через пять минут, — отвечает майор Штыкля. Майор наведывается домой. Принесенный из дома желто–красный патрончик ставит на полированную столешницу рабочего стола. Квадратное лицо майора при этом излучает спокойствие, силу и уверенность в себе. Подобные лица обожали скульпторы времен социализма, а до них — мастера эпохи Возрождения. Кабинет замполита украшает портрет главного чекиста всех времен и народов Ф. Э. Дзержинского. Формально армейские политорганы никакого отношения к политическому сыску не имеют. Но портрет висит, медаль почетного пограничника украшает грудь, и все вместе — они защищают рабочее место майора Штыкли от молодых грамотеев. Майор погоны получил изнурительным трудом, сдавать их в пенсионный фонд не собирается. Прозвище “Штык” оправдывает вполне.
— Откуда? — интересуется Афанасий, забирая со стола спасительный патрон.
— От верблюда, — назидательно отвечает майор Штыкля.
Патроны в мирное время строго учитываются, учебные стрельбы проводят раз в год, офицерам выдают всего по пять штук, и под расписку. Два патрона идут на пристрелку, остальные — в зачет. Гильзы собирают, актируют, возвращают на склад. Тем не менее Штык приносит из дома неучтенный патрон и ликвидирует батальонное ЧП на корню. Таинственный верблюд оказывается сильнее государственной системы и неплохо чувствует себя в прохладных северных широтах — двугорбый пункт обороны от вышестоящего начальника.
Неторопливого того верблюда Афанасий впервые увидел гуляющим по тихим аллеям совершенно секретной военной базы, на которой располагался штаб Ленинградской армии. Именно туда двенадцать недавних выпускников политехнического института привела судьба для исполнения приговора.
Двенадцать апостолов
Чем приговор отличается от конституционного долга? Да ничем. Разве что — первый можно обжаловать, второй обжалованию не подлежит.
Было их именно двенадцать — непуганых молодых инженеров, под мягким конвоем доставленных в расположение штаба армии. Облезлый автобусик долго петлял проселками, прежде чем оказался в густом лесу, укрывшем от нескромных земных и космических взоров святая святых. Конвоир отбыл восвояси — служить и дальше в районном комиссариате, военные инженеры запаса остались в маленькой штабной гостинице, абсолютно пустой и очень чистой. Гостиница отличалась своеобразной роскошью: номера были обложены коврами и ковровыми дорожками, уставлены полированными гарнитурами; сияющие хрустальные графины круглили бока рядом с букетами свежих полевых цветов. Скромный гостиничный буфет встретил гостей невиданным по тем временам продовольственным изобилием: дефицитные деликатесы, непривычно дешевые, украшали витрину холодильника — заливные говяжьи языки, паштет из печени трески, финская колбаса неизвестного сорта “Салями”. Такая армия всем понравилась — не без вдохновения двинулись получать обмундирование. Но вещевой склад разочаровал.
Огромный ангар вещевого склада удивил запахами: прокисшая кожа, сырость, плесень. Крикливый сверхсрочник–завсклад вывалил к ногам гору сапог, шинелей, гимнастерок, портупей, плащ–палаток, предложил разбираться. Четверо из апостольской команды занимались атлетическими видами спорта (штанга, борьба), подходящей одежды на богатырские плечи не нашлось. Тут и появился в ангаре веселый седой подполковник, который поинтересовался, долго ли продлится отбор моделей. Крикливый и без того сверхсрочник совсем зашелся от возмущения, обматерил таинственное нечто, которое вовремя не измерило и не вписало в личные карточки богатырские размеры призывников — из–за чего он, несчастный старшина, попал в безвыходное положение, экипировать призывников не может, пока специально не попрется на окружной склад, если дадут машину.
Веселого подполковника вопли старшины не смутили, экипировка призывников лично подполковника никак не касалась. Подполковник работал кадровиком, собирался ближайшим вечером убыть в отпуск, поэтому его интересовала только дата отправки юных офицеров по войсковым частям; дату он хотел вписать в командировочные удостоверения. Крикливый сверхсрочник потребовал на подбор одежды десять дней, веселый подполковник охотно согласился, вписал даты, роздал командировки и тут же был таков — его ждала бесплатная путевка на Южный берег Крыма.
Подполковник исчез, а у Афанасия родилась идея, которую он предложил немедленно осуществить. Мгновенно экипировались кто во что горазд, покинули склад и оказались распорядителями — как наивно думали — десяти дней свободы. Узкие в плечах шинелки и кителя на два года превратили богатырей в молочных братьев Чарли Чаплина.
Десять дней свободы товарищи по оружию мирно и с удовольствием провели дома, развлекая гостей первыми впечатлениями от армейской жизни. Случайно попавшийся на глаза знакомый юрист подробно объяснил, что совершено воинское преступление, самовольная отлучка, которая в пределах десяти суток наказывается пребыванием на гауптвахте, а сверх того — тюрьмой. Наличие выбора вдохновило.
К исходу десятых суток Афанасий появился в комендатуре эстонского города Тапа, где следовало разыскать войсковую часть по номеру, обозначенному в командировке. Узнал, что ему крупно повезло, до расположения части восемь километров, общественный транспорт туда не ходит, но автобус, перевозящий школьников, стоит у здания школы и отправляется через пятнадцать минут.
Автобус легко нашелся, загрузил в него Афанасий вещевой узел, увидел устремленные на себя глаза–леденцы молодого лейтенанта.
— Вы — Фейербах? — спросил лейтенант.
— Почти, — ответил Афанасий. — Я — Фридман.
— Ну да, — задумчиво сказал лейтенант, явно измученный тремя истоками марксизма.
— Где гуляли? — спросил лейтенант. Голос его был высок и певуч, как у артиста Лемешева. Афанасий на секунду почувствовал себя Онегиным перед гибелью Ленского. — Вы же уехали из Ленинграда десять дней назад?
— Откуда знаете?
— Когда офицер убывает в командировку, на место прибытия дается телефоно–грамма. Вы уехали и никуда не приехали. Три дня назад объявлен всесоюзный розыск!
Певучее спокойствие леденцового лейтенанта сильно отличалось от возмущения командира части полковника Дубца. Этот, как оказалось впоследствии, добрейший человек очень напоминал слегка располневшего Ивана Грозного с картины известного художника Сурикова. На двухметровой высоте круглились пронзительные глаза ястреба, ухватившего добычу; крючковатый мясистый нос чуял безмерную человече–скую подлость Афанасия и тут же ее обнаружил, уткнувшись в командировочное предписание.
Дело в том, что предписание украшала прореха — был момент, когда у веселого офицера–кадровика перестала писать шариковая ручка, сухой стержень подрал бумагу. Кадровик ручку заменил — дыра в бумаге осталась, и день прибытия пришлось вписать поверх нее.
Полковник Дубец признал командировочное удостоверение фальшивкой, через два часа Афанасий снова сидел в поезде, уносившем его на допрос к ленинградскому начальству.
Восемь старших офицеров, по четыре с каждой стороны, сидели за длинным столом, во главе которого возвышался девятый, командир бригады ПВО.
Едва открыв дверь кабинета и ошалев от золота погон, Афанасий услышал зычный командирский голос:
— Лейтенант Фридман! Я вас арестовываю!!!
Богатыри—соучастники преступления, бледные и дрожащие, уже сидели в углу кабинета, дожидаясь трагической развязки. Случайно все так совпало или по минутам было рассчитано? Не сидели же они с утра в ожидании Афанасия?
Если вас никогда не арестовывали, приятель, поверьте на слово: это неприятно.
Офицерский суд изучил командировочные бланки, обвинение в подделке документов снял. Четыре бывших апостола приготовились к посещению гарнизонной гауптвахты.
И вот тут–то вошел в кабинет рослый двугорбый верблюд, наглый, слюнявый, почесал морду о зеркальный шкаф, небрежно уронил лепешку на паркетный пол, подозвал к себе командира бригады и что–то зашептал ему на ухо розовыми толстыми губами. Верблюд был немногословен, практичен, а главное — убедителен. Что оставалось делать несчастному командиру бригады? Ухудшать самому себе дисциплинарные показатели? Вычеркивать бригаду из числа передовых? Лишиться перспективы порадовать супругу генеральскими лампасами? Правильно, оставалось только кричать до посинения, что командир и сделал с видимым удовольствием, медленно меняя цвет лица от морковного к вишневому. После чего явился конвойный солдатик, махнул карабином, принял у несчастных дезертиров офицерские ремни и повел их — куда бы вы думали? В штабные кабинеты старших офицеров — членов суда! Означенные кабинеты командирской волей на субботу и воскресенье превратились в подпольную гарнизонную гауптвахту! (Дело происходило в пятницу.)
Афанасий “сел” за дверь с табличкой “Начальник оперативного отдела”. Застенки коллег оказались рядом. Еду регулярно приносил дневальный из солдатской столовой. Дежурному офицеру запретили с арестованными разговаривать, провожая Афанасия по штабному коридору в туалет, дежурный молчал, но улыбался. Вечером в кабинеты из казармы притащили солдатские кровати.
Единственная книга, которую хранил в своем кабинете начальник оперативного отдела, оказалась “Справочником по уголовно–процессуальному законодательству для офицеров Советской Армии”. Почему–то нач–опер хотел всегда иметь ее под рукой. За два дня сидения Афанасий выучил Справочник наизусть.
Свобода пришла в понедельник… А во вторник, проведя ночь в купе ленинградского поезда, Афанасий ее лишился, обретя взамен скупую ласку полковника Дубца.
— Забудь, — сказал полковник просто и по–домашнему. — Давай–ка служить…
Афанасий отчего–то вспомнил, как ему в четырнадцатилетнем возрасте удаляли гланды. Посадили в операционное кресло, руки и ноги привязали ремнями. Подошел хирург в резиновом, до пят, мясницком халате. Всадил в глотку два никелированных зажима, пинцет, ланцет, десяток хищных пальцев — и, когда Афанасий стал корчиться от тошноты, удушья и слез, бодро посоветовал:
— Думай о чем–нибудь хорошем!..
Барак с окнами в поле
Что, если поговорить об искусстве, каковым безусловно является архитектура? Почему дома определенного типа принято называть бараками? Стены — торчат, крыша вроде бы есть, окна и двери — имеются. Все на месте. А дома — нет, перед глазами — именно барак. Чего не хватает? Души? Может быть, все дело — в барачьей душе, похожей на коробку из–под дешевых ботинок? Которая — как ни тужься — производит на свет эту самую коробку, иногда в кирпиче, иногда в бетоне? Хотя, кто его знает, какой верблюд укусил гарнизонного архитектора…
А уж военные строители точно имели все основания числить себя верблюжьими детьми. Рабочая сила, призванная на два года, осваивает профессию спешно, на скорую руку, не испытывая к ней особой привязанности. Стены и фундамент ставятся без лишних премудростей. Кирпичи, правда, волнуются, падают в цементный раствор нервно, каждый сам по себе. Волнуются кирпичи оттого, что привыкли ложиться на гидроизоляционную подушку, а здесь ее нет и в помине. Мелочь вроде бы, кусок ноздреватого рубероида, уложенный поверх бетонного фундамента. Но без этой мелочи стены сосут из земли влагу, дважды в год, весной и осенью, обои внутри домов сыреют и отваливаются, краска разлагается, обрастает плесенью — и так будет всегда. Уникальных архитектурных решений — много: канализация, например, в офицерских домах есть, а воды — нет. Посреди городка торчит колонка артезианской скважины, воду приходится носить ведрами. Фаянсовые унитазы, при этом, занимают почетное место в укромных уголках, вот только сливные бачки за ненадобностью отсутствуют — их обязанности выполняют оцинкованные ведра, санитарная обработка унитаза ведется вручную, посредством ведра.
Общежитие в трехкомнатной квартире стало домом. Афанасию выделили проходную комнату, хотя две другие комнаты пока пустовали. Скромный интерьер насчитывал два предмета, имеющих отношение к мебели: казарменную панцирную кровать и рукодельную тумбочку, выкрашенную половой краской. Истинно цыган–ская печаль овладела Афанасием, когда он впервые посетил стартовую площадку укромного уголка. Люди, которых он сменил в служебной квартире, перед отъездом, видимо, на все махнули рукой. Не исключается в их действиях наличие того самого грубоватого армейского юмора. Укромное место на высоту человеческого роста было завалено пользованной бумагой — известно, что у нас для этого дела предпочитают прессу. Газетный айсберг высился вокруг темно–коричневого толчка. Уточним: цветные унитазы на территории эСэСэСэРа в те времена не водились, боевая раскраска стульчака объяснялась прозаическими причинами.
Взгрустнул Афанасий — и напрасно. Мир не без добрых людей! Едва уселся на скрипучую кровать, оплакивая неожиданную перемену судьбы, как раздался осторожный стук в дверь.
Стояла за дверью молодка средних лет, облаченная в простенький домашний халатик — то ли наполовину застегнутый, то ли наполовину расстегнутый.
— Здравствуйте, — сказала молодка. — Соседями будем! Небось без ужина? Приходите на пироги!
Голоден был Афанасий, потому недолго оборонялся от неловкости. Свежий, еще не тронутый яблочный пирог ждал его на соседской кухне. Бутылка красного вина томилась посреди стола.
— Одни, что ли, живете? — опасливо заинтересовался Афанасий.
— Муж клубом заведует. Вчера в Ленинград уехал, на курсы!
Увидел впоследствии Афанасий тот клуб — одноэтажный бывший помещичий домик с белыми деревянными колоннами. На фоне кирпичных бараков домик смотрелся жемчужиной греко–римской архитектуры. Увидел Афанасий и культурного работника в погонах — старшего лейтенанта, тот из всех букв алфавита правильно выговаривал одну, да и ту заикаясь. Росту в культурном работнике было два вершка, и звали его за глаза — “Припадочным”, поскольку, возвращаясь из командировок, впадал лейтенант обычно в истерику и бил жену утюгом за супружескую неверность. Все это Афанасий узнал чуть позже, оценив опасное соседство казармы с одинокой женщиной.
А пока — шторки на окнах аккуратно сдвинуты, приветливо светится абажур ночничка, в комнате посапывает ребенок.
— Вы не бойтесь, он у меня спит крепко! — прошептала молодка, оценив напряженный взгляд Афанасия. Время близилось к двенадцати.
В десять минут первого Афанасий уже прощался, торопливо заглатывая пирог и отказываясь от вина. Вослед ему бешено аплодировал внутренний голос, который, подлец, очень часто знает больше, чем говорит.
К восьми утра призвал Афанасия в свой кабинет полковник Дубец.
— Где был вчера вечером? — спросил с мрачным любопытством, и Афанасий лихорадочно принялся соображать, кто, когда и как мог заметить его скоротечный визит к соседке. По всему выходило — никто и никак. Но в глазах командира сомнений не было.
— Пироги ел.
— С капустой?
— С яблоками.
— И все?
— Честное слово. А как вы узнали?
— Здесь всегда все всё знают, лейтенант!
— Понял, товарищ полковник!
— А теперь слушай приказ: никогда не ебись, где живёшь, и не живи — где ебёшь!!!
Он был действительно добрым человеком, этот похожий на Ивана Грозного полковник, которого за глаза называли “Дедом”. В отличие от живописного двойника, “Дед” очень любил своего сына… И все же направил его в военное училище сразу после окончания школы. Почему? Видимо, хотел помочь наследнику рода — и понимал, что, когда жизнью управляют верблюды, лучше держаться ближе к тому из них, повадки которого знаешь…
А что касается порнографических приказов — рождались они от непрерывного познания жизни.
Двухэтажный Бромберг
Стоит ли упомянуть военный комиссариат? С которым Афанасию довелось познакомиться в шестнадцать лет? Как же обойтись без этого эстрадно–симфониче–ского заведения, подарившего юной душе столько искренних музыкальных переживаний! Концерт носил слегка нервический характер и разбудил первые сексуальные ощущения. Да, тогда и там, впервые в жизни молодые жеребцы обнажили половые органы в присутствии женщин — врачей районной медицинской комиссии. Женщины были нестарые, прикидывались близорукими и разговаривали подозрительно наивными голосами. Без лишних церемоний юношей сгибали углом, заглядывали в задницу, взвешивали нежной рукой окаменевшую от ужаса мошонку и приговаривали: годен. Что связывает службу в армии с объемом яичников — навсегда останется военной тайной.
Вызывали в военкомат нечасто, но регулярно, повестка, полученная спустя год после окончания политехнического института, подозрений не вызвала — и напрасно. Очередное обследование мошонки закончилось призывом. Через три дня с вещами!
— Я должен две недели отработать?!
— С директором завода согласовано!
Военкомовский напор входил составной частью в технологию захвата призывников. Армейские сапоги — “кирзачи”, как их любовно называли, — мало кому из молодых научных работников казались подходящей обувью даже для временной носки.
Приятель Афанасия и его однокурсник, Шия Бромберг, выпрыгнул в окно. Повестку он просто не брал в руки — а закон требовал ее вручения адресату под расписку. На пятый или шестой раз повестку ему отправили с нарочным, вооруженный карабином солдат постучался в дверь, имея недвусмысленный приказ доставить Шию в военкомат под ружьем. Шия сиганул в окно второго этажа, переломал георгины в палисаднике — скандальная соседка, надо полагать, страшила его меньше военкома. Год спустя Шия Бромберг уехал в Израиль, где нетривиальная сообразительность, возможно, помогла ему занять достойное положение. Афанасий же оказался бездарно законопослушен (о причинах этого своего недостатка впоследствии часто задумывался), повестку получил и через три дня обручился с “кирзачами” — хотя, подобно Шие Бромбергу, тоже проживал на втором этаже.
Ненормативный батальон
Как выглядит враг? Загадочный этот вопрос на самом деле подобен библейской легенде. Чем меньше о Нем знаешь, тем больше Его боишься. Чем ближе к Нему стоишь, тем чаще вздрагиваешь.
Образцово–показательный отдельный радиолокационный батальон оберегает от вражьей силы побережье Финского залива. Близость границы дает батальону особый статус: он входит в состав так называемой первой линии обороны. Вторая, третья и все последующие линии скрылись за горизонтом. Вот вам и родные березки: для одних — поэтический образ, для других — средство маскировки. Самолеты будущего противника регулярно утюжат границу, играя с батальоном в кошки–мышки. Локаторы гудят, генералы и полковники хмурят брови, поднимаются в воздух истребители–перехватчики, пугают гостей; поблагодарив за внимание, гости улетают на свои аэродромы, перехватчики тож, над гарнизоном воет сирена, отмечая конец самой важной военной тревоги — “Тревоги №1”. Гробовая секретность не мешает будущему противнику знать по именам всех наших командиров и регулярно поздравлять их с днем рождения в открытом эфире.
Лет за пять до того система противовоздушной обороны округа была автоматизирована. То есть выпало Афанасию счастье оказаться на острие передовой военно–технической мысли. Увы и ах! Никогда прежде автор не писал об этом, сострадая людям, с которыми, подобно Афанасию, провел бок о бок почти два года: их непременно бы наказали за то, в чем они никак не были повинны. С тех пор минуло двадцать пять лет, сослуживцы давно на пенсиях — можно, не рискуя, вспоминать о стратегической игле, на которую посадили юного Афанасия.
Безопасность Родины была передана в могучие невидимые руки электронно–вычислительных машин. Модернизация округа продолжалась много лет, генеральские звезды и ордена из рога государственного изобилия сыпались на участников эксперимента, потом эксперимент закончился, технику признали годной к боевой эксплуатации. Прежде вся работа выполнялась “вручную”: глазами, руками, голосом и телефоном. После модернизации ручные операции упразднили, лишних солдатиков сократили, порадовали руководящего верблюда жизнерадостным рапортом. И тут выяснилось: устаревшие ламповые гробы, снятые с подводных лодок и доставленные к месту новой службы под видом вычислительных машин, — безбожно путают самолеты с облаками, не понимают сложных авиационных маневров, теряются, дают целям двойные номера — то есть ошибочно увеличивают количество самолетов противника и вконец запутывают защитников Родины. Защитники мечутся по небу в поисках ложных целей — и не видят цели настоящие. Вот тебе, бабушка, Юрьев день! Войска мгновенно вернулись к ручной работе — хорошо не все еще успели сломать, — отметили возвращение хорошей дозой ненормативной лексики, вычислительные машины отключили раз и навсегда, они стыдливо помалкивали в бетонном бункере. Вернуть же сокращенных людей оказалось невозможно: как доложить о конфузе правительству, если довольно большую группу товарищей не отдавать под суд? А кто же самих себя отдает под суд? Верблюдов у нас полно, но козлов — нет!
Пришлось продолжить “ручную” работу с теми людьми, что остались. Возникли трудности, их преодолели с помощью ненормативной лексики. Казалось бы — шут с ней, ненормативной лексикой, была бы граница на замке. Замок, однако, открывался гвоздиком. Аппаратура связи передавала небесную информацию в штаб округа и отстояла от базы на четыре километра — во избежание радиопомех. Торчали посреди поля беззащитные гирлянды антенн, там же обреталась небольшая избушка роты связи, напичканная техникой. Одной гранаты было достаточно, чтобы изорвать хрупкие проводочки. Великую систему дальнего радиолокационного обнаружения после этого можно было вполне законно числить грудой металлического лома. Связь, правда, дублировалась подземной радиорелейной линией — тысячей километров кабеля, уязвимого каждым своим сантиметром на не слишком дружелюбной территории.
Осознав трагикомичность положения, Афанасий решил спасать Родину. Доложил результаты своих размышлений командиру, чем сильно его поначалу озадачил, а затем — развеселил. Открыл Афанасию командир военную тайну. Оказалось, по плану боевых действий батальон должен был продержаться с начала войны всего пятнадцать минут — до первой волны бомбардировщиков. Секретов дальнейшей судьбы батальона командир не открывал, Афанасий и сам сообразил, как выглядит эта судьба под крылом вражеских стервятников. Вспомнились камикадзе из фильма “Япония в войнах” — крутые ребята, добровольно идущие на смерть за любимого императора. Как–то стало не по себе от мысли, что его, Афанасия Фридмана, записали в камикадзе, не спросив согласия. И в новом качестве придется жить целых два года, уповая на Бога и милосердие противника, которого любили называть потенциальным. Может быть, оттого, что с потенцией там действительно все было в порядке?
Логика Дубца
Можно ли считать приказ полковника Дубца о жизни и любви — порнографиче–ским? Пока размышлял Афанасий над этой проблемой, приказ прошел проверку временем. Первую часть максимы лихо одолел рядовой Сапрыкин, вторую — испытал на себе младший сержант Митюков. Афанасий же в который раз убедился, что умные приказы исполнять надо.
Сапрыкин пропал сразу после вечерней поверки. Пропажу Афанасий обнаружил довольно быстро, и на то были причины. В батальон привезли партию новобранцев, среди которых Афанасий нашел двух товарищей по несчастью: выпускников института, лишенного военной кафедры. Таких забривали на двенадцать месяцев. Помочь им было трудно, но в каких–то мелочах — возможно. Один носил казачью фамилию Краснокутский, был высок ростом и наделен недюжинной силой. Вторым оказался тщедушный московский еврей Гликман.
“Дедовщины” в те времена еще никто не знал, хотя уже произошло деление солдат на “салаг”, “зеленых”, “молодых” и “стариков”. Переходили с одного уровня на другой раз в полгода. Касалось это в основном хозяйственных работ и питания. “Салаги” и “зеленые” отдавали старослужащим масло и белый хлеб (двадцать граммов масла и два ломтика белого хлеба — дневная норма). “Старики” не ходили в наряды. Во время обеда суп для “салаг” и “зеленых” черпали сверху, где в котле обретаются жир и вода. Для “молодых” и “стариков” черпак опускался на дно — туда, где овощи и мясо.
Краснокутский, благодаря образованию и редкой физической силе, через некоторое время примкнул к “старикам”. Гликман же, вопреки природной немощи, подчиняться законам казармы отказался и сделал это в такой нахальной форме, что от удивления даже не был бит. Направленный в первый же свой наряд, Гликман официально отказался мыть туалеты, сославшись на знакомство с высшей математикой. Надо заметить, мытье туалетов выглядит по–разному. Армейский туалет представляет собой длинный дощатый сарай с бетонированным полом. В полу проделаны маленькие круглые отверстия — примерно десяти сантиметров диаметром. Пользование отверстием, или “очком” — как его называли — требует определенной сноровки, воспитание молодого бойца включает в себя и эту премудрость. Процедура уборки туалета целиком зависит от взаимоотношений со “стариками”. Иногда у них возникало необъяснимое желание стереть кого–нибудь с лица земли. Старшина роты тут же назначает несчастного в наряд по туалету, после чего весь батальон разом теряет сноровку при пользовании “очком”. Можете себе представить результат одной только утренней оправки нескольких сотен здоровых молодых людей? Само собой разумеется, через это испытание проходят все “салаги”, ожидало оно и Гликмана. Тот пошел на гауптвахту, но мыть туалет отказался. Просидел десять дней на хлебе и воде, вернулся — и тут же отправился обратно. Повторилось это трижды, после месяца гауптвахты командир роты майор Татаринцев позволил себе поинтересоваться, какие работы Гликман считает для себя возможными. Гликман согласился чистить картошку и мыть посуду. Обвенчался с кухней на все оставшиеся десять месяцев. Картошку стриг предельно аккуратно, достиг в этом деле большого совершенства…
В одну из первых ночей молодняк ожидало “крещение”, о чем Афанасия предупредил Краснокутский.
— Это как? — спросил Афанасий.
— Пряжкой ремня — по голой заднице.
— Кто?
— Все “старики”, по очереди.
— То есть каждого “салагу” по разу ударит каждый “старик”?
— Точно.
Тут следует пояснить: никакая “дедовщина” невозможна без молчаливого согласия офицеров и прапорщиков, потому что солдаты круглые сутки находятся под наблюдением. Как же она все–таки существует? По обоюдной договоренности. “Старики” обеспечивают дисциплину в казарме. Взамен офицеры смотрят сквозь пальцы на “мелкие шалости” и располагают неограниченным количеством свободного времени, которое проводят по своему усмотрению. Кто не верит — пусть наденет погоны и проверит.
Вместо приятной ночной полудремы на КаПэПэ Афанасий ту ночь провел в казарме — как требуют Уставы. И “крещение” новичков в ту ночь не состоялось.
Прогуливаясь по спящей казарме, Афанасий и обнаружил пропажу Сапрыкина. Не брали Сапрыкина в армию почти до крайнего срока — двадцати семи лет — по причине определенной и явной дурковатости. Потом кто–то сообразил, что кочегары и сельскохозяйственные рабочие в армии тоже нужны.
Подсобное хозяйство процветало на объедках солдатского стола. Но парным свинским мясом солдат не баловали — как можно предположить. Продукцию везли на мясокомбинат, вырученные деньги укладывали в особый командирский фонд. Фонд существовал с одной–единственной целью: на его деньги устраивались банкеты для многочисленных проверяющих, которые то и дело наезжали инспектировать войсковую часть.
Простая архитектура городка в одном своем качестве была гениальна: она делала прозрачной структуру жизни и структуру власти. Двухкомнатную квартиру в офицерском доме назначили гостиницей, обставили секционной мебелью, оборудовали холодильником — туда селили проверяющих, там же их и принимали. Прием начинался сразу по прибытии, длился до самого отъезда, с перерывами на сон и боевые занятия, куда проверяющих вывозили на командирском уазике, осторожно придерживая под руки. Гости обычно прилетали из Ленинграда или Москвы, отличались уникальным здоровьем, свойственным жителям этих городов.
Сапрыкин стал знаменит после того, как прокатился по городку верхом на свиноматке, желая помочь ей разродиться. Он оседлал беременную свинью и принялся колотить пятками в округлые розовые бока. Вместо благодарности, свиноматка “понесла” что дикий жеребец. И вот на обрамленных побелкой дорожках гарнизонного городка возникла огромная, несущаяся вскачь свинья с перепуганным Сапрыкиным на спине. Сапрыкин пытался удержаться, для чего крепко вцепился в свиные уши, морда свиньи от этого задралась к небу и дико оскалилась. Колени Сапрыкина железной хваткой сдавили ошалевшие от боли окорока, свинья визжала, Сапрыкин орал благим матом…
Свинья издохла, Сапрыкин стал человеком–легендой. Тихий, скромный, работящий парень — только одно свое природное право готов был защищать ценою здоровья и самой жизни: право на деторождение. Сильный, взрослый мужик, он боролся за это право с яростью и неистовством. В городе Тапа обзавелся вдовушкой и дважды в неделю бегал к ней на свиданку. Бегал — в прямом смысле слова: восемь километров туда, восемь — обратно, утром появлялся взмыленный, истощенный до потери сознания, становился в строй и покорно ждал наказания. Наказывать его вскоре прекратили, он и так был наказан тяжелой изнурительной работой с утра до вечера, а ночью — кому он был в батальоне нужен?
Поэтому, когда Афанасий позвонил в час ночи домой полковнику Дубцу и доложил о самоволке, полковник сонно удостоверился, что пропал именно Сапрыкин, буркнул в трубку:
— Не гунди, утром придет… — и отключил связь.
Ближе к концу службы Сапрыкин, видимо, надорвал здоровье и решил его чуточку поберечь. В одно прекрасное утро пришел в расположение батальона одноногий небритый крестьянин–эстонец и с бешенством заявил на ломаном русском языке, что у него, инвалида, украли мотоцикл, на котором нагло разъезжает солдат. Инвалид его видел вместе с мотоциклом и готов опознать. “Дед” вздохнул, вызвал Сапрыкина, опознание тут же и свершилось. Мотоцикл притащили из лесу, старик эстонец кричал, стучал кулаком по сиденью мотоцикла, демонстрировал всем деревянную культю и железный кожушок, приставленный к мотоциклу для безногой езды. Больше всего старик возмущался именно этим обстоятельством — обидели калеку, которому колеса заменили ногу.
Полковник Дубец жалел старика, но жалел и Сапрыкина, не стал вызывать милицию, уговорил эстонца принять в дар от батальона бочку бензина. Бензин заставил старика взглянуть на Сапрыкина другими, отцовскими глазами, после чего был достигнут консенсус, а невезучий Сапрыкин снова перешел на бег трусцой…
Младший же сержант Митюков нарушил порнографический приказ командира совсем с другой стороны, и вот что из этого вышло. Митюков служил начальником отделения телефонной связи, имел выход на телефонный коммутатор, где за пультом дежурили девушки—добровольцы контрактной службы. По ночам телефоны чаще всего свободны, Митюков сидел на линии и дурил голову телефонистке, которую никогда в глаза не видел, но сумел воспламенить по кабелю. Она приехала к нему на попутном транспорте, отличившись хорошими способностями к маскировке: никто из начальства ее не заметил. В избушке роты связи они встретились.
Афанасий, как было сказано, в ту ночь курсировал между казармой и КаПэПэ, подавляя в зародыше “дедовщину”. И вдруг, к немалому своему удивлению, встретил бегущего навстречу Митюкова — в полном военном непотребстве: без ремня, босого и в нижней рубахе.
— Что… Что случилось? — выдохнул Афанасий, предполагая худшее — налет террористической группы потенциального противника. Подобный налет имел место однажды много лет тому назад, во время финской войны.Финны–десантники бесшумно подобрались по льду залива к острову М. и вырезали весь, без исключения, гарнизон. Теперь на острове М. стоял батальонный радар, история гибели островной роты рассказывалась регулярно для повышения бдительности караульных нарядов.
— Там… — прохрипел Митюков и махнул рукой в сторону леса. — Там человек… руку сломал.
— Какой человек?
— Женщина, — жалобно сказал Митюков.
— Так веди ее сюда.
— Не дойдет, машина нужна.
— Твоя, что ли, женщина? — спросил Афанасий, набирая номер командирского телефона.
— Почти, товарищ лейтенант…
— Как же ты ей ухитрился руку сломать? Насиловал, что ли?
— Никак нет, товарищ лейтенант! Приемы самбо показывал!
— Чего–чего?!
— Скучно в лесу, — вздохнул Митюков.
Травмированную девицу нашли на пенечке. Рука была не сломана, а вывернута в локтевом суставе. От боли девица и думать не могла о правилах приличия, но Афанасий подумал.
— Пуговички, что ли, застегни… — пробурчал Митюкову. Тот дрожащими руками стал навешивать на подругу лифчик.
Сели под брезент грузовика, тихонечко двинулись по ухабам в сторону городской больницы.
— Руку ей… придерживай, — скомандовал Афанасий. Митюков, растопырив от ужаса глаза, подставил под вывернутую руку дрожащие ладони. Девица помощь Митюкова проигнорировала, зато улыбнулась Афанасию, и улыбнулась призывно.
Было ей лет девятнадцать, и, судя по всему, даже в таком состоянии ей очень нравились люди в офицерских погонах.
Младшего сержанта Митюкова разжаловали в рядовые, отослали в островную роту, где ничего не было — кроме одного радара и торчащей из воды скалы. Раз в месяц прилетал вертолет, привозил тушенку, сублимированный картофель, чай, сахар, газету “Правда” и мешок писем… При всем желании рядовой Митюков не сумел бы в таких условиях найти применение своему таланту воспламенять телефонные провода.
Другая жизнь кроликов
Кто убил старшего лейтенанта Рыжакова? Никто. Обстоятельства. Осталась распухшая от горя и слез вдова, деревенская толстушка из Ленинградской области, с ней — двое детей, одного года и трех лет. Рыжаков служил командиром взвода связи: крепыш, спортсмен, весельчак и похабник.
В тот день было холодно, пасмурно, зябко; небо — и формой, и цветом — напоминало рваные трусы. Те трусы Афанасий запомнил с детства, они висели гирляндами на бельевых веревках посреди двора, внушив на всю жизнь отвращение к бледно–голубым и бледно–розовым тонам. Мода времени предписывала трусам закрывать женское тело от талии до колен, эти знамена целомудрия плескались на ветру, зимой — леденея и превращаясь в рыцарские штандарты. Двор был велик, обильно заселен, стирали белье непрерывной цепью, квартира за квартирой, существовала очередность пользования коллективными веревками; трусы полнили мироздание. Бедность в те годы была всеобщей — тотальной, как стали говорить позднее — по этой причине никто не смущался латаных промежностей, а также многочисленных прорех: штопать и зашивать белье полагалось, конечно же, после, а не до стирки, так и удобнее, и приятнее. Предметом гордости была не роскошь, а чистота, на бельевых веревках висела овеществленная любовь к хозяйственному мылу. Похожие на динамит брикеты хозяйственного мыла суммарной огневой мощью своих запахов способны были подавить любого противника, вооруженного легким стрелковым оружием европейского типа — скажем “Шанелью № 5” — или отечественными фугасами под названием “Красная Москва”. Воспоминания детства пришли к Афанасию не случайно: задворки гарнизонного городка огородами и бельевыми веревками напомнили городскую окраину, на которой он вырос.
С небом, кажется, разобрались — вернемся к смерти старшего лейтенанта Рыжакова. За день до того он крепко выпил. Халявный медицинский спирт выдавался раз в три месяца для проведения профилактических работ.
Распоряжался спиртом заместитель командира по технической части майор Зеленко. Должность его была предметом всеобщей зависти. “Блатной” характер отличал ее от всех других офицерских должностей, попадали на нее только по высочайшему соизволению, для чего потребна была крепкая “рука” в эшелонах власти. Почему? Была хлебной, безответственной и почему–то входила в список высших офицерских должностей. Кроме спирта в распоряжении майора Зеленко находилась еще и зарытая в землю бензиновая цистерна. Другие майорские должности приносили тяготы боевой работы и управления людьми. Майору же Зеленко подчинялся всего–навсего один человек, сверхсрочник, заведовавший складами — техниче–ским и горюче–смазочных материалов (то есть: сараем для хранения противогазов — и зарытой в землю цистерной). Снабженческие функции майора Зеленко позволяли ему отсутствовать в городке месяцами, бесконтрольно скитаться по стране, бить баклуши и дожидаться пенсии.
Не обходилось без конфузов. Как–то объявили большие окружные учения. Программа учений предполагала учебную газовую атаку. Майор Зеленко распаковал ящики с противогазами, обнаружил, что противогазы непригодны к употреблению: склеились, покрылись плесенью и еще какой–то противной липкой дрянью. Видимо, их следовало изредка проветривать… Кому–нибудь другому это происшествие стоило бы карьеры и закончилось судебным разбирательством, но дружественный майору Зеленко верблюд прикрыл складской грех, все обошлось — газовую атаку провели условно. Коллектив батальона был по–своему даже благодарен Зеленко — по его милости избавились от дыхательной гимнастики в противогазах. Просидеть сутки с резиновой калошей на голове, да еще в душном подземелье — не самое большое из удовольствий.
Цистерна с бензином тоже воспользовалась случаем однажды проявить характер. Солдатик–новичок, заправляя командирский автомобиль, неосторожно углубил шланг до самого дна — чистейшая вода полилась в бак боевой машины. Водичка забралась в карбюратор посреди шоссе, машина заглохла, командир опоздал на поезд, Володя Козлов полдня разбирал, промывал, сушил и собирал топливную систему своего уаза. А майор Зеленко благополучно пережил и эту неприятность, влепив придурковатому новичку два наряда вне очереди. За что? За плохое изучение законов физики. Как известно, бензин легче воды, не смешивается с ней, и если резиновый шланг опускать в цистерну правильно (не слишком глубоко) — можно влить в бензобак и полноценное топливо.
Но вернемся к профилактическим работам и печальной судьбе старшего лейтенанта Рыжакова. Раз в три месяца батальон на сутки выводили из боевого дежурства для технического обслуживания. Границу в таком случае прикрывали соседи. Инструкции требовали, чтобы во время профилактики все механические контакты электрических цепей — разнообразные штекера, разъемы, реле — были очищены спиртом от пыли и грязи. Бывалые люди предупредили Афанасия: без нужды вмешиваться в работу техники не следует. Но он с детства страдал законопослушанием и полученную от майора Зеленко трехлитровую банку спирта использовал по назначению. Пережив спиртовое воздействие, две подведомственные вычислительные машины напрочь отказались включаться, три дня пришлось бороться с похмельным синдромом электрических цепей.
Теперь представьте ситуацию: общежитие, молодые офицеры, у каждого в тумбочке трехлитровая банка спирта… Тишина, пустота, одиночество, долгие скучные вечера, изредка прерываемые боевыми тревогами. По тревоге на позиции выходит полный боевой расчет (в обычное время работает сокращенный), поэтому небесных стражников следовало поделить на “чистых” и “нечистых” (пьяных и трезвых), для чего выпивку следовало согласовывать с коллегами. Пили по очереди, соблюдая график, закрыв двери и зашторив окна. На появление в пьяном виде перед солдатами было наложено строгое “табу”.
Старший лейтенант Рыжаков успел побывать в этой ситуации до женитьбы, семья мало что уже могла изменить в его привычках. В ту пятницу пришел его черед оттянуться — он это сделал, а субботним утром выгнал свой взвод на лыжный кросс. Суббота — помывочный день, в субботу работает гарнизонная баня, так что назначение спортивного мероприятия на субботу предполагало определенную человечность. В общем–то никто не заставлял Рыжакова бегать на лыжах вместе с солдатами, но он побежал — и для собственного удовольствия, и для поддержания командирского куража. Погоны — погонами, однако реальная власть над людьми в армии часто базируется совсем на других принципах, и физическая сила в том ряду занимает не последнее место.
Рыжаков пробежал пятнадцать километров, вернулся домой и узнал, что вышел из строя передатчик. Тут же встал на лыжи, отмахал еще четыре километра до позиций роты связи. Скажем прямо, нагрузка на сердце к тому времени была чрезмерной, но, как он полагал, привычной. И все бы, возможно, обошлось, если бы на станции его не поджидал эмоциональный апперкот, которого он не пережил.
Техника связи была в те годы не слишком сложна, ее ремонт производился по известному шаблону. Особой надежностью наша электроника никогда не отличалась, поэтому любой агрегат на станциях имел дублера. Иначе говоря, на позиции вместо одного агрегата стояло два. “Подгулявший” блок вынимался из аппаратной стойки и на его место ставился другой, точно такой же — из резерва. Подобная практика была повсеместной, это требовало безумных денег, страна реально оплачивала две системы противовоздушной обороны вместо одной — но кто тогда думал о деньгах для армии? Проблема Рыжакова состояла в том, что третьего запасного блока в войсках не было, неисправный — следовало быстро починить.
Технология ремонта тоже предполагала действия по шаблону: первое место по уязвимости занимали лампы, второе — конденсаторы. Сопротивления из строя не выходили никогда, уж больно просты (обыкновенный кусок металла пропускает через себя больше или меньше тока, в зависимости от толщины). Перегоревшая лампа “молчит”, не светится, видна невооруженным взглядом. Конденсаторы приходилось обмерять. Сменил лампу, перепаял конденсатор — вот и весь ремонт. Но в субботу утром видимая простота действий эффекта не принесла. Старший лейтенант Рыжаков четыре часа бился над злополучным блоком, проверил его тысячу раз и неисправности не обнаружил.
Палочкой–выручалочкой в такие минуты служил капитан Тестинер — единственный в батальоне радиоинженер по призванию. Это был штатский человек, неизвестно для чего надевший военную форму. Не исключено, близость к дому Киевского высшего инженерного училища войск ПВО страны сыграла главную роль при выборе места учебы. Тестинер числился на какой–то средней командной должности, притом никаких военных обязанностей не исполнял, кроме одной: поддерживал в рабочем состоянии аппаратуру — и делал это виртуозно. За два года пребывания Афанасия в войсках Тестинер ни разу не выезжал в отпуск, даже когда жена родила дочку, его не отпустили повидаться.
Среднего роста, полноватый, тихий незаметный человек, лишенный выправки и командирского голоса, капитан Тестинер достиг своего служебного потолка — существовал в армии негласный (возможно, и гласный, но, как и все, засекреченный) приказ: высших офицерских званий евреям не присваивать. Исключения делались на правительственном уровне, персонально, за особо выдающиеся заслуги. Была еще привилегия участникам Великой Отечественной войны, к тридцатилетию ее начала всех офицеров–ветеранов повысили в звании — командир Дубец стал не по должности полковником. Тестинер из–за молодости под привилегию не попал, шансов на майорские погоны не имел, существовал особняком, вызывая у окружающих смешанные чувства. У него была большая светлая инженерская голова — и скромный мужской орган, этот секрет выдала гарнизонная баня, куда Тестинер вынужден был ходить вместе со всеми по причине отсутствия в офицерских квартирах ванн. Не знаю, как в других странах, у нас в России культ большого мужского полового органа — явление повсеместное, банно–прачечные впечатления имеют в табели о рангах свой, и немаловажный, вес. А поскольку до появления Афанасия капитан Тестинер был единственным евреем в части, у окружающих возникла сложная гамма ощущений по национальному вопросу, которая косвенным образом коснулась Афанасия. Первое посещение Афанасием бани вызвало большой интерес, чему Афанасий не находил объяснения, пока не познакомился с Тестинером. Удивить сослуживцев Афанасий ничем не мог, но несколько затуманил вопрос, испытав при этом откровенную радость, которая заставила его усомниться в достоинствах собственной психики.
Итак, старшего лейтенанта Тестинера доставили на помощь лейтенанту Рыжакову, в результате обнаружилась довольно злая шутка, которую сыграли с Рыжаковым солдатики взвода связи. Если, конечно, солдатики шутили, а не мстили — лейтенант Рыжаков был грубоват в общении и, по слухам, на руку скор. Некто, так и оставшийся неизвестным, вынул из блока абсолютно “здоровое” сопротивление, чего Рыжакову не пришло в голову заподозрить. “Сгорая”, сопротивление чернеет, никакой черноты Рыжаков не видел, ее и не было. Солдатская шутка состояла в следующем: на каждое сопротивление надевается кусочек белой пластмассовой трубки, своеобразная рубашка с порядковым номером — так вот, сопротивление из блока вынули, а его белую рубашку аккуратно вклеили паяльником на свое место! Когда Тестинер показал Рыжакову эту техническую новинку, тот налился кровью и попытался что–то крикнуть, но ему неожиданно не хватило воздуха, потом на старшего лейтенанта Рыжакова стремительно надвинулся резиновый пол, больно ударил по лицу. Вслед за тем ушло сознание и уже никогда больше к нему не возвращалось. Инфаркт…
Теперь вообразите умирающего человека в приемопередающем прицепе посреди чиста поля — телефонной связи с ближайшим районным городком нет, приходится звонить оперативному дежурному в подземный пункт управления. Маленький провинциальный городок, одна или две машины “Скорой помощи”, они почти всегда на выезде. Вежливый эстонский диспетчер, имея несколько вызовов, непременно сначала отправит машину по своему, эстонскому адресу, и в том есть логика… Медицинская бригада появилась два часа спустя. Потрогала остывшее тело, зафиксировала смерть, убралась восвояси. Скончался Рыжаков практически мгновенно, в течение пяти—семи минут. Результатов вскрытия напряженно ждал батальонный врач лейтенант Огородников — такой же двухгодичник, как Афанасий. К несчастью, именно в тот день Огородников самовольно отлучился из городка вместе с женой, вернулись вечером. Проживи Рыжаков с инфарктом хотя бы тридцать минут — время оказания первой помощи — легкомысленного лейтенанта медицинской службы ждало уголовное дело. Гарнизон имел своего врача “по штату”, делать врачу было нечего — пробовал пищу вместе с дежурным офицером и эпизодически противостоял солдатским фурункулам. Вот и заполняли штатную единицу неопытным двухгодичником. Ординатуру Огородников пройти не успел, призван был сразу после завершения учебы, лечить боялся, отправлял всех в районную поликлинику, томился бездельем и терял квалификацию. Поездка с женой в областной универмаг была одним из доступных развлечений после очередной получки…
Гроб с телом Рыжакова подняли в кузов грузовика, рядом поставили два чемодана — добро, нажитое за шесть лет службы; вдова, дети — все в кроличьих шапках — сели в кабину. Похороны ожидались на родине, в Ленинградской области, панихиду в таких случаях организовывал областной военкомат, поэтому обошлись без прощальных церемоний. У грузовика толпились женщины, плакали; зимние холода отменили цинковый гроб, по такому случаю сгодился деревянный; отъехали быстро, даже торопливо — зимние дни коротки, водителю предстояло шестьсот верст незнакомой скользкой дороги. Лучше было проделать их засветло… Девятнадцатилетний парень–водитель заметно трусил, боялся не столько поездки, сколько мертвеца за спиной — но и поездки тоже. На гражданке он едва успел закончить шоферские курсы, водительского стажа почти не имел. Опытный и более самостоятельный Володя Козлов успокаивал новичка, торопливо давал последние советы.
В кабине грузовика долго светились на прощание мокрые от снега, плоские, как кренделя, кроличьи шапки, и в тот день они не казались Афанасию смешными.
Дети радара
Кто поверит, что умирать не страшно?
Назавтра после похорон все офицеры гарнизона — смущенно, тайком — пробирались по одному в санчасть проверять сердечную мышцу. Такая вот легкая паника возникла в боевых порядках. Офицеры маскировались и прятались друг от друга наивно, по–детски — санчасть располагалась тут же, на первом этаже жилого дома, в крохотном городке шагу не удавалось сделать не замеченным, ни днем ни ночью. Но интерес к своему здоровью считался занятием предосудительным. Проблемы, связанные со здоровьем, никогда не обсуждались, вокруг них стояла непроницаемая оболочка страха, которую каждый преодолевал по–своему.
Дело в том, что жена капитана Тестинера уехала рожать к родителям совсем не случайно. Вроде бы — дело житейское, молодые женщины любят во время родов находиться неподалеку от родителей. Но жена капитана Тестинера и все прочие офицерские жены отбывали из городка не в конце беременности, а в самом ее начале и делали это не по своей воле. Незадолго до того в городке — и в других таких же, однотипных, разбросанных вдоль западной границы, — жены офицеров произвели на свет Божий несколько уродов. Разразился скандал, женщины взбунтовались, добились специального расследования, в результате чего обнаружилось: высокочастотное электромагнитное облучение, которому городок подвергается каждые сорок секунд, совсем не безвредно для здоровья. Предписано было беременным покидать гарнизоны, опаснее всего излучение действовало на человеческий зародыш. Обследование нанесло удар не только по женской психике. Стойкость мужской потенции тоже оказалась под угрозой. Последствия длительного пребывания в электромагнитных полях по–настоящему исследованы не были, на всякий случай рекомендовалось заводить детей как можно раньше, в надежде на природные запасы здоровья.
Первоначальный проект отводил гарнизонному городку совсем другое место расположения, более безопасное. Антенны локаторов должны были удалиться от жилья на четыре километра — не бог весть что, но все же почти в три раза дальше. Пока проект утверждали и готовили к исполнению, зловредные американцы сделали крылатые ракеты, которые с территории Западной Германии долетали до Москвы за пятнадцать минут. Получалось, что низколетящие ракеты окажутся у наших границ раньше, чем боевые расчеты успеют добежать до рабочих мест. И строительную площадку городка перенесли — сократили дорогу к бою. Почему не использовали металлическую сетку при возведении жилых домов и казармы? Потому. Может быть — экономили. Может быть — украли. А нас ведь крадут не по нужде, а по привычке.
В первоначальном проекте существовала еще одна примечательная особенность: городок планировали разместить между комплексом и городом Тапа, то есть неподалеку от цивилизации. Многомудрые верблюды изменили проект, повелели строить жилье по другую сторону комплекса, отчего расстояние до цивилизации сразу увеличилось втрое, офицерские жены превратились в безработных, а гарнизон — в полевой хуторок. Зато личный состав разом избавился от ненужных соблазнов и тем крепилась воинская дисциплина.
Вся эта информация не афишировалась, не знал о ней и лейтенант медицинской службы Огородников. Он приехал служить вместе с женой, полагая деревенский воздух идеальным для рождения ребенка. Тем более что ему пообещали отдельную однокомнатную квартиру, о которой в родном городе он и мечтать не мог по известным причинам. Жена Огородникову досталась худенькая — настолько, что беременность ее до самого последнего дня никто не заметил, жили они замкнуто. Ходит себе в просторном платье черноглазая девочка, скромно улыбается. Роды стали сюрпризом для гарнизона, а необходимость срочно эвакуировать жену с ребенком — сюрпризом для Огородникова. Месяца три он собирал их отъезд, наблюдая на экране своего телевизора каждые сорок секунд электромагнитные вспышки, которые пронизывали самого Огородникова, жену, сына — и его такие сладкие розовые пяточки. Ненадолго, каждый раз — всего на один вдох–выдох…
Снарядный сыщик
А лейтенант Чиркунов никого и ничего не боялся. Тряхнул кудрявым чубом, врубил магнитофон. Ноги колесом, нос лепешкой, поясной ремень затянут до позвоночника, глазки наглые, половецкие — гарный казачище, только что без коня и шашки. Магнитофон “Гинтарас”, панели содраны за ненадобностью, всего одна катушка пленки, на катушке — песня, записанная сорок раз подряд. “Как прекрасен этот мир” композитора Давида Тухманова. Мир “прекрасен” с утра до вечера, магнитофон краснеет от перегрева и мигает ошалевшим зеленым глазом. Через неделю господина Тухманова ненавидит все общежитие, куда Чиркунов въехал с горячим желанием немедленно просветить братскую Эстонию в деликатном вопросе экстренного деторождения. Подъемные деньги тут же истрачены в ближайшем универмаге на брюки в клеточку, пиджак в полоску и цветочный галстук — таким образом Чиркунов собирается одномоментно погубить женское население ближайших к батальону населенных пунктов. Беретка с козырьком а la майор Татаринцев ему тоже нравится, беретка прикупается немедленно, она и завершает неотразимый экстерьер Чиркунова. Эстонские девушки почему–то не разделяют его взглядов на жизнь, других здесь почти нет, это обстоятельство приводит Чиркунова в полное уныние.
— Представляешь, — обиженно рассказывает Афанасию. — Я приглашаю ее на танец, она мне, сука, отвечает: с оккупантами не танцую! Ну, ничего. Еще не вечер!
Афанасий осторожно бубнит про прибалтийский менталитет, Чиркунов брыкает кованым каблуком и обещает со всеми разобраться.
Через месяц глаз у него начинает победно сверкать, к штанам в крупную клетку прибавляются брюки–клеш фиолетовые, пиджачок прирастает жилеткой, а еще начинают радовать скромную атмосферу общежития запахи цветочного одеколона “Шипр”. Чиркунов “гудит” где–то в городе Раквере, победный трофей держит в строгом секрете, известно только, что трофей проживает именно в Раквере, куда Чиркунов регулярно наведывается, приобретя по случаю подержанный мотоцикл “Ковровец”. На соседей из общежития Чиркунов поглядывает свысока, благо рост ему это позволяет.
И вот однажды сидит Афанасий в своем кабинете начальника финансового довольствия батальона, куда он незадолго перед тем попал с легкой руки полковника Дубца. Начфин старший лейтенант Ринкявичус, вкрадчивый человечек и стукач военной контрразведки, на полгода уехал в Москву — поступать в финансовую академию. Поступит — и вовсе не вернется, шансы на это большие, рекомендация контрразведки — штука прочная, а главное, неоспоримая на сдаче экзаменов в военную академию.
— Евреи хорошо деньги считают, — басит Дубец. — Будешь, Афанасий, начфином!
— Не имеете права менять мою военную специальность! — отбивается Афанасий, поскольку ничего хорошего от новой работы не ждет и канцелярских дел терпеть не может.
— Права не имею, — соглашается “Дед”. — Тогда поедешь начальником поста на остров М., у нас там вакансия! Это по твоей военной специальности?!
Афанасий враз полюбил финансы, тем более что уголовный кодекс выучил наизусть еще в начале службы и нечаянных хищений не боялся. Так что сидит он в кабинете, считает рубли–копейки, сальдо–кредо, как вдруг раздается двойной стук в стену. Условный сигнал командира: “Бегом ко мне!” Было у них несколько таких тайных сигналов. Например, “Дед” никому никогда не отказывал в материальной помощи. На всех заявлениях неизменно писал: “Выдать!” Вот только чернила для резолюций использовал разные. По синей резолюции Афанасий выдавал деньги немедленно, зеленая оставляла вопрос на его собственное усмотрение, обладатель же красного автографа мог ждать обещанных денег до конца дней своих, считая во всем виноватым Афанасия — законченную финансовую сволочь. Трехцветные шариковые авторучки тогда только появились и сразу вошли в моду.
Штабные кабинеты располагались рядом, оттого стучать получалось быстрее, нежели набирать номер телефона. Влетает Афанасий в командирский зал. Видит обалдевшего “Деда” рядом с письменным столом, а на столе лежит распеленавшийся грудной младенец и сучит ножками.
Тут наступает очередь Афанасия уронить губу, он замирает на полуслове и рваным тенорком интересуется, что все это значит.
— Присмотри за ребенком, — командует “Дед”. — Не свали со стола! Пойду за женой! Надо же знать, что с ним делать?!
В кабинете — кроме Афанасия с ребеночком — никого, вопросы задавать некому, ребенок ворочается, Афанасий его осаживает, тут и фонтанчик бьет в лицо — мальчуган попался крепкий, шаловливый, настоящий казачок. Является дубцовская жена, принимает ребенка, и выясняется: ворвалась в кабинет неизвестная блондинка, объявила, что ребенок от лейтенанта Чиркунова, жениться Чиркунов не хочет, оставляется ребенок командиру, который пусть с Чиркуновым и разберется, имея над ним законную власть!
Хочется сказать “Аминь!”, да вроде бы и не к чему.
Разыскивают Чиркунова, подгребает к театру военных действий майор Штыкля. Всезнающий майор объясняет командиру, что блондинка хорошо известна в частях противовоздушной обороны, а также в десантных, пограничных и разных прочих войсках прибрежной полосы. Лейтенант Чиркунов помогать в воспитании ребенка не отказывается, но выражает сомнение, что помогать должен только он один. Блондинка стоит на своем, закон на ее стороне, а ей нравится именно лейтенант Чиркунов. Похожа та блондинка на сильно потерпевшую от жизни колхозную кобылу, вынужденную зарабатывать себе на жизнь непосильным физическим трудом.
Два неосторожных слова “помогать согласен”, подтвержденные на суде майором Штыклей, стоили Чиркунову алиментов. И тут можно было бы поставить точку, если бы не вернулся после суда Чиркунов к себе в общежитие вдвоем с блондинкой, после чего господин Тухманов опять запел, а заодно — подала хриплый голос и скрипучая кровать лейтенанта Чиркунова. Тут полковник Дубец проявил истинную человечность, в семьдесят два часа отправил Чиркунова служить на Новую Землю, иначе пришлось бы лихому запорожцу кормить еще пару–тройку неизвестно чьих детишек.
Новорожденный от всего этого тоже выиграл, так как северные надбавки увеличили алименты ровно вдвое. Благослови, Господи, мудрого полковника Дубца!
Раздобыл лейтенант Чиркунов снарядный ящик, сложил в него клетчатые брюки и полосатые пиджаки, опечатал крышку пластилином, пообещал через неделю прислать адрес — куда отправлять вещи. И пропал. Стоит багаж месяц, два, три, уже приехал с Новой Земли, отгуляв отпуск, чиркуновский сменщик — только адреса все нет. А потом сменщик все разъяснил: зима круглый год, полярная ночь, белые медведи, глухая метель. Передвигаться — только по веревкам, отпустил веревку — покойник, дороги не найдешь, замерзнешь у крыльца родной казармы. Что касается штанов, они, конечно, нужны, и в основном ватные, — но уж никак не в эстонскую клеточку. Тут адресок подоспел, родительский, и покатил снарядный ящик багажным вагоном в город Краснодар. Какое применение темперамент лейтенанта Чиркунова нашел на Новой Земле, история умалчивает.
Много лет спустя Афанасий увидел живьем композитора Тухманова и долго приучал себя к мысли, что господин Тухманов, собственно говоря, ни в чем перед ним не виноват!..
Зеркала кирзовые
Кто бы на нее, такую, захотел смотреть?
Реальные солдаты настолько отличались от своих парадных собратьев, что первые впечатления очень смутили Афанасия. Он увидел батальон форменных оборванцев: латаные–перелатаные гимнастерки; расползающиеся на составные части штаны–галифе; локти, зады и спины белеют в прорехах; сбитые потрескавшиеся сапоги, изуродованные набойками и заплатами. Это была армия нищих, одетых зачем–то в одинаковые лохмотья. По телевизору такой армии никогда не показывали. Да кто бы на нее, такую, захотел смотреть?!
Причина тотальной нищеты выяснилась довольно быстро. Хлопчатобумажная униформа (хэбэ) выдавалась воину на полгода, носил же он ее и год, и полтора — до дыр. Сапоги имели норму жизни двенадцать месяцев — однако их редко удавалось сменить в течение всей службы. Почему? Вещевое довольствие армии находилось в руках сверхсрочников. Они командовали столовыми и складами, заведовали отоплением и содержанием зданий, держали в руках ротные хозяйства и всевозможные канцелярии. Зарплату сверхсрочникам государство назначило молодежную: девяносто рублей “на бумаге”, семьдесят восемь — “чистыми”, то есть в руки. Сверхсрочная военная работа планировалась государственными верблюдами — для добровольцев, пожелавших остаться в армии сверх положенного срока еще на два года. Но вот что получилось из этой отличной идеи: опытные профессиональные солдаты понравились командирам, командиры стали их удерживать на службе, как могли, выделяли им квартиры — и это был надежный, “строгий” ошейник в стране тотального дефицита жилья. Вчерашние хлопчики обзаводились семьями, рожали детей; в отличие от офицеров, путешествия за звездочками их не интересовали, они могли вести вполне приятный оседлый образ жизни. Одна помеха: на семьдесят восемь рублей не прокормить семью. Работать женам негде, кролики — мелочь, если не строить звероферму, да и как ее построишь, где возьмешь корма? Опять же — не всякому кролики по душе, а квартиры требуют мебели, жены и дети — одежды. Холодильники, телевизоры, мотоциклы — как без них? Сложилась тупиковая ситуация, которая, как и все тупиковые ситуации в России, разрешилась просто — воровством.
Старшины рот, за власть над ротным имуществом прозванные “сундуками”, — крали и продавали одежду. Кирзовые сапоги, гимнастерки–хэбэ и зеленые ватные телогрейки превратились в спецодежду всей рабоче–крестьянской России, хотя в свободной продаже их практически никогда не было. На эту любопытную деталь как–то не обращали внимания. Простыни, которые солдатику выдавались на год, а затем подлежали списанию, — списывались, но не уходили на ветошь, их резали пополам, сшивали краями и в таком виде возвращали в казарму — вместо новых, шедших на рынок. Спать поверх толстого двойного шва не очень–то удобно, да и лоскутные края не радуют глаз — кто бедного солдатика спрашивал, что ему нравится — а что нет? Школа жизни — она и есть школа жизни.
Свои хитрости были и у заведующего столовой, и у старшины автомобильной роты, а уж какие хитрости были у кладовщиков! Тот, который в бензин доливал воду, был дураком, за что его уволили. Пришел умный, накидал в подземное хранилище кирпичей — поди проверь без акваланга! Объем хранилища уменьшился, а уровень бензина на измерительной линейке поднялся — физику надо знать, господа!
И так далее…
Воровство почти узаконили, о нем знали все командиры сверху донизу и всемерно его поддерживали: оно упрощало управление войсками! Любого прапорщика можно было сажать в тюрьму по первому слову, прапорщик это знал, был покладист, послушен и настойчиво проводил в жизнь твердую командирскую волю. А прапорщик — главный проводник офицерского слова к солдатскому уху!
Одна беда: трудно в армии что–нибудь скрыть от солдата. Тотальная привычка к воровству стала одним из главных уроков той самой школы жизни, которую проходил каждый вчерашний школьник мужеска полу, наделенный нормальным зрением и ясной памятью. Ах, философы — теоретики и практики строительства всего для всех в отдельно взятой стране! Горячий вам привет от полевой почты!
Афанасий познавал эту жизнь, а когда он ее познал, то подумал, что армия — никакая не школа жизни, а всего лишь ее зеркало: в кирзовой раме и чуток позеленевшее от времени…
А жить можно всегда и везде, если, конечно, жить еще хочется.
Букет желаний
Сладок хлеб злоупотребления властью! Да или нет? Вкусил его Афанасий. И сказал — да.
Замучили Афанасия сальные железы. Городская привычка ежедневно принимать душ не просто развращает организм, она его переустраивает. Малоприметные сальные железы под воздействием регулярной агрессии воды и мыла начинают работать в особо активном выделяющем режиме. И когда тебя неожиданно переводят на одноразовую еженедельную помывку в бане — подлые органы внутренней секреции не могут враз утерять вредные навыки, смазывают сальцем интимные места с мучительным усердием. Чем доводят несчастный организм до полного исступления, хорошо знакомого в подростковом возрасте.
Проходная комната и коллективная кухня не располагают к интимным водным процедурам. Пробовал Афанасий подмываться в туалете, орошая себя из чайника, — и достиг примечательных результатов. Оказалось, для полной помывки промежностей достаточно двух стаканов теплой воды. Можно ли поверить? Вот примерный расчет водоизлияния: половина первого стакана уходит на смачивание и намыливание, другой половиной влажнится полотенце, с его помощью убирается отработанная мыльная пена; второго стакана вполне достаточно для окончательного ополаскивания. Больше того, два стакана — это оптимальный объем, при большем количестве воды — она расплескивается, а кто хочет регулярно мыть полы в общественном туалете? (Заграничные подлости — вроде увлажняющих салфеток — на бескрайних просторах Родины совершенно неизвестны. Железный занавес!) Пользовался Афанасий и чайником, но лишь до тех пор, пока однажды, спросонья, не обжегся кипятком.
Прогуливаясь по городку с обожженной мошонкой, случайно забрел в кочегарку. И обнаружил там — самый настоящий душ! Под которым каждый день вволю плескались кочегары хозяйственного взвода, смывая после работы угольную пыль. Подружиться с главным кочегаром Афанасию не удалось, хотя просил о малости, одной помывке посреди недели; горячую воду обещал экономить. (И это — читай выше — уже умел!) Главный кочегар ефрейтор Тищенко то ли офицеров недолюбливал, то ли евреев. Может быть — тех и других. Поэтому ефрейтор Тищенко в любезной форме сослался на приказ экономить уголь, чем дело кончилось.
Оказавшись в роли начальника финансового довольствия, Афанасий Фридман первым делом нанес визит — куда бы вы думали? Именно так, в кочегарку! И этот второй визит иначе как злоупотребление властью трактовать нельзя. Ефрейтор Тищенко сидел в предбаннике, распаренный, сытый, довольный, утирал простыней потное лицо и продолжал рассуждения о дефиците угля. Из душа хлестала вода, в дверном проеме клубился пар, шум бесполезно утекающей горячей воды навел Афанасия на мысль о бренности морального кодекса строителя коммунизма — якобы заимствованного из Евангелия. А потому в день солдатской зарплаты (4 рубля 80 копеек — на табак, подворотнички и зубную пасту) железная рука Афанасия вычеркнула ефрейтора Тищенко из ведомости. Тот, естественно, прибежал жаловаться, но намека не понял и, в результате, натолкнулся на ответную любезность в виде твердого обещания вернуть долг. Но — в следующем месяце. Чтоб не переписывать финансовые документы. О документах Афанасий нагло, откровенно лгал, ничего ему не стоило оформить маленькую дополнительную ведомость. Знать о том ефрейтору Тищенко не полагалось — он и не знал. Как не знал того, что испытать настоящее злоупотребление властью ему еще предстоит. Ефрейтор обозлился, принял вызов, неизвестными путями дал знать домой о своей беде, и три дня спустя прибыл на его имя телеграфный перевод. Тищенко его бы безусловно получил, но помешал печальный факт: почтовых отделений в гарнизонах не предусмотрено, денежные переводы для солдат приходят в службу финансового довольствия.
Афанасий не отказал себе в удовольствии показать ефрейтору Тищенко бланк перевода, после чего подарил ему два мешка искреннего сочувствия. Далее их трогательная беседа с глазу на глаз выглядела так.
— Могу получить? — нервно спросил ефрейтор.
— Конечно! — подло обнадежил ефрейтора лейтенант.
— Давайте.
— Денег в кассе нет.
— Как — нет?! — поддался панике ефрейтор, уразумев, что такое — полноценное злоупотребление властью.
— Ушли на зарплату. В банк надо ехать.
— Когда поедете?
Зачем солдату деньги? Без курева и зубной пасты, в конце концов, можно обойтись. Но подворотнички, кроме как в батальонном военторге, взять негде! Полотно для них продается за деньги. Вышел на утреннее построение с грязным подворотничком — наряд вне очереди. Еще раз попался — два наряда. Вслед за чем непременно пойдешь постоем на гауптвахту! И не в том беда, что на гауптвахте кормят один раз в день — куском черного хлеба с кружкой водопроводной воды. Гауптвахта, кроме всего прочего, заведение воспитательное. Методы же воспитания таковы: восемь часов в день — строевая подготовка (да такая, которая кремлевским курсантам не снилась); после чего производится генеральная уборка тренировочного поля — мытье асфальта стиральным порошком при помощи одежной щетки (а иногда, по слухам, и зубной!). Слухи — вещь ненадежная, однако чистота строевого плаца на гауптвахте эстонского города Тапа производила сильное впечатление на тех, кто ее хотя бы раз видел. Хозяин гауптвахты, военный комендант города, слыл городским сумасшедшим и был знаменит далеко за пределами прибалтийской советской республики.
Подворотничок — узкая полоска белой материи, пришивается собственноручно к вороту гимнастерки и спасает бойца от фурункулов на шее. Гимнастерка–то у солдата — одна, одевается летом на голое тело, носится до смены полгода, стирается организованно. Подворотничок, при такой постановке дела, разумное гигиеническое средство, боец с фурункулом на шее — не боец! А все, что касается боеготовности, — свято, подлежит контролю, служит причиной для наказания. Так что, кроме всего прочего, подворотничок в армии — могучий рычаг управления. Чистота его почти приравнена к чистоте идеологических помыслов! А они (воротнички, не помыслы!) имеют печальное свойство грязниться, по меньшей мере раз в три дня предается солдат портняжному промыслу. И первое, что проверит командир на ежедневном утреннем построении — тот самый подворотничок…
— Для поездки в банк надо получить машину, вооруженную охрану. Заказать в банке деньги. Поехать. Привезти. Оприходовать. Оформить ведомость. И все — ради вашего червонца, ефрейтор Тищенко? Кругом — марш! Получите вместе со следующей зарплатой.
Да, сладок хлеб злоупотребления властью. Особенно если его пережевывать долго и тщательно… А команда “Кругом марш!” — обязательна к исполнению. Но упрям в своих заблуждениях главный кочегар. Месяц терпел. С подворотничками — выкрутился, уполовинил простыню. Однако через месяц все же пал духом: обнаружил, что в ведомости на зарплату опять пропущена его фамилия, а спать уже приходится на голом матрасе. Впал в депрессию.
— Меня опять нет! — болью и скорбью напомнил персонажа древнегреческой драмы.
— Нет, — согласился Афанасий.
— Почему?!
— Забыл… — вздохнул Афанасий. — Вас много, я один. Писал новую ведомость со старой, в старой–то тебя не было. Представляешь? Заколдованный круг, бля!
Тут бы и пришло время просветления разума — для всякого другого. Но не для Тищенко. Жалобу написал. Майору. Командиру роты. Совершенно не догадываясь, что командир — он в бою командир. А в кабинете начальника финансового довольствия — такая же сволочь, как все прочие. Командиру тоже, бывает, приходят переводы, иногда случается получать отпускные или командировочные. Вот и думай, стоит ли портить отношения с начфином. Ведь как бывает? Отправляют офицера в командировку. Приказали — поехал. Нет у начфина в кассе денег — поехал за свои, кровные. Приказ! Вернулся — жди. Можешь полгода ждать, можешь год. Потому что деньги, хоть они друг на друга похожи, бывают разные. И предназначенные для зарплаты потратить на командировочные начфин не имеет права. Надо получить из финансового управления штаба армии другие деньги, именно командировочные. Тут, как говорится, бывают варианты! Это каждый младший лейтенант знает, не говоря уже о майоре. Майор в армии не два года, а лет десять. Нету таких дураков, чтобы за десять лет не усвоили правила поведения в штабных кабинетах!
Вечером того же дня Афанасий густо намыливал счастливую мошонку под ливнем горячей воды в кочегарской душевой и, вдыхая сытный парной воздух, размышлял о том, как прекрасен личный опыт злоупотребления властью; и что легко быть праведником, пока не плеснуло тебе кипятком в тот самый кудрявый букет, из которого чаще всего растут мечты и желания.
Эфиопский синдром
О, Родина с железными ушами! Верный твой сын рядовой Супрун играл на скрипке. А его распяли. Выкололи глаза. Со спины ремнями содрали кожу. Грудь окровавили пятиконечной звездой. Обнаружили труп осенью сорок первого года во вражеской землянке. То есть поначалу землянка была наша, родимая, изготовленная на совесть: в три наката, обшита бревнами. Такой она и досталась врагу после отступления. Вот к этим бревнам и приколотили солдата кровельными гвоздями. Призвали его на фронт из Ленинградской консерватории. Как раз началась блокада, город бомбили, идею радиолокации к тому времени еще не успели ни украсть, ни изготовить собственными силами — и придумали другой оригинальный способ дальнего обнаружения самолетов противника.
Известно, что из всех идей наша Родина любит осуществлять наиболее бредовые. Построили подслушивающее устройство гигантских размеров. Две огромные граммофонные трубы поставили на зенитный лафет, водрузили в кузов полуторки. Черные металлические воронки–раструбы возвышались над бортами, ловили небесные звуки и передавали их ушам человека. Оператор–слухач сидел на лафете, голова его была зажата промеж труб, лафет вращался при помощи рукоятки и зубчатого колеса. Таким образом установка, подобно медицинскому стетоскопу, вкруговую прослушивала небо. Голоса моторов рознились по тембру — требовался идеальный музыкальный слух, чтобы на большом расстоянии отличить свои самолеты от чужих, да еще подсчитать их количество в общем хоре. Кто же мог выполнить такую работу лучше молодого музыканта Ленинградской консерватории?
Идея оказалась работоспособной на расстоянии в десять—пятнадцать километров, поэтому выдвигали установки как можно ближе к противнику, место выбирали возвышенное и лишенное растительности — шум деревьев снижал слуховой порог человека–индикатора. Вот и оказались установки отличной мишенью для немецкой артиллерии. Подлая вражеская мина рванула однажды неподалеку от рядового Супруна, взрывная волна ударила в граммофонные трубы, бывший скрипач Супрун потерял барабанные перепонки и оглох. Таким его захватили в плен. Глухоте Супруна враги не поверили, решили, что имеют дело с заурядным советским героизмом. Осенью сорок первого блокадное кольцо еще не стабилизировалось, участки фронта по многу раз переходили из рук в руки. Может быть, позволили немцы отбить землянку, где распяли Супруна, намеренно. Пугануть хотели.
Геройские звезды в начале войны еще экономили, получил Супрун орден (посмертно), затем благополучно был всеми забыт — кроме жены и несчастных родителей. Но много лет спустя о нем вспомнили: родилась радиолокация, политиче–ским органам нового вида войск понадобилась своя родословная, своя мифология. Выпустили боевой листок про подвиг солдата Супруна, учредили переходящий вымпел. Вручали вымпел имени солдата Супруна лучшему радиолокационному батальону армии ПВО.
Стоял тот вымпел в штабном коридоре, упрятанный в прозрачный ящик из органического стекла. Изготовленный руками армейского умельца, никакого отношения к биографии погибшего вымпел не имел. Кустарного качества маленькая копия радиолокационной вышки напоминала игрушку из детского конструктора, но была щедро покрыта никелем и отменно блестела. Вымпел освятили по законам советского времени, приставили к нему почетный караул, — проходя мимо, следовало “козырять”, тем самым вымпел приравняли к полковому знамени. Афанасий не думал, не гадал, что в один прекрасный день никелированная штучка попадет на орбиту мировой политики, а он, Афанасий, окажется к той политике лично причастен.
Как–то раз обнаружили кремлевские мыслители на земле черный континент — Африку. И решили, что коммунизм бывает не только красным, но и черным. Завязалась дружба. И вот морозным зимним вечером сообщили в штаб армии: поутру ждите эфиопа для передачи боевого опыта. Приказано проявить русское гостеприимство и не жалеть обаяния. Так возникла проблема сувенира — военного по форме и противовоздушного по содержанию. На изготовление времени не оставалось, тут и припомнил командующий вымпел имени солдата Супруна — простой подменой таблички он легко превращался в сувенир с нежной памятной надписью.
В двенадцать часов ночи “Дед” получил приказ, сорок минут спустя Афанасий сидел в кабине грузовика, прижимая к груди потерявшую святость никелированную игрушку. За ночь следовало преодолеть трассу Ленинград — Таллинн.
Тут надо разъяснить одну деталь организации войскового дела. За рулем военных автомобилей обычно сидели солдаты срочной службы — восемнадцатилетние мальчишки без опыта вождения. Поэтому руководил поездкой не солдат, а сидевший рядом с ним офицер, так называемый “старший машины”. Именно ему предназначалась ответственность за возможную аварию — как уголовная, так и материальная. Пусть даже офицер никогда в руках руля не держал, не имел водительских прав. Такой вот хитроумный уставной маневр, нацеленный, в случае аварии, на офицерскую зарплату (что возьмешь с нищего солдатика?). Без “старшего машины” автомобиль не имел права покинуть территорию гарнизона. Вот и оказался Афанасий в кабине вездехода — на ночь глядя.
Темень, туман, обледеневшая дорога. Днем корку льда разбивают тяжеловозы–грузовики, под их колесами лед оттаивает — ночью же опять схватывается. Незнакомый заспанный мальчишка в гимнастерке — в его руках теперь твоя жизнь — трет красные глаза. Продуваемый со всех сторон “газик” — в просторечии “козёл”, — крытый брезентом. Дребезжат старые кости “газика”. Транспортное средство — чужое, получено от соседей–летчиков. Велика военная хитрость полковника Дубца! Знает, что ни один войсковой автомобиль не одолеет шестьсот верст без поломки, значит, сувенир не будет доставлен в срок — зачем лишний раз “подставляться”? Так и договорились с начальством: сувенир наш — транспорт ваш. И — вперед, Афанасий!
Но милостив Бог. “Занесло” машину всего три раза, из кювета, заполненного снегом, сумели выбраться своими силами (нарубили лапника, сунули под колеса). Не уснули, не замерзли. И в половине седьмого утра с распухшими от бессонницы физиономиями подъехали к суперсекретной военной базе, попасть на которую Афанасий не мог ни при каких обстоятельствах, даже будучи в офицерской форме. А тут — раскрываются одни за другими стальные ворота, сквозной проезд, документов не спрашивают, охрана торопливо машет руками, указывая дорогу в святая святых — к штабу, и все потому, что командующий армией с шести утра поджидает сувенир в своем кабинете.
О командующем ходит дурная слава. Боевой генерал, летчик, Герой Советского Союза, последний из могикан Великой Армии, он и тридцать лет спустя после войны признает только полевую форму одежды, заставляет штабников ходить в сапогах, при оружии и передвигаться на территории только бегом (школа маршала Жукова). Железные уши Родины — в его подчинении, он их дерет, как может, наводит дисциплину.
Красные ковровые дорожки струятся по коридорам, коридоры сумрачны, огромны, бесконечны, безжизненны — время раннее, почти ночное… Но “аппарат” на месте, щеголеватый адъютант брезгливо осматривает Афанасия и провожает в кабинет.
Презрение адъютанта вполне обоснованно. Шинель на Афанасии солдатская, китель узок в плечах, брюки от долгого сидения в кабине пропотели, съежились на бедрах и раздулись в коленях, карманы засалены, ботинки покрыты дорожной грязью. Ко всему прочему Афанасий небрит. Одним словом — деревня! Адъютант благоухает “Шипром”, крутой нрав генерала изучил досконально, несчастную судьбу Афанасия готов предсказать безошибочно.
Афанасий скидывает шинель: вся надежда на институтский значок–ромбик, украшающий грудь, значок — государственное свидетельство психической неполноценности, он синего цвета — в отличие от военных, покрытых белой эмалью.
Шлеп–шлеп, топ–топ. Ладонь к козырьку фуражки, подбородок навскидку. Прибыл–явился. Выполнил приказ. Никелированная табуретка торчит из–под мышки. Губы дрожат. Глаза светятся счастьем.
Невоенному человеку трудно понять, что есть для армии генерал. В городе его запросто можно увидеть на остановке троллейбуса или в булочной. Пижамные лампасы на брюках и государственные гербы на пуговицах — городская экзотика, не более того. Но в армии…
До генерала далеко, как до неба! Он — Зевс–громовержец! Одно его слово стирает с лица земли людей и города, ты раб — он хозяин, и не в каком–нибудь там переносном смысле. Прикажет — отдашь жизнь. Не захочешь — отберут силой. Появление генерала сотрясает любую, самую отчаянную армейскую плоть. Он — небожитель, погоны ему вручает Глава Государства. Погоны шиты золотом, а сиянием подобны ангельским крыльям. Одно лицезрение их почти нестерпимо. Где–нибудь в лесной глуши или посреди деревенской равнины он является с неба (на вертолете), казнит и милует, славит или губит, к его приходу мостят дороги и красят траву, моют шею и бреют затылки.
И генерал знает магическую силу блеска золоченых погон! Взгляд его строг и важен, походка размеренна и степенна, жест скульптурен, улыбка редка и скупа. Что же говорить о собственном кабинете, воздух которого насыщен властью, одной только властью, бессмертием власти. Дыши, Афанасий, — если сможешь!..
Но в божественной пирамиде власти и генеральская вершина — не последняя. Оттого с дрожью любовной выхватывает командующий никелированную табуретку из рук Афанасия, разглядывает, вертит туда–сюда, оценивая генеральские шансы на дипломатический успех перед лицом далекого эфиопа. Бедового Афанасия генерал поначалу практически не замечает. Редкая удача, спасибо тебе, Боже!
— Годится! — говорит генерал, вручает табуретку адъютанту, тот мчится прочь из кабинета: менять табличку с именем солдата Супруна на дарственную.
Солдат Супрун переворачивается в гробу, если, конечно, нашли для него гроб в те трудные времена, а не зарыли в землю, обернув брезентовой плащ–палаткой…
Тут генеральское внимание впервые переключается на Афанасия, отчего воцаряется в кабинете мертвая тишина. Она все длится и длится, генерал все молчит и молчит, Афанасий круглит грудную клетку со спасительным ромбиком образованца и холодеет. А ведь предупреждал полковник Дубец о полевой одежде. И про сапоги говорил! Внаглую натянул на себя Афанасий штаны вместо галифе и узконосые ботинки! Прощайте, скалистые горы!
Искусство и власть
Правда ли, что главное правило всякой сильной власти — ее непредсказуемость? Если да, генерал хорошо его усвоил. До смерти перепугав Афанасия грозным видом, неожиданно сменил гнев на милость и вполне дружелюбно спросил:
— Двухгодичник?
— Так точно, товарищ генерал!
— Чем занимались на гражданке?
“Гражданкой” называлась та разгильдяйская жизнь, которая окружала военные городки и соблазнами своими подрывала боеготовность Армии. Граждане, лишенные возможности существовать в особо разумных формах Устава строевой службы, вызывали у генерала сострадание. Со всяким жителем “гражданки” генерал обращался как архиепископ с язычником, почитая долгом своим обратить несчастного в истинную веру. К этому, возможно, склонился бы разговор; вопрос, не собирается ли Афанасий по прошествии двух лет остаться в кадрах, уже витал в воздухе, и тут Афанасий поверг генерала в замешательство.
— Кино снимал, товарищ генерал! — твердо сказал Афанасий.
С производством фильмов Афанасий никогда в жизни не имел ничего общего. Но авантюра, которую он затеял, имела предысторию.
В те времена было принято очень внимательно читать газеты. Лишенные всякой информативности, газеты тем не менее находили способы сообщать читателям отдельные житейские подробности. Только вычитывать их следовало между строк, владея определенными шифрами и зная правила игры между властью и народом. Полковник Дубец этим искусством владел в полной мере. Однажды обнаружил фамилию А. Фридман в списке призеров Всесоюзного кинофестиваля, призвал Афанасия на ковер, показал газету, спросил:
— Родственник, что ли?
Вопрос интересовал его вполне серьезно. Потому что, если под твоим началом служит человек, а родственники его имеют возможность печатать свою фамилию в центральных газетах — надо держать ухо востро и отношения с таким человеком строить в особом режиме. Конечно, Фридман — фамилия распространенная в известных кругах, но не грех проверить: чем черт не шутит?!
Хитросплетение это ушло от внимания Афанасия, он решил сыграть нехитрую песенку на одной струне — струне полковничьей осторожности и брякнул в ответ:
— Почему родственник? Это я.
Полагал притом, что, называясь горшком, не обязательно попадать в печь — кинематографом в обозримой близости не пахло. Кое–какие же послабления выиграть можно было. Тем дело и кончилось бы, но, отправляя Афанасия с никелированной табуреткой на брега Невы, полковник вдруг вспомнил тот разговорчик и, ведя инструктаж перед поездкой, предупредил:
— Не говори командующему, что работал в кино.
— Почему? — удивился Афанасий.
— Не говори, и все, — уклончиво ответствовал полковник. — Лучше будет!
Кому из них двоих будет лучше, полковник Дубец не уточнил. Афанасий же логически рассудил, что лучше будет полковнику. Потому как для самого Афанасия от возвращения в городок жизнь улучшиться никак не могла. А встреча с генералом сулила новые возможности.
И Афанасий не ошибся.
— Можешь снять кино? — задумчиво спросил генерал.
— Могу! — нагло соврал Афанасий. Предполагая, что в результате его, конечно, побьют, но произойдет экзекуция значительно ближе к “дембелю”.
— Что тебе нужно для этого?
— Смотря кого снимать.
— Давно мечтаю сделать фильм про учения в радиолокационной роте! — сказал генерал.
— Материал секретный? — уточнил Афанасий.
— Совершенно.
— Тогда, — сказал Афанасий, — самое сложное — проявить пленку. Секретная лаборатория принадлежит военной разведке. Мы туда сможем попасть?
Разведку он приплел “от фонаря”. Вспомнил какие–то тексты о самолетах–шпионах. Но, в известных обстоятельствах, эрудиция — материальная сила!
— Это вряд ли, — вздохнул генерал.
— Тогда придется проявлять самим.
— А сможешь? — спросил генерал.
— Если снимать на шестнадцать миллиметров — смогу, — сказал Афанасий, вспомнив детское увлечение фотографией. — Получится нормальное кино, только без звука. Немое. Как “Броненосец Потемкин”!
Велико было удивление щеголеватого адъютанта, когда велел ему хозяин поступить в услужение к Афанасию, обеспечить все необходимое для производства кино.
Через час Афанасий вселился в генеральскую гостиницу– полулюкс, весь в коврах и паркете. Бухгалтерия выдала деньги. Назавтра штабная “Волга” повезла его в город, там он купил за наличные кинокамеру “Красногорск”, пленку, бачки для проявки, химикаты. Отдел кадров армии сыскал кинооператора — бедняга мыкался в хозяйственной роте (армия всегда уважала художников, певцов и гармонистов; людей других творческих профессий откровенно презирала). Библиотека порадовала спасительным “Справочником кинолюбителя”. И грянул бой! Грянул — в прямом смысле слова. Собрали высших офицеров армии, поставили их под маскировочную сетку и стали им показывать, как отдельная радиолокационная рота обороняется от диверсантов и пикирующих бомбардировщиков. Диверсанты подозрительно легко падали в обморок, самолеты никого не бомбили, кружились на безопасной высоте, зенитные пулеметы палили по ним холостыми, Афанасий все запечатлевал на пленку для будущих поколений.
Генеральский десант доставил роте, где проходило учение, немало хлопот. Навели в роте идеальный порядок, но чуток перестарались, уничтожая крыс. Заморили их ядом к прибытию начальства, встретили крысы жестокую смерть в неведомых лабиринтах под полом казармы и ротного клуба, начали благополучно разлагаться, воцарился там особый сладковатый дух невероятной крепости — приезжих с непривычки выворачивало. Солдаты притерпелись — куда деваться, не ночевать же на улице в снегу?! А вот генеральский банкет остался без помещения. Тут, конечно, армия показала свою настоящую силу: прямо на глазах у Афанасия привезли в роту финский щитовой домик, с камином и баней, за считанные часы собрали его на опушке леса, оснастили чем полагается и наутро после банкета — разобрали, к зависти офицерских жен, которые уже готовились переселяться из своих бараков в симпатичный коттедж. Да не впервой облизываться!
В домике том Афанасий повстречал и командира своего, полковника Дубца, рядового участника войскового мероприятия. “Дед” легонько пожурил Афанасия за подлость, но несильно, ввиду особых отношений Афанасия с генералом. Там же приобщился Афанасий к питию неразбавленного спирта — еще одна фронтовая традиция, за исполнением которой генерал лично проследил. Шлепнули полстакана для сугрева, и еще раз, чтоб быстрей оттаяло, да еще разок — за встречу, за бойцов и командиров, за Родину и Центральный Комитет, потом на прощание, “на посошок” — и ведь никто не упал, не наклонился даже, были все боеготовы, как стеклышко, и к утру весело разъехались по домам! Афанасий приуныл после первого стакана, его пожалели, от спиртового источника отстранили, “Дед” усадил его на стул, прислонил к стеночке и весело рассказывал друзьям–командирам, как в дежурство Афанасия рядовой Сапрыкин разъезжал по гарнизону верхом на свинье и дежурный Афанасий пытался прекратить это безобразие, ухвативши свинью за хвост. Небылицу полковник излагал вдохновенно, талантливо и к месту, преданность Афанасия службе друзья–командиры отметили отдельным тостом, выпили и за вечную память безвинно загубленной свиноматки. Теряя остатки сознания, Афанасий все же сумел напоследок что–то сказать самому себе о былинной, может быть — нечеловеческой — силе этих людей, которые пришли из легендарной войны и уже готовились покидать армию.
А о тех, кто пришел им на смену, — речь впереди. Поближе к розовым пяткам Лионеллы.
Великий, хотя и немой
Кто посмеет усомниться, что тайны свои Родина хранить умеет? Рулоны отснятой кинопленки принял на хранение Особый отдел. Для работы над фильмом Афанасию выделили каморку с решеткой на окнах и железной дверью. Капитан–особист вежливо допросил Афанасия на предмет технологии проявки–монтажа. Проявка не вызвала подозрений, а вот монтаж… После короткого раздумья особист принял решение ставить на учет каждый кадрик материала. Чтоб не достался врагу — по недомыслию или подлому расчету. Сам он переселился на время в каморку вместе со своим рабочим столом и строго наблюдал, как Афанасий заряжает пленки в бачки, поливает их проявителем–закрепителем, развешивает на бельевых веревках для просушки. Пленочки затем пронумеровал, разложил по коробочкам, после чего разрешил осуществить творческий процесс.
Монтажный стол для шестнадцатимиллиметровой пленки Афанасий приобрести не сумел, они для кинолюбителей не продавались — всю профессиональную аппаратуру в те времена поставляли по разнарядке. Вышел из положения просто: в каморку доставили из клуба проекционный аппарат — вместе с киномехаником. Афанасий склеивал пленку, передавал механику, результат просматривали на белой стене.
Особист приволок в “монтажную” комнату ящик чистых конвертов, складывал в них обрезки пленки, выдавал по нужде, в конце дня конверты опечатывал и прятал в сейф.
Никогда в жизни Афанасий не склеивал кинопленку. Напрягся, припомнил все, что читал о “Броненосце”. Великая вещь — культура!
Искусством монтажа — ленивая и беспорядочная побудка по тревоге вдруг преобразилась на экране. В запечатленной кинооператором натуральной жизни солдатики угрюмо вставали, чертыхались, сползали с кроватей, мотали портянки, нудно топтались у оружейной пирамиды. Но после того, как прикоснулись к пленке ножницы, солдатиков вдруг стало не узнать! Рывок–прыжок–толчок, мелькнула портянка, нога вонзилась в сапог, и вот уже рука тянется к карабину — одна, другая, третья — вдохновенная рота помчалась на боевые рубежи! Идеальная военная машина идеальной армии! Взрывпакет, похожий на детскую петарду, снятый очень крупно, — превратился во всамделишный бомбовый взрыв! Учебный истребитель Миг–15, сделавший над позицией несколько бесполезных кругов, резкими наездами объектива приобрел вид атакующего штурмовика–бомбардировщика, причем — не одного, а целых трех, потому что Афанасий прилепил подряд, один к другому, все три имевшихся дубля. Банкет на пленку не попал, и потому учения в отдельной роте приобрели на экране образцовый, можно сказать, воодушевляющий вид.
Волшебную силу искусства генерал оценил сразу после просмотра. В нарушение устава он обратился к Афанасию по имени–отчеству и кротко поинтересовался, нельзя ли фильм показать на совещании командующих армиями ПВО, которых через недельку соберет в Минске один из заместителей министра обороны.
— Можно, — отрапортовал Афанасий.
— Что для этого нужно? — спросил генерал. Опыт общения с двугорбым верблюдом породил этот вопрос, осторожный и практичный.
Афанасий общался с верблюдом поменьше генерала, но и начальных знаний хватило для квалифицированного ответа:
— Если вы хотите, чтобы все прошло без сучка и задоринки… — генерал наклонил голову. — Надо взять в Минск свой кинопроектор и своего киномеханика! — Генерал поднял голову, глаза его чуть заметно потеплели — признал в Афанасии родную душу. И вызвал адъютанта.
Генерал не мелочился: кинопроектор разместили в купе спального вагона, на бархатном диванчике. Рядом, на свободном пятачке, притулился солдат–киномеханик. Второй диванчик принял Афанасия и капитана–особиста, который вез в опечатанном портфеле рулончик с фильмом. Капитан был вооружен пистолетом ТТ с двумя полными обоймами. За стенкой, в соседнем купе, катили в Минск генерал с адъютантом. Ночью механик забрался на багажную полку, Афанасий лег на свою, особист же до утра бодрствовал рядом с кинопроектором, охраняя секретные киноматериалы.
Никогда в жизни Афанасий больше не видел такого количества генералов одновременно. Совещание проходило в кинозале армейского клуба, он был полон, брюки с генеральскими лампасами казались здесь естественной и единственной возможной формой мужской одежды.
Страх перед генералом у русского солдата в крови, киномеханик затрясся и потерял способность управлять аппаратом, который установили посреди зала на письменном столе.
— Спокойно! — прошипел Афанасий. — Заряжай!
Механик дернулся, протянул трясущиеся руки к кинопленке и уронил ее на пол. Вывести механика из столбняка можно было двояко: бригадой “Скорой помощи” либо освежающим залпом подзаборного мата. “Скорая” не предвиделась — пришлось воспользоваться словом.
— Порвешь пленку — оба сгнием на гауптвахте!
— Петлю затягивает… — жалобно простонал механик.
— Раньше надо было думать! Сунь в петлю палец!
— Оторвет… — пискнул механик.
— И х… с ним!!! — жестко сказал Афанасий. Механик затравленно оглянулся, понял, что выхода нет. Выбрал палец, без которого в дальнейшей жизни рассчитывал обойтись, сунул его в петлю между шестеренками…
Генералы галдели, ожидая зрелища.
Палец, к счастью, остался цел. Великий немой тоже сделал свое дело. Смотрели внимательно, в заинтересованной тишине. Когда зажегся свет, Афанасий увидел бровастого маршала, который неторопливо двигался по проходу прямо к нему. Маршал улыбался, из чего следовало, что бить не будут. Полегчало. Афанасий мысленно поблагодарил Господа и С. М. Эйзенштейна. Механик дрожал рядом, выполняя негласную команду “Смирно!”.
— Твоя работа, лейтенант? — спросил маршал.
— Моя, — ответил Афанасий.
— Молодец, — сказал маршал. — Спасибо!
Кабы он объявил благодарность, следовало ответить: “Служу Советскому Союзу!” Как реагировать на “спасибо”, Афанасий не знал, и, прежде чем успел обдумать свое положение, губы машинально произнесли:
— Пожалуйста…
Генеральская рота хихикнула.
— Товарищи генералы! — зычным голосом навел порядок маршал. — С помощью кино мы можем экономить государственные средства и отказаться от инспекций! На экране все видно, ясно и понятно. В следующем году попрошу всех привезти по фильму об организации боевой учебы! Свободны, товарищи генералы, перерыв!..
Конечно, на стенах Всесоюзного государственного института кинематографии (ВГИК) нет мемориальной доски, посвященной жизни и деятельности Афанасия Фридмана. А зря! Подвигом своим он сильно облегчил армейскую жизнь будущим поколениям режиссеров и операторов!
Любопытная подробность: через месяц после визита в Минск фильм признали совершенно несекретным, уложили в ведро и передали на хранение Музею боевой славы. Распорядился об этом сам генерал, секретный отдел с ним тут же согласился, и вполне официально. Охрана фильма была снята, кадрики–срезки, хранимые за семью печатями — брошены в мусорный ящик. Потеряли ореол таинственности карабины образца 1941 года, антенны устаревших локаторов и полет учебного Мига. Для чего же первоначально затеян был секретный сыр–бор? Прятал генерал стратегическую новинку от соседей и коллег по противовоздушной обороне! И был прав. При прочих равных обстоятельствах, приятный сюрприз двугорбому верблюду в те годы дорогого стоил! Так называемый “всесоюзный почин” нередко возносил его авторов к сияющим высотам верблюжьего горба! Наполненного, как известно, отменными питательными веществами…
Тридцать три капитана
По возвращении из Минска озадачился Афанасий вопросом: откуда берутся генералы? Легко отшутиться: хочешь знать — стань генералом. Так бы просто — все бы носили золотые погоны и штаны с лампасами! Расчет, однако, убедительно показывал, что в мирное время дослужиться до пуговиц с гербом Советского Союза теоретически невозможно. Начинает молодой человек военную карьеру восемнадцати лет. Четыре года общевойскового или высшего технического училища — уже двадцать два. Выслуга лет от звезды до звезды: для младших офицеров — четыре года, для старших — три. Итого: старлей, капитан, майор — двенадцать лет; подполковник, полковник, генерал — девять; академия генштаба, без которой генералами не становятся, — пять лет. Всего: двадцать шесть годков безупречной службы. Значит, старт генеральской карьеры возможен лишь в сорокавосьмилетнем возрасте (двадцать два плюс двадцать шесть), а сорок пять — порог, на котором (если ты не генерал!) офицеру положено уходить на пенсию. Закон требует.
Скучна теория, мой друг! На практике — генералов пруд пруди! Только войска ПВО собрали в Минске полный кинозал. Биографию “своего” генерала Афанасий понимал: фронтовик, Звезда Героя на груди, немолод. Таких в кинозале было мало. Остальные–то — юные, веселые, холеные — откуда взялись? Чем не загадка? Всех, кто ее разгадал, следует признать людьми выдающихся способностей! Именно таков был капитан Сидорин. Афанасий познакомился с ним в учебной роте. Попал туда сразу после мифического ареста. Призванных на службу инженеров следовало обучить ношению военной формы, умению двигаться строевым шагом, подавать и выполнять команды типа “Р–равняйсь! Смир–р–рно! Кругом марш!”, отдавать честь, наматывать портянки и пристегивать портупею. То есть приспособить, хотя бы внешне, к армейской науке. Тут и возник капитан Сидорин, начальник “учебки”. Распоряжался он казармой (тридцать солдатских двухъярусных кроватей), столовой (семь столиков, каждый на четверых) и баскетбольной площадкой, служившей строевым плацем. Восемь солдатиков для хозяйственных нужд: повар, два рабочих кухни, кочегар, остальные — дневальные. Дальше начиналась магия слов. Учебный центр располагался одиноким хутором на поле областного парникового хозяйства — подальше от глаз военного начальства — и именовался ротой. А по штатному расписанию командование ротой — должность капитанская! Стоит себе посреди поля одноэтажный армейский барак, в котором обретаются тридцать белозубых молодых лейтенантов. По утрам — маршируют, после обеда — долбят Уставы. Вечером — играют в баскетбол или смотрят телевизор. Чрезвычайных происшествий не бывает — откуда им взяться в этом санатории?! Тихая спокойная безответственная работенка. На все про все — один месяц. Одни уехали, другие приехали.
Работенка очень непыльная. Но пришел на нее Сидорин лейтенантом, а уйдет капитаном! И займет уникальная военная карьера всего два года (ну, может быть — три). Для комбинации из трех пальцев — нужны пальцы!
Строевые занятия капитан Сидорин обожает. Похож на оловянного солдатика из мультипликационного фильма: глазки голубенькие, голосок певуч, лицо открыточное, смазливое. Гибок, худощав, пластичен. Сапоги шиты на заказ, легкие, блескучие, лишенные морщин. Носок сапога Сидорин тянет на плацу самозабвенно, аж заходится. Парадный портрет императора Павла I видели? Точная копия. Движется от одного баскетбольного кольца к другому — пританцовывая, поглядывает на косолапых двухгодичников свысока, усмешек не замечает. Или делает вид? Не похоже. Искренне наслаждается своим превосходством.
На команде “Кругом марш!” все спотыкаются. Не команда — балетный пируэт. С непривычки, конечно.
— Это же так просто! Тяжесть тела на левую ногу! Приподнялись на носке! Правую ногу забросили вперед влево! Перенесли тяжесть тела! Разворот! Левой ногой — шаг вперед! Делай раз!.. Делай два–а–а! Не страшно, лейтенант Фридман: упали — встанем!
Сидорин попал в “учебку” сразу после училища. Хороший мальчик из приличной московской семьи, аккуратный, вежливый, приятный в обращении. Строевой подготовкой владеет на ять. Женат. На дочке начальника отдела Генерального штаба. Поблизости от Кремля — и невесты кремлевские! Опять не понятно? Тупоголовых просят не беспокоиться!
Отбыл Афанасий в свой отдельный батальон, позабыл капитана Сидорина. А через год, брошенный киноавантюрой в самое сердце военного округа, снова встретил. И не где–нибудь, а в кабинете начальника штаба бригады. Том самом, где подвергался арестовыванию! Чувствовал себя капитан Сидорин в новом кабинете привольно и спокойно, не хуже, чем на баскетбольной площадке учебного центра.
Неслыханное, скандальное назначение! Двадцатипятилетний маменькин сынок, лишенный опыта боевой работы, посажен на полковничью должность! Капитан — и на полковничью! Да какую: тысяча километров границы, и отнюдь не монгольской! Европа, блок НАТО со всех сторон… Такие прыжки, через три звезды, даже на войне были редкостью. А тут — в мирное время? Штабные волки, прошедшие войну и школу Великой Армии, щелкают каблуками, козыряют этому мальчишке — дисциплина. И шепотом поговаривают, что верблюд, похоже, совсем с ума сошел! Не въезжают, ребята! А зря. Новые правила игры уже приняты, и жить по ним предстоит долго…
Дальнейшая судьба капитана Сидорина всем очевидна. Год продержится на новой должности. (Рядом с опытным командиром бригады — без приключений. Запаса прочности бригады на год хватит, даже если ничего не делать.) Через год получит подполковника — в исключительных случаях такое возможно. Потом — Москва, академия Генерального штаба. По всему выходило, быть капитану Сидорину генералом как раз к началу Афганского похода. Но кто тогда, в начале семидесятых, думал про Афган? А потому поговорим лучше о капитане Колоткове.
Внешне он был полной противоположностью капитана Сидорина. Двухметровый увалень, курносый, толстогубый, улыбчивый, кудрявый. Природный блондин. С такой фактурой из него бы получился замечательный клоун, любимец детворы и домашних животных. Но Фортуна распорядилась иначе. Родился Колотков в семье профессионального политработника, отрочество встретил, когда отец дослужился до заместителя начальника высшего военного училища. Оттого масштаб перспектив Колоткова–младшего был помельче, нежели у Сидорина. Но небезынтересный. От руководства училищ многое зависит — судьба всех генеральских детишек в частности. Ведь важно — вышел ты из училища круглым отличником или так себе; и с какой характеристикой? Поэтому первые лица войсковых училищ пользовались большим уважением в Министерстве обороны. Не таким, конечно, как чиновники Генерального штаба, но все же…
Прибалтика считалась синекурой. Но и синекура бывает разной, жирной–тощей. Например, такая подробность, как две линии обороны. Первая линия граничит с потенциальным противником, требует напряжения силенок, чревата неприятностями — вплоть до потери головы из–за случайной ошибки. Вторая линия — существует вдали от границы, практически в учебном режиме, и соответственно вдали от неприятностей. Лейтенант Колотков уехал после училища на вторую линию. Два годика командовал взводом: честно боролся с пьянчугами и самовольщиками, лично контролировал чистоту солдатских сапог и заправку кроватей, а также полновесность конспектов марксизма–ленинизма. Проявил решительность и самоотверженность в этом деле, за что досрочно получил очередное звание — и вместе с ним отдельную роту ПВО, маленькую военную деревеньку в глухом лесу, там же, на второй линии. Лес–то глухой, а должность капитанская. Решающий момент в карьере офицера: вовремя полученная перспектива следующей звезды. Удвоил Колотков хозяйственное рвение. Покрасил ворота, отремонтировал забор, в красном уголке повесил зеркала, стены обшил вагонкой. Купил для столовой копию картины Шишкина “Утро в сосновом лесу”. Был признан образцовым командиром роты и, опять досрочно, произведен в капитаны. После чего переместился начальником штаба в тот самый отдельный батальон, где трудился в поте лица своего полковник Дубец. Без помощи “Деда” тут, конечно, не обошлось, но подрастал у “Деда” сын, небезразличен был полковнику Дубцу Колотков–старший, в чем “Деда”, право же, язык не поворачивается упрекнуть…
Интрига не кончилась, а только началась. “Деду” — стукнуло пятьдесят, фронтовые льготы исчерпаны, впереди — почетная пенсия… Кто займет его место? Капитан Колотков, как только освоится в батальоне. Знал ли драгоценнейший верблюд, что таланты Колоткова вполне исчерпаны любовью к вагонке, зеркалам и академической живописи? Скорее всего — знал. На то он и горбатый! Но — пренебрег. Жил уже по новым правилам…
Как уже было сказано, техника в батальоне стояла липовая, держало границу на замке исключительно художественное чутье полковника Дубца. Который знал о войне чуть больше того, что о ней писали, и умел разыгрывать в своем воображении воздушные бои так, что потенциальному противнику никогда не удавалось его обмануть. Кричит, например, оперативный дежурный в панике:
— Цель номер два пропала!
На экране локатора исчез самолет, куда девался — неизвестно, экран о том молчит; жди беды в ближайшее время от беременного бомбами ракетоносца.
— Ни хрена, — отвечает “Дед”. — Спрятался позади четвертого. Параллельным курсом идет, сволочь. Жди, после разворота появится!
И точно, появляется злополучный “второй” там, где его поджидает “Дед”. После чего полковник коротко резюмирует:
— Фиг вам, маэстро! — и дает целеуказание истребителям–перехватчикам. Перехватчики стреляют, цель поражена, Родина учителки может спать спокойно.
Лишен оказался Колотков такого воображения. Не было в том его вины. Талант аккуратностью не заменишь.
И вот, гудит сирена, пугая детей и кроликов, мчатся солдаты с карабинами наперевес: “Тревога!!!” Сидит за командирским пультом Колотков и все делает по инструкции. А вражеский самолет уже приземляется рядом с Кремлем на Красной площади… Шутка! Анекдот, рассказанный ихним верблюдом — нашему верблюду.
Кто виноват? Новая властная вертикаль “капитан Сидорин — капитан Колотков”? Как бы не так! Во всем оказался виноват другой капитан, Тестинер. Ленился Тестинер оформлять бесчисленные бумаги после очередной настройки–починки злополучных локаторов. А что можно проверить в армии после международного скандала? Только бумаги. Жизнь–то не проверишь — ушла, и до свидания! Погнали голубчика с нерусской фамилией из офицерских рядов — в шею, без пенсии и выходного пособия. Такую судьбу приготовил капитану Тестинеру губастый верблюд. Потому что, когда тридцать три капитана–богатыря, будущие генералы, рождались из пены морской, Тестинер оказался тридцать четвертым. И не удалось ему выйти сухим из воды.
Кастрюля счастья
Всегда ли про героев сочиняют песни?
Лейтенант Мостовой пришел в батальон вместе с Афанасием. Поселился в том же общежитии. Тихий. Незаметный. Спит, ест, ходит на службу. В карты не играет, халявный спирт не пьет. Молча обслуживает вверенную ему антенну. В столовую с холостяками–офицерами не ходит. Кормится дома.
Все холостяки–офицеры кормятся в солдатском пищеблоке, им выделена отдельная комнатка. Еда — из солдатского котла. Только тарелки не алюминиевые, а фаянсовые. Водянистое пюре серого цвета из сублимированного картофеля; перловая каша, прозванная “шрапнелью”, — варят ее на воде, доваривают редко, вот и получается “шрапнель”; суп гороховый; жаренная на машинном масле мороженая рыба. Жидкий компот из сухофруктов. Не разгуляешься. Зато: дешево — примерно тридцать рублей в месяц, один рубль четырнадцать копеек на день. Официант прислуживает — ефрейтор в белом халате. Существенная разница: солдаты едят белый хлеб раз в день, по утрам — два ломтика в одни руки; для офицеров ограничений по белому хлебу нет.
Даже на этом фоне питание лейтенанта Мостового выглядит скудно. В субботу после бани варит он себе кастрюлю щей. Кастрюля огромная, размером с ведро. Холодильника в общежитии нет, держит Мостовой кастрюлю под кроватью. Щами из кастрюли завтракает, обедает и ужинает. Почему за неделю щи не портятся — ответа нет. Может, и портятся — но конечный результат ведь всегда зависит от желудка?!
Квашеную капусту для щей Мостовой бесплатно получает в пищеблоке. Раз в полгода приходит ему с родной Украины посылка, которую он тоже прячет под кроватью. Потом выясняется: родители шлют сало. Ломтик того сала он по субботам кладет в щи. Деньги тратит только на хлеб.
Друзей у Мостового нет, завести интимный разговор — не дает повода.
В году триста шестьдесят пять дней. Помножим на три (завтрак, обед, ужин) — одна тысяча девяносто пять. Одна тысяча девяносто пять раз в году лейтенант Мостовой ест щи. Это поступок. Хочется понять причины такого подвижничества.
Афанасий проводит психологический эксперимент. Закупает картофель, подсолнечное масло, в субботу жарит ароматный картофель “фри”, приглашает Мостового к столу.
Щеки у Мостового и без того красные, губки пухлые, детские. Но тут щеки становятся малиновыми, губки увлажняются голодной слюной. Тем не менее от картофеля “фри” Мостовой отказывается. Явно избегая перспективы ответного угощения.
Не женат, алиментов не платит. Резонно предположить таинственную личную драму, вынуждающую Мостового к столь прискорбному существованию. Но не похож Мостовой на несчастного человека. Напротив! Угольки его глаз всегда пылают оптимизмом, детские губы не перестают улыбаться — по всему выходит: доволен человек жизнью. Только не надо при нем говорить о деньгах. Разговоры о деньгах Мостового пугают, он бледнеет, начинает заикаться — за все время службы не нашлось человека, который бы решился попросить у него взаймы.
Щи Мостовой всегда хлебает в одиночестве, заперев на ключ двери комнаты. Но подогревать их приходится на общей кухне, и, если кто–то застает Мостового за этим занятием, он сильно смущается, даже заметно страдает от невозможности проявить гостеприимство. Но поведения не меняет.
Умывается Мостовой по утрам хозяйственным мылом и чистит зубы не пастой, а копеечным порошком — где достает?
О, магия неведомой и чужой жизни! Ты завораживаешь и пьянишь, тебе хочется отдаться с женским бесстыдством — ради пошлого и скучного всезнайства. Но как познать непознаваемое?
За неделю до дембеля тайна, однако, проясняется. Мостовой поставил себе цель: за два года офицерского служения скопить деньги на кооперативную квартиру. Вот она, магия простых чисел! Двести тридцать рублей лейтенантской зарплаты — это двести шесть на руки. Он сосчитал: откладывая по двести в месяц, за двадцать четыре месяца соберется четыре тысячи восемьсот рубликов–тугриков; два оклада подъемных, два — выходное пособие, получается — пять тысяч шестьсот рублей. Именно столько стоила двухкомнатная квартира. Жилищные кооперативы тогда были внове. Принимали в них свободно. Мостовой, надо ему отдать должное, оценил нововведение.
Проблема состояла в том, чтобы прожить на шесть рублей в месяц. Мостовой проблему решил. Он уезжал домой счастливый, единственный из всех, кто сумел обратить себе на пользу то, что другие почитали невезением: два года подневольной жизни… Провожали его не без зависти. Потому что удачливых и сильных духом любят женщины, кто этого не знает?!
Напалмовое танго
Все о нем слышали, но кто его видел? Оружие противника не должно быть загадкой. Загадка деморализует воина и рождает панику. Тут еще — телевизионные ужасы, сгоревшие вьетнамские дети и прочая пропагандистская дребедень. Атомная бомба нам не страшна? Не страшна. Почему? Подготовлены. Знаем, что надо ложиться ногами к эпицентру взрыва и накрываться белой простыней. Вот и напалм следует психологически обезвредить в кратчайшие сроки. Армейское командование разрабатывает план. Начальник химзащиты батальона майор Бардюша получает его и приступает к исполнению. Проводить занятия следует непременно зимой. Почему не летом — о том отдельный разговор.
Стоит на снегу ведро. Обыкновенное, оцинкованное, из жести. Такими ведрами в колодцах черпают воду. Не страшное ведро? Не страшное.
В ведре — какая–то густая мразь серо–зеленого цвета. Кисель. Или желе — кому как нравится. Можно посмотреть и даже потрогать. Вид аппетитный, запах вонючий, Пахнет соляркой, и это нам тоже не страшно, к солярке привычны.
Теперь внимание номер один! Берем ватник, надеваем поверх гимнастерки. Берем шинель, надеваем поверх ватника. Шинель не своя — учебная, свою бережем, в ней еще жить и жить! Учебных шинелей мало, всего десять штук. Потому в группе десять человек, отделение. Сегодня — одно, завтра — другое, послезавтра — третье. Отучим бояться — всех. Но по очереди.
Брезентовых рабочих перчаток навалом. Одеваем по две на каждую руку. Две на правую, две на левую. Вопросов не надо! Все, что надо, вам расскажут и покажут! Надели перчатки? Молодцы.
Теперь — по одному. Давай, ефрейтор, не дрейфь, подходи к ведру. Хорошо отобедал? Теперь немного киселя на сладкое. Нет ложки? Не боись, майор покормит. Лично. С руки.
Берем киселек лопаточкой. От стервец, скользкий! Ну, вот, взяли. И мажем ефрейтору на грудь. Ровненько мажем. Для начала — от соска до пупка! Не ефрейтор, а бутерброд с вареньем! Трусишь, сладенький мой? Не надо трусить, мы — рядом. Ну, обгоришь чуть–чуть, зачем бояться? Я же тебя ниже пояса не мажу?!
Теперь — руки к подбородку и складываем козырьком. Козырьком, я сказал, чтобы лицо прикрыть. Так, держим! Ничего страшного, руки в перчатках, перчатки брезентовые, двойные. Сам проверял, не горят.
Внимание номер два! Сейчас я этот киселек подожгу зажигалочкой! Он вспыхнет.
Внимание номер три! Бежать нельзя! Побежал — сгорел! На бегу увеличивается доступ кислорода к огню. Значит, стоишь на месте, как гриб. И нечего сопли пускать! Пока шинель прогорит, сто раз успеешь загасить.
Внимание номер четыре! Сбивать огонь руками — нельзя. Кисель прилипнет к перчаткам, они загорятся. Когда горит, он липкий, как клей, всем понятно? Сдвинешь перчатки с места — обожжешь лицо. Тоже понятно? Очень хорошо! Кого отпустить в туалет? Никого? Героические парни! Родина вас не забудет.
Как тушить? А зачем его тушить? Сам догорит! Спокойно, шутка! Его ничем не потушишь, ни водой, ни огнетушителем. И вот это не шутка! Есть только один способ тушения. Какой?
Внимание номер пять! Способ тушения! Чтобы победить напалм, надо перекрыть к нему доступ воздуха. Как? Медленно ложишься в снег на грудь. Повторяю — медленно! Если прыгнешь — полыхнет, и перчаток не хватит, чтобы спрятать лицо. Значит: держишь руки, опускаешься на колени, выгибаешь грудь. И плавно прижимаешься к земле.
Пробуем без огня! Руки! Колени! Легли! Очень хорошо. Теперь все вместе: руки, колени, легли. Сколько лежать? Пока баба не приснится!
Внимание номер один! Один уже было? А я только до пяти считать умею, поэтому начинаем сначала! Ха–ха! Лежать неподвижно, чтобы напалм утоп в снегу. Не перекатываться, не шевелиться, не приподниматься. Если грудь круглая или снегу мало, весь огонь сразу не загасишь. Тогда! Лег левой половиной груди на снег— и лежи, правая сторона пусть горит! Через десять секунд — медленно–медленно! — поворачиваешь туловище и вжимаешься в снег правой стороной. Предупреждаю: медленно и спокойно. Начнешь мотаться туда–сюда — обгоришь к нехорошей матери! В туалет? На хрен тебе туалет — лей здесь, мы подождем. Смотри, не урони кисель на причинное место! С жареной сарделькой — кому ты нужен?!
Так, медленно повторяем без огня. Молодец, жить хочет! Кто жить хочет — обязательно научится.
Закончили с гы–гы и га–га! Собрались. Достаю зажигалку. Обыкновенная зажигалочка. Чирк! Не горит, зараза. Еще раз — чирк! Загорелась. Все внимание. Ефрейтор готов? Поджигаю!!!
Поджигал людей майор Бардюша с видимым удовольствием. За несколько лет до того выпустился он из провинциального пединститута по специальности филология, считал себя знатоком Толстого, отдельные страницы “Войны и мира” довольно лихо читал наизусть. Единственный свой литературоведческий труд — дипломную работу — Бардюша тоже помнил наизусть, любил ее цитировать гостям во время домашних застолий. Дом у него был хлебосольный, за хорошую водку с телячьими отбивными гости были готовы стерпеть и не такое. В изложении Бардюши любой литературный шедевр напоминал дорогое ресторанное блюдо — в принципе и в домашних условиях можно сварганить нечто подобное, стоит поднапрячься. Сам он обещал снова включиться в литературный процесс, как только найдет и купит подходящий письменный стол. Размышлениями о роли хорошего стола в литературном процессе часто делился с женой.
По окончании пединститута Бардюшу загребли в армию, бросили инструктором химической защиты на танковый полигон, неподалеку от полигона он тотчас и сыскал подругу жизни. Подруга родила в отличной спринтерской форме, Бардюша вернулся из армии отцом семейства, устроился работать в районную газету на девяносто восемь рублей в месяц. Профессия жены в городских условиях тоже дохода не приносила, поскольку имела непосредственное отношение к производству молока и мяса. Не решен был и квартирный вопрос. Бардюша помыкался полгода, понял, что литературой сыт не будешь, и вернулся в армию — теперь уже в кадры, навсегда. Профессия инструктора химзащиты тогда не имела отношения к практической жизни: радиоактивные электростанции не взрывались, будущие члены партии “зеленых” еще не родились на свет, подготовка к атомной войне велась методом изучения плакатов — Бардюша скучал. И тут Бог (или черт?) послал ему живое дело, н а п а л м. Бардюша воспрянул духом, расстался с меланхолией, даже перестал искать одному ему известный письменный стол, который за двенадцать лет службы так и не сумел обнаружить в природе.
Беседы о Толстом Бардюша любил вести с офицерами–двухгодичниками, поскольку в гарнизоне — по его мнению — наблюдался дефицит интеллигентности. Афанасий оказался допущенным в семейный круг, пасмурным зимним днем получил приглашение на гладиаторскую арену, каковой Бардюша безусловно представлял себе учебную площадку химической защиты.
Площадки, собственно, никакой не было. Бардюша выводил солдат на выселки, в чисто поле, там было много снега и полное отсутствие зевак. Последний факт имел значение: согласно официальной версии, бесчеловечное оружие по имени “напалм” Родина не разрабатывала и не производила.
Редкий случай! Само содержание напалмовых учений совпало с внутренней душевной потребностью Бардюши! Кратковременное приобщение к трудам Льва Толстого породило в Бардюше комплекс толкователя человеческой психологии. Знание это долгие годы оставалось невостребованным. Бесконечные поиски письменного стола были своеобразной эманацией подсознательного. И вот попали в его распоряжение человеческие существа, следовало повысить их уровень полноценности, лишить страха перед неизвестным смертельным оружием, вдохновить на подвиги.
Бардюша поджег ефрейтору грудь, огонь разгорался медленно, бесшумно набирал силу; ефрейтор завороженно наблюдал, как вырастает огненная роза на груди, мгновенно забыв поучения Бардюши. Обожгло брови и лоб, ефрейтор плюхнулся в снег, падением распластав огонь по лицу, вспыхнули ресницы, зашипели, растапливая снег, откатилась в сторону солдатская шапка, обнажила круглую стриженую голову. Ефрейтор застыл ничком, долго лежал неподвижно, пока заботливые руки Бардюши не прикоснулись к его плечам. Лоскуты снега прилипли к лицу и не таяли, глаза, лишенные ресниц, обесцветились, ефрейтор глотал морозный воздух и хрипло дышал.
— Ну что, не страшно? — бодро спросил майор Бардюша.
— Не… страшно… — подавился ответом ефрейтор. И трудно было понять: пауза между словами относится к отрицанию или утверждению?
Но это было только начало. Потом горели одновременно грудь, спина, гасить сначала надо было спину, пренебрегая дымным костром на груди; а ноги скользили по талому снегу, и без рук, которые уберегали от огня лицо, никак не удавалось перевернуться на живот…
И когда Бардюша принялся лопаточкой размазывать серо–зеленую дрянь по всей поверхности обгорелой шинели, сначала от подбородка до пят, потом от пят к затылку — солдатские губы дрогнули, сотворили подобие улыбки, глаза обреченно затуманились и повисла над обнаженным белым полем черная глухая тишина.
— Еще разок, последний, и все! Конец науке! — Майор Бардюша от победного восторга почти сорвал голос, заключительную партию вел звонким фальцетом, фальцет кувыркался по площадке, суетился и лицедействовал.
А когда все кончилось, когда отпылали последние живые костры и опустело ведро, майор сказал Афанасию с легкой досадой:
— Техники не дают. Труба нужна в человеческий рост. Обмажем стены — и вперед, через огненный коридор! Пока что в бирюльки играем!
— Да… — пробормотал Афанасий. — А почему бы не защитить лицо противогазом?
— Ты что?! — возмутился Бардюша. — Резина плавится! Снимается потом вместе с кожей! Семьсот градусов! И знаешь что? Мечтаю провести сюда радио. Кончили тренировку — врубаем духовой оркестр. “Прощание славянки”! Музыка помогает закреплять рефлексы!
Он был вполне уверен, что победил страх. Чужой. Разжиться бы куском трубы, наладить музыку — победа станет окончательной.
— А летом? — спросил Афанасий. — Что против напалма делать летом? Когда нет снега? И гимнастерка — на голом теле? Брезентовые перчатки где брать, их же не выдают?
Бардюша вздохнул, странно улыбнулся, ответил вполголоса, чтоб не услышали солдаты.
— Все херня, и снег, и перчатки. Не имеют практического значения. Напалм учебный, всего триста градусов… Настоящий — полторы тысячи. Железо горит. Человека прожигает насквозь, мясо и кости, за секунды… Без вопросов! О чем ты говоришь, какие перчатки!
Слюнявый верблюд понял Афанасия без слов. Он вообще все всегда понимал без слов. Неторопливо вышел из дворцовых коридоров, спустился вниз по широкой мраморной лестнице. Подошел к Афанасию. Плюнул в ухо замусоленными от употребления словечками:
— Подписку о неразглашении давал? Рот откроешь — сгною!
После чего ласково улыбнулся пухлыми розовыми губами. Нежными, как пятки Лионеллы. Галантно спросил:
— Танго танцуете? Приглашаю!
Сапоги-скороходы для танцев и ресторана
Чем удобны сапоги? Да ничем! Считается, их быстрее одевать по тревоге. Через сорок секунд после ночного пробуждения солдат должен быть готов к боевым действиям. Опыт предыдущей войны, правда, показал, что неожиданное нападение все равно заставляет воевать босиком и в кальсонах. Сведения о всепогодности солдатских сапог тоже преувеличены. Промокает кирза довольно быстро, мокрая — пронзительно воняет и обременяет ноги тяжестью. Солдаты пропитывают сапоги рыбьим жиром, тем и спасаются на время от сырости. В каждой роте оборудована специальная комната–сушилка, ее аромат не удержать никакой дверью, запахом сушилки обычно и пахнет казарма. От принудительной сушки сапоги каменеют, именно поэтому нужны портянки: самые прочные нитяные носки такими сапогами перетираются в лоскуты часа за два. Экономия носков и редкая способность месить грязь — вот истинные достоинства армейского сапога.
Черная грязь вместо дорог — привилегия нашей Родины. Из чего следует, что, обувая армию в сапоги, командование подсознательно готовится воевать не на чужой территории, а на своей. Странное предположение, не так ли? Сапожная теория нашла подтверждение в Афганистане — там воевали в кроссовках, несмотря на самые строгие запреты.
А вот женские сапоги–чулки окончательно вышли из моды. Помните? Такие лаковые туфельки на квадратном каблуке, к ним пришиты тоненькие жиденькие голенища из искусственной кожи. Вверху резинка. Чулковые голенища натягиваются на икры и превращают ноги в суперсовременные лакированные бутылки. К бутылкам причитаются короткие, в облипочку, юбки–мини и вавилонские начесы на голове под названием “Бабетта идет на войну”. Название попахивает взрывами и газовыми атаками, но пришло в нашу жизнь из французского фильма, который даровал человечеству начесы размером с кочан капусты и прямую челку. В больших городах все это давно относили, но гарнизоны несколько оторваны от “большой земли”, существуют сами по себе и потому консервируют моду, причем — слоями. Слои связаны со временем, как годовые кольца в стволе дерева. Почти всегда лейтенантские жены, переселившись в гарнизон, остаются жить в том времени, из которого вышли. Мужнины погоны покрываются звездами, лейтенантши становятся майоршами, полковничихами, но причесок не меняют. То ли хранят верность молодости, то ли стремятся избежать упреков в легкомыслии… Увлечение внешней стороной жизни в гарнизонах не поощряется и легко может повредить карьере мужа. Лейтенант Николаенко погубил свою карьеру, женившись на эстонке–парикмахерше — редкий случай. Эстонка была уродлива и кривонога, жизненных перспектив на родине не имела: либо оставаться старой девой, либо выходить замуж за русского офицера — она предпочла семейное счастье. Работала в городской парикмахерской, менять прически и лак на ногтях могла без труда. Была любезна, приветлива, готова стричь и причесывать на дому — казалось бы, ее появление должно изменить облик женской половины гарнизона. Не получилось. Более того, Николаенко как–то незаметно попал в изоляцию, особенно после того, как однажды неосторожно вышел покурить на лестничную площадку в роскошном шелковом халате с драконами — и стал предметом всеобщего осуждения. До женитьбы Николаенко исполнял обязанности оперативного дежурного. Оперативные дежурные — белая кость в войсках ПВО. Заступают дежурить на сутки, двадцать четыре часа в их руках самая секретная информация: карта полетов, частотные характеристики самолетных ответчиков. Ответчики стоят на всех своих самолетах, попадая в электромагнитное поле локатора, ответчик срабатывает и подает сигнал “Я — свой!”. Самолет без сигнала считается вражеским и подлежит уничтожению. Все сигналы опознавания зашифрованы, меняются дважды в сутки, являются одной из строжайших тайн государственной обороны. Великой тайной владеет оперативный дежурный, еще ему известны секретные позывные ракетных и авиационных дивизионов, с которыми он обязан поддерживать связь и которым он выдает команду на уничтожение неопознанных летающих объектов. Доверенное лицо! А государство, как правило, доверяет людям с безупречной репутацией.
Через полгода после женитьбы лейтенанта Николаенко из оперативных дежурных убрали — направили командовать автомобильным взводом, хотя в автомобилях Николаенко не понимал ни бельмеса. Вполне возможно, причина перевода была другой. На эстонке–парикмахерше Николаенко женился вторым браком. Первой женой была генеральская дочь. Николаенко жил–поживал в тепле и холе столичной генеральской семьи, но совсем недолго: чем–то генеральской дочери не угодил, был сослан в отдаленный гарнизон для перевоспитания. Теневая сторона карьерного семяизвержения!
Кстати, о самолетных ответчиках. Когда наш истребитель–перехватчик перелетел в Японию и попал в руки американцев, истинные масштабы катастрофы мало кто знал. Жалели новый самолет, и напрасно: самолет — игрушка, конечный продукт, чтобы его скопировать — нужно еще раздобыть совершенно секретные технологии. А вот многие тысячи систем опознавания, как в небе, так и на земле, пришлось менять срочно, и по всей стране — вот куда ушли поистине безумные деньги…
Летчики — элита ПВО. Именно поэтому Дом офицеров огромного гарнизона располагался не где–нибудь, а на территории летной части. Жизнь летчиков заботит начальство. У них и зарплата выше, и униформа красивее, и особый летный паек с бесплатным шоколадом ежемесячно выдается. С чего бы это Родина расщедрилась на бесплатную шоколадку?! Были причины. Самолеты падали. И рядом с каждой частью всегда имелось собственное кладбище, отдельное от городского. Почему отдельное? Чтоб не бросалось в глаза любителям статистики. Лет за десять кладбище разрасталось до приличных размеров.
Афанасий, вынужденный сопровождать Дубца, как–то увидел военный аэродром: оттуда предполагался вертолетный бросок на скалистую точку–роту посреди Финского залива. Тогда–то впервые узрел живьем истребитель–перехватчик. Прямо скажем, оторопь взяла. На экранах телевизоров грозное оружие выглядело солидно и впечатляюще. А вблизи напоминало консервную банку с ракетным хвостом. Сходство с консервами дополняла некрашеная жесть, там и сям измятая. Размеры самолета, всегда эффектно искажаемые телевизионной оптикой, на самом деле поражали воображение совсем в обратную сторону. Малютка напоминала автомобиль “Жигули”, и от одной мысли, что эта жестянка способна перемещаться со скоростью в два или три звука, к горлу подкатывала тошнота. Собственно говоря, сиденье летчика, снабженное ракетным мотором, кое–как было упрятано в подобие водосточной трубы и названо летательным аппаратом. Уязвимость и девичья хрупкость аппарата не только пугали. Они наводили на мысль об особом складе ума людей, способных доверить всему этому свою жизнь…
По выходным дням в Доме офицеров происходили танцы. Предавались танцам жены молодых летчиков и дочери пожилых командиров. Другие рода войск туда не наведывались — в родную деревню поздним вечером как доберешься?
Вооруженный велосипедом Афанасий однажды — решился. И встретил сапоги–чулки.
Дом офицеров отличался роскошью, как и подобает культовому сооружению. Актовый зал высотой в шесть метров, сцена с бархатными кулисами, дубовый паркетный пол, бронзовые люстры.
Вокально–инструментальный квартет. Рок–солдаты стоят на сцене по стойке “смирно”, дисциплинированно перебирают струны. Особенно затруднено положение ударника. Ударная установка требует определенных телодвижений, которые избавить от развязности не удастся при всем желании. Гарнизонных приличий ударник добивается путем полной окаменелости лица и каменной неподвижностью торса. То есть руки–ноги хулиганят, но они существуют отдельно от тела, которое вполне соответствует требованиям Устава.
Сапоги–чулки ослепительно белого цвета замечены Афанасием неподалеку от сцены. Компанию им составляет ансамбль из белого же кримпленового костюма, белой рубашки с воланами и белых перчаток. Колготы, которые удается разглядеть в промежутке между сапогами и юбкой, — тоже белые. Обесцвеченные до белизны волосы уложены “бабеттой”. Не женщина, а симфония в белом! Второй такой в зале нет. Серенькое, розовое и зеленое мельтешат вокруг нее, не имея никаких шансов на успех.
Афанасий, как говорится, “западает” на нее сразу и обнаруживает странную закономерность. Девушка в белом не танцует. Нет, она никому не отказывает — ее просто не приглашают. Никто, ни разу, за весь вечер. Лицо у нее юное, почти детское, вокруг толпятся такие же круглолицые школьницы–подружки, их довольно много — не может быть и речи о дефектах репутации, пугающих претендентов на вальс или фокстрот. И все же: подруги танцуют, она — стоит. Иногда в полном одиночестве. Замерла, делает вид, что слушает музыку, аплодирует в конце с подчеркнутым воодушевлением.
Само собой возникает гордое объяснение: пилоты современных самолетов — все до одного бывшие колхозные трактористы, истинная европейская женственность им не по зубам! Девушку жалко. Раздуваются щеки, начинается абордаж:
— Давно здесь живете?
— Полтора года.
— Работаете?
— В библиотеке.
— Замужем?
— Была.
— Развелись? Почему?
— Муж погиб… Год назад… Разбился. Сегодня закончился траур…Это мой первый выход в люди…
Вдох. Пауза. Выдох. Еще раз — вдох… Такой вот сигнал автоответчика… Бывшие трактористы не решаются тронуть жену погибшего товарища. Она боится заплакать. Музыка играет.
— Вы танцуйте, не стойте… На нас смотрят…
— Машина упала?
— Нет, он сам виноват. Кислородную маску… неправильно надел… Или присоединил… Так мне сказали… На вираже задохнулся… потерял сознание и врезался в землю…
— Сколько вы были женаты?
— Четыре месяца…
Вдох–выдох. Вдох–выдох. Ладонь холодная, влажная. Лежит на руке Афанасия, почти ее не касаясь. Пальчики узкие, длинные, неподвижные. Спина твердая, напряженная, чужая; рука Афанасия удерживает ее с большим трудом, руководить такой спиной, в танце — мучительно, постоянное усилие сбивает с ритма. Или это музыка то и дело фальшивит?
— Почему не уехали?
— Мне здесь нравится.
— Вы так молоды…
— Ко мне очень хорошо относятся, помогают. Квартиру оставили…
Ей нравятся летчики. И она снова мечтает выйти замуж.
Медведь-озеро
Посреди озера возвышается лесистый холм, похожий на дремлющего зверя. Кудрявая от елей завитушка холма четырьмя выступами тянется к воде. При желании выступы сходят за когти, а завиток напоминает лапу. Отсюда — название.
Медведь–озеро знаменито финскими банями. Их несколько. Они упрятаны в берега, сдаются внаем, и недорого, оплата почасовая. Документы спрашивают, но печатей ЗАГСа не ищут. Эстония! Почти — заграница! Выстроены бани по–иноземному — натуральное дерево, много стекла, просторный каминный зал виснет над водой. К воде сползает лесенка, рубленная тоже из дерева. На такой лесенке чуть не погиб полковник Дубец в прощальный день своего пятидесятилетия.
Было известно, что это день расставания “Деда” с армией; загодя приурочили к торжественному дню профилактические работы на станциях, отключились от боевого дежурства. Солдат не будоражили, почетных караулов не рядили; провели офицерское собрание, зачитали грамоты, вручили именные часы. Благодарный “Дед” пригласил всех вечером пожаловать на Медведь–озеро. Новый командир батальона капитан Колотков по этому случаю выделил для поездки школьный автобус.
Капитан Колотков ничем не рисковал. Сам он в коллективной пьянке участвовать не мог — без высочайшего соизволения лишен был права покидать расположение батальона. Другим же — воля вольная. А заодно — и компромат, могучий рычаг управления. Боже упаси от гнусных подозрений — кто бы стал доносить на прощальный банкет?! Ну, разве что нужда заставит…
Автобус уехал почти пустым. Извинялись, сожалели, провожали — и попрятались в берлоги. Разбирались в компроматах не хуже капитана Колоткова. Поехали с “Дедом” только три майора: комиссар Штыкля, зампотех Зеленко, командир роты управления Татаринцев. Все трое стояли на пенсионном пороге и уже ничего не боялись. Седые кряжистые мужики фронтовой закваски, они могли дать сто очков вперед любому лейтенанту по части выпивки. Но объемы, спланированные для большого армейского коллектива, оказались великоваты на четверых. Проводили “Деда” хорошо, торжественно, неторопливо, но в конце вечера случайно забыли его в проруби.
Дело происходило зимой, лестница, ведущая в прорубь, обледенела. Дубец раза три соскользнул с нее назад в воду, понял, что лестницы ему без посторонней помощи не одолеть, сложил руки на нижней ступеньке, голову положил на руки — и так заснул. Друзья–товарищи впали в хмельную рассеянность, убежали в парилку греться, возлегли на полки, расслабились. Пил Дубец редко, напугать его даже чистым спиртом было трудно, контроля над собой никогда не терял — что его здесь сломило, кто знает? Тоска расставания? Предательство сослуживцев? Двухгодичников он не пригласил, их офицерский срок считал условным, вниманием оделил одного Афанасия — подружился с ним во времена “финансового сидения”. Афанасий в компании фронтовиков отключился довольно быстро, задремал на лавке у камина и очнулся лишь тогда, когда началась паника.
Хватились Дубца через часок. Вытащили из проруби, затолкали в парилку, облили водкой, растерли до дыр — тут он протрезвел, завопил от боли и облагодетельствовал всех отборными матюками. К удивлению Афанасия, приключение не имело последствий, полковник Дубец даже насморка не схватил. Но похмелье того вечера не прошло и через день, и через месяц, он замкнулся, перестал появляться в городке, свободное время проводил дома или на огороде… Может, к лучшему. Поверженный властелин порождает неловкость у бывших подданных.
Супругу “Деда” капитан Колотков тут же уволил из секретной части, посадил на ее место собственную жену, что окружающие восприняли как должное: была секретчицей жена командира — и стала жена командира. Работа такая. “Дед” переменам не удивился, был с ними искренне согласен. Хотя кормиться вдвоем на одну пенсию стало трудновато. Спасал огород, на огород никто не претендовал, огород молчаливо признали частной собственностью. Уезжать им было некуда, квартиру где–то обещали только через год, а у нас где год — там и два! И то если повезет…
Все хорошо помнили годы борьбы оперативного дежурного Друзя. Старший лейтенант Друзь был самым богатым человеком батальона. Повезло, служил на Кубе. Райский остров числился таковым не по ошибке. Год службы на Кубе засчитывался за полтора, боевые действия — не в пример Вьетнаму или Египту — отсутствовали, зарплат выходило аж две: одна шла в Союзе на сберкнижку и рублями, другую выплачивали на острове местной валютой. Валюту берегли с пристрастием, ухитрялись не тратиться даже на еду — везли из Союза чемоданами дешевые консервы и макароны. По возвращении валюту обменивали на чеки Внешпосылторга. О, чеки! Кто вас только выдумал! Лукавый придумщик хорошо знал психологию. В специальных магазинах Внешпосылторга за чеки можно было купить все. А именно то, чего не было нигде: шубы, ковры, стиральные машины, автомобили, хрусталь. Там, на мягких дорожках Внешпосылторга, отрезанные от внешнего мира глухими шторами и постами милиции, счастливчики могли ненадолго ощутить себя полноценными людьми. Кто же не хочет превратиться в человека? Обезьяна и та… Не было у офицера иной возможности превратиться в человека, кроме как рискуя жизнью. В джунглях Анголы, песках Сахары или болотах Камбоджи и Южного Вьетнама!
Конечно же, только из любви к мировой революции люди рисковали жизнью! Ну и, параллельно, жрали консервы. Благодаря консервам и мировой революции могли, возвратясь, получить автомобиль.
Старший лейтенант Друзь ждал его в течение года, но прошли целых два, пока белый лимузин от Горьковского автозавода добрался до ворот городка. Два года набежали так: старший лейтенант Друзь отправил чеки куда следует, но тут машины подорожали. Требовалась доплата — а чеки у Друзя кончились. Взять их неоткуда было. Просто смешно. Начал Друзь писать жалобы в инстанции. Доказывал, что платил до подорожания, и потому имеет право получить машину за старую цену. Кто бы ему отвечал?! Друзь проявил въедливость, дописался до военного отдела ЦК КПСС. И получил — нет, не машину — а разрешение доплатить рублями… Что такое два года, смешной срок, на “гражданке” стояли в очереди пожизненно!
Ездить было совершенно некуда, разве что в баню; истратить машину — такими трудами добытую — для поездок за кастрюлями? Глупо. До пенсии оставалось — ни много ни мало — пятнадцать лет. Друзь решил победить время. Построил гараж, снял автомобиль с колес, поднял на колодки, облил сверху донизу машинным маслом, укрыл брезентом и открывал двери гаража только по выходным дням — инспектировал. Раз в год, не слезая с колодок, заводил мотор, внимательно его прослушивал. Мотор гудел строптиво, но голоса не терял. Обременяли заботы с аккумулятором, он хранился дома, в спальне, под кроватью, регулярно требовал зарядки. Но то были приятные хлопоты — несмотря на вредные кислотные испарения. Кислотные пары не пугали, пугала перспектива отъезда в какой–нибудь Дальневосточный гарнизон. Решительный Друзь вдруг сделался самым неприметным офицером батальона, притих, слился с окружающей средой. Выходил на дежурство, отрабатывал смену — исчезал на два дня. Чтоб, не дай Бог, без нужды не засветиться — ни в плохом, ни в хорошем. Оперативный дежурный — должность тупиковая, бесперспективная, расти на ней некуда. И славно! И хорошо! Никакой перемены участи Друзь не желал. Хотя ясно было, что высидеть пятнадцать лет на одном месте офицеру не позволят. Один марш–бросок пережить придется, не отмолишься. Бывалые люди советовали продать машину на рынке — там она стоила по меньшей мере две государственных цены — деньги положить в банк и жить спокойно. Друзь не возражал, он вообще больше ни с кем никогда не спорил — молчал и блаженно улыбался. Но машины не отдавал. Чем напористее убеждали его доброхоты, тем крепче и надежнее запирал он гараж. Странная это была любовь — в прямом смысле слова лишенная плотских утех. Он берег железную возлюбленную, как берегут самую дорогую наложницу гарема. Возможно, Друзю следовало бы позавидовать: не каждому удается растянуть удовольствие на целых пятнадцать лет!
А капитан Колотков, переселившись в новый кабинет, тут же и стал майором! По такому случаю выправил новый китель — не купил готовый, а именно выправил, сшил на заказ. Монументально раздвинул ватные плечи, конским волосом укрепил грудь, ткань раздобыл особую, столичную; издали стал походить на генерала. Заматерел в один день. Улыбку сбросил, щеки втянул, говорить начал обрывисто, коротко, а главное — очень тихо, есть такой способ выбивать табуретку из–под ног: Попробуй пропусти хоть одно командирское словечко! Где только научился?! Целый год был совсем другим человеком: смешливым, покладистым, любезным. Прилаживался к “Деду”? Разом вдруг потяжелел Колотков — взглядом, подбородком, животом. Любопытно все же: “Дед” никому никогда не грозил — его боялись. Колотков хмурил брови и выпячивал губу — его никто не воспринимал всерьез. Кличку он заработал подходящую: “Лоб”. Широкий бычий лоб Колоткова очень хорошо впитывал загар и летом делался просто медным, бросался в глаза. Звонкую медь и перековали в кличку.
“Дед” жил, скорее всего, глупо — сегодняшним днем. Щедро расходовал страсти — здесь и сейчас. Кого любил, кем брезговал, но все в батальоне были для него “своими”. Ему и служили в охотку — нет, не Родине, а лично ему, полковнику Дубцу. Колотков же все время смотрел куда–то поверх голов, жил далекой, одному ему понятной перспективой. Врагов или друзей избегал одинаково. Дубец мог ударить, если б захотел — и кто бы на него обиделся? Колотков раздражал даже лаской.
Армия прозрачна, как вода Медведь–озера. Законы существования материи здесь обнажены, будто мышцы кролика из медицинской лаборатории. Обманчивая власть большой звезды над маленькой избавляет от обычных человеческих приспособлений, обнажает схему, конструкцию жизни. Но быстрее всего обнажаются характеры. Такое объяснение новой сущности Колоткова могло бы стать вполне правдоподобным. Но не стало.
Загадку Колоткова Афанасий расшифровал неожиданно. Вдруг поймал себя на чувстве, что уже где–то встречал и тихий голос, и немигающие расстрельные глаза. Колотков кому–то подражал. Почему возникло такое предположение? Колотков пугал — а страшно не было.
Оригинал оставался неизвестен до тех пор, пока растаял снег. Афанасий ошибочно предполагал, что оригинал упрятан в прошлой жизни Колоткова. Но сошел снег. Открылась прошлогодняя травка. У входа в казарму она имела вид газона, который был очень аккуратно подстрижен маникюрными ножницами. Два прямоугольника площадью десять квадратных метров стригли по ночам новобранцы. Всю осень. То был урок, преподанный бывшим школьным учителем, старшиной роты управления Скориком.
Попал Скорик в учителя, не имея специального образования. Кончил десятилетку и был завербован в педагоги. Для этого, в отличие от учителки, ему даже не понадобились курсы. Привлек он директора школы тем, что очень много времени проводил с детьми, никогда не повышал голоса и умел добиться послушания особым взглядом. Учительствовал он в своей закарпатской деревне довольно долго, четыре года — директор слезными жалобами отсрочил армию. В учебной роте оказался Скорик взрослее других, отчего с ходу попал на курсы сержантов — за солидность и тот самый немигающий глаз. Год спустя выдвинулся в “сундуки”. Властвовал Скорик над ротой безраздельно. Опыт царя Ивана, прозванного Грозным, имеет обыкновение то и дело возрождаться на территории бывшего царства. В воздухе, что ли, витает?
Пять–шесть бывших спортсменов образовали опричнину, вошли в ближний круг старшины Скорика. Были освобождены от нарядов и боевых дежурств. Кормились отдельным столом: в ротных закоулках всегда найдется местечко, где можно поставить электроплитку, зажарить картошечку, грибочки, приготовить шашлычок, побаловаться сладостями. Откуда продукты? Повар срочной службы тоже не дурак. В ближнем круге ему лестно, выгодно и полезно. У повара свой радиус власти, довольно большой: в прозрачной воде Медведь–озера еда дороже золота. Власть любит безнаказанность, для этого нужна защита, ближний круг ее обеспечивает — в обмен на продукты. Как видим, радиусы власти многообразны, вертикаль, основанная на звездах и погонах, не везде всесильна.
Скорику нравится владеть людьми, он этого не скрывает. Школьные возможности неровня армейским, с детьми чересчур много ограничений. В казарме ограничений нет. Важно окружиться зоной молчания, перекрыть каналы утечки информации, заткнуть рты. Солдатский мир делится на две неравные половины: время боевого дежурства принадлежит офицерам; все остальное время — Скорику.
Чего проще: попросил прикурить у какого–нибудь “салаги”, открыл коробок — и тут же обронил его — извини, случайно! “Салага” ползает на брюхе, подбирает спички, складывает в коробок головку к головке. Поднял, вернул Скорику — спасибо! — а спички снова летят на пол, с кем не бывает? Коробок полный (попробуй поднеси пустой — не уважаешь?!), спички разлетаются шибко. Мелочь? Попробуйте собрать их двадцать, сорок, сто раз подряд! Весной и осенью пол казармы мокрый, грязный — каждую спичечку надо еще протереть носовым платком, иначе не будет зажигаться. Как же ты, сачок, воевать собираешься с мокрыми спичками?! Помрешь без огня в чистом поле — учить тебя да учить, два наряда вне очереди! Гы–гы. Га–га.
Спички — невинное развлечение. Ну, проведешь часок на четвереньках — так ведь в тепле, под крышей казармы. А дождливой ночью стричь газон маникюрными ножницами — травиночку за травиночкой? Одну ночь, вторую, третью, четвертую — газон большой, трава имеет дурную привычку расти безостановочно…
Днем несешь службу. Валишься с ног от бессонницы. Нашел минуточку, прикорнул — в неурочное время, в неположенном месте — два наряда вне очереди. Или подаришь пять обедов тому, на кого укажут. И вот уже падаешь с ног не только от бессонницы, но и от голода. Падаешь в прямом смысле слова, во время утреннего кросса — всего три километра, но в сапогах и по пересеченной местности. Упал, дыхалка не тянет? Значит, надо работать над собой, повышать боеготовность: все бегут три — ты побежишь пять. И так каждый день, пока не добежишь. Сердце буксует? Доктора считают, ты совершенно здоров. Туфту лепишь, гад? А формулу счастья знаешь? “Не умеешь — научим, не хочешь — заставим!” Нравится?
Можно ли таким путем довести до изнеможения целую роту? Конечно нет. Зачем? Достаточно троих–четверых дистрофиков. Остальные поймут линию поведения без лишних объяснений. Страх — отличное средство воспитания, если им пользоваться в разумных пределах. За разумными пределами наступает бунт. Поэтому жертвы надо выдергивать из толпы именно поодиночке, давным–давно доказано. И уж тут патронов не жалеть!
А когда при одном твоем появлении у солдата ноет мочевой пузырь и слабеют коленки — тогда можно говорить очень тихим голосом, тебя услышат. Можно и не говорить — достаточно одного расстрельного взгляда.
Скорик свирепствовал в роте месяцев восемь. Уже дело подходило к “дембелю”, уже он повел разговоры о сверхсрочной службе — мечтал сохранить свою империю на ближайшие десять лет.
Командир роты управления майор Татаринцев обожал своего старшину. Имея такого “сундука” за пазухой, ротой можно было не заниматься. Никаких других обязанностей майор Татаринцев не имел. Придет утром после развода в ротную канцелярию, посидит часок за командирским столом, “потрандит” ни о чем со взводными лейтенантами — и отваливает к домашним блинам. Родной дом — в трех минутах ходьбы! Случись телефонная надобность, дневальный сбегает, оповестит. Неудобство: форму не снимешь, “треники” не наденешь до конца рабочего дня, опасно — вдруг вызовут? Так что приходится и дома носить погоны, отрабатывать зарплату!
Когда Краснокутский рассказал Афанасию о маникюрных ножницах, Афанасий наивно предположил в Татаринцеве полную неосведомленность и попытался его насторожить — куда там! Татаринцев вежливо посулил разобраться и направился к родным пенатам, не побеспокоив Скорика. Афанасий решил вмешаться в дело, призвал Скорика в канцелярию, поставил вопрос ребром: да или нет? Используются для стрижки газонов ножницы или нет… Ну, и так далее.
— Я думал, вы по делу… — пожал плечами Скорик. — Извините, товарищ лейтенант, мне портянки надо пересчитывать…
Повернулся и вышел из канцелярии.
— Стоять! — взвился Афанасий. — С вами офицер разговаривает!
Скорик вернулся, лениво ступил на порог, ответил не спеша:
— Да пошел ты… Какой ты офицер… Мотаешь срок — ну и мотай молча. Тебе что, больше всех нужно?!
— Смирно! Как разговариваете со старшим по званию?!
— Совсем дурак… — вздохнул Скорик и неспешно прикрыл за собой дверь.
Майор Татаринцев дома, оказывается, не сидел без дела. Строил книжную полку из половой доски. Уже обстругал, зашкурил, готовился обработать ее морилкой, для чего аккуратно устелил газетами пол и кухонным передником обезопасил китель. Слушая Афанасия, проявил выдержку, не прервал работы. Надо сказать, майор Татаринцев отличался поразительной невозмутимостью. Смеялся редко, грустил того реже, всегда ровно дышал, двигался неторопливо, степенно. Один из немногих, похоже, знал, что такое нирвана. Умел добиваться ее простыми подручными средствами. Афанасий сбивчиво объяснил ситуацию, Татаринцев понятливо кивнул, затем с ходу предложил обсудить конструкцию полки. Магазинная подвеска его не устраивала, он разработал свою конструкцию и всерьез беспокоился, смогут ли удержаться на стене килограммов пятьдесят—шестьдесят?
— Я по поводу Скорика… — напомнил Афанасий.
— Разберусь. Обещал же? Сейчас повесим полочку… Поможете, коли вы здесь?
Никакого разбирательства Афанасий так и не заметил. А Скорик принялся говаривать в казарме еще более тихим голосом и как–то попросил Афанасия вернуть в каптерку постельное белье, которое числилось ротным имуществом и попадало в пользование к офицерам по дружбе. Невинное это беззаконие освобождало холостяков–офицеров от стирки. Пришлось Афанасию закупить корыто, стиральный порошок и комплект белья. Но Господь Вседержитель иногда бывает справедлив. Месяцем позже Скорика разжаловали в солдаты и отправили дослуживать на отдаленную точку. И вот почему.
Продавщицей военторговского магазина работала жена оперативного дежурного Незнанова. Звали ее Алевтиной. Под магазин был отведен закуток коридора, ведущего в солдатскую столовую. Помещались в закутке прилавок, две полки с консервами и три ящика: с печеньем, гуталином, зубной пастой. Огородили закуток фанерой, между прилавком и стеной втискивались четыре покупателя, остальные ждали в коридоре.
Магазин — единственное место в батальоне, где солдаты могли вполне официально контактировать с женщиной.
Алевтина была молодухой лет двадцати двух, небольшого роста, полненькая, вертлявая, круглощекая. Любила короткие юбки и тесные кофточки, жгучую красную помаду и яркие голубые тени для век. На прическу время не тратила, прикрывала волосы розовым беретом из мохера, оставляла на виду густую белокурую челку. Магазин работал три часа в день, все это время он гудел от солдатского ржания — вокруг прилавка сама собой возникала зона повышенной возбудимости. Покупали мало, в основном гужевались, строили куры и зубоскалили. Броский Алевтинин макияж позволял надеяться на довольно конкретные перспективы, конкуренция притом возникала беспримерная — подобный сексуальный напор на одну отдельно взятую единицу женского тела не снился даже голливудским суперзвездам. Алевтина в такой атмосфере чувствовала себя комфортно! Ситуация усугублялась тем обстоятельством, что старший лейтенант Незнанов ходил в “подземку” на сутки и ни при каких обстоятельствах вернуться домой (с боевого дежурства) не мог — разве что вперед ногами. При магазине имелось складское помещение полтора на полтора метра, глухое, без окон и с железной дверью. В офицерском общежитии говорили о кладовке насмешливо: кадровые офицеры, люди семейные, в солдатскую столовую не ходили, а вот холостые двухгодичники наведывались туда регулярно и, минуя раскрытые двери магазина, отмечали некое однообразие, даже постоянство, действующих лиц.
Вот в этот магазин и зачастил с некоторых пор старшина Скорик. Появлялся перед закрытием, торчал у прилавка, пританцовывая изогнутыми кавалерийскими ногами.
У самых опытных разведчиков, известно, со временем притупляется чувство опасности, тогда разведчиков ловят. Шпионские будни весьма похожи на будни рядового прелюбодейства.
График оперативных дежурств вывешивали в штабе, любой мог его проверить. Но Скорик обленился до полной наглости и на график даже не взглянул, доверился Алевтине в тот трагический день. Старлей же Незнанов убыл с утречка “на дежурст–во” — никакого дежурства на самом деле не имея. Прокантовался в холодном осеннем поле до четырех часов дня, после закрытия магазина совершил на него внезапный налет. В чистом поле Незнанов основательно замерз, опорно–двигательный аппарат естественным образом потерял сноровку; старшина Скорик, напротив, выбрался из кладовки возбужденным и хорошо разогретым. В результате Незнанов потерпел фиаско в ближнем бою и остался при сломанной челюсти.
Собственным травмопунктом батальон не разжился, пришлось возить Незнанова в городскую больницу, главврач по–эстонски педантично оформил бумаги, замять происшествие не удалось. Назначили военным дознавателем капитана Колоткова (есть в армии такая форма проведения следствия. Благодаря которой часто удается сор надежно схоронить в избе). Допрашивая Скорика, Колотков и познакомился с его поучительной манерой смотреть и разговаривать.
Как водится, поплатился Скорик совсем не за то, в чем был повинен. В драке с Незнановым Скорик оборонялся. Отвечать за моральный облик Алевтины он обязан не был. С другой стороны, где это видано, чтобы солдаты ломали челюсти не офицерам противника, а своим собственным?
Капитан Колотков принял в разжаловании старшины очень деятельное участие. Все полагали — торопился отправить “Деда” на пенсию (такое чрезвычайное происшествие командиру пенсионного возраста не прощают). Что вскорости и произошло. Но был в действиях Колоткова другой подтекст, психо–неврологический — догадка осенила Афанасия, когда сошел снег, обнажилась трава, полузабытый Скорик косвенно напомнил о себе.
Подражать не грех, все мы кому–то подражаем, одни больше, другие меньше. Выбор модели, вот в чем вопрос! Колотков нашел свою модель. Убирая Скорика из батальона, Колотков маскировал первоисточник! Замывал следы! Совершал мнимое отцеубийство — в полном соответствии с новейшими психоаналитическими теориями. А уж почему Колоткова привлекла именно эта модель, а не другая — вопрос к верблюду, который гуляет по штабным коридорам, жрет вместо колючек железные канцелярские скрепки и гадит, скотина, там, где ему в голову придет.
Розовые пятки
Знаете ли вы, что такое свобода? Знаете или только читали? Доводилось вам покидать неволю? Сбрасывать шкуру? Менять кожу? А обрубать ветки на живом дереве собственной жизни? И сжигать их на костре воображения? Приходилось? Если да, вы легко поймете (и простите) скупую мужскую слезу, пущенную Афанасием посреди наивно–простодушной эстонской нивы. Дребезжат колеса, насвистывает ветер, новый водитель — наследник ефрейтора Козлова — везет Афанасия к железнодорожной станции. Отлетают в сторону кудрявые горизонты, вращается земная твердь, на сей раз — только в одну сторону! Прощай, оружие?!
Как бы не так. Еще целый месяц в кармане будет лежать офицерское удостоверение, а не паспорт. Потому что положен отпуск, а вместе с ним — “проездные документы”, или Беспримерная Халява!
Да, такой вот приятный сюрприз: в отпуске офицеру дано право за счет Министерства обороны прокатиться в любую точку необъятной Родины. Волен посетить аж Камчатские гейзеры — было бы желание!
И вот оно: раскинулось море широко, чего–то там белеет вдали, плывут шаланды с кефалью — и не куда–нибудь, а именно в Одессу–маму! Ах, Одесса! Родина бандитов и поэтов, что, в сущности, одно и то же! Спасибо Министерству обороны — сбылась мечта идиота! На золотых пляжах легендарной Одессы Афанасий прощается с погонами…
Вы послушайте, как оно звучит: Десятая станция Большого Фонтана! Покажите нам этот Большой Фонтан, кто его видел?! Кругом одноэтажные хаты, завалившиеся заборы, чахлые сливы и дребезжащий трамвай. Кое–кто утверждает, что никакого фонтана здесь нет и никогда не было! И десятая станция не следует за девятой, потому что девятой, восьмой, седьмой и всех прочих тоже нет. Но есть Десятая, от которой трамвай уходит еще дальше по берегу моря, обещая непременно доехать до края Земли. Плещется зеленый космос, он рядом, просто под рукой, стоит подойти к откосу и увидеть море…
Пляж маленький, тесный, грязный. Пусть! Зато роскошная каменная лестница нависает над ним, белая, витая, украшенная пузатыми гипсовыми вазами… На этом пляже ты одинок и свободен, хотя в кармане еще лежит офицерский документ, и любой патруль (теоретически и практически) может скомандовать тебе “Встать! Смирно! Шагом марш!” и арестовать за неправильное ношение подтяжек. Но мертва теория, мой друг, а море смеется и шепчет непристойности, чайки над головой орут в полный голос вместе с Иосей Кобзоном. Кобзона нет на пляже, материализовался в радиорубке лишь его бархатный голос, но лежат на песке другие знаменитости, и первая среди них — восхитительная Лионелла!
Она практически упирается пятками Афанасию в затылок. Эти пятки и все другие части тела только что сыграли главную роль в кинофильме великого режиссера, Лионеллу знает вся страна, пионеры ей салютуют, имя ее окружено сплетнями и подробностями, их пересказывают долго, ажурно, любовно, смакуют слухи. Она молода, хороша собой, пленительна, миниатюрна, смешлива, нежна, ласкает взоры матовой шелковистой кожей… Что она делает на пыльной курортной сковороде пляжа? Бог весть — то ли гостит на Одесской киностудии, то ли снимается, то ли просто отдыхает. Окружена ватагой блистательных молодых людей, излучающих страсть фиолетовыми жадными губами. Молодые люди в добровольном рабстве, они сопят, кувыркаются, поют, воркуют — служат богине душой и телом.
Пятки у нее розовые, совершенно детские, такие бывают у младенцев, еще не обремененных скучной необходимостью топтать землю. Такие пятки ласкают и пьют, как божественный нектар, — на вкус они слаще конфет и свежее парного молока, к ним прижимаются губами счастливые родители, истекающие любовью.
Но откуда подобные пятки у взрослой женщины? Та самая непорочная мякоть едва созревшего плода? Даже птице, дни и ночи проживающей в полете, не дано сохранить такие пятки!
И все же — вот оно, представлено глазам: невинное опровержение законов природы. Реальное, как брошенный окурок. Слепит и молча насмехается над опытом чужой жизни, прошедшей в кирзовых сапогах. Черт побери!
Лионелла хочет моря — жилистые мужские руки сплетаются в кресло–трон, она садится, ее несут к волнам, осторожно опускают… Она парит в жидкой невесомости.
Вот и ответ. Все просто. Она не ходит по земле. Почему? Потому что не хочет. И может себе это позволить. Знает цену каждой розовой пятке в отдельности.
Есть лейтенанты, а есть генералы — все просто. Генералам принадлежат райские цветы по имени Лионелла. Лейтенантам — фантазии в кирзовых зеркалах. Каждому свое.
Наверное, ниспосланы Богом и этот день, и эта женщина, призванная стереть из памяти прожитое вчера и без нее. Она тоже генерал, ее розовая армия не знает поражений. Счастливая воительница любви несет туман забвения пленникам и побежденным. В тумане обесцвечиваются гимнастерки цвета хаки, золото погон, дрожащие куски напалма, кирзовые сапоги…
На розовых пятках кончается История, дамы и господа! Остаются воспоминания. И смутная мысль, которую боязно перелить в слова. Вот она.
Афанасий удостоился чести временного пребывания в офицерском корпусе Непобедимой Армии. Непобедимую Армию боялся весь мир. Но Афанасию не повезло. Он увидел другую армию. Познал отдельный, брошенный в пшеничном поле, ненормативный батальон. И пришел к убеждению, что известный ему батальон в течение пятнадцати минут проиграет любую войну, в которой примет участие. От этого делалось зябко даже на солнечном черноморском берегу, да не к месту вспоминался тысяча девятьсот сорок первый год.
Остыло море, опустел пляж. Афанасий вернулся домой. Возвращение отметили шумной попойкой. Собрались друзья — умники, говоруны, дамские угодники. Нормальные ребята без дырок в голове. Все было хорошо, гремела музыка, клубился сигаретный дым, лилось рекой дешевое вино, кудрявились бокалы с пивом. На краю стола молча сидел Афанасий. Отчего–то он всех смущал — непривычным, монументальным спокойствием. Подошел к Афанасию друг детства Симон, который довольно долго не выговаривал букву “р” и, обходясь без нее, привык называть Фридмана — Фаидман. Любая фраза Симона обязательно заканчивалась вопросительным
знаком — даже если он произносил вслух таблицу умножения. Худенький очкастый Симон забрался в огромные тяжелые полевые сапоги Афанасия и развлекал гостей, разгуливая в них по комнате. Птичьи глаза Симона возбужденно светились за толстыми стеклами. Так вот именно Симон и сказал Афанасию:— Послушай, Фаидман, в чем дело? Ты на нас всех смот–и–ишь, будто мы — аме–и–иканские шпионы?
Это было интересное наблюдение. Афанасий вздрогнул и едва превозмог желание немедленно вглядеться в зеркало.
1998
ї Исаак Фридберг, 1998