Стихи
Елена Крюкова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 1999
Елена Крюкова
И стала кость от кости я,
от плоти стала плоть…
Боярыня Морозова
…И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами — к перстам…
Гудит жерло толпы. …А в горле — хрипнет: “Исуса — не предам”.
Как зимний щит, над нею снег вознесся — и дышит, и валит.
Телега впереди — страшны колеса. В санях — лицо горит.
Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней —
Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней.
Все, кто вопит, кто брызгает слюною, — сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд
Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова!
Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас.
Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты
Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, —
Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча!
Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес — отвес —
На руку, исхудавшую убого — с перстнями?!. без?!. —
Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,
А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, —
И наползает золотою тучей Собора жгучий страх?!.
И ты одна, боярыня Федосья Морозова — в миру
В палачьих розвальнях — пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!
Затем, что ты Завет Его читала всей кровью — до конца.
Что толкованьем-грязью не марала Чистейшего Лица.
Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты!
Затем, что мужа своего любила. И синий снег
Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.
И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу — в полруки!.. —
Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,
Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез —
Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою — Христос.
И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,
Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах, —
Внезапно встанет ослепительным сполохом — в погибельных мирах.
И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,
От вставшего из трещины кострища — ввысь! до Чагирь-Звезды!.. —
Из сердца бабы, — эвон, Бог не взыщет, —
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.
Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь — он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.
Из ямы вверх отвесно бьет! а с неба, наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег — в яму и тюрьму,
На розвальни… — на рыбу в мешковине… — на попика в парче… —
Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица — на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… —
Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья, Распятье над бугром…
И — катят розвальни. И — лица, лица, лица засыпаны сребром.
* * *
Через снега — сугробы — погорельство: — Милый.
In te la vita mia.
Пусть эта жизнь до дна — до пепла — мимо:
In ne la vita mia.
А как без кожи?! — без судьбы?! — спрямила
Та наковальня, где меня схватила
Рука такого Златокузнеца, что — Боже!.. —
Я из железа в золото вобьюсь, похоже,
В матерью ту, из коей — звезды самосветят…
Какой великий в мире ветер.
И ни за что… — за все богатства, царства, злата мира…….
In Te La vita mia.
* * *
Du bist mein’ Ruh’
(F. Schubert)Это белый вдох пустой свист метели Ребер клеть
Кончить полной немотой — и от счастья умереть
И закинув шею ввысь осязая Свет рукой
Прошептать Ты мой покой продышать Ты моя жизнь
Плач Овидия по пустоте мира
Мне ветер голову сорвет.
Кусты волос седые — с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.
Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжет
Алмазной синью зрак покорный.
Взвивается поземки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл — в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.
А мир великий и пустой.
В нем пахнет мертвою собакой.
В нем снег гудит над головой.
В нем я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.
Стою, пока еще живой.
…Изюмы, мандарины — звезды
Во хлебе неба. Эта снедь
Еще не съедена. Как просто.
Как все отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.
Народ
Они шли прямо на меня, и я видала их —
В шинелях серого сукна, в онучах записных,
И в зимних формах — песий мех!.. — и зрячи, и без глаз —
На сотни газовых атак — всего один приказ! –
Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,
На сто спаленных деревень — один горящий Дух! —
На сто растоптанных усадьб — один мальчонка, что
В окладе Спаса — хлещет дождь!.. — ховает под пальто;
Матросы — тельник и бушлат, и ледовитый звон
Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,
И торпедирован корабль, на коем боцман — Бог,
А штурман — нежный Серафим с огнями вместо ног… —
И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на
Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;
Они шли рядом — беспризор с винтовкой-десять-пуль
И с волчьей пастью сука-вор, пахан, продажный куль;
И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,
Чей сын остался лишь молитвою под языком;
Все надвигались на меня — кто нищ, кто гол и бос,
Кто без рубахи – на мороз, кто мертвым — под откос,
Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет —
На царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” —
Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,
Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло… —
Бок о бок шли – струмент несли обходчики путей,
И бабы шли, как корабли, неся немых детей
В кромешных трюмах белых брюх: навзрыд, белуга, вой,
Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой! —
В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,
В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,
В болотниках и кителях, в папахах набекрень,
За валом — вал, за рядом — ряд, за ночью — белый день,
Все шли и шли, все на меня, сметя с лица земли
Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;
И я узрела МОЙ НАРОД — я, лишь плясун-юрод,
Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,
А крика было не слыхать, меня волна смела,
Вогналась длань по рукоять, свеча до дна сожгла,
Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,
И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,
Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,
И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,
И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,
И стала в голодуху я голодному — ломоть,
И кто такая — поняла, и кто такие — мы,
И кто за нами вслед идет из сумасшедшей тьмы.