Полемические заметки по поводу некоторых социально-психологических аспектов грузинской культуры
Георгий Нижарадзе
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1999
Георгий Нижарадзе Мы — грузины Полемические заметки по поводу некоторых
социально-психологических аспектов грузинской культурыОбщество, не способное сочетать верность собственным символам со свободой ревизии этих символов, непременно гибнет — либо от анархии, либо в результате медленной атрофии жизни, задушенной бесполезными призраками.
Алфред Н. Уайтхед
Культура — живой феномен. Она развивается, видоизменяется, порой медленно эволюционирует. На смену прежним ритуалам, традициям, обычаям, ценностям, нормам поведения приходят новые. Одни меняют содержание или внешний вид, от других остается разве что тень, а некоторые исчезают бесследно. Одним словом, культура зарождается, развивается и меняется, приспосабливаясь к действующим экологическим, экономическим, политическим и любым другим условиям. Если же этого не происходит по разным причинам, она хиреет и рано или поздно окончательно гибнет.
Известный американский психолог Э. Эриксон называет культуры “псевдовидами” (по-моему, более точным термином является “квазивид”). Эволюционной точки зрения на культуру придерживается также видный австрийский экономист и социолог Фридрих фон Хайек. Он высказывает весьма примечательную идею: различные социальные структуры, традиции или институты возникают и распространяются не потому, что люди осознают их эффективность или способны предвидеть их благотворное влияние на определенную группу, племя, класс, нацию, нет, просто последователи более эффективных норм сами по себе добиваются больших успехов — улучшается воспроизводство, растет благосостояние, в обществе появляется место для социальных “аутсайдеров”.
Экономисты и биологи, продолжает Хайек, открыли поразительный факт: порядок, устанавливаемый вне зависимости от чьего-либо замысла (подразумевается человек, а не Всевышний. Это — другой вопрос), часто во много раз превосходит составленный человеком план, он более совершенен, динамичен и жизнеспособен*.
По мнению Хайека, здесь кроется и основной порок социализма — системы, созданной рациональным мышлением: поскольку человеческое мышление ограничено и в принципе не может объять все возможные аспекты, опирающийся на “плановую экономику” реальный социализм в длительной перспективе обречен.
Для иллюстрации вышесказанного можно привести много других примеров. В свое время кровная месть или библейский принцип “око за око” являлись весьма эффективными нормами для пресечения агрессивного действия. Но на определенном этапе развития они стали анахронизмом. Преимущество получили те общества, где кровная месть была заменена выкупом либо иной правовой нормой или традицией.
В XIX веке в Африке во время сильной засухи принесение детей в жертву богу дождя приняло такие масштабы, что несколько многочисленных этносов исчезли с лица земли. Спаслись племена, чьи традиции задабривания безжалостных богов предусматривали другие способы. Одним словом, культура, более приспособленная к существующим условиям или способная быстро адаптироваться к изменившимся условиям, получает преимущество.
Разумеется, вышесказанное не отрицает влияния личности на своеобразие культуры и ее развитие. В истории каждой культуры, этноса, религиозной конфессии имеется множество видных просветителей, законодателей, героев, политиков, ученых, деятельность которых оказала и продолжает оказывать огромное воздействие на общественную жизнь. Вот первые пришедшие на ум имена: Моисей, Солон, апостол Павел, Давид Строитель, Лютер, Гутенберг, Петр Первый, Эдисон, Маркс, Сталин, Махатма Ганди, Горбачев (да, именно он) и многие, многие другие. Но дело в том, что и самая гениальная личность не в силах разглядеть более-менее далекое будущее или учесть все действующие в настоящем времени факторы. Поэтому ни одна политическая, социальная программа или религиозная реформа в долгосрочной перспективе (50—100 лет и более
) не осуществилась так, как задумали ее вдохновители. С другой стороны, принятое под влиянием сиюминутной политической конъюнктуры решение порой способно в течение веков определять лицо культуры.Орден францисканцев за короткое время отступил от идеалов своих основателей. Главным итогом реформации стала не столько замена религиозного сознания, сколько формирование нового отношения к труду, деньгам и развитие капитализма. Попытка реанимации советского режима — предпринятая Горбачевым перестройка — дала совсем иные результаты и т. д. Грандиозные, пусть самые прогрессивные замыслы порой обречены на забвение. Вспомним фараона Эхнатона, замыслившего и осуществившего великую религиозно-политическую реформу, но после его смерти восстановились прежние порядки… Порох, компас, печатный станок задолго до Европы изобрели китайцы, но эти открытия почти не оказали влияния на китайскую культуру, а вот в Европе сыграли революционную роль.
Все вышесказанное, конечно, требует уточнения и более подробного разговора. Мы лишь ограничимся констатацией, что культура может быть рассмотрена как эволюционная система, более или менее хорошо приспособленная к данным условиям.
С этой точки зрения и взглянем на грузинскую культуру.
Некоторые тенденции
Грузию XIV—XIX веков в общем можно рассматривать как зависимую от сильных соседей позднефеодальную страну. В подобном положении находились, безусловно, и многие другие страны. Соответственно в их культурах можно обнаружить немало общего, но “адаптационный механизм”, который позволял приспособиться к социально-политическим обстоятельствам, всегда был специфичен.
В широко понимаемом политическом поведении грузин (подразумевается поведение, направленное на приобретение и сохранение власти) вырисовывается следующая картина: феодал, дворянин, претендент на престол, порой просто авантюрист проявляют лояльность по отношению к власти, находящейся на отдаленном расстоянии (султан, шах, император), но всегда оказывают сопротивление местным правителям. Впрочем, слово “лояльность” здесь не совсем точно. Далекая сильная власть воспринимается как данность, против которой воевать с оружием в руках не имеет смысла (а если имеет, то только при опеке иной, не меньшей силы). Однако эту власть можно использовать — установить хорошие отношения с ее представителями (говоря фигурально, “принося в дар коньяки”) и, таким образом укрепив свое положение, бросить силы на борьбу со слабой местной властью.
Быть может, это звучит парадоксально, но я убежден, что подобная модель политического поведения сыграла определенную роль в спасении Грузии: внешний враг громил усилившийся регион, устанавливая союз с представителями грузинской знати, тем самым эта знать избегала разгрома, выживала в бойне. Постоянная вражда и стремление к марионеточной власти, столь характерные для нашей истории и принесшие столько несчастий Грузии, неожиданно, совершенно независимо от воли и цели субъектов поведения, приобрели адаптационное значение и обеспечили если не развитие, то сохранение грузинской культуры.
Описанный стиль политического поведения, в свою очередь, способствует развитию определенных психологических свойств: индивидуальной инициативы, умения выстраивать взаимоотношения, остроты ума, хитрости, определенного расхождения между словом и делом, способности “пробивать”, “пудрить мозги” и проч.
С этим же связан и такой характерный для Грузии скрытый ментальный стереотип: за проявление верности легитимной власти должностное лицо ждет определенных — и немалых — привилегий.
Взаимоотношения с сильными соседями определили еще одну особенность грузинской культуры.
Английский культуролог Виктор Тэрнер показал, что покоренные, угнетенные или имеющие низкий статус социальные либо этнические группы в глазах представителей господствующих групп часто отмечены знаком нравственного доминирования или магической силы (ирландцы в средневековой Европе, цыгане, тибетцы и др.). Этот феномен автор называет “силой слабого”. Я не стану вдаваться здесь в подробности, скажу лишь, что исторически и в Грузии выработались элементы “силы слабого”. Вспомним широко распространенную легенду (ее использовал в “Баши-Ачуки” А. Церетели), что грузинские женщины умеют заклинать оружие врага. А в Передней Азии считалось честью иметь среди предков грузина.
В самой Грузии “сила слабого” проявилась в распространении определенных психологических свойств и стереотипов поведения. Это — чувство преимущества чести (порой гипертрофированное) в отношениях с чужеземцами и инородцами, желание — порою безграничное — произвести на них впечатление…
Еще одна исторически устоявшаяся в Грузии культурная традиция связана с воспитанием ребенка, его теснейшим эмоциональным контактом с матерью. Однако об этом подробнее поговорим позже.
I. Горизонт времени
В юриспруденции существует понятие “срок давности”. Это установленный законом период (довольно солидный), по прошествии которого лицо, совершившее преступление, не может быть судимо. В 50-е годы в США произошел такой случай. Несколько молодых людей ограбили банк и унесли огромную сумму. Похищенные банкноты были одной серии, так что любая купюра, введенная в оборот, могла легко вывести на след грабителей. Но надежды полиции оказались напрасными, и в конце концов была принята версия, что деньги вывезены за границу. Однако всего за два месяца до истечения 15-летнего срока в одной аптеке случайно обнаружили “нумерованную” купюру. Дело раскрылось, и было выяснено, что все это время деньги лежали без движения. Молодые грабители ждали истечения срока давности и, сидя на мешках с деньгами, жили в нужде.
При пересказе подобной истории возникает соблазн впасть в дидактику — мол, зло рано или поздно неизбежно будет наказано, и болезнь жены, вынудившая одного из грабителей пойти на риск и разменять купюру, есть кара Божия. Но в данном случае меня интересует другое — черты американского менталитета: полная уверенность в том, что и через 15 лет закон не изменится, деньги останутся теми же (мы бы это назвали наивностью), а главное — то, что у молодого человека, мягко говоря, “плохо воспитанного”, в крови умение планировать далекое будущее, что и позволило ему пятнадцать лет терпеть нужду в ожидании конечной “награды”.
Я намеренно привел криминальный пример, ибо эта сфера для нас сегодня особенно близка. Культура, склад национального или социального характера накладывают печать практически на все сферы поведения человека, включая криминальную. Поэтому заявлять, что у бандита нет родины, с точки зрения нравственности — правильно, но с психологической — нет. Бандит может не любить свою родину, изменять и приносить ей огромный вред, но среда, в которой он вырос, все равно оставляет неизгладимый след на его личности.
Западная культура с детства внушает индивиду, что для достижения цели нужны значительные усилия, время, преодоление трудностей, стоическое отношение ко временным неудачам, часто выполнение неприятной и нудной работы, необходимость поступаться сиюминутными желаниями. Одним словом, на первом плане — рациональность и воля. Такой стиль жизни развивает, насаждает и требует соблюдать основанная на протестантской этике западная культура. А содержание ее может быть любым, цели — совершенно различными, нравственными и безнравственными, рациональными и иррациональными, имеющими отношение к власти, богатству (законному и беззаконному), карьере, научным исследованиям, благотворительности, физическому и духовному совершенствованию.
Разумеется, и такой стиль жизни имеет много отрицательных сторон — он рождает проблему отчуждения, дефицит эмоциональных контактов, изгнание аутсайдеров. Но нравится он нам или нет, этот стиль создал современную западную цивилизацию с ее плюсами и минусами, с техническим прогрессом, культом денег, потребительской психологией, наивысшим уровнем профессионализма и индивидуализма, законопослушностью и прагматизмом, культом порядка и чистоты, уважением не только своей, но и чужой собственности, либерализмом и демократией.
Совсем другим является стиль жизни, который условно можно назвать маргинальным (крайним, переходным). Он господствует в такие периоды, когда по разным причинам нарушается система традиционных ценностей и социальных регуляторов. Сильные “идентификаторы” — религия, идеология, нация, государство, привычная социально-экономическая структура — теряют действенность, а новые не (или еще не) утвердились. В такие периоды в обществе усиливаются волнение, растерянность, агрессия, анархия, возникают и вскоре исчезают экстремистские религиозные или идеологические доктрины и движения. Можно сказать, что общество как сложная система находится в поисках новых базовых ценностей, и если поиски оканчиваются успешно, культура вступает в стадию стабильности, а зачастую и расцвета. В противном же случае она деградирует или находится в стагнации.
Характерные черты маргинального периода дает нам эпоха разложения традиционного феодализма в Западной Европе.
Начиная с XIII столетия страсть к наживе охватывает все более широкие слои населения, позже — целые государства. Стремление к богатству и власти удовлетворяется в основном грабежом и войной. Воля сеньора, рыцаря или простого авантюриста постепенно становится выше традиций, морали, законов. Переродившийся рыцарь, рискуя жизнью, добывает богатство, которое сразу же тратит на пиры и красоток. Экономить деньги бессмысленно; его убьют если не в ближайшей, то в следующей за ней войне. Богатство в основном проявляется в роскоши и поэтому тратится быстро, а показателем благосостояния считается обильное питание. В то же время отношение к торговле во всех слоях населения — отрицательное. Торговля и коммерция носили “дикий” характер, обман, стремление к сиюминутной выгоде, принцип продать “мало и дорого” (а не “много и дешево”, как стало свойственно следующей эпохе) были обязательными признаками коммерческой деятельности.
Одним словом, человек жил только настоящим. Думать о будущем не имело смысла. Горизонт времени был узок.
Лишь после того, как для коммерческой деятельности была создана ценностная основа в виде протестантской этики, когда честность, выполнение обещаний и договоров, планирование жизни стали для предпринимателя обязательными условиями, — только тогда сформировалось то, что мы называем “рыночной экономикой”, а Хайек “расширенным порядком”, то есть — современная западная цивилизация. А главная причина огромной активности “расширенного порядка” заключается в том, что в этой системе любой индивид, преследующий свои эгоистические интересы, невольно служит интересам всего общества. Короче говоря, Робинзон Крузо побеждает Дон Кихота… Сказанное не означает, что позднефеодальный жизненный уклад полностью исчез в следующую эпоху. Нет, его пережитки встречаются даже сейчас в самых развитых странах, но их носители — это общественные группы, которые, как правило, или ведут противозаконную деятельность, или принадлежат к социальным аутсайдерам.
Маргинальные периоды переживало любое общество, любая культура, как уже отмечалось, за ними следовали либо новый подъем, либо полная деградация. Однако в некоторых случаях маргинальный период (хотя и в смягченном виде) становится для той или иной культуры явлением постоянным и в определенном смысле приобретает адаптационный характер. Как раз это случилось в Грузии.
На протяжении XIV—XVIII веков здесь фактически не наблюдалось более или менее долгого периода стабильности. А когда в течение веков положение по сути не меняется и на место одного врага приходит другой и третий, в культуре вырабатываются стереотипы, соответствующие социальным условиям, в том числе стереотип приобретения индивидуальной власти, о котором уже шла речь, стремление жить сегодняшним днем. Существование тяжело и скудно, поэтому краткосрочные периоды спокойствия и изобилия используются максимально, дабы не потерять ни одной минуты, несущей плотские наслаждения.
В XIX веке со вступлением в состав Российской империи жизнь значительно изменилась. Отступила опасность опустошительных нашествий, внутри страны установилось сравнительно стабильное положение, из России в страну стали проникать элементы европейской цивилизации. Однако психологическое наследие “маргинально-позднефеодальной” эпохи с трудом уступало позиции. Горизонт времени расширился, но это — в сравнении с прошлым. Началась идеализация эпохи царицы Тамар. Покой и расширившиеся возможности получения “земных услад” оказались настолько желанными, что сохранение политического статус-кво (по отношению к России) серьезно никого не раздражало и не беспокоило, кроме узкого круга интеллектуалов под руководством Ильи Чавчавадзе, не сумевших найти соответствующую социальную базу, на которую они могли опереться. Правда, к концу века и в нашем обществе стали зарождаться ценности, характерные для новой эпохи. Но их утверждению мешала (и ныне мешает) еще одна грузинская социокультурная традиция, связанная, условно говоря, не со временем, а с пространством.
2. Пространство ответственности
В этике известно так называемое “золотое правило”: обращайся с другими так, как хочешь, чтобы обращались с тобой другие. Эту максиму так или иначе формулировали многие — она встречается в Новом Завете, в народных пословицах, у древних греков и Конфуция. Спору нет, последователь этой заповеди безусловно должен считаться высоконравственной личностью, но с психологической точки зрения здесь есть одна весьма интересная деталь — кого считать “другими”? Самому благородному греку не пришло бы в голову, что нравственные нормы распространяются также на раба или варвара. Давшему обет прекрасной даме благородному рыцарю ничего не стоило соблазнить молодую крестьянскую девушку. Раб, варвар, крестьянин, гяур и им подобные никогда не рассматривались, даже чисто формально, как люди.
С самых ранних периодов истории существует деление на “мы” и “они”. “Мы” — это та социальная группа (племя, род, нация, класс, религиозное, партийное, возрастное, профессиональное объединение, расовое единство), с которой человек ощущает единство и перед членами которой чувствует определенную ответственность. А “они” — это те группы, на которые не распространяются нормы поведения, принятые в группах “мы”.
Разумеется, отдельный человек ощущает себя членом нескольких “мы”-групп, из коих одни более важны, чем другие. В наше время одними из самых распространенных и одновременно широких групп идентификации являются нация, государство, языковое единство, хотя намечается и тенденция дальнейшего расширения пространства идентификации (Западная Европа, мир ислама, экуменистическое движение и др.). И если можно вести речь о каком-либо нравственном прогрессе человечества, то как раз расширение, хотя бы формальное, ареала “золотого правила” и следует считать одним из его проявлений.
Существование общегрузинского менталитета — несомненный факт. Такие реалии, традиции и символы культуры, как застолье, “Витязь в тигровой шкуре”, стиль воспитания ребенка, царица Тамар и многое другое, — всегрузинское достояние. Родина, Грузия, грузины — это безусловно существующие идентификаторы. Эти ценности активно утверждались и утверждаются в семье, а также посредством информационной сети, системы образования, художественных произведений. Однако, как показывают наблюдения, эти высокие ценности зачастую носят декларативный и довольно абстрактный характер. В реальности же, на уровне поведения один грузин другого не всегда воспринимает как равноправного члена “мы”-группы. Существует своего рода “расселина” между словом и делом. В проведенном нами неопубликованном исследовании на прямой вопрос — “любите вы или не любите Родину?” — практически 100% респондентов ответили положительно. Но на вопрос — “какие черты вы хотите воспитать в своих детях?” — ответы, включающие понятие “патриотизм”, были найдены лишь в начале второго десятка…
Создается впечатление, что для значительной части грузин понятие “Грузия” в лучшем случае объемлет природу, памятники культуры, привычный образ жизни, но не включает в себя других грузин. Мои (или моих ближайших родственников) интересы, а зачастую сиюминутные импульсы заведомо стоят выше интересов всех остальных. Я в хорошем настроении, достал оружие и палю в потолок, кому какое дело?! Воровство в принципе надо осуждать, но если близкий мне человек украл, я не пожалею сил, чтобы спасти его от заслуженного наказания. Родину следует защищать, но своего сына я в армию не отпущу.
Серги Данелия писал: “Сегодня для грузина человек кончается там, где кончается фамилия, то есть группа людей, связанных с ними родственно-дружественными отношениями. Кто не наш родственник, того за человека не считаем. Он — чужак, а любить чужака для нас не обязательно”
* *. Эти строки написаны в 1927 году, но, как свидетельствуют события последнего времени, положение по сути своей не изменилось. Более того, наметилась тенденция (особенно в среде молодежи) дальнейшего сужения “мы”-групп и превращения их в “я”-группы, то есть в такие, в которых отдельный индивид рассматривает членов группы как исполнителей своих личных интересов и желаний, а свои обязанности по отношению к другим выполняет постольку, поскольку это необходимо для сохранения своего привилегированного положения.Разница между типами идентификации “мы” и “я” по отношению к семье хорошо видна из исследования, проведенного в американских колледжах. Выяснилось, что студенты итальянского происхождения учились хуже, чем евреи, хотя не отличались от последних по интеллекту и одаренности. Дополнительный опрос выявил, что студенты-евреи прилежную учебу считали обязательным условием завоевания и сохранения любви родителей. Итальянцы же были уверены, что родители все равно будут любить их, независимо от академических и профессиональных успехов. Картина знакомая.
Таким образом, по моему мнению, для значительной части нынешнего, и не только нынешнего, грузинского общества характерно весьма узкое “пространство ответственности”. Оно у нас охватывает в основном круг семьи, родственников, друзей. В целом страна, Родина по большей части представляет декларативную, абстрактную ценность и не оказывает значительного влияния на долгосрочное поведение. Хотя следует отметить, что безудержное поругание этой ценности (например, во время событий в Абхазии) вызывает определенную реакцию
, и отнюдь не слабую, во всем обществе. Но даже спровоцированный национальным оскорблением импульс довольно краткосрочен, обусловлен сиюминутными эмоциями и, как правило, не переходит в организованную, целенаправленную, продолжительную активность. Узость пространства ответственности, отсутствие гражданского сознания определяют атрофию восприятия общественных проблем (будь то экономия энергии, загрязнение окружающей среды, регистрация оружия и многое другое, что касается всех). В итоге страдает общество в целом и каждый ее член в отдельности.Вышесказанное не означает, что “средний” грузин ни во что не ставит всех своих соотечественников. Своеобразие грузинской культуры заключается и в том, что имеющий весьма узкое пространство ответственности индивид тем не менее хорошо
себя чувствует именно в грузинской среде. Это заметил Гурам Асатиани: “Поразительно, но грузин как будто более всего враждует с грузином. А без грузина жить не может, ибо именно с ним жаждет соперничать, помериться ростом, силой”* **.Объяснение этому парадоксу, по-моему, следует искать не в своеобразии грузинского характера, а в специфике культуры. Приобретенное при поддержке групп “мы” или “я” влияние требует демонстрации. Пусть соседи, дальние родственники, односельчане, гости, просто прохожие заметят и оценят, насколько щедр, мужествен, влиятелен, красноречив, богат, ловок “наш парень”. И если это вызовет зависть, пусть лопнут от зависти.
Отсюда типичная картина: богатая деревня застроена чуть ли не дворцами, а “центральная территория” — дорога, например, никуда не годится. Или дворы и подъезды многоэтажных домов, превращенные в свалки мусора. Я уж не говорю о местах общественного пользования.
В 1904 году в Петербурге издали книгу “Кавказ”. Автор ее В. Величко долгое время служил в Грузии. Этот Величко, что называется, отъявленный империалист, шовинист, стоящий на четко антисемитских, и особенно антиармянских, позициях. Но отношение к грузинам у него доброе, хотя и “культуртрегерское”. Он называл грузин “братьями” и считал их наиболее надежной опорой Российской империи на Кавказе за исключительную верность и лояльность русскому царю. Тем более заслуживают внимания его соображения об отрицательных сторонах грузинского характера — ведь здесь нет навязчивой антипатии. Величко приводит, по его словам, типичный пример.
Один грузинский князь, проводящий время в кутежах и неге, в духане убил человека в драке. Его сослали в далекую российскую губернию, где он своим трудолюбием и честностью заслужил всеобщую любовь и уважение. Обучил население шелководству и огородничеству, вскоре стал советником губернатора по хозяйственным вопросам. Но достаточно было ему возвратиться на родину, как он вновь окунулся в водоворот прежней жизни и в очередной драке сам был убит.
Подобных примеров так много, что можно говорить об определенной закономерности. Сколько мы знаем личностей, которые в чужой культурной среде приобрели международное признание и авторитет в области искусства или политики, но после возвращения на родину стали жертвами мелких интриг и глупой амбициозности. Наверное, не случайно после Георгия Блистательного наша страна не имела ни одного более или менее видного политика либо общественного деятеля, которому дали бы возможность осуществить позитивную долгосрочную программу, да и была ли она у кого-нибудь из них (кроме Ильи Чавчавадзе)?
Именно культурная среда, система декларированных и реальных ценностей, принятые нормы поведения определяют национальный характер — успеха добивается тот, кто не выходит за пределы норм. Как отмечает Эрих Фромм, социальный характер формируется в соответствии с требованиями культуры, а требования культуры не всегда совпадают с объективными требованиями реального бытия. Мощь и жизнеспособность культуры определяются ее динамизмом, то есть тем, в какой степени и как быстро она умеет выработать новые ценности в соответствии с изменившимися условиями.
Тот же Величко пишет, что жизнь грузинского общества, особенно его высших классов, резко ухудшается. Уклад разрушается из-за рокового противоречия между исторически выработанным характером народа и новыми социально-экономическими условиями. Не так легко изменить образ жизни.
Что бы ни подразумевалось под “новыми социально-экономическими условиями”, наблюдение безусловно правильное даже с культурологической точки зрения. У грузинского дворянства с его склонностью к разгулу, с узким временным и пространственным горизонтом, чванливостью, нерасчетливостью, отголосками кодекса рыцарской чести, инфантильным индивидуализмом не было будущего. Если грузинский народ мог спастись, то только следуя путем, намеченным Ильей Чавчавадзе, — формируя национальное сознание и опираясь на честного труженика. Однако колесо истории закрутилось совсем в иную сторону, и грузинская культура выработала определенную модель приспособления к советскому строю. Звучит, пожалуй, трагикомично, но именно тот инфантильный, позднефеодальный менталитет и те нормы поведения, о которых шла речь выше и которые усвоила значительная часть нации, прекрасно подошли к советской реальности, особенно в постсталинский период.
Грузия и советский режим
Большевистская революция использовала, а после победы возвела в закон общественной жизни характерные для русской культуры тенденции — коллективизм и агрессивный антииндивидуализм, экстазность, резко отрицательное отношение к богатству, традицию сильной государственной власти, мессианизм. Но все это было сделано под эгидой марксизма, а марксизм, во всяком случае по форме, полностью находится в русле западноевропейского мышления и культурных традиций с их рационализмом, просветительством и протестантской этикой. Те категории, которыми оперировали марксисты — “производительность труда”, “прибавочная стоимость”, “классовая борьба”, “общественный прогресс”, — были совершенно чужды и непонятны подавляющему большинству населения Российской империи. Ясно, что в чужой культурной среде от них остались лишь названия, а содержание полностью изменилось. Такие понятия, как демократия, эффективность производства, рентабельность, политическая партия, сервис и многие другие, несли совершенно разную содержательную нагрузку на Западе и на коммунистическом Востоке.
Очень скоро жертвой идеологических деклараций стала наиболее чуждая советской культурной среде ценность — эффективность производства. Она была заменена нацеленными на произведение внешнего эффекта суррогатами — гигантскими, но нерентабельными заводами, количественными показателями, манипуляцией цифрами, пропагандистской трескотней, банальной ложью о “перевыполнении планов пятилетки”, “встречных планах”, “социалистическом соревновании” и т. п. В первые советские годы определенную роль играл массовый энтузиазм, обусловленный иллюзией, будто СССР находится в авангарде истории, но он оказался весьма ненадежным гарантом экономической мощи. А экономическую базу советской империи в основном составляли колоссальные природные ресурсы гигантской страны (между прочим, именно истощение якобы неисчерпаемых ресурсов обусловило необходимость перестройки. Итоги известны, хотя и не до конца).
Опять же исходя из марксизма, показателем “прогрессивности” режима был признан рост удельного веса “работников умственного труда”. “Поставленная партией задача” была решена чисто советскими методами. Произошел головокружительный рост числа писателей, ученых, вообще лиц с высшим образованием. Причем от “советской интеллигенции” не требовали ни коммерческого успеха, ни высокого качества продукции, а только поддержки и славословия режима. А так как в советских условиях симулировать умственный и творческий труд было значительно легче, чем физический, то предложенные режимом “правила игры” привлекли огромное количество людей, которые с минимальными усилиями и с еще меньшей ответственностью могли создать себе сравнительно обеспеченное существование.
Приблизительно так же была “решена” национальная проблема. Официально считалось, что входящие в СССР народы в равной степени “прогрессивные” и “социалистические” (хотя определенные культурные различия допускались, что находило воплощение в расцвете фольклорных ансамблей). Отсюда — создание в совершенно неподготовленной культурной среде абсолютно чуждых ей институтов — академий, университетов, индустриальных гигантов, киностудий и т. д. Все это требовало сказочных средств, а служило лишь престижу. Паритетное распределение званий, чинов, научных степеней привело к тому, что защищенная, скажем, в Душанбе диссертация формально приравнивалась к защищенной в Таллинне или Москве, хотя их научная ценность чаще всего была совершенно несравнима.
В результате этих и подобных процессов СССР превратился в закрытую систему, которая обладала всеми формальными, внешними признаками развитого индустриального государства западного типа, однако это было не что иное, как игра “в прогресс”, игра, вполне серьезно воспринимавшаяся самими “игроками”. Советское государство можно было сравнить с автомобилем, точнее, бронеавтомобилем, очень похожим на настоящий, но не способным двигаться. Для перемещения с места на место ему требовались лошади.
Вот так весьма схематично может быть охарактеризована та социокультурная среда, в которой вынуждены были существовать объединенные в “братскую семью” нации и народы и которая требовала адаптации, но адаптации настолько специфической, что для ее характеристики, думаю, полезно провести аналогию с отдельными закономерностями биологической эволюции. В естественных условиях вид более или менее приспособлен к действующим экологическим факторам, что является результатом долгосрочной эволюции. Однако существует искусственный отбор, когда человек с какой-либо утилитарной или декоративной целью выводит новую породу, для чего усиливает какое-либо свойство (удойность, вес, окраску и т. п.). При этом утрачиваются свойства, обязательные для существования в естественных условиях, и при возвращении в естественную среду искусственно выведенная порода почти всегда обречена.
На мой взгляд, в Грузии отчетливая модель приспособления к советскому режиму сформировалась раньше, чем у других народов СССР, что было обусловлено некоторыми исторически сложившимися свойствами национального характера. Но немалую роль сыграло и обстоятельство сравнительно случайное, а именно грузинское происхождение Сталина.
Выше уже отмечалось одно из свойств грузинской культуры: лояльность к далекой сильной власти и постоянная борьба или соперничество для отвоевания хотя бы малого пространства власти на местах. Неудивительно, что появление соотечественника в роли дальнего властителя оказало исключительно мощное влияние на грузинское сознание, тем более что малочисленный слой носителей здоровых национальных воззрений или был уничтожен, или оказался в эмиграции. Этот властитель, обладавший невиданной в истории властью и силой, вполне естественно превратился в символ национальной идентификации (механизм прост: “отец народов” грузин, мы с тобой тоже грузины, то есть и мы отражаем его блеск). К этому добавлялись, так сказать, реверансы извне — флаг над рейхстагом дали водрузить и грузину, во всех советских кинофильмах в числе действующих лиц присутствовали чрезвычайно положительные грузины… Все это усилило традиционно характерные для грузинского характера гипертрофированное чувство чести и доминантность, но уже не на индивидуальном, а на коллективном “мы”-уровне.
Кроме того, поклонение Сталину в Грузии усиливалось еще одним обстоятельством.
В результате очень интересного анализа мифа об Амирани Григол Робакидзе пришел к выводу, что одним из ведущих свойств грузинской души является “своеволие” и Амирани есть персонификация этого свойства. Наблюдение исключительно глубокое. Своеволие, примат собственных желаний над общими нормами поведения и, как следствие, нигилистическое отношение к законности — весьма существенная черта грузинского характера. Своеволие — реальная и значимая ценность грузинской культуры, поэтому особо “своевольные” личности в грузинском массовом сознании пользуются явным пиететом, даже если они принесли несчастье множеству людей. В этом следует искать причину скрытой симпатии к изменнику, убийце и насильнику Зурабу Эристави, которая отчетливо слышна в народных стихах. Этим же частично объясняется феномен культа Сталина.
Сталина любили не вопреки тому, что он уничтожил миллионы людей, а потому, что он олицетворял свободное от любых ограничений своеволие. Хотя этот весьма инфантильный механизм культа харизматического лидера в большей или меньшей степени был характерен для всего “советского народа”, в Грузии, мне кажется, он имел более глубокое, так сказать, архетипное основание.
Феномен Сталина и факт грузинского происхождения “отца народов” развили, возродили или усилили две важные тенденции в грузинском обществе — “культ” неограниченной власти, “своеволия”, а также чувство индивидуальной и групповой доминантности, что и легло в основу грузинской модели адаптации к советскому строю. Она начала формироваться только после смерти Сталина. В период его правления унификаторские усилия были настолько сильны, что специфические черты культуры, национального характера не имели возможности сформироваться в систему. Это стало возможным только после смерти Сталина и, по-моему, раньше всех произошло в Грузии, толчок же был дан трагедией марта 1956 года.
Сталин умер. После кратковременной растерянности и смятения на трон поднимается Хрущев, тот самый, которого “великий вождь” бил по голове трубкой и заставлял плясать вприсядку. Этого было достаточно, чтобы пошатнулся авторитет лидера и режима в глазах грузин. Ведь в тоталитарном государстве политическая система полностью отождествляется с лидером, а в Грузии, по традиции, пост, должность, социальная роль персонифицированы. Поэтому строй у нас любили постольку, поскольку он был связан с именем Сталина.
Однако Никита Сергеевич неожиданно показал когти и с шумом сбросил с пьедестала “отца народов”. Это обстоятельство чрезвычайно ускорило в Грузии внутреннее отчуждение от официальной советской идеологии и ее ценностей.
Примечательно, что в России массовое сознание изменилось совсем в другом направлении. Там распространилась (даже в среде рафинированной интеллигенции) вера в то, что причиной всех несчастий был персонально Сталин, который “извратил” марксизм, а сам социалистический выбор абсолютно правилен, необходимо лишь восстановить “ленинские нормы”. Это свидетельствует о том, что для русских советский вариант социализма стал важной составной частью национальной идентификации. Отчасти это и сегодня так.
Именно мотив защиты символа национальной идентификации обусловил мартовское стихийное выступление в Грузии. Этот символ оказался достаточно сильным для того, чтобы состоялась первая в советской истории серьезная акция протеста. Однако выступление окончилось страшной трагедией. Система недвусмысленно показала, что любая попытка воздействовать на официальную политику или идеологическую сферу заведомо обречена. Этот жестокий урок грузины усвоили хорошо, даже, по-моему, излишне хорошо. Восстановился традиционный грузинский архетип отношения к власти, о котором уже шла речь, — лояльно-индифферентное отношение к далекой сильной власти и — с соблюдением предложенных “правил игры” — забота о самом себе и узкой “мы”-группе, которая объявлялась “национальным делом”.
“Правила же игры” после смерти Сталина значительно изменились. В первую очередь потому, что репрессивные органы утратили свое всесилие, а на вершине власти оказалась номенклатура. Разумеется, органы безопасности сохранили огромную власть, однако использование рабского труда политзаключенных и “профилактические” репрессии остались в прошлом. Приподнялся и “железный занавес”, медленно, но все же рос уровень жизни (в основном за счет жилищного строительства). Страх времен Сталина сменился осторожностью. Режим оставил в своей компетенции два столпа системы — идеологию и политику, к которым простым смертным путь был закрыт. Советскому человеку выдали малый паек свободы — небольшое социальное пространство, в которое государство, как правило, не вторгалось, хотя права на такое вторжение себя не лишало. Гражданин и государство заключили неписаное соглашение: государство непосредственно не вмешивается в личную жизнь гражданина, закрывает глаза на явные нарушения официального законодательства, а гражданин, в свою очередь, не вмешивается в идеологию и политику. Именно это “соглашение” определяло существование советского государства на протяжении трех десятилетий, и именно эти “правила игры” мгновенно усвоили грузины.
С шестидесятых годов за пределами Грузии формируется стереотип грузина — денежный мешок, торговец, спекулянт. Этот стереотип свидетельствовал о том, что в Грузии началось формирование системы адаптации к новому советскому режиму. Развитию так называемой теневой экономики в Грузии способствовала и важная культурная особенность. Дело в том, что осуществление вышеупомянутого “соглашения” ввиду его законодательной неоформленности было возможно только при помощи неформальных контактов. А мы уже знаем, что именно неформальные “мы”- и “я”-групповые связи (знакомство, родство, соседство…) имеют в грузинской культуре преобладающее значение.
Кому-нибудь может показаться, что формирование теневой экономики означало внедрение элементов капитализма. Это не так. Советская теневая экономика — порождение советской дефицитной экономики. Ей чужд главный регулятор экономики рыночной — конкуренция. Соответственно “советский капиталист”, или комбинатор, совершенно лишен характерных свойств западного предпринимателя, из его системы ценностей заведомо исключается понятие “честного бизнеса”. Ввиду того что любая коммерческая деятельность являлась незаконной, каждый вовлеченный в нее человек автоматически попадал в категорию “нечестных”. А тот, кого официоз относит к такой категории, хотя бы и незаслуженно, искусственно (искусственно, ибо советский режим запретил совершенно естественную сферу человеческой деятельности — коммерцию), в дальнейшем уже значительно легче идет на более серьезные нравственные компромиссы.
Кроме того, прочно укоренившееся в грузинском обществе отрицательное “позднефеодальное” отношение к торговле, вера в то, что “купец” заведомо лгун и мошенник, сами по себе обусловили привлечение к этой сфере людей с сомнительной моралью. И в грузинской, и в русской культуре нечестность — неотъемлемый компонент социальной роли торговца. А из социологии известно, что социальная роль сама диктует ее исполнителю нормы поведения.
Несчастье заключалось в том, что подобная деятельность официально считалась незаконной, а неофициально допускалась. Поэтому постепенно утрачивалось всякое уважение к закону, стал господствовать принцип — “если нельзя, но очень хочется, то можно”. С другой стороны, общество стало примирительно относиться к иным незаконным действиям, в том числе к явно предосудительным — воровству, взяточничеству и т. п. Неудивительно, что теневая экономика очень скоро расширила сферу действия и вместе с присвоением части государственного богатства начала обирать своих сограждан. Практически не осталось ни одной области общественной жизни, где бы не пустили глубокие корни коррупция, воровство, мошенничество.
В свое время большевизм уничтожил испытанную веками систему регулирования общественной жизни. Были отвергнуты все (плохие и хорошие, что бы мы ни подразумевали под этими словами) ценности, которые в других обществах дают индивиду возможность достижения высокого общественного статуса (талант, трудолюбие, богатство, происхождение, предприимчивость, физические данные). Вместо них утвердилась единственная ценность — недостаточное, но совершенно обязательное условие приобретения социального статуса — лояльность, точнее, ее советский вариант. В послесталинский период, с определенным усложнением общественной жизни, параллельно с лояльностью возникли новые ценности: должность, деньги, круг влиятельных родственников-знакомых. Все это часто переплеталось, но отличить одно от другого все-таки было можно. Что же касается таланта, трудолюбия, профессионализма, их “цена” по сравнению с предыдущим периодом еще более упала.
Постсталинская советская реальность со всей своей иррациональностью и абсурдностью, декларативными обязательствами и неписаными законами оказалась благодатной почвой для расцвета многих тенденций и потенций, свойственных грузинской бытовой культуре. Тут можно назвать гостеприимство, компетентность в личных взаимоотношениях, демонстрацию чувства собственного достоинства и доминантности, примат “я” над правом и законом, сильные “мы”-группы, эгоцентризм, стремление к внешним эффектам, отчужденную лояльность к далекой сильной власти и прочее.
Следует выделить одно важное обстоятельство. Характерные для грузинского стиля жизни тенденции, о коих шла речь, как известно, представляют собой адаптационные механизмы, выработанные в условиях постоянных войн, беспорядков и неопределенного будущего. Постоянной спутницей их всегда была бедность. Точнее — выработанная в грузинской культуре система адаптационных механизмов и ценностей была экономически беспомощна, лишена благополучия как самостоятельной ценности (в культурах, где такая ценность существует, есть и соответствующее отношение к деньгам, времени или труду): богатство должно было быть истрачено, причем как можно скорее, ибо завтра его могли отнять. У нас не выработались нацеленные на сохранение богатства поведенческие и ментальные навыки.
Но в постсталинский период возникла уникальная ситуация, когда в условиях “позднефеодального” стиля жизни, более того — благодаря ему стало возможным обретение сравнительно стабильного благополучия и солидного (хоть и незаконного) богатства.
Начиная с 60-х годов, через образовавшуюся в “железном занавесе” прореху к нам стала проникать более или менее качественная западная продукция. Появился и предназначенный для индивидуальных владельцев “цивилизованный” товар советского производства — автомобили, холодильники, мебель, телевизоры… Выросло жилищное строительство. В Грузии все это вызвало, можно сказать, потребительский бум. Еще Эрих Фромм отмечал, что потребительская психология особенно сильна в социалистических странах, где господствует дефицит, а этические механизмы регулирования потребления не развиты. Система неформальных связей прекрасно работала в советских условиях для всякого рода “добывания”, “устройства”, получения денег, должностей и привилегий. Выяснилось, что лицо, имеющее знакомого или родственника в любом госучреждении, начиная с продмагазина и кончая министерством и ЦК, заведомо находится в привилегированном положении по сравнению с “другими”. Но эти “другие” ведь тоже хотят жить! И очень скоро средством, компенсирующим отсутствие такого знакомого, стал универсальный эквивалент — деньги. Итоги не замедлили сказаться — многие слои населения принялись “делать деньги”.
Примечательно, что особый гнев среднего гражданина вызывало “рваческое поведение” работников сферы обслуживания — продавцов, таксистов, официантов, а также торгующих на рынке крестьян, так как контакт с ними был ежедневным. Никто не думал о том, что люди этой категории только посредством денег (а не при помощи знакомых или должностей) могут лечиться, освобождать сыновей от призыва в армию, общаться с правоохранительными органами, покупать автомобили.
В конечном итоге наиболее притесненным оказался честный трудящийся, человек, который не имел ни должности, ни денег, ни влиятельных знакомых (или считал ниже своего достоинства обращаться к ним), который пытался содержать себя своим трудом, но оказался в нижней части общественной пирамиды. Он стал олицетворением слабости и глупости, и взимание с него “оброка” со стороны “сильных” превратилось чуть ли не в универсальное правило жизни.
Одним словом, грузинская культура сумела прекрасно приспособиться к позднетоталитарной советской реальности. Развились и усилились такие тенденции, которые отлично работали в данной социокультурной среде, однако, как показал последовавший за распадом советской империи период, явились мощной помехой для существования в статусе независимого политико-социально-экономического организма, не говоря уже о либеральной демократии.
Закон как юридическая категория в Грузии никогда не пользовался особым уважением. Уже упомянутое грузинское своеволие, а также сильное культурное влияние азиатских деспотий исключали отношение к закону как к норме, стоящей выше воли любой личности. Советский же закон, можно сказать, узаконил беззаконие. Писались конституции, кодексы, заключались международные договоры, но все это в основном делалось ради имитации цивилизованного “лица”. Партийные и так называемые силовые структуры все равно стояли выше любого закона. К этому добавилось и неписаное соглашение, о котором речь шла выше. Ясно, что в таких условиях излишне говорить о каком-либо правовом сознании, поэтому в грузинской среде отношение к закону приняло специфическую форму: закон — это весьма надоедливая вещь, опираясь на которую власть пытается ограничить мои личные интересы, мое “своеволие”. С законом надо считаться не как с таковым, а лишь в той степени, в какой за ним стоят сила и власть. Достаточно этой силе ослабнуть, проявить невнимательность, глупость либо помиловать кого-либо, как закон превратится в прах и ничто не будет сдерживать “своеволия” (сегодня мы являемся тому свидетелями). С другой стороны, и для представителя правозащитного органа закон сам по себе не имеет ценности. Главное — суметь изловчиться, арестовать нерасторопного нарушителя и таким образом послужить собственным интересам (деньги, карьера и т. п.). Основная цель не пресечение преступления, а поимка неудачливого преступника — одним словом, азартная игра.
Вспомним проводившуюся лет десять назад кампанию по использованию в автомобилях ремней безопасности. Водители восприняли ее как возмутительное посягательство на их свободу в их собственных машинах. Инспекторы, в свою очередь получив новый источник дохода, усердно охотились за “непривязанными” водителями, штрафовали их и отпускали, не привязав. Помню реплику одного инспектора, увидевшего добровольно “привязавшегося” шофера: “Что с тобой, пять рублей жалеешь?!” Но скоро был найден “компромисс” — заметив инспектора, шофер перебрасывал через грудь ремень, как почетную ленту, а отъехав метров на двести, освобождался от “привязи”. Затем и само правило ушло в прошлое. Но главное, что сама цель его — безопасность водителя и пассажиров — с самого начала никого не интересовала.
Можно сказать, что закон — одна из базовых ценностей цивилизованного мира — пришел к нам в “дважды преломленном” виде. В среде русской культуры он подчинился воле правящего слоя, а в Грузии сверх этого слоя встал местный регулятор социальной жизни — система неформальных контактов, затем уже — деньги.
Через такое “двойное преобразование” прошли многие ценности западного происхождения и общественные институты. Утратило свою основную, сущностную функцию — подготовку квалифицированных специалистов — и высшее учебное заведение. Зато приобрело новые — престиж, освобождение от службы в армии, возможность для студента жить независимо от родителей. Стали обычными такие абсурдные явления, как сдача экзамена по протекции, торговля дипломами, не говоря уже об истерии, связанной с приемными испытаниями. Итоги же таковы: формально Грузия занимает одно из первых мест в мире по процентному показателю дипломированных специалистов, реально уровень образования и квалификации здесь чрезвычайно низок.
Ясно, что в такой социокультурной среде многие исконные ценности были обречены на забвение. Мы едва не распрощались даже с профессиональной этикой — ответственностью за собственную продукцию, гордостью за хорошо выполненное дело.
Как это всегда происходит, изменения в системе ценностей, появление новых приоритетов нашли отражение в языке. Возникли и прочно заняли место в повседневной речи неведомые ранее выражения: “пробить”, “его человек” и тому подобные. Однако, вероятно, наиболее емкое слово, в котором, как в зеркале, отражаются настрой и стиль жизни нашего общества, — это слово “мухлевать”, то есть добиваться чего-либо мошенническим путем.
В стране, где относительно нормальная жизнь невозможна без нарушения закона и притеснения собрата, а власть способствует всем этим нарушениям, ибо сама живет по тем же нормам, “мухлевание” превращается в правило жизни, и это совершенно понятно, отчасти даже оправданно. Но несчастье в том, что стиль жизни позднетоталитарной эпохи не претерпел радикального изменения и в нынешней исторической обстановке. По крайней мере, пока… Хотя мы несколько опередили события.
В начале XIX века Н. Карамзин писал, что выразить происходящее в России можно одним словом — “воруют!”. Думаю, если его заменить на “мухлюют”, получим картину жизни Грузии 60—80-х годов. Притом мухлевание шло в двух сферах — в сфере теневой экономики и в сфере структур власти. Именно эти сферы привлекали активных, порой весьма одаренных людей. Можно говорить о грузинском комбинаторе и функционере как о сформировавшихся социальных типах, которые и в сегодняшних изменившихся условиях не уступают покоренных высот.
В связи с вышесказанным приведу интересный этнопсихологический феномен: культ власти, представляющий главнейший признак тоталитарного режима, принял совершенно различный вид в России и в Грузии. В России должностное лицо представляло в первую очередь мощь государства и, таким образом, в определенной степени было деиндивидуализировано. В Грузии же, наоборот, должность являлась мерилом умения “мухлевать”. Именно по этому умению оценивался человек, а компетентность, нравственность, ум перемещались на второй план. Подобная иерархия ценностей, социокультурные требования и ожидания формировали и формируют социальные типы, национальный характер, соответственно меняют пришедшую в эту систему личность.
Выработанный в Грузии “социокультурный ответ” на специфические “правила игры” позднетоталитарного режима, или грузинская адаптационная модель, оказалась настолько адекватной, что рискну сказать — 60—80-е годы в истории нашей страны можно считать одним из самых беззаботных периодов. Действительно, мир и прожиточный минимум были гарантированы, источники добывания денег — многочисленны, культурная жизнь (в узком понимании слова) била ключом — устраивались фестивали, выставки, конференции, расцвели театр, кино, спорт, улицы были полны улыбающихся, доброжелательных людей. Проблемы, конечно, были — коррупция, наркомания, преступность и многое другое, но практически их никто не воспринимал как свойственные грузинской общественности пороки (хотя следует отметить, что и в тот период раздавались предупреждения. Назову статью А. Бакрадзе “Резкий возглас” и особенно фильм О. Иоселиани “Пастораль”). В лучшем случае все недостатки сваливали на режим, который нес, правда, большую, но не “монопольную” ответственность за происходившее.
В принципе же грузинскому общественному мнению, если о таковом можно говорить, была совершенно чужда идея иного существования (показательно, что ни у одного грузинского писателя не оказалось написанных для будущего, “отложенных в ящик” произведений, которые было невозможно напечатать в советский период). Речь о независимости заводили, но лишь как об абстрактной, далекой мечте. Узость “горизонта времени” и здесь была очевидна
.Однако история шла своим путем. Советский режим неожиданно зашатался, и вблизи замерцал призрак независимой Грузии. Это вызвало в нашем обществе большой энтузиазм, можно было подумать, что оно только и делало, что боролось за разрушение социалистического лагеря и самостоятельность страны. Хотя наблюдательный человек заметил бы, что идею свободы в Грузии понимали весьма специфически, а именно как замену одного, плохого хозяина другим, хорошим. Причем очень скоро, чуть ли не через два месяца. Ожидались войска НАТО, долларовый дождь, открытие границ, “мерседесы”… Когда выяснилось, что кандидаты на роль нового хозяина особенно не спешат, мы с восхищением и благодарностью передали груз свободы и ответственности личности, у которой хватило наглости и глупости заявить — будьте со мной, а дальше я все сделаю сам. Вскоре выяснилось, что и он ничего не умеет, что минимальное благополучие и безопасность, которые предоставлял нам прежний “хозяин”, были платой за свободу, и, “освободившись”, мы лишились их; свобода, как оказалось, принесла мало хорошего и очень много плохого…
Быть может, кто-нибудь возразит мне, что все было не совсем так, но один факт бесспорен: грузинская политическая и экономическая жизнь, общественное мнение отмечены печатью незрелости, детскости, инфантилизма.
Инфантильность вообще характерна для “хомо советикуса” так же, как и для всякого выросшего в условиях тоталитарной системы человека, но в Грузии эта черта имела гораздо более глубокие корни.
“Линия матери” и “синдром ребенка-последыша”
В культурной среде сперва Российской империи, а затем советской псевдоцивилизации грузины приобрели отдельные признаки цивилизованных народов. Я имею в виду падение рождаемости и повышение ценности человеческой жизни. Тому способствовала совершенно новая для грузинской истории социально-экономическая, психологическая и политическая обстановка — условия мира, сравнительной безопасности, благополучия, распространения потребительской психологии. Понятно, что вместе с уменьшением количества детей и ростом материальных возможностей “доля” любви и заботы, приходящаяся на одного ребенка, значительно увеличилась. Но из-за того, что жизнь в стабильной и относительно комфортной среде нам была в диковинку, в грузинской культуре не имелось адекватных такому образу жизни традиций и навыков, в том числе педагогических. Старые были преданы забвению (например, практика воспитания детей родовитого дворянства в семьях крестьян), а “культуры богатства” так и не возникло.
В таких условиях в грузинской семье воцарился стиль воспитания и взаимоотношений, который можно назвать линией матери. Сутью его являются несомненная любовь, чрезвычайно тесные эмоциональные контакты, всепрощение, принцип — “мой ребенок всегда прав”. Что касается линии отца, она подразумевает воспитание чувства справедливости, ответственности, самодисциплины и обязанности, а также осознание принципа — “все имеет свою цену”.
В оптимальных условиях по мере взросления ребенка линия отца постепенно вытесняет линию матери и в конечном итоге формируется суверенная личность. Но в действительности дело обстоит значительно сложнее. Психологически анализируя западную культуру, Эрих Фромм отмечает, что в протестантской этике линия отца почти полностью перечеркнула линию матери, что определяет многие пороки западной цивилизации (одиночество личности, дефицит эмоциональных контактов). На примере грузинской культуры видно, что противоположная ситуация создает еще более серьезные проблемы.
Как уже упоминалось в начале, линия матери в Грузии традиционно была сильной всегда. О том свидетельствует особое место, которое слово и понятие “мать” занимает в грузинском языке, сознании, вообще в культуре.
Об этом же говорят и многие грузинские мужские имена — Бичико, Нукри, Гугули*
*** и другие. В них явно выражено неосознанное желание родителей, чтобы их мальчик всегда оставался маленьким, не взрослел, был таким же милым и любимым… Тенденция понятна — она представляет собой психологическую реакцию на социальные условия позднефеодальной Грузии, на постоянную тревогу, беспорядки, неопределенное будущее. В такое время матерью (или другим воспитателем) движет мощный мотив — с максимальной полнотой использовать возможности тесных взаимоотношений с малолетним ребенком (особенно младшим, последышем), передать ему всю свою любовь, создать комфорт… Ибо неизбежен и не столь далек тот день, когда сын сразу и навсегда перестанет держаться за подол материнского платья, возьмет в руки оружие, и кто знает, как сложится его судьба, сможет ли он когда-либо вернуться к родному очагу…Однако исторические условия изменились. Жизни подросшего сына опасность уже не угрожает неизбежно. Тем не менее, как известно из психологии, выработанная под воздействием определенной среды реакция в дальнейшем теряет адаптационную функцию и получает самостоятельное значение. Так случалось и в Грузии. Линия матери оформилась как общекультурный национальный символ. Известный памятник “Мать-Грузия” — женщина с чашей и мечом — оказался настолько органичным, что ни у кого не возник вопрос — где находится и что делает отец?!
В итоге мы получили очень своеобразный феномен. Трудно найти другую страну, где дети так прочно и надолго прикованы к родительской семье, как в Грузии. Переступившая тридцатилетие личность, имеющая собственную семью, экономически и социально все еще зависит от родителей. На их взгляд, сын все еще ребенок, нуждающийся в постоянном уходе и заботе, радость, гордость, неотъемлемая часть их “мы”-группы.
В условиях материального достатка, низкой рождаемости и относительной социальной стабильности все это проявляется в том, что усилиями родителей в течение десятилетий детей окружают максимальным комфортом и ограждают от опасностей и забот.
В Прибалтике или, например, в Чечне значительно больше не любили Россию с ее армией, чем в Грузии. Несмотря на это, стремление освобождать детей от военной службы у нас приняло более широкие масштабы. Объяснение простое: грузины обходили стороной не Советскую Армию как таковую, но в основном некомфортную для своего чада среду.
В идеале ребенок, юноша, молодой человек должен быть обеспечен деньгами, квартирой, автомобилем, протекцией, престижным вузом, хорошей работой, защищен от закона, и все это он принимает как должное. В крайних проявлениях ему чуждо уважение к труду, деньгам, личности, не входящей в “я”-группу. На первом месте — собственные интересы и желания. Другими словами, формируется типичный инфантильный эгоцентрик, которого французы именуют “страшным ребенком” (“анфан терибль”).
Вот недавний случай. Похитили молодого парня, у родителей потребовали огромный выкуп. Семья стала торговаться, выкуп уменьшили наполовину. Кое-как собрали необходимую сумму и вернули сына… Сын поднял дома жуткий скандал — как, мол, посмели вступить в торг, когда дело касалось меня! В конце концов выяснилось, что “похищение” было инсценировано самим “потерпевшим”.
Линия матери в грузинской культуре оказала значительное влияние и на коллективную психологию. Выросло уже несколько поколений, для которых основу духовной и социальной жизни главным образом составляют два мотива: индивидуальный комфорт, безопасность — и сила, доминантность (хотя бы иллюзорная), то есть своеволие. А неудовлетворение этих потребностей вызывает агрессию, которая до определенного момента накапливается скрытно.
Проблема в том, что своеволие и безопасность несовместимы хотя бы потому, что существуют и другие “своевольники”. Со временем социальное пространство ребенка выходит за пределы семьи, охватывает двор, ровесников, школу. Выясняется, что для других он вовсе не центр вселенной. А к этому наш ребенок психологически совершенно не готов. На помощь вновь приходит семья — серьезные конфликты улаживаются с помощью родителей. Так что ребенок опять убеждается — что бы ни произошло, существует сила, которая всегда его защитит.
Но позднее, приблизительно в 12—13 лет, в ребенке пробуждается самостоятельная личность. К этому не готовы уже родители. Они приумножают заботу, в основном в виде “материального поощрения”, что, говоря серьезно, фактически является “взяткой” ребенку за то, чтобы он не отходил от семьи. Грузинский тинейджер (13—19-летний подросток-юноша) берет эту “взятку” не колеблясь, даже требует ее, ибо привычен к комфорту, и в то же время болезненно переживает собственную “неполноценность”, неумение жить самостоятельно. Способы решить этот конфликт различны, но большинство отмечено печатью инфантилизма. Один из них — ранний брак и двойное ярмо на шее родителей.
В связи с этим примечателен следующий факт: среди причин разводов на первом месте в Грузии стоит конфликт с родителями супруги (супруга). Процентный показатель разводов по этой причине несравненно превосходит аналогичные показатели по другим странам.
Другой типичный способ решения названного конфликта — почти полный разрыв с семьей и поиск индивидуального комфорта (или его суррогатов) собственными силами. Но не упорным трудом, не с помощью овладения какой-либо профессией, а именно “мухлеванием”, мелким воровством, спекуляцией, а в дальнейшем, вероятно, и более серьезными преступными действиями.
Криминальная тема имеет и другую связь с конфликтом между поколениями. С 60-х годов, когда началось формирование грузинской модели адаптации к советскому режиму, одним из главных ее атрибутов стала “двойная мораль”. С одной стороны, следовало полностью выполнять выдвинутые режимом ритуальные требования, с другой же, на неформальном уровне — жить по совсем иным правилам. Среднее поколение, за малым исключением, легко приспособилось к такой ситуации, тем более что новые правила игры были истинным освобождением по сравнению с адом сталинских времен. Для свойственного же подростковому возрасту максималистского сознания оказалась неприемлемой бросающаяся в глаза разница между официальной пропагандой и реальной жизнью. Возник настоящий моральный вакуум, который вскоре заполнился, — утвердились принципы, заимствованные из “морального кодекса” уголовного мира, весьма примитивные, понятные и отрицающие как официальную псевдомораль, так и соглашательство старшего поколения: побеждает сильный; никакого сотрудничества с государственными структурами, особенно правозащитными органами; нравственные нормы распространяются только на “наш” круг, остальные люди (зачастую и родители) имеют в основном “прикладное” значение; наконец, отрицательное отношение к труду стало еще более острым. Ясно, что в молодежной среде эти принципы соблюдались отнюдь не так строго, как в настоящих криминальных кругах, но “воровское понимание” повлияло не только на грузинскую молодежь, но и на все общество. Результаты стали особенно очевидными после 1990 года.
Знаменательно, что вызванный отчуждением от советской идеологии моральный вакуум, который позже возник и в русской молодежной среде, заполнился там не “воровским пониманием”, а армейской моралью. С конца 70-х годов в различных регионах России формируются молодежные банды, для которых характерны твердая возрастная субординация, жесткая дисциплина, обязательная физическая подготовка, склонность к коллективному насилию, что совершенно чуждо центрированной на малые “я”- и “мы”-группы грузинской молодежи.
Наконец, о наркомании, принявшей в Грузии масштаб пандемии. Это явление сложное, требует комплексного и специального исследования. Здесь коснемся только того психологического аспекта наркомании, который также является инфантильной попыткой решить конфликт между стремлением к самостоятельности и привычкой жить в комфорте. Создалась целая субкультура, почти полностью закрытая, недоступная, не поддающаяся влиянию “культуры взрослых”. Принадлежность к этой субкультуре, приятие соответствующих норм поведения и стиля жизни создают у молодого человека иллюзию самостоятельности и освобождения от типичных психологических комплексов (страх перед реальностью, комплекс неполноценности, агрессивность). Чрезвычайно тревожно, что приобщение к наркотикам в кругу тинейджеров стало признаком независимости, “взрослости”. Некоторые старшеклассники, бывает, намеренно колют вены обыкновенными булавками, чтобы потом с гордостью демонстрировать сверстникам “почетные” следы “иглы”.
Компенсацией комплекса неполноценности служат и любимые “игрушки” нашей молодежи — оружие (сила, безопасность, доминантность) и автомобиль (комфорт, богатство, независимость). Пиетет к этим предметам столь огромен, что в языке не существует даже жаргонных, уничижительных эквивалентов их названий. Знаменательно, что любимая “игрушка” иностранной молодежи — мотоцикл полностью игнорируется в Грузии, видимо, потому, что мотоцикл не дает чувства безопасности, комфорта.
В свете сказанного объяснимым становится и настрой грузинского общественного сознания, его реакция на происходящие в последние годы события. Бурный эмоциональный бунт против режима, жадное, но необдуманное поглощение всего доселе запрещенного, полное, абсолютное игнорирование того, что независимость и свобода связаны с грузом огромной ответственности, растерянность, тоска по “хорошей жизни”, раздражение против всех и вся, ругань по адресу “старого хозяина” и одновременно ожидание от него помощи, сплошная дезорганизация, поиски “нового хозяина” и чуть ли не надежда на личное вмешательство Богородицы… Микросоциальная модель точно повторилась на макросоциальном уровне.
Хочу быть правильно понятым. Стремление к независимости — благородное чувство, иного мнения быть не может. Однако осуществление этого стремления возможно только при нахождении адекватных средств. Грузинская модель приспособления к советскому режиму действовала, когда страна была зависимой политической единицей, когда центральная власть — хорошо ли, плохо ли — обеспечивала такие важнейшие сферы, как безопасность, правопорядок, хозяйство, энергетика, транспорт и т. д. В той ситуации можно было жить так, как мы жили. Но когда сеть знакомых-родственников является главным социальным регулятором, когда горизонт времени узок, когда центром вселенной являются малые группы, когда не уважаются честь и собственность, когда должность рассматривается как источник привилегий, когда доминирует линия матери и всеобщей становится инфантилизация общества, тогда построение нормального независимого государства невозможно.
По словам Конрада Лоренца, одной из главных причин образования злокачественных опухолей онкологи считают незрелость клеток. Такая клетка растет, не “учитывая” интересов всего организма, а окружающие ткани “обращаются” с больными клетками, как с равными, и питают их…
Страшная метафора.
Но существует и такой феномен, как умение сложных систем (к их числу относится нация) самоорганизовываться, реадаптироваться. Спонтанное появление на общественной арене энергичной социальной группы—носительницы новой, конструктивной этики может изменить и повернуть к лучшему сегодняшнюю весьма неприглядную ситуацию, обрести поддержку широких масс. Впрочем, пока отрадных признаков не наблюдается. Обнадеживающие искры не возгораются в пламя. Дело осложняется тем, что человек с эгоцентрическим сознанием не может представить, что кто-то другой способен мыслить иначе, иметь другие моральные ценности. Поэтому пропагандиста новых идей он воспринимает как лицемера, который, прикрываясь ими, борется за собственные эгоистические интересы, или как агрессора, который выступает лично против него, эгоцентрика, и поэтому он изо всех сил старается помешать всему новому.
Будущее покажет, сохранилась ли у нации способность преодолеть уже привычную жизнь, отжившие традиции и выработать адекватный ответ на требования истории…
*
Хайек Ф. А. Пагубная самонадеянность. М.: “Новости”. 1992. С. 18.**
С. Данелия. Важа Пшавела и грузинская нация. Тбилиси, 1927. С. 84 (на грузинском языке).***
Г. Асатиани. У истоков. Тбилиси, 1982. С. 65 (на грузинском языке).****
Бичико — ласкат. от “бичи” — мальчик, Нукри — олененок, Гугули — кукушка.