Владимир Сорокин в поисках утраченного времени
«Голубое сало»:
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1999
“Голубое сало”: гурманство или каннибализм? Роман Владимира Сорокина — модный в этом сезоне. Вокруг него шум в Интернете, его рецензируют ежедневные общеполитические газеты (вплоть до железнодорожного “Гудка”). Среди тех, кто решил высказаться, равнодушных нет — или “за”, или “против”. Кажется, что критики читали разные книги.
Александр Шаталов Владимир Сорокин
в поисках утраченного времениВладимир Сорокин написал бестселлер. Экспериментируя с разными стилями и жанрами литературы — от рассказа до киносценария, но никогда не выходя за рамки именно экспериментального текста, он, видимо (мне хочется предположить наличие за авторским жестом некоего рационального подхода), решил попробовать себя в жанре бестселлера (не секрет, что бестселлер — это отнюдь не только удачный текст, но текст, отвечающий вполне определенным законам). Возможно, это удалось.
В свое время чем-то схожие с Сорокиным по своему тяготению к андеграунду 60-х — Саша Соколов и Э. Лимонов тоже писали “бестселлеры” — “Палисандрию” и “Палача”, каждый используя для этой цели свои излюбленные приемы (безумную монологичность первый и натурализм сексуальных описаний второй) и руководствуясь при этом не столько эстетическими, сколько прагматическими целями — добиться коммерческого успеха и тем самым закрепиться на иноязычном рынке. Популярными их тексты не стали. При чтении “Голубого сала” не оставляет чувство сознательной переклички Сорокиным с названными выше романами, особенно с “Палисандрией” (впрочем, эротические натуралистические описания, которыми изобилуют страницы “Голубого сала”, отсылают нас к лимоновской неврастении столь же обоснованно). Во всяком случае, уже второе издание сорокинского “Сала” говорит о том, что его попытка оказалась успешной. Соединив любимый тинейджерами жанр “фэнтези” с порнографическими описаниями (опять же отсылая нас к юношеским фобиям) и конкретными биографиями исторических персонажей от Сталина до Ахматовой и Пастернака (дань моде на документальную прозу), Сорокин тем самым создал вполне читабельное произведение, рассчитанное как на существование в среде массовой культуры, так и в среде филологического читателя, для которого сознательные отсылки автора к литературному контексту уже достаточный повод для анализа и взаимной рефлексии.
Напомню, что все предыдущие книги Сорокина (за исключением двухтомного Собрания сочинений, выпущенного издательством “Ad Margenеm”) выходили в России крошечными тиражами в 1—2 тысячи экземпляров, а большая часть тиража первого сборника рассказов писателя и вовсе была уничтожена.
Итак, перед нами “бестселлер”. Однако автор выбрал не безошибочный жанр “детектива” или женского “розового” романа (что, впрочем, в изложении Сорокина было бы прочитать не менее увлекательно, чем в изложении Ерофеева, я имею в виду его “Русскую красавицу”), а скорее историко-фантастический роман-приключение, сюжет которого утяжелен (или украшен) изысканной любовной историей. Эта история, имеющая форму любовной переписки, служит прологом и эпилогом книги, и ее необычность отчасти в том, что она — дань нынешней моде на переверсивный характер взаимоотношений: “Привет, mon petit. Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ…Твои ребра, светящиеся сквозь кожу, твое родимое пятно “монах”, твое безвкусное tatoo-pro, твои серые волосы, твои тайные цзинцзи, твой грязный шепот: поцелуй меня в ЗВЕЗДЫ”. По интонации эта любовная переписка нас напрямую отсылает к Сэй-Сёнагон и ее “Запискам у изголовья” (или даже к фильму Гринуэя, более массовому варианту прочтения известной книги, инкрустированному гомосексуальными сценами). И даже изысканное и вполне бессмысленное использование выдуманной специально для этого текста лексики (“Это не воспоминание. Это мой временный, творожистый brain-юэши плюс твой гнойный минус-позит…Несмотря на твой врожденный
S tolz 6…” и т.п.) есть не что иное, как замена белоснежных пионов и алой шелковой одежды, которой любовалась Cэй-Сёнагон, объектами любования или восхищения (кодовой символикой) из некоего будущего, в котором происходит основное действие романа.Вкладывая, как в русской матрешке, один сказочный сюжет в другой, Сорокин создает причудливую повествовательную канву, с трудом передающуюся пересказу. И все же без такого пересказа обойтись практически невозможно.
В две тысячи каком-то году в Сибири группа ученых выводит клонов известных писателей — Толстого, Достоевского, Платонова, Набокова и др., чтобы с помощью “этих тварей”, как пишет Сорокин, сублимировать создание “голубого сала” — нового вещества, откладываемого клонами. Когда процесс удается, полученное сало похищают представители “секты сибирских землеёбов, сбежавших от цивилизации в 2068 году, чтобы е…ать сибирскую землю” (мать-сыра земля становится для них желанной женой, совокупления с которой составляют смысл их существования, — одна из многочисленных аллюзий на современную ситуацию). С помощью капсулы времени землеёбы посылают голубое сало в 1954 год товарищу Сталину, который вместе со своим любовником Никитой Хрущевым похищают его у советского народа и других членов Политбюро, чтобы позже, уже в компании Гиммлера и Гитлера, сделав себе инъекцию препарата, стать вечными. Это фабула.
Но расцвеченная автором ткань произведения, его гротеск трансформируют привычные образы — Сталин в романе становится черноволосым красавцем наркоманом, совокупляющимся со столь же красивым худощавым и горбатым садистом графом Никитой Хрущевым. Ахматова (у Сорокина — ААА) описывается грязной опустившейся беременной старухой, рожающей в прямом смысле “черное матовое, меньше куриного, яйцо” своего творческого наследия, съедаемое рыжим мальчиком Иосифом “с отвратительным красным лицом”, ставшим таким образом ее восприемником…
Сорокин достаточно подробно выстраивает все сцены своего романа, который начинается с подробного описания (в форме писем некоему любовнику) истории выведения в инкубационных условиях клонов писателей:
“Объектов семь: Толстой-4, Чехов-3, Набоков-7, Пастернак-1, Достоевский-2, Ахматова-2 и Платонов-4”. Цифры означают ту или иную модификацию клона. “Второй RK Анны Андреевны Ахматовой. Инкубирована в ГЕНРОСМОБе. Первая попытка — 51% соответствия, вторая — 88%. Объект внешне полностью соответствует оригиналу возраста 23 года. Выращен за 1 год 11 месяцев. Сильная патология внутренних органов: практически все смещены и недоразвиты. Сердце искусственное, печень свиная… Издает частые гортанные звуки, нюхает правое плечо и предметы. В камере: лежанка эбонитовая (Южная Африка, 1900), светящийся шар свободного парения. Erregen-объект — кости неандертальца мужского пола, залитые жидким стеклом”.
Продуктом эксперимента становится написание клонами текстов, отвечающих стилистике их прообразов. Выглядит это вполне пародийно, к чему, впрочем, автор и стремится. То есть перед нами игра в литературные персонажи, которые узнаваемы, а потому отношение к которым пока еще не свободно от пиетета (или уважения), которое к ним испытывают читатели. Я процитировал абзац о клоне Ахматовой, поскольку Сорокин также неравнодушен к образу поэтессы (сумевшей в отличие от многих своих современников вполне сознательно сформировать, а позже и отредактировать миф о самой себе, строящийся на не противоречащих друг другу воспоминаниях) и в дальнейшем сознательно играет с этим литературным образом, как бы перенимая эстафетную палочку от самой писательницы.
“Когда серебристо-черный сталинский “Роллс-Ройс” в сопровождении двух “ЗИМов” охраны выехал из Спасских ворот, толстая женщина в лохмотьях кинулась наперерез кортежу с диким криком. В руках охранников появилось оружие.
— Не стрелять! — приказал Сталин. — Это ААА. Останови.
Кортеж остановился.
— Раздави! Растопчи! Кишки мои на шины намотай! Кровищу мою гнилую в радиатор залей! Ровней понесет тебя конь твой стальной! — вопила толстуха, падая на колени.
Широкое круглое, с перебитым носом лицо ее было плоским, маленькие глазки сияли безумием; из-под бесформенных мокрых губ торчали мелкие гнилые зубы; невероятные лохмотья висели на приземистом, уродливо расширяющемся книзу теле; седые грязные волосы выбивались из-под рваного шерстяного платка; босые ноги были черны от грязи”.
Ахматова, Пастернак, Мандельштам — эти поэты столь трепетно любимы шестидесятниками, что Сорокину доставляет особый интерес в своем романе-коллаже использовать имена и образы именно этих писателей, пытаясь на сложном материале доказать свое право жонглировать литературными авторитетами и биографиями, делая их составной частью другого беллетризованного текста.
Столь же вольно и с размахом описана автором сталинская Москва, населенная пародиями (фактически клонами, созданными фантазией писателя) на Сталина и все его окружение. (Литература — есть фантазия, создание “из сора” бытовых деталей и реальных описаний иной действительности, то есть фактически по Сорокину — клонирование. Если поэт переосмысливает быт и исторические события, то почему материалом для таких “переосмыслений” не могут стать конкретные люди, те же поэты? “Алмазный венец” Катаева или “Сумасшедший корабль” Ольги Форш — ведь тоже не что иное, как лишь “фантазии” на тему реальных воспоминаний. И в этом смысле реальная игра в конкретных писателей более увлекательна, чем робкое присваивание им зашифрованных анаграмм. Так что Сорокин не более чем продолжатель дела Катаева. И все те дикости, которые совершают в “Голубом сале” люди из окружения Сталина — сыновья Яков и Василий, наряженные в кружевные платья, в образе трансвеститов, соблазняющих в ресторане “Метрополь” немецких офицеров и испанского дипломата, его дочь, раздевающая охранников и изнасилованная Гитлером, жена, спящая с Пастернаком, да и сам Сталин, совокупляющийся с графом Хрущевым… — все это не что иное, как зеркало эпохи, страны, с верой принимавшей любые измышления по поводу “предательств” бывших своих героев.)
Фактически В. Сорокин написал роман — как объяснение в любви к русской словесности. Он инкрустирует текст пародиями на произведения писателей, вполне беспомощными, но как бы выявляющими механизм их письма (эти тексты по сюжету пишут созданные “твари” — клоны любимых им самим писателей); откровенно отсылает нас к фабулам и образам “Палисандрии” Саши Соколова, “Альтиста Данилова” Владимира Орлова, романов Стругацких; да и героями самого романа становятся многие литераторы. То есть Сорокин сознательно “творит” новую реальность из узнаваемого и знакомого материала. (Кроме Белки, Женьки, Роберта и Андрюхи, всплывает в повествовании “лианозовская шпана”, грязный бандит Оська и проч. и проч.) Разрушая клишированные уже образы, он создает не менее запоминающиеся и яркие новые клише.
Читая роман, мы по-прежнему невольно любуемся тем старанием, с которым Сорокин наполняет текст излюбленной им низовой лексикой (“фекальной прозой” назвал его романы один из критиков), и образностью, также становящейся чем-то вроде условности, с которой приходится смириться, описаниями всевозможных инцестов и сексуальных извращений (так, кульминацией отношений Сталина с Хрущевым становится совместное поедание ими фондю — кусочков мяса, обжариваемых в масле самими участниками трапезы, — сделанного из тела только что убитого и расчлененного Хрущевым юноши-охранника).
Как романтичный влюбленный мальчик, Сорокин откровенно вожделеет отечественную словесность и “фекальная” лексика возбуждает его, как подростка возбуждает подсмотренная нагота. Как писатель, он полагает раздражить этими способами читателей, но эмоциональная доминанта в современном обществе давно уже находится в иной плоскости (именно поэтому Сорокин похож на романтика). Вынесенные им из детства фобии и запреты, которые обычно формируют художника, сегодня уже существенно другие. Молодежь уже не реагирует на все эти перверсивные темы как на недавно запрещенные, а потому возбуждающие (подглядывать через замочную скважину за совокуплением соседей по коммунальной квартире сегодня уже не так актуально, как в пору детства писателя Сорокина), и поэтому роман этот воспринимается скорее как попытка автора разговаривать с самим собой, выяснять отношения с собственным литературным пантеоном, с собственной латентной гомосексуальностью и психологическими травмами. И потому “Голубое сало” — книга грустная и откровенно автобиографическая. Это не Анна Ахматова
сумасшедшей старухой кружится по Лубянской площади — это Сорокин рожает черное яйцо, чтобы передать его другому поколению.
Гармоничность построенного автором мира напоминает поэзию (и не только потому, что именно поэты становятся прототипами героев романа). Сопроводив книгу словарем китайских слов и выражений, употребляемых в тексте (типа “табень”, “чжи-чан”, “шаоняняь” или “тюрить сухие отношения”), и используя в качестве таковых придуманные созвучия, накручивая одно сложно-придаточное предложение за другим, Сорокин повторяет в стилистике своей прозы сюжетный концепт романа и, как в спячку, пытается погрузить читателя в убаюкивающее пространство любовных эмоций. Но пространство это вызывает лишь жалость и чувство тревоги.
Существенная деталь — от всей цивилизации России, переродившейся (по Сорокину) к концу следующего века в страну сплошных “землеёбов” — единственно ценным, способным на производство вечного продукта (голубого сала), оказывается лишь литература. Это ли не сказка и не утопия.
Владимир Сорокин. Голубое сало. Роман. — М.: “Ad Marginеm”, 1999.