Рубрику ведет Лев Аннинский. Хроника “Дружбы народов”: 1989 — 1999.
Десять лет, которые растрясли мир
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1999
Десять лет, которые растрясли мир Хроника “Дружбы народов”: 1989—1999
Рубрику ведет Лев Аннинский
1997. “Погаси мой вселенский огонь”
— Мы живы! — констатирует главный редактор “Дружбы народов” Александр Эбаноидзе, обращаясь к читателям в первом номере. — Похоже, что мы вместе со всей страной возвращаемся в семью цивилизованных народов и обживаемся в демократии. Как-никак, из шести финалистов только что закончившегося Букеровского цикла трое — наши, и победитель — тоже наш.
Но не британская премия более всего волнует сердце главного редактора, а то, что “постепенно приносят плоды наши усилия по восстановлению творческих связей журнала с писателями стран Содружества и Балтии”.
Брезжит нормальная литературная жизнь. Портфель полон. Тираж, заботами Сороса закрепившийся около 6 тысяч, держится. Периодичность выхода номеров восстановлена. “В маленьких редакционных комнатах все оживленнее…”
А на страницах?
Василь Быков, Мустай Карим, Анатолий Ким, пусть с небольшими рассказами, напоминают о временах многонационального древа. Рядом — сенсационные фигуры времен перестроечных: Анатолий Азольский с двумя повестями, хоть и не увенчанными Букеровскими лаврами, но принадлежащими автору, который все-таки лавров достоин; Сергей Чилингарян с повестью о собаке (“Бобка”), пятнадцать лет ждавшей публикации; Михаил Веллер с повестью “Самовар”: “Что вы…будете делать? А я почем знаю. Крутитесь сами…”
А вот сенсация, долетевшая из Балтии: Эмиль Тоде, романист, появившийся в Эстонии и завоевавший всеевропейское признание уже в постсоветскую эпоху. В первой фразе романа — вопрос: “Ведь вы француз?” В последней — ответ: “Я всегда желал только, чтобы мир стал больше, чтобы стало больше свободы, слиянья границ в одном большом мире…” Роман называется “Пограничье”.
Желание собрать мир заново, переступив рассекшие его новые границы, в принципе совпадает с позицией журнала, вопрос только в том, насколько мир готов к этому. И еще — насколько эту тенденцию выявляют ключевые публикации.
Ключевая публикация — роман “Сталин”: имя стоит в качестве авторского; название романа — “Учитель”; литературная мистификация предпринята живущим за границей эмигрантским философом и писателем Нодаром Джином. Журналу выигрышно выпустить на литературную арену самого молодого — в недавнем прошлом — доктора философии в СССР, ныне соразмеряющего свои литературные амбиции с именами Гарсиа Маркеса и Башевиса Зингера. И все-таки представить Сталина учеником Христа и приверженцем “идеальной идеи”, которую “испоганила жизнь”, журналу рискованно, о чем редакция предусмотрительно заявляет в беседе с автором вслед за публикацией: а вдруг читатели воспримут роман как “написанный едва ли не в защиту Сталина?”.
Вскоре выясняется, что страхи необоснованны: народ на провокацию не клюет. Может, инстинкт читательский срабатывает: пепел еще слишком стучит в сердце, чтобы строить на этой фигуре философские модели в подражание “Легенде о Великом Инквизиторе”. А может, люди вообще устали от Сталина во всех вариантах.
Не вписывается вождь в картину оживающей реальности.
Ключевая публикация — обширный мемуарный текст Анатолия Рыбакова, названный “Роман-воспоминание”. Исповедь писателя, литературно замыкающая “Детей Арбата”. Роман, оказавшийся завещанием. Сказать, что он мог бы консолидировать силы, растрясшие страну в 90-е годы? Нет, скорее он растравляет язвы памяти. Не буду ссылаться на взаимоотношения Рыбакова с радикалами национал-патриотического лагеря; сошлюсь на острейший эпизод с Иосифом Бродским: никаким примирением здесь не пахнет; зло изживается тяжкой работой духа и без всякой гарантии.
Встык рыбаковскому “Роману-воспоминанию” — еще две важные публикации того же жанра: “Портреты и пейзажи” Натальи Семпер (Соколовой) и “Частные воспоминания о ХХ веке” (это рубрика), предъявившие читателю мемуары знаменитого режиссера Адольфа Шапиро, изгнанного из Риги в ходе латышского национального возрождения. В этой драме особенно интересны конкретные исполнители. Когда будете слушать музыку Раймонда Паулса, вспомните, как он закрывал театр Адольфа Шапиро.
Главная публикация 1997 года — “Чернобыльская молитва” Светланы Алексиевич. Подзаголовок — “Хроника будущего”. Перекличка с Соколовой, записки которой предназначены “для возможного читателя ХХIII века”. Потому что произошедшее в ХХ веке все еще невозможно вынести.
Светлана Алексиевич — в своем жанре: перед нами записанные ею исповеди расплатившихся за Чернобыль смертников. Эпизоды Апокалипсиса. Сполохи Вселенского огня. Конец света в репортажах.
Дежурный оператор за несколько минут до взрыва что-то почувствовал, нажал кнопку аварийного отключения реактора. Кнопка не сработала. Оператора схоронили. Старик-отец плачет на его могиле. Люди обходят его стороной: “Твой сын взорвал”. Ученые осмысляют “технологическую версию светопреставления”. Бабки крестятся и надевают чистое. Смирение перед самоуничтожением — от ужаса человека при мысли о себе самом. Если винить некого, это действительно край. Конец. Полное очищение человека от всего, чем он мог бы прикрыться от правды о себе.
— Ты, Светочка, не записывай то, что я тебе рассказываю, и людям не передавай. Это людям нельзя передавать. А я тебе это рассказываю — просто чтобы мы с тобой вместе поплакали. И чтобы, уходя, ты оглянулась на мою хату не один раз, а два…
Один раз оглянулась на свой горящий город жена Лота. И окаменела. Второй раз Светлана Алексиевич оставляет нам.
Разум человеческий пытается совладать с этой реальностью. Публицисты ищут объяснений, предлагают выходы. Василий Липицкий, продолжая дискуссию о “Советской Орде”, начатую в 1996 году Г. Лисичкиным, живописует аллергию регионов на московский диктат и уповает на Сибирь. Денис Драгунский в работе “Красное вино геополитики” осмысляет “цивилизационное одиночество, в котором оказалась Россия”, вынужденная выбирать между американизмом и исламом. Григорий Померанц в “Диалоге пророческих монологов” предрекает Западу конец “спокойной жизни” и укрепляет дух мыслью о религиях откровения, чей опыт попирается Западом, — шанс России в том, чтобы “видеть то, что есть” и учиться на чужом опыте, пока свой не накрыл. Юрий Каграманов в работе “Европа и мировой Юг” вдумывается в “меридиональное” напряжение, перед которым отступает традиционное противостояние Запада и Востока; России в этой новой ситуации предстоит “заново определить” свое место. Сергей Королев в работе “Поглощение пространства” пробует на прочность геополитические утопии: трансафриканскую магистраль, демаркацию Молотова—Риббентропа, Статую Свободы, Великую Китайскую и Берлинскую стены — и констатирует, что “мир рушится”; России лучше больше не играть в “поглощение пространств”, ибо “возвратить” — еще не значит “овладеть”.
А рядом Василий Голованов виртуально возвращает читателям остров Колгуев, Борис Василевский — Чукотку, а Нонна Юченко — бабу Глашу и Кузякинские страшилки.
Особо важно — восстановление связей с Украиной. В двух номерах — “Диалог культур”: стенограмма русско-украинского “круглого стола”, состоявшегося в московском интеллектуальном клубе “Свободное слово”. Пришедшие из Украины острые отклики на эту публикацию подтверждают, сколь ухабисты пути единения.
Самый яркий, самый горький из очерковых маршрутов журнала в 1997 году — “Путешествия учительницы на Кавказ” Эльвиры Горюхиной: Абхазия, Карабах, Чечня.
Остается отметить еще несколько принципиально важных публикаций, характерных для желания “собрать мир заново”. Это “Вехи судьбы” — анкета А. Николаева, в которой с нестандартной стороны высвечены судьбы таких писателей, как Юрий Давыдов, Николай Климонтович, Юрий Буртин, Михаил Гаспаров, Юрий Поляков, Семен Липкин — академики и классики на одной скамье с возмутителями спокойствия. Это рубрика “Литсобытие-96”, объединившая мнения таких экспертов, как Игорь Клех, Владимир Корнилов, Олег Павлов, Станислав Рассадин, Андрей Сергеев… Это — фрагменты из книги Владимира Познера “Прощание с иллюзиями”: автор родился во Франции, вырос в Америке, перебравшись в Россию, стал популярным телеведущим… Резонанс публикации таков, что Познер начинает отвечать через журнал. По ходу ответов рождается его персональная рубрика “Мысли вслух”, отличающаяся живостью общения с читателем. Познер спрашивает сограждан: “Разве так ведут себя свободные люди?” и отвечает: “Не надо разводить руками… За что боролись, на то и напоролись”.
Поэзия реагирует на попытки новой консолидации со свойственной ей непостижимой проницательностью.
Тимур Кибиров, осеняя себя Пушкиным (Александром Пушкиным, хотя мне всегда казалось, что в Кибирове есть что-то и от другого Пушкина, Василия), следующим образом подхватывает начатую Александром Эбаноидзе песнь единения:
Так люби же то-то, то-то,
избегай, дружок, того-то,
как советовал один
петербургский мещанин,
с кем болтал и кот ученый.
и Чадаев просвещенный,
даже Палкин Николай.
Ты с ним тоже поболтай.
Новелла Матвеева присовокупляет:В сердцах студеных и в умах горячих
Сегодня вся История, поди,
Слагается из нежностей телячьих.
Дабы ни зги не видеть впереди!
Чтоб положить конец сему процессу,
Пора воздвигнуть памятник Дантесу!
Расул Гамзатов откликается:Тебя, Россия, на планете
Нет удивительней страны,
Умеешь видеть в разном цвете
Ты даже собственные сны…
Владимир Корнилов напоминает о тоталитарных временах:Всякий раз опять, сначала, сызнова,
Под подслушек заунывный свист
Утверждали наше разномыслие,
Что надежней было всех единств…
Семен Липкин поднимает глаза к небу:День в потемках не заблудится,
Приближается мета,
Все, о чем мечтали, сбудется,
Но разумна ли мечта?
Не окажется ль блаженнее
Жизнь в размахе, на износ,
В неприкаянном кружении
Жалких пиршеств, тайных слез?
Завершает дискуссию Вениамин Блаженный:Вот я, Господи, — там я и тут,
Где издохли собака и конь…
Пожалей же мою простоту,
Погаси мой вселенский огонь.