О Владимире Сорокине
«Голубое сало»:
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1999
“Голубое сало”: гурманство или каннибализм? Роман Владимира Сорокина — модный в этом сезоне. Вокруг него шум в Интернете, его рецензируют ежедневные общеполитические газеты (вплоть до железнодорожного “Гудка”). Среди тех, кто решил высказаться, равнодушных нет — или “за”, или “против”. Кажется, что критики читали разные книги.
Людмила Лаврова Апофигей Кота Мурра Самое забавное в “играх” Владимира Сорокина с разнообразными “значками на бумаге” — это те, кто пишет о них так называемую критику.
Эффект столкновения сорокинских текстов с опусами их толкователей производит ошеломляюще комическое впечатление.
Вот, к примеру, хотя бы пунктиром фрагмент запечатленного почти с киношной динамичностью некоего “ритуала”, совершаемого в церкви: “Роман принес семенники Адама Ильича Куницына и бросил их в купель. Роман принес семенники Петра Игнатьевича Красновского и бросил их в купель… Роман наклонил Татьяну над купелью и отрубил ей топором голову… Роман положил сердце Татьяны в левом дальнем углу алтаря… Роман испражнился на кусок мрамора… Роман съел половину перемешанного с кашицей кала… Роман помочился на свои ладони… Роман выпил мочу с ладоней… Роман лег в мочу… Роман перемешал кал с рвотными массами… Роман помазал смесью кала и рвотных масс свой член… Роман стал мастурбировать… Роман эякулировал в левую ладонь… Роман стал заталкивать сперму в носовые проходы… Роман подполз к смеси рвотных масс с калом. Роман стал есть смесь… Роман встал на колени… Роман засунул два пальца в задний проход… Роман замер. Роман качнул. Роман пошевелил…”
Все это действо, включая картинки x
n персонажей, зарубленных топором, взято из сочинения, именуемого “Романом”, и занимает 68 книжных страниц.А вот вполне типичный образчик критических потуг вставить господина Сорокина в “общее со-бытие”, которое так ему ненавистно: “Сорокин в своих ранних текстах покушается на нечто более существенное и трудно поддающееся апроприации — на саму форму речи. Он сохраняет и даже немного “подкрашивает” ее.., чтобы затем ввести в ее лоно аллотентный элемент, нетождественный трансгрессии и затем переводимый в ассигнификативный план. Он не предлагает новой ортодоксии…”
Странным кажется мне это прямо-таки маниакальное упорство, с каким строятся литературные теоретизирования вокруг деятельности человека, совершившего “акт заклания литературы”, сознательно поставившего себя со своими писаниями вне всякой традиции (и русской и зарубежной), но с блеском, мастеровито паразитирующего на ней. У Сорокина это, правда, называется эвфемизмом: “поп-артировать”. И он настаивает, что “поп-артировать можно все”. От Джойса до Шевцова.
В сущности, лучше самого Сорокина о нем не сказал никто: “Я рак-отшельник, который питается тухлым мясом”… “Я не имею собственного языка” ( интервью радио “Эхо Москвы” 27 августа с.г.).
Убеждена, что рабочее место г-на Сорокина не письменный, а монтажный стол. Недаром он с таким удовольствием говорит о собственных киноопытах, вроде сценария фильма “Москва”. Реальный, либеральный процесс производства знаков у Сорокина не может быть редуцирован ни к каким процессом критического мышления. Критика, в привычном для нас виде, в форме статьи, эссе, предисловия, выглядит в сорокин-ском случае безнадежной архаикой. Пусть она даже и оснащена полным набором терминов из словаря иностранных слов.
О Владимире Сорокине стоит снимать клипы. Сознает он это или нет, но он сам и его фантазии являются персонажами и материалом для нового, возможно, еще не рожденного Стивена Кинга.
“Разыграть” одинокого “рака-отшельника” Сорокина среди гниющих трупов и остовов “китов” прежних литературных школ в декорациях и со спецэффектами “ужастиков” Голливуда: перепиленные тела; отрубленные головы; каловые массы; эрегирующие члены; торчащие из моря краски “под кровь”; совокупляющиеся со стариками младенцы, энкаведешники с пыточными щипцами в руках — вот, без всяких там критических интерпретаций, что точнее всего определит место этого автора в нынешнем интеллектуальном абортарии.
Вероятно, штатовская пуританская цензура подобного бы зрелища не допустила. Но у нас, слава новым членам нового политбюро, никакой такой цензуры нет. Хочешь, ставь Сорокина на театре, хочешь — в кино. А шустрые радио-няни замирающими голосами произнесут: “У нас в гостях культовый писатель Владимир Сорокин”. Черт его знает, боролись, боролись с культом, а нас опять, как на иглу, “подсаживают” на культ… Не пойму вот только,
чего или кого?.. Чей культ-то, господа?Сам господин Сорокин себя писателем, а свои “мозговые выделения” литературой — нигде, кажется, не называет. Он представляет себя канализационной трубой, через каковую прокачиваются “фекальные массы коллективного бессознательного”. Культ “канализационной трубы”? Это было бы слишком экстравагантное объяснение.
Понятие “культ”, как известно, находится в идеологической системе координат, а у нас сегодня рьяно декларируется внеидеологичность. Наивно было бы принять подобные заклинания за истину. Произнося словечко “культовый”, нынешние мастера камуфляжа проговариваются вполне по Фрейду.
Можно сколько угодно кричать о внеидеологичности “концептуализма”, “постмодернизма”, “поп-артизма” и пр., все будет как в случае с банальной халвой: сколько ни произноси — во рту слаще не станет.
Между тем “икона” наших постмодернистов якобы внеидеологичный “обитатель архива” Жак Деррида читал лекции для активистов “Солидарности” в пражском якобы подпольном университете. Уж, наверное, и о том, что “дискурс — это власть”. Какой многозначащий символ для “андеграунда” этот “подпольный университет”, контролируемый заинтересованными службами!
“Образ” и “работа” с ним давно уже перешли из категорий эстетики в область политических и социальных технологий. В той реальности, внелитературной в том числе, которую пытается конструировать постмодернизм, — это технологии вымороченности. О них с глубоким пониманием писали у нас, в частности, С. Кургинян и Л. Баткин.
Сначала образ расщепляют, так называемая диссоциация, затем — реконфигуратизируют. И здесь все зависит от вектора цели, которая, разумеется, не объявляется, однако вряд ли остается неосмысленной. Бо ведают, что творят.
Реконфигуратизировать можно что угодно во что угодно. Гитлера — в трагического любовника, Россию — в территорию бреда, исторические святыни — в предмет шоу-бизнеса, а русских да и мировых классиков — в “голубое сало”.
В пьесе 1989 года “Юбилей”, кстати, по замыслу предвосхищающей вот это самое “Голубое сало”, роман, опубликованный в текущем году, первертная фантазия Сорокина создает некий комбинат по переработке Пушкиных, Гоголей, Лермонтовых,Толстых, Достоевских, Чеховых и т.д. от 8 до 82 лет в высококачественную класспротеиновую массу, предназначенную для “восстановления российской культуры” после семидесятилетнего правления “коммунистических авантюристов”. Нет, по-моему, более емкого символа деятельности самого Владимира Сорокина, чем этот “класспротеиновый комбинат”.
В “Голубом сале” он ухитрился “переработать” не только классиков прошлого (Толстого, Набокова, Платонова, Ахматову, Пастернака), но и сегодняшних столпов литературы от Солженицына и Бродского до Ахмадулиной… “Заглотнув” попутно немало излюбленных штампов “горячей” политической публицистики, science Fiction, и глянцевой “массовухи”.
Помнится, когда в конце 80-х Владимир Сорокин впервые вышел на широкую русскоязычную аудиторию в передачах радио “Свобода” — короткими рассказами и “Очередью”, — сколько появилось восторженных отзывов! Его восприняли как освободителя сознания от догм тоталитаризма, представляли “сапером, взрывающим коллективную речь”, в результате чего должно было получить выход ничем не стесненное индивидуальное Слово. Но уже тогда настораживали рассчитанный схематизм приемов, бесчувственность к живой жизни, циничное равнодушие к смерти. Подумалось: этот не остановится на “плакатных комсомольцах”, парторгах и Сталине с его репрессивными “органами”.
Так и вышло. Сегодня о Сорокине пишут иное: “изнанка коллективной речи, над которой он в 80-е годы приобрел значительную власть, шоковые эффекты, которыми он, казалось бы, в совершенстве овладел… вдруг легализуются, омассовляются и становятся новой речевой нормой. С анальной стадии мы поднимаемся к первобытной оральности. Теперь “норма” — это уже не брикет с более или менее окультуренными фекалиями, который потребляется во имя необсуждаемой социальной связности, а сама ставшая экскрементальной речь, подвергшаяся механизму первичной приватизации. Рот не поглощает, а выделяет ее”…
К тому же концептуальная “норма” Сорокина оказалась при “переработке” гораздо масштабнее, чем хотели бы видеть те, кто слишком поспешно “пристегнул” его к своим конъюнктурным сражениям с homo soveticus’ом.
На “крюках” сорокинского “комбината” повисли не только “русская бабушка” рядом с новорусскими паханами и нуворишами из “Щей”, “Пельменей” или “Москвы”, но и утонченные интеллектуалы модной гомоэротической окраски вкупе с неприкасаемыми до сей поры интеллигентскими культурными идолами.
Те, для кого, по словам Евтушенко, “Окуджава был Чехов с гитарой”, впали от “Голубого сала” в ступор. Вряд ли при “пожирании” и “переваривании” сорокинских трансформаций Пастернака или Ахматовой их посещает то состояние, о каком однажды обмолвился автор: “Дикая эрекция и оцепенение. Это и есть волшебная сила искусства”.
Сорокин и не скрывает, что в культуре для него не существует табу, “там нет ни этики, ни морали. На бумаге можно позволить все, что угодно. Она стерпит”. И пишет он — “просто как наркоман берет шприц и «ширяется»”. “Продукция его “комбината” не обещает читателю никакого, хотя бы и символического прибежища, сулящего надежду. Сорокин отвергает любую императивность, пусть даже императивность общечеловеческих ценностей, и свободно обходится без ценностей вообще, изживая в процессе “переработки” мифологем “коллективного бессознательного” свои социальные и личные кошмары и травмы.
Но возможен ли мир и кратковременно пребывающий в нем человек без иерархии, без духовной вертикали? Без высокого и священного? Я знаю снисходительно-насмешливый ответ сторонников Сорокина на эти вопросы: “Достаточно эффективна постмодернистская стратегия ни обличения, ни заклятия.., а равнодушного приятия идеологических клише наряду с тем, что идеология дискредитировала. Эта стратегия помогает изживать мессианизм… И понять, что ничто высокое и ничто священное не является само по себе, а становится таковым лишь в результате осознанного усилия по его полаганию… Эта стратегия ставит под сомнение свойственную “панацеистски” настроенным людям поразительную способность растроганно приникать, молитвенно уповать, праведно гневаться на покусившихся на святыни… Насущнее почувствовать, что наспех присвоенное “священное” и “высокое” — плод самообмана…”
Разумеется, те, для кого текст — внешнее и они не несут за него никакой ответственности, по-другому ответить не могут. Сорокину, по его утверждению, “устройство мира, особенно в России — …глубоко безразлично”. Человек из андеграунда повторяет дословно через столетие человека из подполья: “пусть миру погибнуть, а мне чаю попить”.
Не оттого ли с такой отточенной изощренностью профанируется, “опускается” автором “Голубого сала” русская литература, что ее гуманистические заветы и традиции, преодолев катастрофические социальные ломки и выстояв, не оставляют шанса Сорокину и его последователям оказаться в будущем “культурном музее” России. Впрочем, он и Россию-то превращает в китаизированное пространство, населенное извращенцами и пародийными монстрами…
“Класспротеиновые брикеты” Сорокина — факт его личной биографии, истории болезни и сегодняшнего дня. Мгновенная кардиограмма нынешнего хаоса в умах и разложения в душах у тонкого слоя людей, без всякого на то права вообразивших себя элитой.
Я доволен этой книгой, — говорил Сорокин о “Голубом сале” в уже упоминавшемся интервью на “Эхо Москвы”, — меня ругали за отступничество от концептуализма, но мне нравится моя новая кожа, я начал “играть” с новыми языками, в том числе с языком масскульта… Пусть детишки читают…
Насчет детишек — не знаю, это решать их родителям, а вот “новая кожа” г-на Сорокина, увы, напоминает отнюдь не забытое старое. Да ведь Достоевского, “Бесы”! Кокетливое, как и полагается “культовому писателю”, сорокинское признание: “игра” с языками — скрывает от непосвященных талант, подобный способностям Лямшина, исподтишка, кривясь ухмылками готических химер, совершить святотатство или ловко “сбацать” нечто похабно-непристойное из героического и возвышенного на потеху жаждущей острых ощущений публике.
Все было. Было уже. Гофмановский ученый кот Мурр в самоупоении строчил свою исповедь, изливался в филистерских откровениях, используя “частью для прокладки, частью для просушки” выбранные страницы из трагического жизнеописания одного гениального, смятенного духом художника.
Современные “коты Мурры” значительно превосходят по размаху и замыслам простоватого предка. Для них “прокладками”, “макулатурными листами” становятся мучительные попытки целых народов и стран выговорить, высказать о себе правдивое слово. Но “коты” всерьез и с важностью относятся только к личному интеллектуальному продуцированию, лелея право на творческий произвол. И пишут, пишут поверх истории, “неигровых” крови и слез, страданий и радости обычных людей, пригодных Муррам лишь для того, чтобы, предварительно “умертвив”, питаться их “коллективной ментальностью”.
Апофигей
1 нынешнего кота Мурра: посреди безжизненной пустыни, неизвестно в какой стране — пирамида высосанных им черепов с дырками вместо глаз, а на вершине он сам в костюмчике “от Версаче” с брикетом “Голубого сала” в хищных лапках, с блаженной улыбкой предвкушающего новую “дозу” наркомана.1
Пусть простит меня Юрий Поляков за использование придуманного им меткого слова. Но, во-первых, оно уже стало народным, а, во-вторых, более глубокого обозначения той высоты, которой достиг Сорокин, подобрать не удалось.