Публикация и комментарии Ольги Трифоновой
Юрий Трифонов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1999
Юрий Трифонов
Из дневников и рабочих тетрадей
В 1967 году Юрий Валентинович ездил в Ростов, Таллин, Болгарию и Вену. В Таллине он познакомился с Рихардом Густавовичем Маяком.
Запись в рабочей тетради
.Вот что рассказал мне об убийстве Кирова Маяк Рихард Густавович, старый большевик, историк. Зам. директора Института истории партии Эстонии
2 сентября 1967 года. Таллин
Маяк в тридцатые годы работал в Ленинграде, в Смольном, в отделе школ (просвещение? Выделено Ю. В.). В 1937 году был арестован. Выпущен в 1945, и в 1949 — снова арест до 1956.
В 1930 — институт Красной Профессуры. Три года работал вместе с Кировым — зав. сектором народного образования ленинградского обкома. После убийства Кирова — 3 года зам. зав. отдела школ (зам. Лазуркиной)
1.“Приезжал следователь от комиссии, созданной Хрущевым по делу Кирова. Я рассказал все, что знал…
Смольный — длинное здание. Киров обычно вставал рано, с Петроградской стороны шел пешком и к 10 утра приходил в Смольный. Ему нужно было подняться на третий этаж. Подымался обычно очень долго, целый час, потому что на лестнице задерживали разговорами люди
.У Кирова был личный охранник, фамилия тоже — Николаев
2. Киров любил от него “откалываться”. Дежурный комендант Смольного Генрих Тедер, ревельский грузчик, участник Гражданской войны рассказывал: “Киров часто “забывал” Николаева. Где-нибудь на заводе удирал от него… Николаев звонил: “Товарищ Тедер! Что мне делать? Киров от меня уехал!” Я ехал сам на завод, отыскивал Кирова — как бы невзначай. “А, здравствуй, Тедер! Что ты делаешь?” “Я тут случайно… Может, мне подвезти вас домой?” Но Киров подвозил меня сам — ко мне домой. Не тот номер”.Управделами Пухов и второй секретарь Чудов решили перенести кабинет в другое место. Более отдаленное, тихое. В новом кабинете Киров почти не успел поработать.
1 декабря было какое-то совещание в Смольном. Киров шел вечером, начало должно было быть в 6, в Смольном. Вся площадь была заполнена машинами. На 3 этаже целая ярмарка. Киров шел по лестнице, свернул в коридор. Николаев-убийца ждал его с револьвером.
В шестом часу я услышал два выстрела. Прибежал на шум, крики… Киров лежал на полу, лицом вниз, с папкой. Рядом бился в эпилептическом припадке убийца с револьвером в руке. Кирова перенесли в кабинет. Тут были уже Чудов, Угаров
3, члены бюро, Кодацкий4 — все прибежали. Гриша Фридман был весь в поту, в крови: “Чудов велел ему зачем-то “откачивать” Кирова… Тот и “откачивал” в каком-то диком исступлении… Все это было безумие, миг безумия… Киров был мертв.Я уехал. Комендант велел всем уехать. Тут же вскоре домой мне звонил Угаров:
— Почему ты уехал? Приезжай немедленно!
Всех работников обкома посылали на места, в районы — успокаивать и объяснять людям. Помню Позерн
5 поехал в Лугу…Николаев — убийца был выдвиженец 28 года. От станка — в партийные работники. Ничего из него не вышло, он пил, был неустойчив, озлоблен. Неудачливый карьерист. В то время — безработный.
В Смольном уже было однажды — недавно, 29 апреля 34 года — покушение. Моряк, дошедший до отчаяния из-за того, что ему не давали квартиру, караулил кого-то (Кирова ли?) у вешалки. Он принял художника Бродского, шикарно одетого мужчину, за какое-то начальство и — ударил его по голове. Не убил…
В охране Кирова работал другой Николаев, пожилой. Жена Николаева-убийцы была латышка. Его связали потом, на следствии, с латышским посольством.
Через три недели, в конце декабря, на активе ленинградского Комитета выступал Ежов. Рассказывал об этой версии — ревности
6. Этим будто бы воспользовались зиновьевцы.Помню, что на актив запрещено было пускать от зиновьевской оппозиции”.
В той же тетради 1967 года.
Подарки вождям.
Художник Ю. П. Анненков вспоминает о январе 1923 года, когда он делал портрет Троцкого.
“Перед моим отъездом Троцкий оглядел меня с головы до ног и заявил:
— Что касается вашего собственного костюма, то он мне не нравится; в особенности ваши легкие городские ботинки: они вызывают во мне страх при теперешнем тридцатиградусном морозе. Я вас обую по-моему.
И он повел меня в особую комнату, служившую складом, полным всевозможных гардеробных подробностей: шубы, лисьи дохи, барашковые шапки, меховые варежки и пр.
— Это все подарки и подношения, с которыми я не знаю куда
деваться, — пояснил Троцкий, — пожалуйста, не стесняйтесь!И он выбрал для меня замечательную пару серо-желтых валенок… Внутри валенок было выбито золотыми буквами следующее посвящение: “Нашему любимому вождю, товарищу Троцкому — рабочие Фетро-Треста на Уральске”.
Ю. Анненков “Дневник моих встреч”.
Не отсюда ли сталинская жажда получения подарков? Музей подарков т. Сталина как символ всенародной любви.
Сталин — злопамятность, патологическая зависть и комплекс неполноценности.
В Ростове Ю. В. работал в архиве, встречался со старыми мироновцами и думенковцами. Привез несколько тетрадей, исписанных сплошь. Я начну с первой, ударившей по сердцу, а потом — выборочно.
Юрина запись в дневнике.
“Мой дед был сиротой, отец и дядя — тоже. Я осиротел в двенадцать лет, Ольга
7 — в четырнадцать. Наверно, это и называется роком”.Юра был прав. Наш сын осиротел в неполные два года.
Другая запись, сделанная, может, в горькую минуту трезвого беспощадного осмысления того, какими разными путями приходили люди к революционерам.
“Отец и Евгений
8 были сначала хулиганами в Темернике9. Евгений носил красный пояс, и за поясом — нож”.Теперь выдержки из рабочих тетрадей.
Настя Думенко
10 умерла недавно. Всю жизнь боялась, страдала. Умирая, сожгла все фотографии и письма. Ее преследовали.Надзиратель рассказал: начальник тюрьмы должен был дать ему (Думенко. — О. Т.) папиросу, а заместитель — стрелял в Думенко. Остальных вывезли и расстреляли.
Некий полковник утверждал, что 7 октября 1920 года Думенко выступал с балкона на Большой Садовой
11. Мистификация. В. И. Волгин предполагает, что, м. б., казаки требовали Думенко, и кто-то переоделся и выступил с речью… под видом Думенко.Василий Иванович Волгин… В Гражданскую войну воевал в 1920, всего четыре месяца. Был писарем. Студент. Вспоминает, как однажды полмесяца кормил весь полк тем, что захватил вагон папиросной бумаги — очень ценную в то время вещь. Ее меняли на молоко, хлеб
.Агроном. Окончил Тимирязевку.
В 1923 году исключен из партии, так как у него в столе обнаружили книгу… Плеханова. “Учитель Ленина… как его? Вот склероз!” Работал по специальности, в 1938 году арестован и выслан на Колыму. Просидел до 1946 года, вернулся в Ростов. В 1948 — снова ссылка в Красноярский край, работал на поселении. Но это было гораздо тяжелее, чем Колыма. Морально тяжелей. Тогда еще верили, что все это временный ужас, голодали, были как животные, но — верили, что скоро все кончится. А здесь — страшное угнетение духа, никаких надежд. Думенкой занялся оттого, что помнил с юности как героя Дона. На Дону по-настоящему знали двух истинных
12 и М. Кривошлыковым13. В гибели подтелковского отряда винит самого Подтелкова, “Федю”.
героев — Думенко и Киквидзе. Волгин — из донских казаков. Донская поговорка: “Мой дед казак, отец — сын казачий, а я — х.. собачий”. Но — интеллигентен, хорошо говорит, пишет складно. Брат В. учился в юнкерском училище вместе с Лариным— Федя дал команду не сопротивляться. А надо было пробиваться — были же пулеметы… Он стал христосоваться со стариками-станичниками… Мишка (Кривошлыков) предлагал пробиваться, но Федя отказался.
Вместе с его братом и Мишкой в юнкерском училище был Павел Дудаков. Он стал впоследствии главой ОСВАГА
14.“Вот кого под корень!” — трясет бумагой. Антоновы, Семибратовы, Кухарновы, Дудаковы, они свойственники того Дудакова…”
(Ю. Трифонов “Старик”, роман)
Он услышал, что подтелковский отряд схватили и “заскакал” трех коней — хотел спасти Мишку, но не успел. Подтелкова он бы, конечно, не спас.
Погибли они оттого, что Подтелков был злодей. Ведь поначалу война между советскими и казаками шла “благородно”. Среди белых в начале 1918 года выделялся Чернецов — высокий красавец. Сотник. Подтелков в его сотне служил вахмистром. Чернецов с пятью казаками напоролся в какой-то станице на Подтелкова с сотней.
Подтелков его обезоружил. Они ехали рядом с ругались. Один другого винил: “Ты продал казаков!” — “Нет, ты продал казаков!” Подтелков не выдержал и рубанул его шашкой. Офицерская рубка — только “козырек” снимает. Чернецов убит был на месте. Все были возмущены и даже адъютант Подтелкова чуть было не застрелил самого Подтелкова.
“Благородная”, “офицерская” война была нарушена. И когда сотник схватил Подтелкова, первое, что он ему сказал, подставив кулак к его подбородку:
— Ну, теперь за Чернецова рассчитаемся!
Потом велел позвать стариков и пусть они судят”.
Выписки из газет времен Гражданской войны.
“Советский Дон”. Б. Садовая 24 Цена № 4 руб.
“Кровавый путь” (странички из “истории” Добрармии
15). Агасферов.“Корниловцы еще имели проблески демократизма — боролись за Учредительное собрание.
Добрармия — ничего не оставила.
Вторая Терская пластунская бригада произвела ряд погромов: в Черкассах, Смеле, Корсуне… Еврейские погромы.
Генерал Май-Маевский
16 носил кличку “жидовского покровителя” и имя его ненавистно в Добрармии”.В Черкассах.
“…Хватали девушек. Волокли их с диким криком по улицам пьяной и глумливой ордой. Сладострастное гоготание наполняло улицы местечка. Зверь буйствовал в полном просторе. Свыше сотни еврейских девушек, выхваченных из их скрытых убежищ, из рук кричащих матерей, окружили диким хохочущим кольцом с яростным криком подлого нетерпения гнали, волокли по улицам, вздымая пыль, избивая прикладами. Тут были гимназистки, были подростки-девочки…
Затащили девушек на фабрику Заруцкого.
Предались бредовой вакханалии насилия.
………………………..
Сжигали в домах.
“— Пощадите… пощадите ведь не звери же вы!”
Грубый хохот звучал в ответ.
…………………………
Многие из девушек лежат в больнице, многие умерли. Среди этих жертв много гимназисток и вообще малолетних.
…Дикой лавиной, в багровом тумане грабежей и насилия подступила бригада к Киеву… О, какая краска стыда когда-нибудь зальет ваши лица, развращенные дети великого народа — в те дни, когда прольется свет истины в ваше темное сознание, и яркость дня как меч пронзит очи ваши, залитые “вином ярости блуда”. Содом и Гоморру сделали вы из родной земли! Но придет и для вас свой судный час: награбленное вами обратится в проклятие ваше, убитые и погубленные вами будут преследовать вас неотступно…
В истории есть закон возмездия… слезы и проклятье…”
Подпись — Агасферов.
Объявления.
Ростовский Народно-драматический театр (Кооператив товарищества артистов) “Лес”, “Коварство и любовь”, “Кот в сапогах”, “Без вины виноватые”.
Умоляю знающих в лицо студента Пипшиц Соломона сообщить по адресу Донская 44, Юсуповым.
Врач дежурит у сыпнотифозных.
Студенты-медики дежурят за умеренное вознаграждение у тифозных.
7 марта 1920
Сегодня в Ростове первый Коммунистический воскресник.
9 марта
По Донской области. Арест Думенко.
Новочеркасск 6 марта.
В ночь с 23-го на 24-е февраля по приказу члена РВС
17 Кавфронта
т. Смилги арестован командир Конного корпуса Думенко и весь его штаб. Причиной ареста Думенко и его штаба является убийство политического комиссара Конного корпуса Т. Микеладзе, совершенное в ночь со 2 на 3 февраля.Следственная комиссия, назначенная РВС армии для расследования обстоятельств, при которых произошло убийство и розыск виновников, пришла к заключению, что убийцы Микеладзе находятся в штабе Думенко. Помимо этого о деятельности Думенко и его штаба имелись сведения, которые требовали скорейшего вмешательства РВС армии, дабы предотвратить творившиеся в штабе безобразия. Пьянство и бандитизм были явле-
ниями обычными и действовали разлагающе на весь корпус. Политическая работа в Корпусе почти не велась, так как тов. Думенко и его приближенные не признавали никаких комиссаров и представителей Советской власти, терроризировали различными угрозами.Во время нахождения корпуса в Новочеркасске пьянство и дебоши достигли небывалых размеров. Чины штаба устраивали оргии с женщинами, производили незаконные реквизиции и конфискации. Сам Думенко поощрял все эти безобразия и преступления, громко заявляя о своих симпатиях к батьке Махно. Все эти преступления и вызвали своевременное энергичное распоряжение РВС об аресте Думенко и его приспешников. Следствие по делу Думенко впредь до приезда представителя Ревтрибунала ведет член Реввоенсовета армии Т. Белобородов”.
Распоряжения Советской власти.
Приказ № 14
Военно-Революционный комитет гг. Ростова и Нахичевани на Дону.
8 марта 1
920Последний день явки на регистрацию нетрудового населения гг. Р. и Н. на Дону согласно приказа
18 за № 3 назначается 9 марта с. г. (Управление Владикавк. Ж. Д.)Причем в дополнение приказа о регистрации ВРК сообщает, что регистрации подлежат жены рабочих и служащих, занимающиеся домашним трудом, живущие при муже и не пользующиеся услугами наемной прислуги.
Предревкома Петерс
Член Ревкома: Зав. отделом Управления Баранов
Секретарь Костоглодов
…………………..
Дело Думенко
Думенко и семь человек из его штаба переведены в ростовскую тюрьму. Следствие по их делу продолжается.
24 марта
Пролетарский суд
(противопоставление царского и пролетарского судов)
“…в основании приговора полагается совесть судьи и революционное правосознание”.
………………….
26 марта
Выселение буржуазии из квартир.
Приказ № 36 ВРК гг. Ростова и Нахичевани на Дону. От 24 марта 1920.
Отделу коммунального хозяйства.
Для предоставления рабочим благоустроенных квартир отделу Коммунхоза предписывается в двухдневный срок предоставить подробный проект выселения и уплотнения буржуазии.
Предревкома Атарбеков.
…………………..
Выписка из протокола № 26 заседания Президиума Дон. обл. ИК
19 от 3 марта 1921 г.Слушали.
Создание в Ростове особого концентрационного лагеря для передачи в таковой буржуазии, извлекаемой из советских учреждений, как и привлекаемой к труду (как не занятой таковым).
Доклад Сергиевского.
Постановили.
Предложить Отделу Управления принять меры к организации названного лагеря, о чем доложить президиуму.
Из “Донской волны”
Еженедельник истории, литературы и сатиры под редакцией Виктора Севского.
(газета Добровольческой армии. — О. Т.)
1918 г. 15 июля.
“В Екатеринодаре в Красной Гвардии были одни китайцы.
— Почему же тогда комиссары комиссарами назывались?
— Товарищи мандарины.
………………….
Юрий Саблин.
Самый молодой из главковерхов, самый буржуазный из них. Сын московского книгоиздателя, внук антрепренера, любимец литературной и театральной молодежи Юрий Владимирович Саблин стал главковерхом советских войск и во главе их 13 февраля 1918 года вступил победителем в Новочеркасск.
Не подписал ни одного смертного приговора.
Рассказывал анекдоты о Подтелкове…
Заблудился между Карлом Марксом и Майн Ридом. Был левым эсером. Играл в революцию. “Вы знаете, кубанский главковерх Автономов под меня работает. Наполеона из себя корчит”.
……………………..
Из той же газеты.
№ 27 1918 г.
К. Бальмонт.
О детях Дона сейчас влюбленно
Как из бидона стихи пролью —
О детях Дона, сын Аполлона,
Прошу пардона за прыть мою.
В стране маори я жил в фаворе
Забывши горе и жизни вздор.
А тут в терроре, в кровавом море
С покоем в ссоре таюсь, как вор.
Как жизнь свирепа в стране совдепа!
Жизнь хуже склепа! Над жизнью креп.
Жизнь — зло-нелепа; два сорок — репа.
Жизнь — три копейки, тринадцать — хлеб.
А там как в сказке, в Новочеркасске!
В лазурной краске волшебный быт!
Хлеб — мягче ласки, (мутнеют глазки)
Там жизнь без тряски и без обид.
Мечта поэта! Рулет!.. Котлета!
И сигаретта! И санторетт!
И Мариэтта! И Мариэтта!
И В. Севский, донской поэт!
Пародия В. Севского
Стихотворение цитируется (с купюрами) в повести Ю. В. “Опрокинутый дом”.
Ю. В. продолжает выписки из “Донской волны”.
№ 16 1919 г.
14 апреля
“Ноев ковчег”. Статья А. Черноморцева о донских комиссарах .
“…Наиболее яркой фигурой из казаков-комиссаров является Евгений Трифонов (дядя Ю. В.). В марте 1918 г. он, ловко обойдя “наркомов”, получил у них около 20 млн. рублей на организацию борьбы на Юге России. Понятно, деньги ушли без отчета Трифонова перед дававшими их. Он организовывал так называемый “центро-юг”, просуществовавший до мая в Донской области, а затем перекочевавший в Царицын.
В Царицыне Евгений Трифонов пытался захватить власть в свои руки, но встретил энергичный отпор и повел интригу против северо-кавказского комиссариата, настойчиво требовавшего у него отчета в 20 млн.
Неудача в Царицыне не сломила энергии и жажды власти в Трифонове, и он выехал к Подвойскому
20 с новым проектом.Трифонов решил создать в противовес Большому войсковому кругу, пользовавшемуся авторитетом на Дону, Походный войсковой круг при советских войсках. Попутно себя Трифонов выдвигал в председатели такого круга.
Подвойский мечтал о победном шествии по улицам Новочеркасска, ему проект Трифонова понравился и он стал заботиться о проведении его в жизнь.
Но к октябрю Дон был свободен от большевиков и необходимость такого круга стала под вопросом. А открытие Круга должно было быть торжественным в присутствии самого Подвойского и других красных генералов.
Вторая неудача не остановила Трифонова, и в октябре он берется за организацию всей контр-разведки на юге России, разгоняет бывшую контр-разведку и прочно оседает на новом месте.
Вероятно, теперь, когда красные снова на Дону, Евгений Трифонов играет немалую роль и, быть может, воскрешает свой проект Походного войскового круга, тем более, что этот проект встречал в советских кругах большой интерес, как ловкий маневр в завоёвывании казачьих умов.
Другие комиссары —
Вейсман. Специалист по выпытыванию перед расстрелом…
Зверский матрос Губин…
Тупой латыш Карл Зедин, бывший матрос… Характера Зедин был решительного и в способах правления, до появления в Царицыне Сталина, мало отличается от сатрапов всех времен… Он решительно расправлялся с каждым комиссаром, который осмеливался идти против его мнения. Он разогнал старую политическую организацию так называемого Центро-Юга, в котором главой был донской казак Е. Трифонов. Но по приезде Сталина Зедин взял неверный тон лести в глаза и одновременно начал скрытую интригу… Сталин его быстро съел”.
……………………..
Из статьи “Красный Царицын” (того же Черноморцева. — О. Т.
)1. Сталин.
“Сталин не стесняется в выборе путей для достижения своих целей. Хитрый, умный, образованный и чрезвычайно изворотливый — он злой гений Царицына и его обитателей. Всевозможные реквизиции, выселения из квартир, обыски, сопровождающиеся беззастенчивым грабежом, аресты…
Сталин сразу подчинил себе всех местных царицынских деятелей.
…
Надо отдать ему справедливость, что его энергии может позавидовать любой из старых администраторов…Чрезвычайка работала бешено. Везде и всюду, ежедневно вскрывались заговоры — подлинные и мнимые. С 20 июня Сталин стал во главе всего военного и гражданского управления”.
“Донская волна”. № 7. 1919 г.
Статья о Раскольникове некоего К.
“Мичман Раскольников… глаза бегающие. Дважды сидел в доме умалишенных”.
…………………..
№ 27. 1919 г. 21 июля.
“Вожди красных”. Егоров, Думенко, Жлоба, Гай.
…Думенко в среде большевистских вождей — далеко незаурядная личность, один из немногих самородных талантов”.
Гай почему-то назван женщиной!!! А все делает муж — Берзин.
Ростов. Народный музей Революционной и трудовой славы.
Сидят старички, разбирают фотографии. Одному — 85, другому — 88, третьему — 80. Ни черта, конечно, не помнят.
Степан Степанович Гринченко о Думенко.
— Я был мальчишкой. Видел его в Ростове: он был худощавый небольшой, как юноша… лет двадцати…
— Нет, ему было 32 года, когда он погиб.
Сомневается. Другой старичок, ростом с Гинзбурга
21, говорит:— Он был маленьким. С меня ростом.
Кроме Ростова Юрий Валентинович побывал еще и в Донецке.
Ноябрь 1967 года. Донецк.
Е. Я. Морозова, подруга моей матери, была арестована в Луганске. После ареста ее мужа В. Ф. Ларина, председателя Крайисполкома Азово-Черноморского края, ее выселили из Ростова, и она приехала в Луганск, где жили родные.
Там ее и арестовали. Юра записал ее рассказ. Для себя он его назвал “Хочу котенка”.
“Луганская тюрьма была набита людьми. Лежали вповалку под койками. Было много комсомольцев, их страшно пытали и били. Им надевали на головы трехугольные хомуты с отверстиями для головы и били по лежачим. Отбивали легкие. Начиналось кровохарканье и люди быстро умирали.
Е. Я. тоже сильно болела (ее не били) и лежала в тюремном госпитале. Там были две палаты, мужская и женская. В мужской лежало много умирающих от пыток комсомольцев. И вот однажды приходит женщина-надзирательница и просит:
— Женщины! У вас тут был котенок, дайте, он нужен…
Оказывается, один умирающий комсомолец попросил котенка. Женщины дали надзирательнице какого-то котенка-замухрышку, которого они подбирали в коридоре каждый раз, когда кому-либо это удавалось.
Тот комсомолец так и умер, лаская котенка.
В это время высоколобые москвичи восхищались только что вышедшей книгой Хемингуэя, и особенно рассказом — “Кошка под дождем”. Юра, помните там: “Хочу кошку! Хочу длинные волосы!”
В июле шестьдесят седьмого Ю. В. посетил А. И. Микояна. Подарил ему “Отблеск костра”. Разговаривали долго. Микоян помнил Юриного отца и вообще многое помнил из прошлого, но в разговоре был осторожен… впрочем, не совсем. Ю. В. записал эту беседу очень подробно.
14 июля 1967 г.
“…Я сговорился и пришел вчера, 13 июля, к 3-м часам дня в Большой Кремлевский Дворец, здание Верховного Совета СССР, подъезд 6, этаж 3, комната 6 с табличкой “Член Президиума Верховного Совета СССР”…
………………………..
Он говорит, говорит, говорит, а сам смотрит на меня и, наверное, думает: “Зачем же он пришел ко мне?” Но говорить ему нравится, да и дел особых нет. Вот и не может остановиться. Почти без пауз переходит от одной темы к другой.
— Вы будете продолжать эту работу?
Я сказал о своем замысле романа о 20-м годе на Дону. Спросил, что он помнит о деле Думенко.
— Я помню немного. Знаю, что два человека — Ворошилов и Буденный — против реабилитации. Это была вражда между военными… Это бывает часто… Они до сих пор не могут примириться…
Я сказал, что работая в Ростовском архиве, в библиотеках, прочитал комплект газеты “Донская волна” за 18, 19 годы и прочитал там характеристику Сталина, данную белыми.
А. И. заинтересовался:
— А кто писал?
— Некий Черноморцев. Он, видимо, служил у нас, а потом перебежал к белым. У него там несколько заметок о разных советских деятелях того времени, действовавших на Дону, в Царицыне.
— Что же о Сталине?
— Очень лестно, и даже удивительно для 1919 года… Сказано, что — хитрый, коварный, умный, образованный. Что отличный администратор. Таких администраторов при царской власти почти не было… Что очень ловко и быстро съел всех соперников по Царицыну и стал там полновластным хозяином…
— Да, он был очень хорошим администратором… И — очень скромный… Никогда не выдвигался… На заседаниях Политбюро занимал второе место и предоставлял председательствовать — то Бухарину, то Рыкову… Вообще, он умел маневрировать, отступать, отсекать врагов…
— Уничтожать их, — подсказал я.
— Да, уничтожать и — сплачивать. Сплачивать тоже… Он очень уважал Гитлера. Восхищался тем, как тот уничтожил своих соперников — Рема и других… Я был удивлен: как можно восхищаться таким человеком?
— Кое-чему он у него учился…
— Да, учился у него, у Ивана Грозного… У персидского шаха…
…………………
Наверное, он испытал облегчение. Никакой личной просьбы не было. Я сказал, что, кажется, утомил его.
Через три минуты он встал и пожелал мне творческих успехов. Я разговаривал с ним 1 час 10 минут. Была половина пятого. Наверное, он с удовольствием говорил бы со мной до пяти…”
28 августа 67
День моего рождения. Не хочу вспоминать и философствовать попусту.
Запишу встречу, которая случилась месяцев пять назад, а то — забуду. Был звонок телефона. Бодрый и резкий старушечий голос спросил:
— Юрий Валентинович?
— Да.
— Мне надо с вами увидеться!
Тон был категоричный. Я попросил позвонить на следующий день утром. На другой день утром был звонок и требовательный голос:
— Я вам звоню, как условились. Говорит Дора Савельевна.
Я пригласил Дору Савельевну приехать. Через час с небольшим пришла: небольшого роста старушка с остреньким бледным личиком. Похожая на обнищавшую Веру Инбер. Разделась, села к столу, вынула из сумки “Отблеск костра” и сказала:
— Я пришла к вам ругаться.
— Пожалуйста, — говорю. — Давайте.
Раскрыла книгу на заложенной странице и стала читать:
— Вот вы пишете на странице…
И Дора Савельевна рассказала о героической смерти Маруси
Никифоровой — знаменитой анархистки. Я уже упоминала, что при жизни Ю. В. “Отблеск костра” не переиздавался, поэтому Ю. В. не мог внести необходимые изменения и дополнения. В частности о Марусе Никифоровой. Первое посмертное издание вышло с жестокими купюрами. И оттого, что не было уже автора, а на комментарий издательство поскупилось, остались несправедливые строки о легендарной Марусе Никифоровой. Здесь Ю. В. поддался расхожей версии, изменил своему правилу: проверять все, ворошить архивы, расспрашивать очевидцев. Описывая паническое отступление Красных из Ростова в мае 1918 года под натиском немцев, Ю. В. упоминает о Марусе Никифоровой.“На том же паровозе оказалась “знаменитая” Маруся Никифорова, начальница отряда анархистов, молодая пьянчужка и психопатка. Еще недавно воспитанница Смольного института, а ныне прославленная атаманша любила разъезжать по Ростову в белой черкеске с газырями и белой лохматой
папахе, — ехала тихая, трезвая, в солдатской шинельке. Отряд ее растрепали немцы, вместе с нею ехали лишь несколько солдат”.Через несколько лет после публикации “Отблеска” Ю. В. купил седьмой номер журнала “Каторга и ссылка” за 1932 год, и там в воспоминаниях А. Х. Ронис-Кантовского прочитал о смерти Маруси Никифоровой, но… Книга “Отблеск костра” как бы уже не существовала, нельзя было даже заикнуться о переиздании: махали руками, округляли в ужасе глаза.
Поэтому я позволю себе выполнить желание Ю. В. Вот отрывок из воспоминаний Ронис-Кантовского, моментальная фотография 1919 года, групповой портрет на фоне гражданской войны:
“…Корниловцу, очевидно, надоело спорить с людьми, которые пытались возражать. Решив прикончить с политикой, он окинул присутствующих опытным взглядом ищейки и, убедившись, что публика “своя”, заговорил о другом:
— Эх, господа! Ну что мы будем спорить! Позвольте мне рассказать вам один маленький эпизодик из моих боевых приключений.
— Просим, просим! — отозвались присутствующие.
— Прошлой весной, — начал корниловец, — во время разгрома большевиков в
Донской области, около Ростова моя сотня нашего казачьего полка, — я тогда был еще командиром сотни, — настигла группу бежавших верхом большевиков. — Окружили…Корниловец с невозмутимым спокойствием рисовал сцену собственноручного расстрела обезоруженных большевиков. Допрашивал, издевался, а затем, по очереди, по одному расстреливал.
— Покончив с комиссарами, — продолжал корниловец, — я был уже готов вскочить на лошадь, вдруг казаки ведут всадника в полумужской, полуженской одежде. Всадником оказалась молодая красивая женщина. Признаться, от такой неожиданности я растерялся. Предстояло иметь дело с политическим врагом в лице молодой интеллигентной женщины. Пригласив ее присесть на ближайшей телеге, я спросил ее имя. Молодая женщина с ненавистью бросила:
— Не считаю нужным вам отвечать!
— Бился я около часу, и все равно, что с немым — ни слова.
Далее корниловец изобразил дикую историю садистического издевательства над арестованной большевичкой-красногвардейцем.
Он рассказал, как по его наущению в штабе штабные пройдохи с участием дикой дивизии горцев устроили массовой насилие над пленной. Несмотря на то, что история эта могла бы вызвать отвращение среди завсегдатаев ночлежки, корниловец смаковал ее и, видимо, был доволен, что “отличился”…
— На другой день командир дикой дивизии, Хаджи, выпустил из своего кабинета арестованную с напутствием: — иди… твою мать, и скажи своим комиссарам, что я, Хаджи, их всех переделаю в бога…
— Как, И отпустил!? — воскликнули слушатели.
— Да, отпустил.
— А через некоторое время красные развили против нас неслыханные наступления. Атака носила необычайно жестокий характер. Красногвардейцы дрались, точно звери. И если бы вы знали, о боже, как уничтожали наших казаков… И к великому ужасу мы узнали, что наступлением руководит лично эта большевичка.
— Что вы говорите! — вырвалось у слушателей.
— Да, господа! Она мстила, страшно мстила! В станицах, где она проходила, казаки буквально истреблялись с лица земли. Торжество ее, однако, недолго продолжалось. Мы получили подкрепление и опрокинули большевиков. Взяли в плен много красноармейцев, и среди них оказалась эта комиссарша.
— А-а-а! — облегченно вздохнули слушатели.
— Я подошел к ней и спрашиваю: “Ну что, опять мы встретились?”
Она с гордостью победителя ответила: “Да, мы опять встретились!” Военно-полевой суд тут же приговорил ее к смертной казни через повешение. Станичники с большим рвением сколотили на скорую руку виселицу, перекинули веревку, поставили табурет из ближайшей избы, и, когда все было готово, комиссаршу подхватили… Она оттолкнула казаков и гордо пошла к виселице. Поднялась, сама надела петлю и толкнула ногой табурет…
…Корниловец спокойным голосом рассказал, как пленные вешали сами себя, то есть их, конечно, заставляли самих себя вешать. Но, когда число их достигало тысячи, этот способ затруднял самих пленных…
…Рассказал, как десять-пятнадцать добровольцев гнали на казнь по 500-800 пленных. Идут, как бараны, хорошо зная, куда их гонят… Все равно смерть. Могли бы бежать во все стороны, всех не перестреляешь. Многие счастливо убежали бы… Нет, идут, как бараны.
— Не может быть!
— Вначале, — продолжал корниловец, — мы их благородно расстреливали: укроем пулемет где-нибудь в здании, выстроим их в ряд, как будто на поверку перед отправлением… Вдруг застучит пулемет и все падают вповалку…”
Кроме рассказов стариков, участников Гражданской войны, кроме газет и журналов Добровольческой армии, Ю. В. конспектирует рассказ бывшего секретаря Ревтрибунала (в 1918, в период расказачивания) А. Н. Чуватина, дневники своего дяди П. А. Лурье
22 (зима 1920 года), подробно биографию Ф. К. Миронова23, подробно историю ареста и суда над Б. М. Думенко; книгу генерала Краснова о революции и казачестве “На внутреннем фронте”… Все это через десять лет станет “подводной” частью романа о Гражданской войне и не только о ней — “Старик”.Я же, читая свидетельства того времени, не могла не думать о том, что во времена нынешние только малограмотные в истории могут искушать повторением кровавого ада Гражданской войны.
1967 год завершался для Ю. В. событием огромной важности: он начал работу над повестью “Обмен”, и это, как написал Г. Бакланов, “…было началом тех книг, которые дадут ему имя и оставят в литературе”.
В 1968 году Ю. В. работал над романом “Исчезновение” (первоначальное название — “Исход”), и “Новый мир” даже анонсировал этот роман.
Ю. В. давал читать роман близким друзьям. Кто-то как Д. Данин
24 отозвался кисло, кто-то как А. Гладков25 — совсем по-другому.18 июня 68 г.
Дорогой Юра!
Прочитал с огромным интересом и удовольствием.
Мне очень понравилось. Первые, пришедшие в голову мысли я изложил Вам в письме, которое вложил в папку с экземпляром романа, который оставляю Цецилии Исааковне
26. Возьмите у нее.Прочитанное вызывает много мыслей и что-то я еще договорю Вам лично…
Жму руку Ваш А. Гладков
Ленинград. 24 июня 1968 г.
Дорогой Юра!
Когда я думаю о Вашем романе
27, то у меня вертятся слова из “Воскресенья”: “Как ни старались люди…”. Как ни стараются люди ликвидировать настоящую литературу — она живет…Наверное, Вы уже приехали и взяли у Ц. И. экземпляр.
Как же теперь будет дальше?
Каковы Ваши планы на июль?
Я сделал 3-ий вариант своего сценария, он стал реально лучше, но это не совсем то, что, наверно, от меня хотели. Сдал его и буду ждать, что теперь воспоследует. Но, видимо, на днях будет новое обсуждение, и мне нет смысла уезжать до него.
У меня никаких планов кроме Загорянки нет. М. б. в августе там будет жить Эмма
28. В сентябре она, кажется, едет с театром в Югославию и м. б. в Италию, а я опять же буду до зимы в Загорянке. Мои планы — работать.Напишите мне сюда сразу о своих планах.
Заодно черкните о положении журнала “Новый мир”. Когда я уезжал, через два или три дня после Вас, настроение у них было хреновое.
Как здоровье Цецилии Исааковны?
Жму руку. Ваш А. Гладков
Ответ Ю. В.
28 июня
…Приехал в прошлую субботу. В Финляндии было интересно. Я нисколько не жалею, что потратил на это время и нервы.
Приехав, получил от мамы Ваше письмо, очень меня порадовавшее и подбодрившее. Я был не вполне уверен в том, что дело идет правильно. Сейчас после Вашего письма и письма Лели Кин (ей очень понравилось, она хвалила меня, пожалуй, чрезмерно, так как не отметила никаких просчетов), я почувствовал себя “на коне”. Хочется писать дальше!
Но не пишу, а пытаюсь настроить себя на сценарий. Положение близкое к катастрофе! С одной стороны, нужно писать это, с другой — необходимо делать то… Наступает мое излюбленное состояние буриданова осла.
Роман читал Данин, который сказал, что “много суеты” и “мало глыбистости”. Еще одна читательница заметила, что все выведенные мною люди “отвратительны”.
Я никому больше не даю читать, потому что смысла нет — плодотворных и необходимых для “настройки” одобрительных слов я наслышался достаточно, и критических замечаний тоже — в той мере, в какой нужно для продолжения работы. Многие замечания связаны с тем, что замысел и связь отдельных частей не могут быть сейчас ясны никому, кроме меня.
Данина, например, коробит то, что наряду с главами от Игоря появляются объективные куски от автора — это, дескать, разнобой, разрушает цельность восприятия. Но мне это нужно, ибо автор — тот же Игорь, но в другом качестве, а это должно обнаружиться позже. “Суету” я надеюсь преобразить в порядок — но в дальнейшем. Пещеры мне нужны тоже, ибо им предстоит сыграть важную роль. Кроме того — пещеры существовали. Тем не менее я прекрасно понимаю, что многое отпадет и будет переделываться, и, вообще, работы до черта. Написано, может быть, менее чем треть, а то и четверть. Мои планы: числа 7-го уехать с Аллой
29 на месяц. До этого нам нужно встретиться и подумать насчет сценария. Как только приедете в Москву, звоните моей маме в Серебряный бор — она скажет, где и когда я буду. В “Новом мире” настроение пресквернейшее. 5-ый (Номер. — О. Т.) не подписывают. У них впечатление, что их просто душат…”Возможно я ошибаюсь, но мне кажется, что тогда советы сбили Ю. В. с толку. Он еще в 1967 году хотел написать роман-двойник — форма, к которой его всегда тянуло. Потом, когда он стал доверять только себе, Ю. В. виртуозно использовал эту сложнейшую форму в романах “Дом на набережной” и “Время и место”. В “Доме на набережной”, кроме повествователя, есть и лирический герой, и автор. Это сложнейшая полифония. А во “Времени и месте” Ю. В. даже настаивает на двойничестве героев. Впрочем, это материя тонкая и рассуждать о ней более пристало исследователям его творчества. Я же возвращаюсь в год 1968-й
.Ленинград. 22 июля 68 г.
Дорогой Юра!
Я недавно двое суток был в Москве, но Вас не нашел. Цецилия Исааковна сказала, что Вы под Ригой и должны вернуться в конце месяца. Я тоже приеду 27— 28-го и уже до зимы. А в Москву я прилетал на похороны Константина Георгиевича
30, стоял вместе с Твардовским в почетном карауле, ездил в Тарусу и нес гроб от его дома до кладбища.На похоронах все было фальшиво в траурном церемониале в ЦДЛ и похоже на все другие большие писательские похороны “по первому разряду”, кроме нескольких минут в конце гражданской панихиды, когда неожиданно стала говорить пианистка М. В. Юдина (вне программы) и из глубины зала послышались несрепетированные голоса. И — очень хорошо все было в Тарусе: весь город вышел с цветами на улицы, и место могилы изумительное — в самом конце кладбища, на зеленом мыску между двумя заросшими оврагами, под большим дубом, в виду Таруски и той дали с полем и лесами, которыми К. Г. любовался из своего сада. О речах нечего и говорить: выступали люди, которых К. Г. не любил и не уважал, а Ш., который мог бы что-то сказать, прокричал какую-то истерическую чепуху. И весь этот летний день, когда и шел дождь и парило, а ночью, когда ехали из Тарусы, разразилась страшная гроза, — был гармоничен с К. Г.
Конечно Алексеев, Сартаков и другие присвоили себе в этот день К. Г. и как это ни обидно, оно, может, и имеет хорошую сторону — станут переиздавать побольше и у близких будут деньги.
В Тарусе видел Борю
31 — он там живет: он звал меня остаться у него ночевать, но я боялся, что задержусь и не улечу на другой день, и уехал в тот же вечер.В автобусе по дороге туда все говорили только о Беленкове
32: это, как я понял, сейчас в Москве тема номер 1. Вчера прочитал в “Знамени” Ваш рассказ33. Он хорош и в нем подводная часть айсберга велика и тяжела. Он говорит больше, чем его фабула и как все хорошее, его невозможно пересказать.У Вас уже, наверно, набралась целая целая книжка отличных
рассказов — самое время издавать!У меня состоялся Худсовет по последнему варианту сценария, и он принят. Сейчас его послали на утверждение в Москву. Там все может быть: только что зарезали готовый фильм по “Интервенции” Славина, тоже ленфильмовский. В “Новом мире” по-прежнему безнадежно. Мелькнул было какой-то просвет, и снова все закрылось. Три дня назад еще не был подписан 5-ый номер!.. Жму руку Ваш А. Гладков.
В декабре в жизни Ю. В. произошло очень важное событие: он встретился с человеком, который сидел на Лубянке в одной камере с его отцом. В дневниковой записи фамилия человека изменена, потому что, как писал Ю. В., “в его крови тлела смертельная осторожность”, хоть времена изменились, его реабилитировали, дали маленькую квартирку на Юго-Западе и персональную пенсию, “но двадцать лет лагерей сделали свое дело”. Ю. В. понимал это и в своей записи постарался замаскировать источник. Поэтому рассказ сокамерника Валентина Андреевича предваряет такое наивное примечание Юры:
“Все эти факты — от Ушакова, родственника человека, сидевшего с отцом”.“…2 сентября привезли с дачи. Утром. Лубянка. К маленькой двери — на углу Малой Лубянки. Кто-то смотрел в глазок. На ЭМКе. Приехали трое. Иногда приезжают — 5, чтоб произвести впечатление. Со мной сидел Муклевич, командующий военно-морскими силами. Он жил в Доме Правительства. На всех площадках стояли по 2 человека. Спускали не на лифте, а пешком. Прислали 12 человек. Муклевич сказал, смеясь: “Зачем столько людей? Могли бы прислать домработницу — я бы приехал”.
Привезли, помыли — в камеру.
Лубянка 2. Главная Государственная тюрьма СССР.
Камера пустая — все на прогулке — 20 минут. Прогулка — 1 раз в день. Часов в 12 дня. Открывается дверь — входят 6 человек. Все входят, как они гуляли — с руками за спиной, по очереди. Первым идет Артамонов Константин Михайлович, заместитель начальника Главного артиллерийского управления. Сын царского генерала, бывший замначальника Харьковского ОГПУ. Громадный, высокий, красивый человек. Абсолютный проходимец. Красивый, умный…
Второй — отец. По контрасту. Невысокого роста, черный, скромно одетый. Оба сидели по несколько месяцев. Отец — третий месяц. Артамонов — пятый. Остальные — переменный состав. Обстановка Лубянки — третьеклассная гостиница. Дешевые половики. Широкие коридоры. Бордельные (нрзб. — О. Т.). Двери, ручки. Окно забрано козырьком. Железный занавес. Ничего не видно. Глазок. (рисунок — план камеры. — О. Т.
).В. А.
34 и Артамонов считались стариками. Устанавливали порядки. Лежали у окна. Больше воздуха через фрамугу. Отбирают очки. И у него, и у меня были отобраны очки. Я его плохо видел. Подъем в 6 или в 7 (?) часов. Мучительное ожидание, чтоб вывели в уборную. Параша — для мелких надобностей. В уборной конвойный дает клочок бумаги, оберточной — 8 на 10 см. Стучат, скорее, скорее… “Оправка” длится в любое время в течение 2 часов после подъема. Иногда приносят чай до уборной — очень неудобно. И уборная как в третьеклассной гостинице. Завтрак — хлеб 550 грамм (пайка), полтора куска сахара и морковный чай в большом медном чайнике. Хлеб и сахар — на весь день.Обед — в 12 часов или в 1 час.
Баланда и каша, сечка, овсянка.
Вечером — в 6, 7 часов — одна каша.
Отбой — в 10 часов.
Деньги начисляют на текущий счет. Ларек. С РАЗРЕШЕНИЯ СЛЕДОВАТЕЛЯ (выделено Ю. В.). Папиросы, белый хлеб, масло и т. д. Как обещание лучшей жизни — все лучшего качества. Дорогие папиросы “Казбек”… Поощрение доходит вплоть до черной икры (не в нашей камере). В. А. держит на столе вещи, продукты. Он придавал больше значение селедке и говорил: “Это самое ценное питание в тюрьме. Это живой белок”.
Общее впечатление, что ваш отец сохранял полное владение собой, вероятно, лучше всех зная, что его ждет — никогда не допускал ни малейшего срыва. Он хотел жить. И была уверенность, что он абсолютно здоров, что он будет жить и что, по крайней мере, если эта возможность осуществится, он войдет в нее, сохранив
все свои силы.У других этого не было.
Сидел старый большевик, он знал, что происходит. Он “не сдаст ни одной позиции”. Имея в виду под этим не животное самосохранение, а пригодность для того, чтобы жить и делать… Он держал себя в порядке, в руках и — по возможности, физически.
Часто говорил о казачестве.
1) О наделах, которые давали казакам.
2) О разной земле для разных категорий военных.
3) О земельных просторах на Дону, но без горечи, обвинений и пропаганды, а так, как было.
4) О военных качествах казаков, но без восхваления или осуждения.
О том, как в Первую мировую войну австрийская и немецкая кавалерия больше всего боялась схваток с казаками — из-за пик. И показывал, как после удара пикой казак ее поворачивал в ране.
Он возвращался к юности, а не к годам Гражданской войны. Абсолютное отсутствие аффектации. Никогда не говорил о своих постах или своей роли. Два имени упоминались: Молотов (с которым был в ссылке?) и Егор Пылаев, с которым он чем-то был связан. Может быть, тот на него что-то написал?
Четвертым постоянным жильцом камеры (3 этаж № 17) был профессор механики Андрей Федорович Кудрявцев (лет 43) из института Стали. Милый, рыхлый добродушный человек. Он сдружился со следователем, молодым парнем — из студентов. “За что меня взяли? Я же никакой не политик”. Следователь терпел, терпел, потом говорит (Было поздно ночью, в коридоре тихо.)
— Хочешь знать, еб твою мать, за что? Вот за эту бумажку…
Показывает в деле листок: “19 февраля на панихиде Орджоникидзе профессор Кудрявцев А. Ф. сказал: “Видно, что-то у них в Политбюро неладно…” И подпись-шифр 418/06. И синим карандашом наверху “арестовать”.
Характер у В. А. был остро критический, насмешливый, не дававший никому потачки. Склонен был переходить к веселью над незадачливым собеседником, но без тени язвительности или оскорбления.
В камере часто завязывались споры между В. А., Артамоновым и Кудрявцевым. Говорили о пушках. Артамонов, видимо, давно забыл баллистику, Но в силу своего служебного положения должен был говорить авторитетно.
Слабоват оказывался и профессор механики. В. А. не давал им спуску, прижимал к стенке и разоблачал, не унижая.
Иногда говорили о съездах.
У меня создалось впечатление, что В. А. не слишком серьезно относился к съездам, к их нумерации.
Каждый, кто приходил в камеру знал, что кто-то один — Иуда… Поэтому пускаться в разговоры остерегались.
Когда новички спрашивали: “Что делать? Что делать?”, В. А. железно советовал: “Что было — то было, чего не было — того не было”.
Эти слова и ваш отец вообще — МЕНЯ СПАСЛИ (выделено Ю. В.). Ничего не говорил о себе и своем деле. НИЧЕГО — О СЕМЬЕ. (выделено
Ю. В.) Сильный человек! Распускать нюни не мог.Артамонова вызывали к следователю. Спрашивали: “Ну как?” “Плохо… Подписывал чего не было…” “Зачем же?” “Есть вещи, которые входят в сознание через зад”. Эту фразу он повторил еще раз. Его били, наверно.
В камере боятся говорить, что били.
Из Лубянки 2 — увозили в разные места. В Лефортово — там били, пытали, судили и убивали.
Меня вызывают на следствие. Из соседней камеры — крики избиваемого. Я думал, что это маскарад… “В советской тюрьме не бьют!”
Однажды, когда обжились и знали друг друга, сидим — В. А., Кудрявцев и я.
Я спросил В. А. — чем это кончится?
— Судьба… Сталина (он тихо говорил) — это судьба Павла Первого. Войдут два здоровых солдата и придушат — видимо, многие на это надеялись, но двух гвардейцев в России не нашлось. Да, дело обычное — как и других, ВАС ВЗЯЛИ С ПРИКУПОМ (выделено Ю. В.). То ли вас бить, то ли вы со страху наговорите — но что-нибудь обнаружится, чего вы знали.
Вводят Мартиновича — начальника одного из управлений Наркомата Оборонной промышленности. Герой Гражданской войны, комдив… Его шумно приветствует Артамонов, по Украине его знает В. А. Уводят. Возвращается через неделю, сапоги приходится разрезать — стоял всю неделю.
— В. А.! Кроме ссылки — вас еще избивали? Жандармы?
— Жандармский офицер никогда ни одного арестованного не ударял, — медленно и раздельно.
Он был начальником ГУТ-а
35. По-видимому, ценил Смилгу Ивара Тенисовича.В 1918 году В. А. и еще один или двое ходили присматривать место для ЧК в Москве и выбрали этот дом (Лубянка, 2).
“За что боролись, на то и напоролись”.
Суммарный облик. Одет незатейливо, почти по-рабочему. И был похож на инструментальщика или часовщика. Худой, черный, чуть согнутый, без малейшего фатовства — как рабочий человек. И был он похож на сцепщика в “Анне Карениной” — с фонарем… И еще больше — на рабочего в стихотворении Гумилева. Который отливал пулю. Впечатление профессионализма, целеустремленности и одной мысли.
Его ни разу не вызывали на допрос — во всяком случае, я не помню этого.
Вашего отца надо было уничтожить…
Мне было необычайно трудно расшифровать эти страницы. И потому, что почерк Юры стал здесь другим, и потому, что я ощущала его боль, его страх услышать об отце… то, что и в прощении и в оправдании не нуждается (достаточно даже этих записей, чтобы понять, за какой нечеловеческой гранью оказывались узники). Ломаными буквами выведены слова: “Ничего о
семье. Сильный человек”. Я вспомнила запись в дневнике юноши Юры Трифонова: “В детстве я хотел быть сильным…”, будто знал, что более всего ему понадобится сила духа.Человек, который рассказывал Юре о последних днях отца, тоже был сильным, он не побоялся бы правды.
В другой тетради я нашла отрывки из еще одной беседы с ним, узнала его истинную фамилию. Теперь ее можно назвать — М. И. Казанин. Судя по всему, он тоже был военным. Участвовал в Гражданской войне. Вот то немногое, что сохранилось от тех встреч. Они говорили о статье генерала Черепанова в журнале “Вопросы истории”, о позиции Валентина Андреевича Трифонова в споре с маршалом Егоровым и другими членами военной миссии в Китае в 1925 году.
Миссия была направлена в Китай по инициативе Сунь Ятсена. В нее, кроме В. А. Трифонова, входили В. К. Блюхер, М. М. Бородин,
36 — и история доказала, что все это так и было на самом деле.
Г. Н. Войтинский, А. И. Егоров, Л. М. Карахан, А. Я. Лапин,
В. М. Примаков, В. К. Путна и другие. М. И. Казанин (Ушаков) считал, что: “В споре с Егоровым и советниками по поводу помощи Фын-Юйсяну ТРИФОНОВ БЫЛ ПРАВ. Он видел, что все это были авантюристы, проходимцы, политиканыОн знал, что тут рабоче-крестьянским движением не пахнет и что комиссия приехала уже с готовыми установками.
В “Вопросах истории” № 5 (68 г.) стр. 114 — тот же Черепанов пишет: “Хотя Трифонов не видел леса за деревьями, в его рассуждениях имелось и некоторое рациональное зерно”.
Это зерно состояло в том, что его мнение было единственным, соответствующим фактам.
В ту встречу Ушаков сказал, что профессора Кудрявцева уже в живых нет. А ведь мы вместе работали в Горном институте. Я — на кафедре Теоретических основ электротехники, он — на кафедре механики. Он был профессором, я — ассистентом. И он мне очень запомнился, хотя коллектив преподавателей был велик и разношерстен.
Запомнился своим уважительным отношением к студентам, запомнился тончайшей иронией и ровно веселым расположением духа. Однажды кто-то пожаловался, что болеет почками, и Андрей Федорович посоветовал залезть в бочку с горячей водой и сидеть долго. “Мне один раз помогло”, — сказал он. Я тогда про себя удивилась странному совету: “Почему в бочку? Почему не в ванну?” Но вот прошло много лет, и я узнала ГДЕ его вылечили, посадив в бочку с горячей водой. Так и должно было случиться, потому что, как писал Юрий Валентинович, “все со всем связано”.
В шестьдесят восьмом в жизни Юры произошло событие, повлекшее за собой серьезные последствия. Началось с вот такой записи в дневнике.
“…Гошка нашел клад, а рассказывает о кабаках, о бл-ях. Иногда смешные истории. Про старичка, служившего у Деникина, который д о л о- ж и л про Гошку другому старичку белому генералу: “А ихний папаша был на стороне красных”. Гошка — худой, бледный, измученный, и какая-то затаенность. Готовность к прыжку. Мне знакома эта уголовная затаенность в нем. Говорили много о женщинах. Есть такие женщины красивые и глупые, они всех обманывают и их все обманывают.
Гошка — это двоюродный брат Юры Георгий Трифонов. В начале 1968 года он вернулся из Парижа, где гостил у тетки. А в конце 1968-го Гошка снова уехал в Париж и стал невозвращенцем. Уехал, ни с кем не простившись, не выдав своих намерений ни взглядом, ни полусловом. Что чувствовала его жена, можно только догадываться. Что чувствовал Юра…? Почувствовал скоро: запланированная поездка за рубеж была отменена, затем следующая… Юра негодовал, объяснялся в Иностранной комиссии Союза
писателей, Секретариате, в ответ — уклончивые недомолвки. Он стал “невыездным”. Дискриминацию сына репрессированного он уже проходил, теперь его дискриминировали как двоюродного брата невозвращенца. Через несколько лет стало известно, что Гошка влюбился в кузину и заранее сговорился с ней о том, что приедет в Париж теперь уже навсегда. Предлог для новой поездки был выбран самый пробойный: работа в архиве для книги о парижском периоде эмиграции Ленина. Удар был для Юры двойным: он любил Гошку, их связывала кровь, их связывало прошлое, их связывало сиротство. Гошка означал достоверность детства, юности, былой счастливой и несчастной жизни.Мы встретили его через двенадцать лет в Париже, и об этой встрече я напишу, а теперь хочу привести два его письма из Франции. Даты на этих письмах нет, поэтому они как бы вне времени.
Дорогой Юра!
Пользуюсь случаем для того, чтобы черкнуть тебе пару строк. В общем, живу я на дурацком Западе — как на чужой планете. Скучаю по Москве, по Сибири, пишу свой роман (к зиме он, очевидно, выйдет — в Германии), шляюсь по парижским кабакам — ну и, в принципе, все. Друзей у меня здесь почти нет. Да их, в сущности, нет ни у кого. Знакомых — хороших — тоже мало. Со старой эмиграцией я рассорился начисто. А с новой (с такими, например, как Кузнецов
37) сближаться сам не хочу. Вот такие дела, брат. Скучные дела. Все мои иллюзии по поводу свободного мира давно развеялись, и теперь я вижу, что все в этом мире — дерьмо.От Пуппи я давно ушел: не выдержал блядства и хамства. С ее семьей и с их окружением порвал решительно; тут ведь тоже у меня были иллюзии… Я думал, что найду интеллигенцию, голубую кровь, благородство — а попал в окружение монстров. Это, друг мой, среда жутковатая… Особенно — наши, донские. Ведь они служили у немцев, все прогнили, живут без чести и совести. И, кстати, лютой ненавистью ненавидят Россию и всех нас — советских. Кто бы ни был приехавший из Советского Союза, — для этих ублюдков человек чужой, ненавистный, подозрительный, при всех обстоятельствах — “советский”. Ты не представляешь, в какой мир вражды и сплетен попал я! Да и каждый попадет, в принципе, в такую ситуацию… Прискорбно, что мы — живя в России —
не знаем, не осознаем всего этого. Во всяком случае, я никому из московских моих друзей и знакомых не советовал бы бросать родину. На благословенном этом Западе хорошо себя чувствуют беглецы, типа Кузнецова — спекулянты, подонки и мелкие жулики. (Хотя и он, судя по всему, тоже мечется и по-своему тоскует.)Тем не менее, я выбор сделал — и назад уже не вернусь. Советский режим — это ведь мафия. А я ее законы знаю. Знаю, что мафия безжалостна и никому не прощает отступничества. Когда-то я участвовал в “сучьей войне”, а теперь вот ссучился сам.
А, может, и нет — не ссучился… Но все равно: возврата мне нету.
Хотелось бы как-то наладить связь с тобой — переписываться хоть изредка… Но не знаю, как это сделать. Больше всего, я боюсь повредить тебе.
Передай привет всем нашим, а также нашим общим друзьям: я никого не забыл, вспоминаю обо всех часто. И, в сущности, только сейчас начал понимать, как ужасно жить без родных, без близких и друзей.
Если ты видишься с Майей
38 — поклонись ей от меня. Я виноват перед ней и знаю это, и казнюсь постоянно. И сознаю свою подлость по отношению к ней: она достойна была лучшего… Но что же теперь поделать?Не поминай меня лихом, старик.
Жму твою руку.
Мих. Демин
39.Письмо другу
40.Дорой Борис!
Пишу тебе потому, во-первых, что давно уже хотел это сделать и только все не мог найти оказии… Теперь эта возможность нашлась. В Москву едут мои добрые друзья и передадут письма Юрке и тебе.
Если ты с ними увидишься — они сами расскажут тебе многое обо мне… Оба они хорошо знают мою повседневную жизнь.
Жизнь эта, старик, не так-то легка и безоблачна, как это может показаться со стороны. Я, конечно, сам ее выбрал — и роптать теперь глупо. (Был я влюблен, и был я дурак, и, кроме того, — имел одну идею: написать в спокойствии серию книг о своей жизни… Первую — ты уже, кажется, получил. Она сейчас выходит (переводится) во Франции, в Америке, в Англии, в Японии, Израиле, Испании, Мексике и т. д.) В Германии она уже вышла — и прошла неплохо… Но, к сожалению, денег это пока что дает мне мало. По меньшей мере, придется ждать еще год, пока издания на всех языках начнут что-то приносить…
А этот год у меня особенно трудный! Я ждал своих ребят, думал, что соберется хоть какая-то своя профессиональная среда… Но нет. Ничего не вышло. Даже, наоборот, — чем больше приезжает сюда русских, — тем сильнее становятся интриги, сплетни, взаимная вражда…
Ты, наверное, знаешь, что я — долгое время — подрабатывал на радио Либерти. Американцы приглашали меня на службу, но я не согласился и предпочел держаться независимо. И продавал им свои романы, различные воспоминания… Причем поставил условие, что я буду делать только то, что захочу сам, и никаких заказов и спецзаданий принимать не буду. Американцы согласились — и так все и шло… До тех пор, пока сюда не хлынул поток шпаны. Раньше я мог как-то смягчать ситуацию, опираясь на свой авторитет писателя, принадлежавшего к левым кругам… Потом повалили шустряки — из этих самых, якобы, кругов. И все их поведение, и стиль, и идеи — все оказалось иным
, противоположным — мне! Я говорил, что русская интеллигенция независима и горда, и не принимает никаких спекулятивных зигзагов. И не продается. И хочет только одного — истины… Получилось все наоборот. Понаехавшая шпана оказалась такой низкопробной — готовой на все, продающейся за копейку, обливающей дерьмом все наше, русское, родное. Делающей все это в угоду любым покупателям… И мои акции сразу же рухнули. Американцы потребовали теперь, чтобы я им начал служить всерьез. Я отказался, естественно, — и наши отношения испортились. Очевидно, скоро мне придется уйти… И я окажусь на мели. Дело в том, что я здесь живу в стороне ото всех группировок. Со старой эмиграцией я разошелся. К организациям типа НТС отношусь иронически, и они это знают. Устроиться преподавать литературу в какой-нибудь университет я не могу, так как для многих там — я фигура одиозная, беглец, предатель… Ну, а с американскими профессионалами я, как уже говорил, — тоже не сошелся.Все это, в общем, грустно. И появление Володи
41 тоже не принесло мне радости. Он приехал какой-то весь воспаленный, остервенелый. Ходит по городу в сопровождении стукачей из американской разведки. И упрекает меня, что я — обмещанился, не борюсь с коммунизмом и хвалю по радио Леонида Мартынова42 или Витю Бокова43… Он успел уже накапать на меня американским боссам… И вообще — суетится и кривляется просто уже как-то клинически.Что происходит, старик? Что происходит?
Ну ладно. Кончаю писать. Жму твою руку. О тебе я помню, старик, и жалею, что в этих моих бедствиях нет со мной тебя, — как тогда, в Абакане, помнишь?
Если сможешь — напиши. Твой Георгий.
Это письмо не нашло неизвестного мне Бориса, оно осталось в столе у Юры: видимо, Борис помер.
Книги Гошки — Михаила Демина — за границей пользовались успехом. Одна из них называется — “Блатной”, другая — “Татуированный”. Я пыталась их прочитать, но это, как говорится, “не мое”. Крутая уголовная романтика, с побегами из зоны, с роковыми красавицами, с благородными чифиристами.
В одном из московских театров еще совсем недавно шла пьеса В. Максимова о жизни эмигрантов, где главным героем был “его друг” Георгий Демин. Так вот о пьесе… Знай В. Максимов о существовании такого письма, он бы, может, избрал другого героя. А, может, и хорошо, что не знал. Гоша к тому времени умер, и ничто и никто не могло бы помешать распорядиться его биографией, его поступками и его отношением к миру. Теперь и Максимова нет, но, как всегда, правда до поры до времени хранится в какой-нибудь “папочке с тесемочками”
44, до которой у близких все никак не доходят руки.“Если бы знать, отчего приходит любовь и куда она уходит?” — записал первого января 1969 года Ю. В. в дневнике. Странная запись для человека собирающегося жениться. Но в дневнике много лаконичных записей, расшифровать которые мне не дано. Шестьдесят девятый вообще начался мрачно. Над Александром Трифоновичем Твардовским тучи сгущались все плотнее; в августе 68-го наши войска вторглись в Чехословакию. Александр Трифонович и Юра, сидя на веранде дачи, слушали трагические сводки из Праги, они были не только соседями по даче, они были, как написал Ю. В., “соседями по времени”.
А время текло суровое. В августе Ю. В. вместе с Г. Баклановым и В. Тендряковым организовывает акцию в защиту А. Т. Твардовского. Коллективное письмо. Травля главного редактора “Нового мира” на время прекратилась, но каждый номер журнала выходил туго, с большим опозданием. Так двенадцатый номер 1969 года, где была опубликована повесть “Обмен”, вышел в феврале 1970-го. Радости не было, потому что это был предпоследний номер, подписанный Твардовским.
Ю. В. понимал, что в ближайшее время опубликовать что-то стоящее из современной жизни будет или невозможно, или очень трудно. Была тогда серия в “Политиздате”, называлась она “Пламенные революционеры”. Марка Политиздата позволяла, как ни странно, сказать в подтексте потаенное, кроме того, в “Политиздате” хорошо платили и был удивительный редактор — В. Новохатко, который приглашал сотрудничать авторов, если еще не опальных, то уж, во всяком случае и не Секретарей союза писателей, литературных начальников. Возникла идея “поручить” Ю. В. написать о “Народной Воле”. О Красине
45 писал Василий Аксенов, о Вере Фигнер — Владимир Войнович.Ю. В. согласился — это время давно его занимало и тревожило. Он собрал уникальную библиотеку изданий, относящихся к истории и общественной жизни России второй половины девятнадцатого — начала двадцатого века. Ради этих книг отказывал себе во многом насущном. Бывало, относил букинистам беллетристику.
Номер “Нового мира” с “Обменом” расхватывали. Корреспонденты иностранных газет, прочитавшие повесть в своих обозрениях литературной жизни Москвы отмечали “Обмен” как событие. Наша критика реагировала более чем сдержанно.
По-прежнему не прекращается переписка с А. Гладковым — верным другом, преданным литературе человеком, благожелательным и одновременно строгим читателем. Их переписка — это не только пример бескорыстных отношений двух интеллигентов-шестидесятников, это и пейзаж литературной жизни, свободный от ныне таких прозрачных рефлексов делячества и групповщины.
24 января. 69 г. Лен-д.
Дорогой Юра!
Ц. И. написала мне, что Вы не получили моего большого письма, посланного еще до 10-го. Это жалко вдвойне, так как я там описывал подробно ответы Демичева на вопросы на местных активах: ответы характерные. Писать об этом снова уже не хочется. Расскажу при встрече. Это очень любопытно.
Я формально победил в спорах о переделках сценария
46, т. е. руководство студии приняло мою сторону против режиссера, но ведь снимать-то ему, и он конечно возьмет реванш дальше. Должны в феврале начать съемки. Актеры подобраны неплохие: Пешков — Кочетков (из Москвы, работает у Равенских) — талантлив, похож, но чуть старше. Думаю, что это большого значения не имеет. Катя — дебютантка (по рекомендации Эммы) — Амдорская, очень милая и талантливая девушка. Еще не снималась.С деньгами плохо совсем, и я предпринял одну авантюру. Лет 10 назад я написал пьесу “Ночное небо”. Ее в Москве не дали поставить за “абст-
рактный гуманизм”, а я не стал бороться, хотя, вероятно, возможно было это оспорить. Сейчас я стараюсь продать ее на здешнее телевидение. Это все же лучше, чем держать ее в столе. Она там нравится на низших звеньях — режиссер, редактор — а чем это кончится — не знаю.Пробую писать об Илье Григорьевиче
47, но это трудно. Стал получать письма от Саши Борщаговского48, довольно интересные. Вот, что он пишет о Вас: “Юра пишет с каждым годом все сильнее, лучше, печальнее. После рассказов Гроссмана самой последней поры я не читал ничего более сильного о городе, об интеллигенции, о жизни духа”. Саша активно борется за борины дела: я мало знаю людей, которые так горячо стремились бы помогать товарищам.Роман “И вся королевская рать” меня разочаровал. И тем, как он переведен (американский избиратель кричит во время речи лидера: — “Во, дает!) и малой психологической оправданностью всех неожиданностей и поворотов. И слишком много эффектов, и к концу прямых беллетрических условностей.
Прочитали ли в “Знамени” номер один цикл Нагибина
49? Вот, ведь, кажется все почти изысканно, не вульгарно, но у меня осталось ощущение избытка литературности и в общем — банальности.Один мой товарищ — я о нем Вам рассказывал: внучатый племянник Фрумкина
50, я с ним подружился на севере51, — просил Вас поблагодарить за слова о Фрумкине в “Отблеске костра”. Он прочитал книжку и в восторге. Я ему написал о рассказе в “Советском спорте”. Он пошел в читальню (это было в Туапсе) и стал его искать в подшивке и, представьте, рассказ там вырван...Как Ваши дела со сценарием? Вступили ли Вы уже на крестный путь “первых поправок” и как вообще все идет?
Думаю, что после февраля буду свободен для нашего сценария, если найду, где жить в Москве.
Он мне очень нужен. По многим и разным мотивам. Я сейчас живу у Эммы, но если приедет ее мать, то тут будет тесновато.
Интересно, как проходило обсуждение работы Приемной комиссии
52? Что в “Н. М.”53?Пишите! Ваш А.
8 февраля 1969 г.
Дорогой Юра!
…………………..
Саша Б(орщаговский) настроен я, бы сказал, полярно по отношению к настроению Левы
54. И я больше верю Саше. Лева — милейший человек, но он легкомыслен и переменчив и может дважды в день переходить от состояния паники к состоянию телячьего оптимизма. Мне он всего неделю назад прислал унылейшее письмо. Все это несерьезно. А факты говорят, что мы вступаем в новую полосу жизни, какой она будет, сказать трудно, но обольщаться по началу не приходится. Я согласен с Сашей, что то, что случилось с Ю. Кор-м, произойдет вскоре с несколькими десятками редакторов в журналах и издательствах. Это не случайность. Тут был Баскаков и именно так обрисовал ближайшее будущее.Желябов — это очень интересно, если не произойдет, так сказать, закрытия темы, как это уже однажды было. Но если и произойдет, то не навсегда же. Мне недавно Д. Я. Дар
55 очень хвалил повесть какого-то Ю. Давыдова56 “Глухая пора листопада” о народовольцах. Знаете ли Вы ее? Когда наступит весна, и я разберу свои книги (они уже все на даче), то там в комплекте “Былого” есть много об этом. Есть у меня и роман С. Мстиславского57 (того самого) о Н. В. (“Народной Воле” — О. Т.) — “Патрионцы”, но он какой-то неврастеничный. Да, наверно еще есть разное. Постараюсь достать Вам “Истоки” Алданова58 — это небезынтересно — тоже о том.Завтра еще увижу Сашу уже не на ходу, в студии и поговорим обо всем обстоятельнее. Я тут между другими делами написал пол-листа об Илье Григорьевиче (для проектируемого сборника), но пишется трудно и получается вяло. Сейчас на фоне левиного оптимизма “Люди, годы, жизнь” кажутся невероятной дерзостью и вызовом. Попробуйте ее перелистать. Да и ведь и “Отблеск костра” тоже. Спасибо за обещание крова: он мне понадобится, наверное… Есть разные мысли. Увидимся — поговорим.
Жму руку. Ваш А.
Записи в дневнике.
На симпозиуме
59 хорошенькая критикесса из Финляндии, напившись, плакала и спрашивала всех по-немецки: “Но кто мне, наконец, объяснит, что такое социалистический реализм?”Секретарь Горкома: “Все, конечно, знают наших великих земляков-писателей… Миколу Панасенко, Грицко Омельчука, Касьяна Нэдрибайло…” Зал онемел, потом раздались жидкие аплодисменты подхалимов. Переводчики с трудом выговаривали по-фински непривычные фамилии. А где Бабель, Катаев и др. “великие земляки-писатели”? Национальностью не вышли,
Встретил в “Новом мире” А. И.
60 Удивительное лицо. Лицо пророка. Глянул внимательно: “А вот он какой, наш Юра!” и разошлись в коридоре. У наблюдавших сцену на лицах застыло почтительное умиление.У Тани умер муж
61, и сразу все стало видно иначе. Он стал виден д р у — г и м. Когда-нибудь (когда?) напишу о н е д о ч у в с т в и и, н е д о… Для него у всех чего-то н е до… Горько и непоправимо…Пришел П. После очередного скандала дома. Сын ему сказал: “Я-то уйду, но у тебя же инфаркт будет”. (Это фраза из повести “Предварительные итоги”. — О. Т.
)В двенадцатом номере “Нового мира” была опубликована повесть Юрия Валентиновича “Предварительные итоги”.
По этому поводу запись в дневнике.
Отчего-то некоторые из жителей “Аэропорта” решили, что Гартвиг — это Георгий Гачев
62. С глузду съехали что ли? Что за пошлость! Будто я и увидеть и придумать не способен. Только “списывать”. Гачев — совсем другой: наивный бессребреник. В нем очень сильна качественная болгарская кровь.Слова о повести “Предварительные итоги”.
21.1.71.
Телефонные разговоры.
С С. Д. Разумовской
63.— Юра, я должна вам сказать, что о вашей повести идут разноречивые толки…
Б. Ямпольский
64.— Со всех сторон слышу то же, что я тебе говорил. Для меня твоя повесть — лакмусовая бумажка… Только дураки и просто злобные люди могут говорить что-то плохое… Шера Шаров
65 тебе не звонил? Ему очень нравится. Он говорит: “Если бы Чехову сказали: “Вот ваш лучший рассказ” — он бы подписался… Александр Петрович Мацкин66 сейчас в больнице. Ему очень, очень… Да! А он серьезный человек. Ему мало что нравится.Георгий Гачев: — Юрий Валентинович? Говорит Георгий Гачев!
Я очень обрадовался, ибо мне говорили, что я “изобразил Гачева”, а я, действительно, взял несколько внешних черт у Гачева. Но характер, тип — другой. Я боялся, что Гачев может обидеться.
— Мне все уши прожужжали о том, что вы меня изобразили. Я прочитал. И вы знаете, мне очень понравилось.
— Георгий, я взял какие-то внешние детали, но ведь тип — совершенно другой.
— Конечно, конечно! Я понимаю. Все это ерунда. Я просто звоню, потому что считаю эту вещь очень сильной, серьезной. Все очень точно, правдиво… Люди — все какие-то не на месте, неприятные — если разбирать рационально, — и в то же время какая-то волна любви есть во всей смуте… Почему-то любишь этих людей, пусть даже плохих, неудачных, хотя я и не считаю их плохими. Какая-то доброта есть во всем этом. И весь ад нашей жизни, вся тошнота… И как приходится жить в этом, и смиряться, и любить… У вас есть такие метафизические прорывы. В этой повести есть два таких места: одно, когда приходит письмо из деревни о смерти брата
Нюры — от того, что приехал в гости другой брат, напились и т. д. И вы рассуждаете: откуда этот чужой человек, чей-то брат, почему он входит в мою жизнь… И ваша жизнь представляется вам каким-то нелепым, нескладным стогом сена, где все вместе: и чье-то, и свое, и чужое… Это — прекрасно! Это уже — мифологема… Мифологическое происхождение жизни — каждой, каждого человека…И второе место — конец.
Когда-то я учился музыке, мой преподаватель однажды рассказывал мне о композиции “Болеро” Равеля… Там все время повторяется бесконечно одна тема. Где же конец? Как кончить? Нужен сдвиг в другую тональность, и тогда прежде повторявшаяся тема может стать концом… Для того, чтобы вернуться “на круги своя”, нужен сдвиг, уход в другую тональность…
Я сказал, что очень рад звонку Георгия. Договорились о встрече, в середине февраля.
Удивительный разговор двух очень достойных и очень талантливых людей. Юра глубоко почитал Георгия Гачева. Как-то мы обедали вместе в Центральном Доме литераторов и, прощаясь, Гачев даже несколько пылко поблагодарил за интересное общение. Когда мы остались одни, Юра засмеялся и сказал примерно так: “Какой редкостный человек! Ведь он поблагодарил совершенно искренне, хотя по его уровню все это была зауряднейшая болтовня. Он — человек гениальный, но как трогательно, что сам он не сознает этого”.
Зато записи обсуждения двух повестей (“Обмен” и “Предварительные итоги”) в Союзе писателей, на мой взгляд, не поражают оригинальностью суждений, но ведь это было частью его жизни, и выступали его товарищи по цеху.
Поэтому обозначу фамилии выступавших какими-нибудь буквами.
В.
Последние повести — часть единого целого. Нельзя поступаться своими принципами. Описан обывательский слой нашего общества. Положительный герой — автор! Не хватило публицистического темперамента. В “Обмене” — противопоставление: сильная — слабая женщины. Применен жаргон, без чувства меры. “Предварительные итоги” — повторение материала, а он исчерпан.
С.
Это похоже на “Скучную историю” Чехова.
(Непонятно хорошо это или плохо быть похожим на Чехова.) — Ю. В.
Герой — эгоист, не понимает молодежи, не чувствуется, что он воевал. Злобится на весь мир.
Еще один С.
Ставлю вопрос: не является ли повесть Трифонова поклепом на советскую интеллигенцию?
Авторская позиция не совпадает с позицией героя. Показана либеральная интеллигенция, которая привыкла играть в слова — подвергается осуждению. Борьба с рационалистами сегодняшнего дня. Показано интеллигентное мещанство.
А.
Размышление, боль — это не поклеп. Тема — отчуждение, в котором живут многие. Да, действительно напоминают “Скучную историю” и “Мою жизнь” Чехова. Напоминают и рассказы последних лет Василия Гроссмана. Он тоже не выходил из зоны семьи. Это вещи очистительного свойства. Герой растратил 20 лет. 20 лет мошенничества. Касается многих из нас!
Г.
Литература становится объемной. Отрицание псевдоинтеллигентности есть и утверждение истинной интеллигентности. Серьезность жизни не только на войне, но и в быту. Повести гуманистичны. Жестокое отношение к самому себе. И все это — на материале быта.
Р.
Автор симпатизирует своему герою. Он добр, он порядочен, он — работяга. Трифонов никого не разделяет в своей повести на интеллигентов и неинтеллигентов. Это повесть против камуфляжа интеллигенции. Проблема отцов и детей. Почему дети нас не любят? Как Павлик Морозов,
например — по разные стороны баррикад.О.
В повестях слишком благодушный тон. Вопрос: почему в 20-х и 30-х годах нация, которая дала миру Бетховена и Гете, пошла за ефрейтором, за ублюдком? После окончания войны появилось слишком много полуинтеллигентов, полуобразованных людей. В лагерях экспериментировали на живых людях, герой Трифонова — Гартвиг тоже совершает психологические эксперименты над живыми людьми. Для меня семья, описанная Трифоновым — та ячейка обывателя, которая вырастила фашизм. Герой — литературный кули. Все люди в повестях — безнравственные. Герой — неразоблачим. Но это человек безнравственный.
К.
Кто такой герой? О. считает, что — безнравственный фашист, а Р., что хороший добрый человек. Этот человек не потерял чувства стыда, и это его отличает от других. Он кормит не своего сына-тунеядца, а — свою совесть. Это напоминает коллизию “Зимы тревоги нашей”.
К.
“Обмен” подводит итоги истекшему десятилетию. Образ Нюры олицетворяет народ. Она оказывается гнилой и физически, и нравственно… И здесь не только Трифонов должен делать выводы.
Продолжается переписка с Александром Гладковым, письма которого мне по-прежнему представляются существенной деталью тогдашней жизни, поскольку это подлинное свидетельство, пускай в сильной степени пристрастное, а порой и просто несправедливое в оценках, — свидетельство событий литературной жизни того времени.
28 января 70 г. Комарово.
Дорогой Юра!
У меня все не получается переделать статью о Ваших рассказах. Не могу ухватить что-то. Т. е. написать все, что я думаю, я мог бы легко, но это непроходимо и тем более в “Н. м.”. А эвфемизмы грубоваты. Но я подстерегу счастливую минуту и допишу.
На этот раз я уже доживаю свои последние дни здесь. Стоят морозы. Снег под солнцем голубоватый и розоватый. Белки. Синички. Снегири. Они едят семечки прямо из ладоней.
Дом в январе наполнился цветом Ленинграда: тут сейчас Берковские, Адмони, Слонимские, Добины, Бурсовы, Македоновы и др. Весь первый этаж занят этими хорошими стариками, с которыми интересно разговаривать. Они все живут парами: с супругами — так тут принято. Второй этаж стучит на машинках: тут как-то подобрались работяги и графоманы вроде меня. А третий этаж заняли кирялы и бильярдисты. Мой сосед по комнате и столу — Е. Эткинд, близкий друг А. И., рассказывает о нем. Другая соседка по
, по романтическим мотивам и заодно переводит статьи Вольтера для какой-то антологии. Еще тут Федя Абрамов. Он дал мне почитать свой последний рассказ, от которого, по его словам, в восторге Ваш сосед по даче. Называется “Деревянные кони”. Рассказ ничего, но это повторение прежнего — все то же, все так же. Я вяло похвалил его, и самоупоенный Федя, которому нужны восторги в другом градусе, как-то охладел сразу ко мне. Он увидел у меня в комнате раскрытый, только что вышедший роман Ганса Фаллады “Железный Густав” и оказалось, что он и не слыхивал о таком писателе, как Фаллада. Подобная серость обескураживает.
столу — знакомая москвичка Лена Зонина. В Москве-то я встречал ее мельком, а здесь пришлось поразговаривать, и она мне показалась очень славной, умной и почти всепонимающей. Она сюда приехала, видимоРоман Фаллады очень хорош: суровая, мощная книга. У нас таких романистов нет. Если попадется — прочитайте.
В № 10 “Нов. мира” мне очень понравился один из рассказов Шукшина; кажется он называется “Материнское сердце”. По-моему, это просто великолепно написано. Все рассказы недурны, а этот — настоящий шедевр.
Роман Владимова хвалят в печати повсюду. В такое-то время. Даже в “Лит. России”. Это, по-моему, не случайно: за внешней броской оригинальностью языковой фактуры, он, в сущности, по внутреннему построению вполне банален. Критика это сразу почувствовала, успокоилась и обрадовалась.
В “Звезде” № 1 мне не понравилась новая повесть Гранина: лишенная пластики, заболтанная якобы психологизмом и тоже в конечном счете банальная. В ней нечто напоминает последние пьесы Арбузова: был замах, на что-то автор собирался посягнуть, но все снивелировал, споловинил и от замысла остались рожки да ножки.
Прочитал я здесь полный текст “Мастера и Маргариты”, с отмеченными купюрами. Они мне показались загадочными. Все так невинно, что просто непонятно, зачем это нужно было вырезать. Но и весь роман при перечитывании меня снова не очаровал, как и при первом чтении: не вижу в нем ни глубины, ни силы, ни даже того блеска изобразительности, как в иных гротесках Катаева. Мне кажется, что успех этого романа — явление моды и своего рода снобизма.
Саша Володин написал три пьесы на мотивы классики: “Дульцинея”, “Петруччо” и еще какую-то. Я прочитал “Петруччо” и мне совсем не понравилось. Иносказание хорошо, если за ним свежая и небезопасно-оригинальная мысль. А если за иносказанием трюизм, зачем оно? За иносказаниями Володина самые общие места, так сказать зады либерализма. И это очень скучно: еле дочитал.
Завидую Вам. Я много дал бы, чтобы послушать диалоги Евтушенко и Винокурова! Жалко, я тут прозевал новые книжки Евтушенко, Ахмадулиной и Самойлова.
Собираетесь ли на чемпионат в Мексико? Мне почему-то кажется, что нашей сборной не так уж повезло, как им чудится, в жеребьевке. Дело в психологии. С нашей родной способностью успокаиваться и зазнаваться легкий путь в группе может обернуться дальше растерянностью и паникой.
Юра, я прочитал тут прекрасную книгу, которую надо бы постараться добыть (будет у Вас — я перечту: у меня — Вы).
Это:
Марина Цветаева “Письма к А. Тесковой”.
Прага. 1969 г. “Академия”. Издательство Чехословацкой Академии наук. (По-русски).
Посмотрев на год издания, Вы поймете, что ее можно и покупать и пересылать.
Нет ли у Вас сохранившихся связей в Праге — переводчики и пр. Можно попросить прислать.
Книга удивительная. Читаю ее третий день, но должен вернуть: “хозяин” знает ей цену — сам литератор.
Есть у меня в Лен-де приятель: совсем еще молодой поэт (хотя и выпустивший три книжки) Саша Кушнер. Очень он мне нравится и как человек и как стихотворец. Став членов ССП и выпустив 3 книжки, он не бросил преподавание литературы в школе, чтобы не зарабатывать переводами, что его тяготит.
Он тут ко мне приезжает и читает новые стихи. Кстати о нем в последней “Литературке” был целый подвал, хотя и глупый.
Вот одно из его последних стишат:
Больной неизлечимо
Завидует тому,
Кого провозят мимо
В районную тюрьму.
А тот глядит: больница.
Ему бы в тот покой
С таблетками и шприцем
И старшею сестрой.
Спасибо за предложение пожить в Пахре. Это хорошо бы, но надо именно побегать по Москве: накопились дела и заботы. Ездить оттуда трудно. Впрочем, посмотрим. В середине февраля — приеду.
Больше мне на Комарово не пишите, а на улицу 3-го Интернационала.
Привет Алле!
Ваш А. Гладков
29 апреля 70 г. Загорянская
Дорогой Юра!
Не бичуйте себя, что не работаете, а отдыхаете. Это тоже нужно. Валяйте и дальше так! Наверстаете!
Вы верно угадали: в Москве особых новостей нет. Те же разговоры и те же слухи. Меняются только имена тех, о ком говорят. Все туманно и недостоверно.
Вышел, наконец, № 2 “Нов. мира”, в общем, среднего прежнего уровня. Паперный
67, по-моему, хорошо написал о Боре Слуцком. Борю я видел. Он просидел у меня целый вечер накануне моего переезда на дачу. Был он какой-то необычно раскрытый, без обычной сдержанности и дипломатии.В прошлое воскресенье Ц. И. вытащила меня в один интересный дом, где я наслушался рассказов об Италии. Познакомился там с Гельмутом Либкнехтом, сыном Карла Либкнехта. Была там еще одна прогрессивная дама (автор, ходящей по рукам статьи о “романе века”), которая меня знала 40 лет назад. Она меня хорошо помнит тогдашнего, а в нынешние времена перепечатывала мои эссе о Б. Л. П.
68 и Олеше, но не могла представить, что я сегодняшний и я — тот — одно и то же существо. А, может, и в самом деле — это разные люди. Вот сюжет во вкусе Арбузова69. Могу продать ему его за 15 рублей. Кстати, передайте ему привет. Все, что Вы пишете о нем — верно. И многому в этом можно только позавидовать.У Левы Л.
70 такое настроение, что нужно срочно искать себе заработок помимо журнала: сегодня там еще ничего, а что будет завтра — неизвестно. Ситуация там, кажется, еще сложнее, чем прежде. Редактор почему-то пока во всем уступает первому заму. Тот хозяйничает с каждым днем наглее. Будто бы он даже заказал статью о сионизме пресловутому Ю. Иванову. Такое поведение редактора можно понять, как выжидательное пока все вокруг неясно и нет конкретных директив. Кто знает, кто завтра их будет давать? Говорят, что Лакшин71 не смирился и очень активен извне и на кого-то в аппарате продолжает влиять. Марьямова72 и Дороша73 не отпустили, но они в редакции не бывают. С романом Бека74 все неясно. Лева с этой недели уже не сидит в редакции.Я прочитал в верстке поэму Евтушенко. Вы знаете, что я к нему отношусь хорошо, но был отчасти разочарован. В ней нет ничего стыдного, а есть даже известная смелость, но все это как-то иллюстративно и поверху. Метод аллюзий в общем уже амортизировался и считать авторские кукиши надоело. По поэтической технике она инерционна, пестра и не свежа, хотя есть и талантливые куски. И тем не менее, на фоне всего, что ныне печатается, появление ее полезно.
Встретил как-то на улице Р. А.
75 Несмотря на то, что это было в воскресенье, он был небрит и невесел. Меня ждало такси и поговорить с ним я не успел. Слышал, что ему в его институте угрожает какой-то “конкурс”. С чем это едят, не знаю. Надо бы ему позвонить и вытащить на дачу, но я потерял его телефон.На другой день после присуждения премий, я встретил в сберкассе на Лаврушинском Михалкова
76. Он приехал туда только затем, чтобы вручить девушкам в сберкассе по коробке конфет. Вот как надо уметь жить! Был он приветлив и демократичен, предложил подвезти меня на машине, сделав при этом крюк, звал заходить, расспрашивал о здоровье.У Левы Гинзбурга все обойдется, поверьте мне. Его поставили на место за излишнюю бойкость и инициативность, но в большую обиду не дадут.
Самый последний роман Шевцова “Любовь и ненависть”, вышедший тиражом двести тысяч в Воениздате, еще превосходит “Во имя отца и сына” по прежним показателям
77. Но и в нем, в отличие от “романа века”, нет стрел в лагерь русситов. Как видно, и на том фланге есть свои идейные нюансы. Роман этот уже невозможно купить. Занятно что жанр пасквиля получает такое распространение. Вы уже, конечно, знаете, что “Сов. Россия” напала на “Комсомолку” в защиту Шевцова.Переписку Цветаевой я прочитал еще в Комарове и, помнится, писал Вам о ней. Да, эту книжку хорошо бы достать.
С удовольствием читаю “Литературные портреты” Андре Моруа. Он отлично написал о Прусте, Жироду, Кокто и др. С чего это у нас вдруг выпустили, непонятно.
Говорят, вышел новый “юбилейный” том “Ленинского сборника”, но без протекции это достать трудно. Там есть какие-то интересные впервые печатающиеся документы.
В Загорянской уже поют соловьи и из земли лезут белые и лиловые цветочки. Хорошо, но я себя неважно чувствую и вообще как-то мне скучно…
Получаю много рецензий на “Хламиду” и, из двадцати штук — ни одной ругательной. Даже странно. Впрочем, Шаламову
78 вот понравилось. Некий М. Вайсерберг (явный сионист) написал в “Ферганской правде”, что это “значительное явление”. Ничего, Евгений Данилыч79 скоро приложит меня в своем журнале и Яша Варшавский80 тоже.Большой привет Алле!
Пишите!
Ваш А. Гладков
В 1971-ом Ю. В. пишет свою самую пронзительную и, может, самую сокровенную повесть “Долгое прощание”. Он был погружен в нее необычайно, до бреда: иногда реальная действительность и действительность вымышленная смыкались, перепутывались в его сознании, и тогда происходили странные вещи. В “Долгом прощании” есть эпизод с голубой рубашкой, которую герой видит на сопернике, а рубашка эта ему знакома: жена вроде бы на день рождения для сослуживца приготовила.
Из Монголии Ю. В. привез мне “сувенир” — какую-то странную голубую атласную блузку, думаю, что купил на ходу и все дела. Так вот с этой блузкой вышла и очень смешная и какая-то дикая история. В какой-то недобрый день Юра довольно злобно сказал, что видел подаренную им вещь на моем муже. Я онемела: предположить, что солидный немолодой человек, участник войны может напялить на себя такое неподходящее одеяние было просто бредом. Однако же померещилось.
“Это как раз совпадает с одним сюжетом в повести… Забавно”, — добавил Юрий едко. Я долго уверяла, что такого быть не могло, порывалась поехать за блузкой, чтобы “предъявить”, доказать, что она даже еще не надевана…
На каком-то этапе работы он становился отстраненным, был как бы “не с нами”. Во времена работы над “Домом на набережной” путал место и час встречи, опаздывал, будучи человеком точным, однажды, опоздав на час, сказал: “Бросай меня к черту!”, но я уже знала, уже понимала, что это не рассеянность, не небрежность, а п о г р у ж е н и е в другое время, в другую жизнь.
Его рукописи выглядят странно — почти без помарок, словно все фразы уже сложились и только ожидали записи, и вообще в доме не было атмосферы “Тише, папа работает”. Ему не мешали ни шум, ни хозяйственная суета, он
з а п и с ы в а л и ничто не могло его отвлечь. Наоборот, часто отвлекался сам: попить чайку, поболтать, прочитать страничку текста. Вставал
рано — в шесть, и до десяти, до одиннадцати сидел за письменным столом. Невозможно поверить, но многостраничный роман “Нетерпение” написан за несколько месяцев. Дело в том, что, нерожденный, роман уже “существовал” как мелодия, как ритм стихотворения.“Долгое прощание” официальная критика встретила особо злобными нападками. Один критик, он же содержатель домашней частной лечебницы (по тем временам большая редкость!), где с помощью оливкового масла и глубоких клизм проводил глубокое очищение организмов, написал статью под названием “В замкнутом мирке”. И это применительно к трагической повести о любви, о бесконечном унижении человека, об одиночестве, о непоправимости жизни, как говорил сам Юра. Но Ю. В. уже привык, ведь о “Предварительных итогах” статьи назывались тоже глумливо, например — “А что в итоге?”
Одно его очень милое качество вспомнилось мне сейчас: он очень любил рассказы близких о том, как прошел день. Желательно с подробностями. Кто что говорил, как выглядит приемщица в прачечной или секретарь Союза писателей, что “давали” в “Диете”, как ругалась уборщица в поликлинике. Интерес объяснялся совсем не желанием поднахвататься деталей, нет, это был признак вечного голода по впечатлениям обычной жизни, ведь в командировки он уже не ездил, и жизнь его ограничивалась домом, редакциями издательств и клубом писателей. Заграничными поездками он насытился быстро и однажды сказал мне: “Пожалуй, хватит этой фиесты. Будем сидеть дома”. Есть тетрадочка, озаглавленная им: “Рассказы портнихи Евдокии Викторовны Гуськовой”. Я Евдокию Викторовну не знала, но записи относятся к 1971 году.
Федулов.
…Он был моего отца друг, делец первой статьи. Его вся Москва знала. Гриша Федулов! Ну, что вы! Кто ж его не знал? Отец его был кожевенник, у него была чемоданная фабричонка на Марьиной Роще, и свой дом там же. Фабричонка небольшая, но деньги давала хорошие. Там, на Марьиной Роще, кругом были такие мелкие фабрички, жили купчишки, магазинщики, их называли “грызлики”. Потому что грызлись между собой? Нет, нет. Не потому. По-другому чему-то. Просто “грызлики”, вот и все, не знаю почему.
Они часто к нам ходили гулять в Останкино на озера… Пешком, а это же недалеко…
Его отец был такой же ярый “по етому делу”, как Гришка, одна порода. Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился. Когда я уже за Гуськовым была замужем, он мне однажды сказал: “Дура ты, дура, надо было тебе за меня замуж идти, а не за Гуськова”. Я ему говорю: “Григорий Васильевич, да вы что?! Вы же моего отца друг, как я могла за вас замуж идти, за такого старого?” “А у меня, — говорит, — была одна жена такая же молодая, что ж особенного”. — “Сколько ж у вас жен было, Григорий Васильевич?” — “Сколько? — задумался. — А не будем об этом!”
Во время нэпа у него был свой магазин, очень хороший магазин: тоже чемоданы, сумочки, галантерея всякая. Это знаете где? На углу Кузнецкого и Петровки, там сейчас женское белье продают. Вот так. На первом этаже магазин, а на втором — кафе держал. Там у него Вертинский пел. Когда его брали, — а его много раз брали — чекисты бриллианты рюмками мерили. Насыпали в рюмки. Не знали, как их считать, как мерить. Как-то он встретил меня, зазвал в магазин, говорит: “Выбирай себе любую сумочку”. Я говорю, а мне неудобно, говорю: “Что вы, Григорий Васильевич!” А сумочки у него были самые модные, лаковые, очень дорогие. Как, думаю
, я такую сумку домой отнесу, покажу мужу? А мы с ним нищие были — ужас! Ничего дома не было. Что я ему скажу? Но он меня уговаривает: “Это тебе от Миши! Миша тебе дарит!” А Миша — мой отец, его друг то есть. Они оба на бирже играли, на бегах, в карты. Ну, выбрала я красивую черную лаковую сумочку, внутри красный сафьян, и цена на шнурочке “45 рублей”. Не помню уж, как я отговорилась. А если б сказала, что Федулов подарил — ну что вы! Он бы меня из дома выгнал. Федулова все знали.Он всю жизнь при деньгах был. Посадили его за какие-то махинации в спортивных организациях. За дело “Спартака”. Не знаю, что это за дело. Вернулась я из лагеря и прописалась в Савелове. В Москве-то нельзя было. У одной женщины. Мне и говорят: “Гришка из лагеря возвращается, надо его прописать”. У моей, то есть, хозяйки. Ну, ладно. Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идет важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит. Чемодан, конечно, не особенно тяжелый — из лагеря чего везти? Так он все же сам его со станции тащить не захотел, мужичка нанял. По нашим савеловским лужам. Ой, я хохотала тогда! Барин из лагеря явился! Наутро хозяйка взяла толстую книгу домовую и пошла в милицию — прописывать. Там отказали. Пришла она расстроенная, ей очень хотелось Гришу прописать, потому что — такой видный, солидный, понравился ей. Гриша Федулов говорит: “Ничего, все сейчас сделаем!” Взял сам домовую книгу, пошел в милицию, и через два часа возвращается. “Ставьте самовар, девки! Вино я купил, мясо, огурцов!” “А как же с пропиской?” “Все в порядке”. “Как же так?” “А так…”
У него все было: “А так…”
Прописали. Живет у меня в Савелове. Говорит однажды: “Знаешь, Дуня, я деньги жду из лагеря”. “Какие деньги?” — изумилась я. Я-то тоже лагерница, знаю какие там деньги бывают. “А я, говорит, у них в лагере дело наладил. Кожевенное. Целый заводик соорудил: кожи выделывали, а из нее сапоги шили. Зеки, конечно. А выручка — лагерному начальству. Они очень меня ценили, потому что я же специалист. Я все знаю: как солить кожу, как дубить. Как золку производить: известью или же сернистыми солями, паркой, кислыми соками. Никогда сам не работал, а знаю, видел. У нас там больше конина была, из нее опойная кожа выделывалась, “опоек”, как мы называем, на сапоги. Я начальнику сказал: я вам заводик поставлю, а что я с этого буду иметь? Будешь, говорит, иметь столько-то, столько-то. Ну, ладно. Я им еще к сапожному заводику мыльную фабрику пристроил. Кожи поступали необделанные, старые с жиром, а жир для мыла — основной материал. А мыло-то, сама знаешь, в какой цене! Так что они обогатились. Вот жду теперь семьдесят тысяч должен прислать… Ну, семьдесят не пришлет, хоть тридцать бы тысяч!”
Все это Гриша рассказывал очень уверенно и спокойно, как само собой разумеющееся. Ждал денег твердо.
В лагере он сошелся с какой-то женщиной, но жить с ней не захотел. У него оставалась жена перед его арестом, врач, но во время войны сошлась на фронте с каким-то военным врачом. Жила в Воронеже. Гриша не очень хотел ехать к ней в Воронеж. Она была на двадцать почти лет младше его. Звала его. Он колебался: “Ехать ли, нет ли… А, может, начать все сначала? По новой?”
В себе он был абсолютно уверен: в том, что мог улестить л ю б у ю женщину. Я его уговаривала вернуться к докторше. И он вернулся. И в шестьдесят лет родил себе сына. А что с ним сейчас, жив ли он — я не знаю. Его вся Москва знала!
Отзвуки этой истории слышны в рассказе некоего Кошелькова — персонажа повести “Другая жизнь”.
“…У нас, конечно, специальность хорошая, так что нигде не пропасть… Мы начальство обшивали, всегда с куском хлеба… И даже на другой пункт затребуют, а наш начальник, товарищ Гравдин, не отдает, так что ссорились из-за нас…” И работал до революции Кошельков в Камергерском переулке в магазине “Земиш-ледер”, перчатки, кофры… Правда человеком он был другим, совсем непохожим на Гришу Федулова, но ведь Ю. В. считал, что достоверная деталь, настоящая, подлинная, — это для прозы вещь первостатейнейшая. Вот и пригодились кофры и чемоданы “Земиш-ледер”… И оттого, что я
уверена — был такой магазин в Камергерском, и по многим другим причинам персонажи Ю. В. давно стали для меня живыми людьми. Иногда — более живыми, чем некоторые реальные люди.И еще один рассказ Евдокии Викторовны (полагаю, что она была лагерной подругой матери Ю. В.). Уже заглавие этого рассказа напомнило мне первую главу романа “Время и место”. Там женщину тоже звали Агния. И вот…
Агния Львовна, учительница танцев.
В дни своих бездомных скитаний по Москве, где я жить не имела права, была прописана в Савелове, но, конечно, моталась месяцами в Москве по знакомым, а в Савелово ездила только отмечать паспорт, я попала
однажды — по рекомендации — в дом к некоей Агнии Львовне, генеральше. Это была пухленькая крашеная блондинка, уже не очень молодая, лет сорока пяти, но еще сохранившая формы и привлекательность. Не помню, что я ей шила. Кажется, два платья и какой-то халат. И что-то еще переделывала из старья. Мы с ней, что называется, сошлись. Она была сравнительно интеллигентная особа, много читала, рассуждала на политические темы, интересовалась газетами, выписывала всякие журналы. Но сама абсолютно ничего не делала, нигде не работала и ничего не умела.Профессия у нее была легкая — учительница танцев. Перед войной ее муж, нынешний генерал, — а тогда он был, наверно, капитаном или майором — приехал на отдых в Пятигорск и там с ней познакомился на танцплощадке. Она учила танцевать. Была, видимо, очень хорошенькая. И он в нее безумно и стремительно влюбился, сделал предложение, она согласилась, и он привез ее вместе с дочкой и матерью в Москву. Дочке было тогда лет шесть-семь. Первый муж Агнии Львовны, армянин, работал в Пятигорске в уголовном розыске. Агния Львовна говорила, что рассталась с ним оттого, что они очень мучили друг друга физически, какое-то у них было несоответствие. А вообще-то, по ее словам, этот армянин очень ее любил и был хороший человек.
Ну вот, переехали с Николаем Николаевичем в Москву, началась война, Николай уехал на фронт. Агния Львовна с Ингой — так дочку звали — и матерью-старушкой из бывших (их какие-то родственники были в Пятигорске крупные богачи, после революции бежали за границу) — жили в Москве в военном городке. Знаете это где? На Хорошевском шоссе, как в Серебряный бор ехать. Нет, не в тех домах, которые после войны немцы строили, — а в тех, которые еще до войны стояли. Где военная школа, знаете? Ну вот, там рядом были дома для военных. И сейчас есть. А тогда кругом пустыри были, поля, жизнь совсем одинокая — как не в Москве…
На войне Николай Николаевич стал генералом, вернулся, стал служить в Москве. Был он старше Агнии Львовны лет на пятнадцать. Я с ним познакомилась — когда же это? — ну да, году в сорок девятом, — ему было лет шестьдесят. Но еще крепкий, высокий, статный, волосы черные-черные — может, он их красил, не знаю. Очень, как говорят, “мужчинистый” мужчина. И все так похохатывал: “Ха-ха… Ха-ха…” Войдет в комнату и спрашивает: “Что, дамы, скоро ли обед? Ха-ха…Ха-ха…” Зубы у него были исключительно белые и все свои.
Агния Львовна отвечала ему всегда спокойно, но как-то сухо, без мягкости. У любящей жены бывает тепло в голосе, его сразу услышишь, хоть она скажет просто: “Коля, разогрей котлеты”. А у Агнии Львовны с Николаем Николаевичем был тон какой-то сдержанный, как у людей не очень близко знакомых. Ни раздражения, ни вражды, а вот именно — как хорошо воспитанные, но чужие люди. Как соседи в коммунальной квартире, находящиеся в идеальных отношениях. Между тем Агния Львовна однажды обмолвилась, сказала, что когда-то любила мужа необыкновенно сильно. Потом уж, когда мы ближе познакомились, и она стала со мной откровенней, она, конечно, рассказала. Всякая баба, в конце концов, выбалтывает все, что у нее за душой. Иначе это уже будет не баба, а какой-то монстр. А со мной люди очень размякают, не знаю уж почему: все мне выбалтывают и сразу. Вообще, это свойство русских людей, особенно русских баб. Господи, чего я только ни наслушалась, когда ездила из Савелова в Москву! Бесконечные истории, смерти, свадьбы, измены… И вот пришел час, и Агния Львовна все мне выложила. Это я у нее уже недели три жила. Историю она мне рассказала страшную. Какие все-таки мужчины — ой! Гады, скоты…
Года, примерно, полтора назад, она выяснила, что Николай Николаевич живет с ее дочкой, с Ингой. Инге было тогда шестнадцать лет, а началось у них еще раньше, года три уже длилось. И такая глупая эта Агния — ничего не замечала! Ее мать, старушка, надоумила: “Что-то, говорит, у Николая с Ингочкой отношения какие-то странные”. Я Ингу только раз видела, и то спустя года четыре: она восточного типа, в отца, волосы курчавые, брови черные, мохнатые, некрасивая. Ей было лет тринадцать или четырнадцать, когда он повез ее однажды летом в пионерлагерь, но лагерь им очень не понравился, не знали, что делать, телеграфировали в Москву Агнии Львовне, и та посоветовала снять деревенскую избу и пожить хоть недели две — а у него был отпуск. Сняли дом в лесу у лесника и прожили месяц. Агния Львовна была очень довольна.
Мать ее надоумила, она не верила, на мать накричала. Решила все-таки, проверить. Как-то так подстроила, что сидела в соседней комнате, караулила, а они пришли за стенку, и она все слышала. Слышала, как Инга сказала: “Сейчас эта змея придет…” — это про нее-то, про мать. И в голосе у девчонки была ненависть, какая может быть только у женщины, ревнующей мужика… Ну, скандал, истерика, она грохнулась без сознания, температура ночью поднялась до сорока, думали, что умрет. Отвезли в больницу. Поправилась. Дочку выгнала из дома. Нашли ей комнату где-то. Она пошла работать, скоро вышла замуж и родила ребенка. Не знаю уж, чей это был ребенок.
А Николай Николаевич вскоре умер от инфаркта.
Агния Львовна с дочкой помирилась — еще раньше, до его смерти. И Николай Николаевич, говорит, очень любил эту Ингину девочку. Когда я все это узнала, я почему-то не могла больше в этом доме жить. Николая Николаевича видеть не могла. Инга с мужем разошлась. А когда Николай Николаевич умер, они трое — Агния Львовна и Инга с ребенком — переехали в Ригу. Там у них прекрасная квартира. Живут хорошо, дружно. Агния Львовна получает большую пенсию, генеральскую. Возится с внучкой.
Я к ней заезжала года два назад. Была в Риге у своей сестры в гостях. Сидели с Агнией Львовной на кухне, разговаривали на политические темы: Агния Львовна по-прежнему читает газеты, выписывает журналы и теперь еще слушает передачи по “Спидоле”. Но, по-моему, она, как и раньше, ничего в этом не понимает. Только, чтоб пофорсить перед знакомыми дамами: я, мол, не то, что вы, интересуюсь политикой. Пили кофе, вспоминали. Все уговаривала еще посидеть, еще чашечку кофе: “Посидите, я вас прошу! Скоро Ингочка придет…” А я как-то думаю: “Нужна мне твоя Ингочка. Вот и хорошо, что ее нет”. Видеть ее вовсе не желала. Так и ушла, не повидав. Агния Львовна говорила, что она стала очень худая и очки носит. Ну и на здоровье. А мне совершенно не хотелось ни видеть ее, ни разговаривать с ней. Агнию Львовну мне было жалко: жила бы в Пятигорске со своим армянином и горя не знала. Подумаешь, что-то там не сошлось! Это ведь не на всю жизнь. Это проходит, а любовь и человеческое отношение остаются. Правильно я говорю? Хотя кто его знает…
Агния — одна из героинь романа “Время и место” была совершенно иным человеком. Но ситуация — та же: Агния, узнав об измене, повесилась и на двери чулана оставила записку: “Осторожно, я здесь вишу”.
Я вспоминаю пустынный пляж в маленькой деревне на Рижском взморье. Мы идем по пляжу и разговариваем о былом, о страшном и непонятном в жизни взрослых, чему неизбежно становишься свидетелем в детстве. Припомнилось, что сразу после войны было много случаев самоубийств женщин. Одна женщина в нашем доме выпила каустик, другая повесилась и на двери оставила записку “Не бойтесь! Я здесь вишу”. За четыре года войны душевные силы иссякли, не осталось никакого запаса, и любая беда валила наповал… А Юра, наверно, вспоминал и Евдокию Викторовну Гуськову, и вот в главе романа “Время и место”, который он писал тогда, в главе под названием “Конец зимы на Трубной” появилась Екатерина Гурьевна “…женщина лет пятидесяти, настрадавшаяся в жизни, потерявшая мужа, сына и квартиру в Москве, скитавшаяся по домам, живя где чужой добротой, где своим трудом, ибо была портниха. Эта Екатерина Гурьевна Антипову нравилась: замечательно умела рассказывать о своих скитаниях, и как-то странно, без горечи, без нытья, даже весело, то вспоминала шутки, то хороших людей, а люди ей попадались непременно хорошие, редко про кого скажет кратко, с неудовольствием: “Это был тип”. Или: “Это была плохая женщина”. И не хочет о таких распространяться. Человек она была полезный: то шила, латала, перелицовывала что-нибудь, а то и в магазин сходит, и суп сварит… Жизнь у Екатерины Гурьевны получалась несладкая: прописки московской нет, чуть что — собирай монатки и сматывайся от одних добрых людей к другим. Разговоры с участковым — приятного мало”.
В 1972 году Ю. В. в мае закончил роман “Нетерпение”.
Вот, что написал об этом романе Сергей Павлович Залыгин.
“…Его роман “Нетерпение” — поистине поразительная и колоссальная работа. Едва ли не каждая строка этого высокохудожественного произведения излагает в то же время факт подлинный, имевший место в действительности такого-то числа, такого-то года. И не только сам факт, но и сопутствующие ему мельчайшие обстоятельства — все выявлено Трифоновым в подробностях, как бы даже и невероятных. И все это сделано спокойно, как нечто само собой разумеющееся и совершенно необходимое, а в то же время эти подробности непрерывно работают на общую концепцию романа, на его главную мысль, на его глубоко правдивую идею”.
Есть в этом романе одна загадочная, как бы выпадающая из текста, фраза. Она значит для меня немыслимо много… “…август, троллейбус в сторону Лужников…
81” На набережной, напротив Нескучного сада стоит высокий дом сталинской эпохи. В нем, наверное, и сейчас есть, если не перепланировали “новые русские”, “улучшая свои жилищные условия” двухкомнатная квартира. В нее Юра приходил из Архива.Моя подруга на два года уехала тренировать сборную по теннису одной из соцстран. Ключи оставила мне. Сколько же всего происходило в этом убогом, почти без мебели, приюте. Слезы, расставанья, снова встречи и снова расставанья надолго — казалось, навсегда. “Затянулся наш роман, он затянулся в узелок горит и не сгорает…”, — Юра любил эту песню Окуджавы. А еще — “Как прекрасен этот мир” и еще одну. Я как-то напевала ее “мы выбираем, нас выбирают, как это часто не совпадает… мы привыкаем к несовпаденью…” “Повтори”, — попросил он. Совпадали ли мы? Сначала — нет. Почти все время натыкались на углы. Поэтому мне трудно цитировать его дневник того времени. И все же…
“Она любит, чтоб как с гуся вода. Привыкла”, — записывает он в те дни.
— Я не люблю весну, — сказала она
— Почему?
— В ней есть надежда.
— Это ведь хорошо.
— Нет. Надо учиться жить без надежды.
— Милая моя девочка.
Предчувствую, кто нападет на меня за “Нетерпение”. Особенно злобно “специалисты” и среди них первыми, казалось бы, очень свои, но не свои, не свои…
В этой же квартире он писал свой замечательный ответ немецкому писателю Мартину Вальзеру, отвечая на его вопрос: “Как Вам живется, Юрий Трифонов?” В этой квартире рассказывал мне замысел “Дома на набережной”. Рассказывал неинтересно, — все какие-то подробности про преподавательницу немецкого языка Юлию Михайловну, и я… уснула. Он не рассердился, не обиделся. В этой квартире мы принимали лукавого японского бизнесмена. Он издал книгу Брежнева в количестве пятидесяти или ста экземпляров, но тираж указал астрономический и за это получил от ВААПа
82 права на Трифонова и (по совету Ю. В.) на Абрамова, а также почему-то право вывозить какие-то отходы деревообрабатывающей промышленности из Находки. Очень умелый человек. Забавный. Очень ценил Ю. В. и его творчество, особенно “Дом на набережной”. На вопрос: почему именно “Дом на набережной”? — ответил честно: “Потому что я — Глебов!”Прочитав “Нетерпение”, я был потрясена. Я понимала, как, из чего,
выросли “Обмен”, “Предварительные итоги”, “Долгое прощание”, но вот как написана такая глыба — “Нетерпение”, не понимаю и до сих пор.Ну, положим, узнаю какие-то черты В. Новохатко
83 в образе А. Желябова, характер и внешность С. — в Гольденберге, такую-то — в Анне Макаревич. Вот и все. А — остальное как?!Была у Юры одна знакомая дама; умеренно диссидентствующая, умница, как говорится “рафинэ”. Она и сейчас “впереди прогресса”. Так вот эта дама написала Ю. В., что “Нетерпение” — очень рациональный роман. Глупость несуственая: роман дышал и дышит живой жизнью, почти злобой дня. Я уже упоминала, что выписки и конспекты периода подготовки к роману занимают двадцать толстых тетрадей, использовано более трехсот источников. Многое, оставшись как бы невостребованным, на самом деле держит “на плаву” эту сложнейшую конструкцию, подпирая ее пластом знаний, размышлений, фактов, деталей…
Но главное вот что: поскольку роман исторический, здесь уместны слова из “Нобелевской речи” Камю.
“Писатель, по определению, не может быть слугою тех, кто делает историю — напротив, он на службе у тех, кто ее п р е т е р п е в а е т”.
Как писатель исторический Ю. В. отдал дань тем, кто делал историю, и написал “Отблеск костра”, но в “Нетерпении” и во всем, что писал он далее, служил тем, кто п р е т е р п е в а л историю. Поэтому совершенно невозможно представить его на Васильевском спуске или, скажем, в Президиуме съезда.
Начало публикации в №№ 5—6, 10—11 за 1998 г.
1
Д. А. Лазуркина (1884 — 1974). Участница революции 1905—07 и Октябрьской 1917 г. С 1918 года в Наркомпросе.2
Однофамилец убийцы Кирова.3
А. И. Угаров (1900 — 1939). Участник Гражданской войны. С 1934 года секретарь Ленинградского Горкома.4
И. Ф. Кодацкий (1893 — 1937). Участник Октябрьской революции. Председатель Ленгорисполкома.5
Б. П. Позерн (1882 — 1939). Участник трех российских революций. Секретарь Ленин-градского обкома партии (1929 — 1933).6
Существовала версия о том, что Николаев убил Кирова, ревнуя к нему свою жену, работавшую в Смольном.7
О. Ю. Тангян — дочь Юрия Трифонова и Нины Нелиной, умершей в 1966 году.8
Е. В. Трифонов — брат отца Юрия Трифонова.9
В те времена предместье Ростова.10
Настя — сестра командира Конного казачьего корпуса Б. М. Думенко.11
Улица в Ростове.12
В. Ларин — председатель Крайисполкома Азово-Черноморского Края.13
Подтелков Ф. Г. и Кривошлыков М. В. были руководителями революционного казачества на Дону. Схвачены белоказаками и повешены. Этот трагический эпизод есть в романе М. Шолохова “Тихий Дон”.14
ОСВАГ — пропагандистско-агитационная служба в Белой армии.15
Добровольческая армия белых.16
Белый генерал; герой знаменитого фильма “Адъютант Его Превосходительства”.17
Реввоенсовет.18
Военно-революционный комитет.19
Исполнительный комитет.20
Н. И. Подвойский (1880 — 1948). Один из руководителей Октябрьского вооруженного восстания. Член РВС республики.21
Лев Гинзбург (1921— 1980) — известный переводчик с немецкого, друг Ю. В. Трифонова.22
П. А. Лурье. Брат матери Ю. В. Трифонова.23
Ф. К. Миронов (1872 — 1921). Командующий 2-й Конной армией. Герой Гражданской войны.24
Д. Данин. Известный писатель, автор книг о науке и знаменитых ученых. Друг
Ю. Трифонова.25
А. Гладков. Драматург, автор пьесы “Давным-давно”, с Юрием Валентиновичем его связывала долгие доверительные отношения.26
Ц. И. Кин — писатель, переводчик с итальянского. Друг матери Ю. В., а также его друг и ценитель творчества.27
Предположительно роман “Исчезновение”.28
Э. Попова. Актриса ленинградского Большого драматического театра.29
А. Пастухова в то время жена Ю. Трифонова. Редактор издательства “Политиздат”.30
К. Г. Паустовский (1892 — 1968). Знаменитый писатель.31
Видимо, писатель Борис Балтер.32
Критик, литературовед, автор нашумевших работ. Остался на Западе.33
Рассказ “Победитель”.34
Валентин Андреевич Трифонов (1888— 1938) — отец Юрия. Революционный и военный деятель. До революции был в ссылке, на каторге. Один из организаторов Красной гвардии. После революции занимал ответственные посты. Арестован 22 июня 1937 г. Расстрелян в “Коммунарке” под Москвой.35
Главное управление топлива.36
Имеются в виду некоторые участники военного конфликта в Китае.37
А. Кузнецов. Писатель, не вернувшийся из поездки на Запад. Автор прогремевшей повести “Бабий Яр”.38
Майя — бывшая жена М. Демина (Георгия Трифонова).39
Михаил Демин — литературный псевдоним Гошки.40
Адресат неизвестен.41
В. Максимов. Известный писатель, эмигрировавший на Запад. Долгие годы главный редактор журнала “Континент”.42, 43
Л. Мартынов, В. Боков — поэты.44
Герой романа Ю. Трифонова “Другая жизнь”, историк Сергей Троицкий хранил самые важные документы своего архива в папке с розовыми тесемочками.45
Л. Б. Красин (1870 — 1926). Государственный деятель. Инженер по образованию. Член РСДРП с 1890 г.46
“Иегудил Хламида”. Сценарий о М. Горьком.47
И. Г. Эренбург. Известный писатель.48
А. М. Борщаговский. Писатель, критик.49
Ю. М. Нагибин. Писатель, киносценарист.50
М. И. Фрумкин. Участник революции 1905 г. После октября 1917 г. на руководящей работе. Репрессирован в 1937 г. Погиб в 1938 г.51
А. Гладков был репрессирован и отбывал срок “на севере”.52
Приемная комиссия Союза писателей.53
“Новый мир”.54
Видимо, речь идет о Л. Гинзбурге.55
Д. Дар. Писатель, жил в Ленинграде.56
Ю. Давыдов. Известный писатель. Лауреат премии “Триумф”. Последние годы близкий друг Юры.57
С. Д. Мстиславский. Писатель. С 1914 член партии эсеров Участвовал в аресте
Николая II и его семьи.58
М. Алданов — известный писатель, в начале революции эмигрировал на Запад.59
Советско-финский литературный симпозиум в Одессе.60
А. Солженицын. Писатель, лауреат Нобелевской премии.61
Е. Рейзнер. Архитектор. Муж Юриной сестры, Т. В. Трифоновой.62
Г. Гачев — философ, литератор.63
С. Разумовская. Друг и редактор Ю. В. Трифонова.64
Б. Ямпольский — писатель.65
Ш. Шаров. Писатель.66
А. Мацкин. Литературный критик.67
З. Паперный. Критик, литературовед.68
Б. Пастернак. Поэт, Нобелевский лаурет.69
А. Арбузов. Драматург.70
Л. Левицкий. Критик. Сотрудник “Нового мира”.71
В. Лакшин. Критик, литературовед. Заместитель А. Твардовского в журнале “Новый мир”.72
А. Марьямов. Писатель, член редколлегии журнала “Новый мир”.73
Е. Дорош. Писатель, член редколлегии журнала “Новый мир”.74
А. Бек. Писатель. Речь идет о его романе “Новое назначение”.75
Р. Медведев. Литератор, философ.76
С. Михалков. Поэт.77
В то время эти книги Шевцова вызвали бурные споры в литературной среде и в обществе.78
В. Шаламов. Писатель, автор рассказов о Колыме.79
Е. Сурков. Кинокритик.80
Я. Варшавский. Кинокритик.81
Ю. Трифонов. “Нетерпение”, “Политиздат”. М. 1973. Стр. 274.82
Всесоюзное агентство авторских прав.83
В. Новохатко. Редактор “Политиздата”, друг Юрия.ї Публикация и комментарии О. ТРИФОНОВОЙ
Продолжение в следующем номере