Цикл стихотворений
Борис Горзев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 1998
Борис Горзев
Круг воды, круг земли,
круг любви…
Цикл стихотворений
I
…А еще в этом мире есть безлюдье.
И если в него поместить лес
с живыми птицами, снующими до небес,
а также озеро, где, как в блюде,
стоит голубая рыба, шевелящая плавниками,
и этот единственный звук переваливается через камни,
уплывая в уходящую из озера реку,
а она, в свою очередь, подобно эху,
растворяется в небе (была — и нет),
оставляя влажный, неяркий свет,
возвращающийся в озеро, где стоит голубая рыба,
знающая что-то такое, что мне не дано, —
вот если все это сложить, получится стихотворение,
ибо
любовь — это только оно.
II
А еще, нацедив акварель
и себя возомнив барбизонцем,
свой этюдник раскроет под солнцем
тот же самый, что в детстве, апрель.
Будет сбоку церковка видна
в светотени прозрачных акаций.
Сколько правд? Может, две, может, двадцать.
Только истина — эта — одна.
Круг воды, круг земли, круг любви —
всё венок из созвучий сонета.
Вновь апрель. Значит, истина эта:
мы бессмертны. Не бойся, живи.
III
А еще мне вспоминается одна девушка,
которую я так и не сделал женщиной,
и это сделал другой. А мы оба
так хотели, чтобы это свершилось, чтобы
познать это проникновенье друг в друга,
но Бог отвернулся, и, кроме испуга,
ничего не вышло.
Потому что, если это делать при отвернувшемся Боге,
ничего не выходит. Просто
этот мотив не решается в стихии поэзии —
так, будто плавают некие строки
(пусть и удачные) в темной взвеси,
но стихотворенье не рождается.
Просто Он понял за нас, что мои дети
должны выйти не из нее, а ее — не от меня.
Вот и все объясненье.
Потом мы еще долго жили на свете,
сменив многих любимых,
и однажды случайно встретились.
Она была женой другого (почти как у Лорки),
а я иным мужем,
и вот тогда у нас все получилось,
поскольку мы себя уже отжили,
а Бог приглядывал теперь за другими.
И, когда остыла, она мне сказала: “Ну?
Ты не жалеешь, что это все же случилось?”
Я что-то ответил, а сам подумал: конечно,
было б лучше по-прежнему помнить о ней о невинной.
Пусть этот мотив не решается в стихии поэзии,
но когда-то хоть были отдельные некие строки,
а теперь — эта женщина, влюбленная в свое ремесло.
IV
А еще, если пройти сквозь некрополь
и дальше отмерить долгие версты,
откроется место, где живет черный тополь,
в котором плавают звезды.
Там пахнет недавно утихшей грозой
и давно не чищенной медью
лунного блюда, совершающего дозор,
который, впрочем, никому не заметен:
ходи себе, служивое, коли охота!..
Так тихо, что даже слышно, как гудит собственная аорта.
Лишь тяжкая капля в траву
падает, напоминая,
что еще я живу
и жизнь эта еще земная…
Приди сюда, сядь. Ни окрик, ни вопль.
“А это что?” — спросишь. “А это моя аорта гудит”, —
здесь, где живет черный тополь
и лунное блюдо делает вид,
что видит, как мы наконец занялись стихосложеньем
наших тел, исходящих соками,
и две спины — золотистыми мишенями
то ли для звезд, то ли капель, падающих свысока.
V
Тихо. Тикает сердце.
Простыни пряный хруст.
Душу — горячей эссенцией —
выплесну, стану пуст.
Пот оботрут ладошкой.
Шепот спорхнет из уст:
— Повремени немножко…
Тихо. Кто-то в окно
глянет — и смежит веки.
— Господи, как темно!
— Свет, — скажу, — в человеке…
Тикает сердце. Крыша —
зеркалом в звездопад.
— Милый, послушай — я слышу,
будто трубы трубят.
— Нет, — догадаюсь, — не трубы,
не выпь, не выкрик совы:
это скликают друг друга
к нам в дорогу волхвы.
Тикает сердце. Жёлты
звезд немые стада.
— Бог с тобой, милый, что ты?
Да, любимая, да.
Где-то над зимней пустыней
новая всходит звезда.
Угли в кострах не остыли…
Тихо. Обводит ладонь
плеч и спины лекало.
Выгляни: звездный огонь —
сине, зелено, ало.
— Ах, прожигают ситец
свода — прорех полно!
— Всяко дитя — Спаситель,
коль от любви оно…
Тихо. Ахает сердце.
Кто-то глядит в окно.
Губы — единоверцы…
VI
А еще, бытописатель мой строгий
(но не лишенный крыл),
вспомни, случались отдельные строки —
ты сам про то говорил.
Хотя теперь ясно, что это — крохи…
Вместе с душою тяжелеет строка,
удлиняясь — как поезд, тягуче, в черный тоннель.
Старая жизнь: после сорока
год кончается в марте, т. е. не наступает апрель.
Вот так и живешь — вроде бы справив равноденствие,
но после 22-го день уже не удлиняется,
а вместо этого удлиняется строка —
впрочем, не за счет света, а какой-то иной субстанции,
и в этом тоннеле уже не мелькают станции,
на которых бабы в платках торговали на ведра вишнями
и перрон подрагивал от их зазывного крика.
Там парилось лето — и не было дела до высшего,
а вот складывалось же что-то, смотри-ка!
Теперь достойно себя спросить — почему? —
но, зная ответ, лишь слегка усмехнуться
(“Душа — не подданный уму!” —
и было так в условьях заточенья.
И если в этом все значенье,
то, значит, что: опять в тюрьму?!).
Это похоже на лестницу, где ступени
проживаемых лет и подъема — отнюдь не одни и те же
(вот она, суть прокола!).
Проще говоря, выйти из тени существительных и местоимений
еще недостаточно, чтобы ступить в свет глаголов.
VII
Июль. Качалка. Лень страниц.
Цветастых пряж клубок.
И шепот спиц, и старый шпиц
свернувшийся у ног.
Щекотит лапками оса
подсохнувший люпин.
Закат. Янтарные леса.
Качалка. Пряжа. Сплин.
К исходу дня остывший жар,
неспешных дел итог.
И шепот спиц, и пряжи шар,
и старый шпиц у ног.
Еще немного, полчаса —
и засинеет даль,
уснет оса, найдет роса,
и ты накинешь шаль.
Шальные всполохи зарниц,
реки молочный пар,
и в сумерках не сходит с лиц
светящийся загар.
Без слов заветных, по глазам
приму ответный зов,
и мне откроется Сезам —
мои же кровь и кров.
На королевство без границ
опять короновать,
упавши ниц! И старый шпиц —
за нами, под кровать!
Как нас с тобой запечатлеть,
чтоб любоваться встарь:
достать ли золотую клеть?
впечатать ли в янтарь?
Вот это: лето, лень страниц,
где ссохся колосок,
закат, качалка, старый шпиц,
свернувшийся у ног,
то нетерпенье в полчаса,
те стоны в полусне,
и ты — как в янтаре оса —
впечатана во мне,
тот ленный вздох усталых крыл,
тот взгляд через плечо,
и плавящий ресницы пыл,
и шепот: “А еще!”
Кому же — Богу ль, Сатане
заглядывать в глаза
за этот стих, где ты во мне —
как в янтаре оса!
VIII
А еще, открою тебе напоследок, я знал,
что все это кончится окопами —
видит Бог: это мне снилось давно!
…Лето. То ли Кавказ, то ли Урал,
куда мы закованы,
и прорезь в скате, куда я гляжу, как в окно,
и вижу, что навстречу мне идут хмурые люди,
чтобы меня убить,
и идут они так, что ясно, это окончательно решено,
но самое невероятное, что больше, чем жить, хочется пить,
и я навязчиво думаю, есть ли у них вода:
ведь если идут к тебе люди, это, я помнил, — дар Божий…
Такой вот снился мне сон, совершенно на явь непохожий,
а оказалось — то было предвиденье (или предчувствие — все равно):
окопы, скат, прорезь, и я гляжу туда, словно в окно, —
как ко мне медленно идут убивать.
Ну вот, так и вышло. Предгорная падь,
и мы с тобою полулежим в этом окопе,
теперь наконец единые, несмотря на этническое разнообразие,
и хоть на краю, но покуда еще в Европе,
а они к нам идут из Азии.
Впрочем, видишь, идут они и с фронта, и с тыла,
т. е. дело не в географии и не в том, кто внешностью плох:
ты, как и я, выросла, потому что — любила,
а они — не любили… не знаю, может, того не дал им Бог.
Хотя, понимаю, перед свиданьем с Ним так мыслить — грех.
Ну да мало ли мы нагрешили прежде в чреде мелочей!..
Господи, как хочется пить! Вот мой мех —
пей, любимая, и не гляди на них: это недостойно твоих очей.
И не думай о прожитом. Было славно.
В конце концов, не зазря Бог нас на этой Земле копит.
Конечно, всего не сделали, но сделали главное —
видишь, встретились в этом окопе.
Вот только одно плохо: сейчас старшой придет умолять,
а я НЕ МОГУ СТРЕЛЯТЬ…
IX
А еще (что, конечно, не удивительно),
когда я вырос, но не открылась душа,
я полагал: одним воздухом с Нею дышать
или (что прекрасней) только присутствовать в Ее свите —
это и есть любовь.
— Так и было, конечно. Но —
впоследствии, целуя, я приложил ухо к Ее груди, слева,
и услышал — сердце. Это вышло, будто падаешь в небо,
которое тьмою начинено —
и ни одной звезды. Только эти потьмы
и этот гул, засасывающий в себя до конца…
Так я понял, что, кроме моего, существуют и иные сердца —
и это и есть любовь: т. е. не Я, а — МЫ.
— Так и было, конечно. Но —
впоследствии оказалось, что это — Ее и мое
присутствие во Вселенной — еще не все.
Чего-то недостает —
а именно: должно быть созвездье ОН-ОНА-ОНО,
т. е. еще и дитя — и вот это любовь и есть…
— Так и было, конечно. Но —
впоследствии оказалось, что, поскольку бессмертье обретено,
ты после этого остаешься жить, и такая честь
сомнительна (рыбе, идущей на нерест, проще),
поскольку возвращается одиночество, с коего начинал —
т. е. где начало и где финал,
глазом не различить, только на ощупь…
И что же тогда любовь?
Ну, может быть, проосязав все свое сущее —
уже неодушевляемое и то, что покуда живо, —
почувствуешь, что любовь — это твое же божество —
т. е. всегда сотворяющее, оставляющее — отдающее.