Стихи
Александр Ревич
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 1998
Александр Ревич
Огромный мир вливается
в зрачки* * *
Ты родная земля и эпоха,
я лишь капля в реке бытия,
выдох, слово одно из-под вздоха
и одно из бесчисленных “я”.
Капля тает под зноем июля,
иссякает и речь, как ручей,
в этом шумном строительстве улья,
в наслоеньях времен и ячей.
В наслоеньях и напластованьях,
в суете расставаний и встреч,
в поздних сумерках, в отсветах ранних,
где звучит материнская речь.
В этом царстве с багровой рябиной
и осиновой медной листвой
я, любимая, твой нелюбимый,
нелюбимый и все-таки твой.
Сны фараона
Ночь: песнопение звездных орбит,
сон: восходящее солнце рябит
воды затона
в глазах фараона,
а из волны, маслянистой на вид,
пестрой семеркой выходят коровы:
вымя бурдюк, телеса стопудовы,
как наяву
пожирают траву,
сочных лугов объедают покровы,
следом за ними бредут из реки
новые семь, шевеля тростники,
хилы, понуры,
и видно сквозь шкуры,
как безобразно торчат костяки,
но не влечет эти дряхлые мощи
к травам, к прохладе в соседственной роще,
тощая рать
хочет сытых сожрать,
чтобы остаться по-прежнему тощей,
теплое мясо глотает скелет,
тучное стадо для тощих обед,
возле пригорка
скелетов семерка,
сытой скотины на пастбище нет.
В сон перебранка вторгается песья,
царь пробуждается, трет переносье.
Вновь пелена
непонятного сна:
высохший злак поедает колосья.
Что это? Бедствие? Иль благодать?
Сколько провидца Иосифа ждать?..
С разными снами
встречаемся сами.
Снятся. Да некому их разгадать.
* * *
Ах, эти дни, ах, эти дни,
студеные и голубые,
где травы ежатся в тени,
но зеленеют, как впервые,
где из глубин туманных сна
вдруг наплывает блеск разлива,
береговая крутизна
и утопающая ива,
и солнце в стеклах красных стен,
в таких, что вздрогнешь, захолонув,
и листьям будущим взамен
еще нагие сучья кленов.
Ах, эти дни, где нет помех,
где выкладка не тянет плечи,
где незнакомый женский смех —
знак ожиданья или встречи.
Ушло – попробуй догони,
узнай, что в дверь уже стучится.
Но снятся, снятся эти дни,
а прочему не надо сниться.
* * *
Как это просто — смерть у телефона,
когда один из говорящих двух
роняет на пол трубку, и — ни стона,
ни возгласа, и словно свет потух,
и только стук короткий отдаленно
еще звучит, еще тревожит слух,
как будто из глубокого затона
подводный всплеск возносится, как дух.
Два говорящих, две души влюбленных,
два мотылька, пространством разделенных,
в которое уткнулись, как в стекло,
еще ведут бессвязную беседу,
один молчит, другой: “Сейчас приеду…
Ты слышишь?.. Я люблю тебя… Алло!”
* * *
В сон врывается листва,
море лиственного леса,
кров древес, ветвей завеса,
древний облик естества.
В сон врывается, как звон,
осеняя, укрывая,
эта песня ветровая,
эти зовы шатких крон.
И несут дорогой сна
в глубь зеленого чертога,
где кончается тревога,
где сквозит голубизна.
Этот сон, как жизнь твоя,
где под ветром все в движенье,
где повтор и продолженье
колыбели бытия.
* * *
Мои слова, они найдут тебя,
придут к тебе куда-нибудь, когда-то
в июльский зной иль в стужу октября,
в рассветный час или в огне заката.
Они придут когда-нибудь, потом,
и пусть их очертанья время стерло,
они войдут в твой незнакомый дом
сердцебиеньем, перехватом горла.
На большее им не даны права,
и сам я прав особых не взыскую,
но ведь не я приду — мои слова,
а мне не удержать их ни в какую.
Не отвергай их, не гони их прочь,
не отводи растерянного взгляда.
Незванные, но как их ни порочь,
они слова — им ничего не надо.
Они придут без зова, не спросясь,
из памятных садов, с давнишних улиц,
восстановив утраченную связь
времен, где мы однажды разминулись.
* * *
Свет радуги в морозном небе
на северной голубизне
какой нам предвещает жребий,
какую смуту по весне?
Мелькнут событья — и не стало,
так в вечность ускользает тень,
но светят почки краснотала
в свой срок предписанный, в свой день.
1998
* * *
Когда вперед рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом черных строк чернее
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый ангел вскинул меч?
Но всякий раз — не наяву ли? —
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.
Ночные огни городов
Бредущие в ночь фонари
и звезды мигающих окон,
бросающие изнутри
лучи непрерывным потоком
сквозь кроны разросшихся лип
на пыльные плиты панели,
чтоб ветки светился изгиб,
чтоб листья во тьме зеленели,
ночные огни городов,
больших и совсем захудалых,
светильни на пирсах портов
и на захолустных причалах,
вы видитесь мне вдалеке,
как вспышка болида, мгновенны,
порой отражаясь в реке,
на глади Невы или Сены,
не ведаю, как бы я жил,
когда б вы не слали привета,
собратья меньшие светил,
творенья Создателя света.
1998
* * *
Огромный мир вливается в зрачки,
огромный свет, слиянье цветовое,
горит звездою из глубин реки,
сквозит лучом в густой сосновой хвое
и просится размерам вопреки,
дождливый, снежный, в холоде и зное,
в словечко, в звук, в короткий бег строки,
в сердечные глухие перебои.
Творец миров, Создатель естества,
чья сила небо соснами подперла,
невмоготу мне, отпусти слова.
Ты слышишь? Это не слова, а сверла.
Дай речи течь, пока она жива,
дай мне вздохнуть, освободи мне горло.
Памяти…
В глубины памяти душа устремлена.
Неужто все прошло — страдания и хвори,
неужто где-то там планета и страна,
твой дом и улица — уже в другом просторе,
и сосны шаткие у твоего окна,
палата белая и серый крематорий,
поляны снежные, земные времена,
закаты прежние и утренние зори,
и промельк воробья, зовущий улететь,
и переплет ветвей, поймавший сердце в сеть,
неужто там внизу, оборванные корни,
а ты вне времени, вне памяти земной
лишь скорость чувствуешь и холод за спиной,
и крылья ангела в простор возносят горний?
1998
Александр Ревич
Огромный мир вливается
в зрачки* * *
Ты родная земля и эпоха,
я лишь капля в реке бытия,
выдох, слово одно из-под вздоха
и одно из бесчисленных “я”.
Капля тает под зноем июля,
иссякает и речь, как ручей,
в этом шумном строительстве улья,
в наслоеньях времен и ячей.
В наслоеньях и напластованьях,
в суете расставаний и встреч,
в поздних сумерках, в отсветах ранних,
где звучит материнская речь.
В этом царстве с багровой рябиной
и осиновой медной листвой
я, любимая, твой нелюбимый,
нелюбимый и все-таки твой.
Сны фараона
Ночь: песнопение звездных орбит,
сон: восходящее солнце рябит
воды затона
в глазах фараона,
а из волны, маслянистой на вид,
пестрой семеркой выходят коровы:
вымя бурдюк, телеса стопудовы,
как наяву
пожирают траву,
сочных лугов объедают покровы,
следом за ними бредут из реки
новые семь, шевеля тростники,
хилы, понуры,
и видно сквозь шкуры,
как безобразно торчат костяки,
но не влечет эти дряхлые мощи
к травам, к прохладе в соседственной роще,
тощая рать
хочет сытых сожрать,
чтобы остаться по-прежнему тощей,
теплое мясо глотает скелет,
тучное стадо для тощих обед,
возле пригорка
скелетов семерка,
сытой скотины на пастбище нет.
В сон перебранка вторгается песья,
царь пробуждается, трет переносье.
Вновь пелена
непонятного сна:
высохший злак поедает колосья.
Что это? Бедствие? Иль благодать?
Сколько провидца Иосифа ждать?..
С разными снами
встречаемся сами.
Снятся. Да некому их разгадать.
* * *
Ах, эти дни, ах, эти дни,
студеные и голубые,
где травы ежатся в тени,
но зеленеют, как впервые,
где из глубин туманных сна
вдруг наплывает блеск разлива,
береговая крутизна
и утопающая ива,
и солнце в стеклах красных стен,
в таких, что вздрогнешь, захолонув,
и листьям будущим взамен
еще нагие сучья кленов.
Ах, эти дни, где нет помех,
где выкладка не тянет плечи,
где незнакомый женский смех —
знак ожиданья или встречи.
Ушло – попробуй догони,
узнай, что в дверь уже стучится.
Но снятся, снятся эти дни,
а прочему не надо сниться.
* * *
Как это просто — смерть у телефона,
когда один из говорящих двух
роняет на пол трубку, и — ни стона,
ни возгласа, и словно свет потух,
и только стук короткий отдаленно
еще звучит, еще тревожит слух,
как будто из глубокого затона
подводный всплеск возносится, как дух.
Два говорящих, две души влюбленных,
два мотылька, пространством разделенных,
в которое уткнулись, как в стекло,
еще ведут бессвязную беседу,
один молчит, другой: “Сейчас приеду…
Ты слышишь?.. Я люблю тебя… Алло!”
* * *
В сон врывается листва,
море лиственного леса,
кров древес, ветвей завеса,
древний облик естества.
В сон врывается, как звон,
осеняя, укрывая,
эта песня ветровая,
эти зовы шатких крон.
И несут дорогой сна
в глубь зеленого чертога,
где кончается тревога,
где сквозит голубизна.
Этот сон, как жизнь твоя,
где под ветром все в движенье,
где повтор и продолженье
колыбели бытия.
* * *
Мои слова, они найдут тебя,
придут к тебе куда-нибудь, когда-то
в июльский зной иль в стужу октября,
в рассветный час или в огне заката.
Они придут когда-нибудь, потом,
и пусть их очертанья время стерло,
они войдут в твой незнакомый дом
сердцебиеньем, перехватом горла.
На большее им не даны права,
и сам я прав особых не взыскую,
но ведь не я приду — мои слова,
а мне не удержать их ни в какую.
Не отвергай их, не гони их прочь,
не отводи растерянного взгляда.
Незванные, но как их ни порочь,
они слова — им ничего не надо.
Они придут без зова, не спросясь,
из памятных садов, с давнишних улиц,
восстановив утраченную связь
времен, где мы однажды разминулись.
* * *
Свет радуги в морозном небе
на северной голубизне
какой нам предвещает жребий,
какую смуту по весне?
Мелькнут событья — и не стало,
так в вечность ускользает тень,
но светят почки краснотала
в свой срок предписанный, в свой день.
1998
* * *
Когда вперед рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом черных строк чернее
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый ангел вскинул меч?
Но всякий раз — не наяву ли? —
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.
Ночные огни городов
Бредущие в ночь фонари
и звезды мигающих окон,
бросающие изнутри
лучи непрерывным потоком
сквозь кроны разросшихся лип
на пыльные плиты панели,
чтоб ветки светился изгиб,
чтоб листья во тьме зеленели,
ночные огни городов,
больших и совсем захудалых,
светильни на пирсах портов
и на захолустных причалах,
вы видитесь мне вдалеке,
как вспышка болида, мгновенны,
порой отражаясь в реке,
на глади Невы или Сены,
не ведаю, как бы я жил,
когда б вы не слали привета,
собратья меньшие светил,
творенья Создателя света.
1998
* * *
Огромный мир вливается в зрачки,
огромный свет, слиянье цветовое,
горит звездою из глубин реки,
сквозит лучом в густой сосновой хвое
и просится размерам вопреки,
дождливый, снежный, в холоде и зное,
в словечко, в звук, в короткий бег строки,
в сердечные глухие перебои.
Творец миров, Создатель естества,
чья сила небо соснами подперла,
невмоготу мне, отпусти слова.
Ты слышишь? Это не слова, а сверла.
Дай речи течь, пока она жива,
дай мне вздохнуть, освободи мне горло.
Памяти…
В глубины памяти душа устремлена.
Неужто все прошло — страдания и хвори,
неужто где-то там планета и страна,
твой дом и улица — уже в другом просторе,
и сосны шаткие у твоего окна,
палата белая и серый крематорий,
поляны снежные, земные времена,
закаты прежние и утренние зори,
и промельк воробья, зовущий улететь,
и переплет ветвей, поймавший сердце в сеть,
неужто там внизу, оборванные корни,
а ты вне времени, вне памяти земной
лишь скорость чувствуешь и холод за спиной,
и крылья ангела в простор возносят горний?
1998