Вступительная заметка Ирины Ришиной
Анатолий Жигулин
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 1998
Анатолий Жигулин
Обломки “черных камней”
Я поеду один
К тем заснеженным скалам,
Где когда-то давно
Под конвоем ходил.
Я поеду один,
Чтоб ты снова меня не искала,
На реку Колыму
Я поеду один…
Сколько слушаю, как поет эту свою песню А. Жигулин (да и вы наверняка тоже слышали — она не однажды звучала в телепередачах о ГУЛАГе, о самом поэте и его судьбе), столько раз не могу сдержать слезы. У жигулинских стихов жестокое и мужественное жизненное обеспечение. Жестоким уходящий век оказался для очень многих, мужественными, не утратившими чести и достоинства сумели быть далеко не все. В конце сороковых провал воронежской нелегальной коммунистической партии молодежи — Жигулин был членом ее бюро, — вознамерившейся противостоять сталинскому всевластию. И это в атмосфере всеобщего раболепия и страха. Кто читал ставшие бестселлером “Черные камни”, помнит, конечно, историю КПМ. В предисловии к зарубежным изданиям книги автор объяснял, почему организация называлась коммунистической: “Живя в тиранической, наглухо закрытой стране, мы, 16—17-летние юноши, просто не знали никакой другой идеологии, кроме марксизма. У нас не было альтернативы. Главная суть, однако, не в названии, а в сопротивлении режиму тоталитарной власти”. А. Жигулин и его друзья действительно пострадали за дело, за вину. Организация была разгромлена. Началась другая жизнь, если это вообще называется жизнью: арест, 11 месяцев ада в сырых подвалах и карцерах воронежской тюрьмы, где на следствии дважды избивали почти насмерть, затем лагеря — Тайшет, Бутугычаг, урановая рудообогатительная фабрика — страшное, гробовое место. Как он скажет спустя годы, “без Колымы понятие Родины будет неполным”. “Черные камни” получили естественно огромный общественный резонанс и столь же естественно вызвали поток хулы и клеветы со стороны тех, кто предал КПМ и кто по сей день вопреки неоспоримым фактам чудовищных преступлений коммунистической партии, сталинской фашизации страны грезит о новых, то бишь старых, тоталитарных, советских временах. Об одном из них — воронежском поэте Г. Луткове (А. Чижове в “Черных камнях”) я писала в статье “Два поэта из КПМ”. Упоминаю о ней потому, что в публикуемых заметках А. Жигулина говорится о той полемике, а вернее, о той идеологической борьбе вокруг КПМ, повести и ее героев, которая время от времени вспыхивает с новой силой. “Черные камни” увидели свет десять лет назад, но мало кто из огромной читательской аудитории знает, что работу над своей книгой жизни поэт начал еще в 1954-м, сразу же после возвращения. Именно тогда А. Жигулин стал записывать все, что представлялось ему интересным, необходимым, важным, чем были заполнены его дни, и на воле, еще в воронежском детстве и юности, и потом, за колючей проволокой. Эти записи, составившие четыре толстые общие тетради, сам он называет условно заметками, хотя, скорее, их стоит именовать миниатюрами. Число их приближается к полутора тысячам. И далеко не все они вошли в “Черные камни”, а между тем многие из этих записей не только раскрывают творческую лабораторию — они имеют самостоятельную документальную и художественную ценность.
Часть из них публикуется здесь — не по датам их написания, а по хронике рассказанных событий.
Ирина РИШИНА
О город юности бессонной…
Встреча с Воронежем
Вот переулок у Заставы.
Я много лет мечтал с тоской
К твоим булыжинам шершавым
Припасть небритою щекой.
О город юности бессонной!
Чем дышишь ты и чем живешь?
Быть может, в ватнике казенном
Меня теперь не узнаешь?
Я жил в тайге угрюмым зверем,
В глухих урановых горах:
Я знаю, Город, ты не верил,
Что я преступник или враг.
На Колыме, в краю острожном,
В моих мечтах с тех давних пор
Зеленый твой бугор Острожный
Был выше всех колымских гор.
1954
Рубка лозы
Год, вероятно, тридцать седьмой. Да, пожалуй, не позднее, ибо в школу я еще, кажется, не ходил. На пустой немощеной улице Каляева (точнее, на ее отрезке от улицы Цюрупы до улицы Лассаля) кавалеристы тренировались в рубке лозы. Сверкали шашки на солнце. Топали кони, взбивая пыль. Мы с замиранием сердца наблюдали учения из-за угла.
Казармы располагались там же, на улице Каляева. Одна ее сторона была поэтому занята глухой кирпичной стеной. Было интересно и почему-то страшновато и немного тревожно. Наверное, от сверкания шашек.
1969
Сосновый мост
Март 1943 года. После долгих боев и пожаров в Воронеже исчезли старые привычные для глаз цветовые гаммы. Преобладающими цветами в разрушенном зимнем городе стали белый (цвет снега) и розовый, красноватый (цвет развалин, кирпича). Появились просторные дали и пустоты на месте сгоревших деревянных домов.
Какой-то особенной ясностью и необычностью врезался мне в память вид замерзшей реки возле Чернавского моста. Свежесосновый, золотистый мост, только что построенный военными саперами. Свинцово-серый холодный бетон взорванных быков прежнего, довоенного моста. Обледеневшая прорубь, из которой брали воду. Вмерзшие в лед серые и зеленоватые шинели погибших (наших и немецких) солдат. И вокруг над рекой — бело-розовые от снега и развалин, кое-где еще дымящиеся, воронежские холмы. И в центре этой панорамы — новый, сияющий под солнцем золотистый сосновый мост.
1971
Снаряды
Два больших, новых, зеленых снаряда лежали на утрамбованном снегу на улице, что сбегает вниз к реке слева от Дома связи. Белые алюминиевые головки с цифрами и буквами. Мы перебрались с тихой улицы Лассаля на Студенческую улицу, а за хлебом по-прежнему все еще ходили вниз под гору. Были еще к тому магазину прикреплены. Проходя мимо снарядов, я всегда осторожно шевелил их ногой, и они глухо стукались друг о друга. Это было в марте 1943 года.
Но и по сей день в лесах и полях вокруг Воронежа лежат многие тысячи забытых или неразорвавшихся снарядов самых разных калибров, и никому до них дела нет. А попадаются порою очень крупные — с поросенка на убой, как писал Твардовский.
1969
Воронеж, апрель 1943 года
Восемь месяцев шли бои, рвались над пустым и безлюдным городом снаряды и мины. Горели и разрушались дома. И после освобождения город долго еще был малолюден.
Растаял снег и на сухом зернистом асфальте открылась своеобразная летопись войны. Было интересно бродить по тихим, пустынным дворам и переулкам и рассматривать землю. Земля сохранила все, что упало на нее за долгое время. Более всего было осколков. Большие и маленькие, теплые от солнца, мирно дремали они на асфальте. Ободком вокруг каждого были пятна ржавчины… Пули… Больше немецкие, но были и наши. Часто расплющенные, выгнутые от ударов о стены, о камни. Иногда просто капли свинца или острые лоскутья латунной оболочки — это от разрывных. Вот бронебойная с желтым носиком, вот с красным
— трассирующая. Это наши пули. У немцев эти обозначения были не на пулях, а на капсюлях патронов. Да и по калибру видно. Вот тонкая, длинная остроносая пуля — от итальянского карабина. Вот автоматные. А вот с чуть приплюснутым носиком — от милицейского нагана. Редко такую найдешь. Я, помню, собрал тогда большую коллекцию пуль и патронов…Иду и дальше читаю книгу асфальта. Вот он — черный, оплавленный. Впечатаны в него синеватые от окалины гвозди, оконные шпингалеты. Это остатки деревянного дома, который сгорел. Вот его труба стоит да фундамент.
Вот лежат войлочные пыжи от ракетного патрона. А вот маленькая, словно игрушечная, минка от немецкого миномета. С крылышками. Неразорвавшаяся. Нельзя трогать. Возле мины прямо под белым алюминиевым капсюлем выросла из асфальтовой трещины зеленая травинка…
1965
Обгорелые деревья
На улицах Воронежа много еще старых деревьев, пострадавших во время войны от пожаров. На них сохранились подпалины со стороны домов. Но деревья растут, часто без сердцевины ствола, одним боком. Например, липа на углу улиц Комиссаржевской и Студенческой.
1964
Инвалиды
Инвалиды торговали на Щипном базаре лампочками и батарейками для карманных фонариков, зажигалками, кремушками. Зима 1943—1944 гг. Холод, снег, развалины. А на базаре жизнь кипит. Инвалиды, сытые, нахальные мужики в добротных нагольных белых полушубках, занимают на рынке лучшие места у ворот. Инвалидов не тронь — даже милиция их стороной обходит, боится. Кровь проливали. Друг за друга горой. Убить могут. Существовало нечто вроде касты базарных инвалидов. Потом они постепенно перевелись после войны. И открылся магазин “Электросбыт” на Петровском спуске.
1969
Палачи вы мои, палачи.
Стукачи вы мои, стукачи.
Я оптимист
Из стихов, сочиненных в тюрьме
Я оптимист, я в день грядущий верю.
И он придет, наверняка придет.
Моей темницы кованые двери
Он взрывом гнева в щепки разнесет!
Он в жизнь ворвется ураганом страшным
В кроваво-синем отблеске штыков.
И в прошлое, в тяжелый день вчерашний
Падут куски разрубленных оков!
Он бросит к стенке вас, душители свободы,
За все те гнусности, что делать вы смогли;
Устами победившего народа
Скомандует он грозно: “Пли!..”
Пусть день далек, пусть он придет нескоро,
Я доживу, я сдохнуть не намерен!
Пусть в страхе мечется вся ваша злая свора —
Я жду его, я в день грядущий верю!
Ноябрь 1949 года,
Внутренняя тюрьма УМГБ ВО,
камера 2-я левая.
Странный журнал
Его неожиданно получила Ирина Ришина после своей публикации “Два поэта из КПМ” (“Литературная газета”, 1992, 7 октября, с.3). Название журнала: “Радонеж — век ХХ. I”. Никаких других дат ни на обложке, ни в выходных данных нет. О времени выхода журнала можно судить только по тексту статьи Владимира Ивлева “Кто же предал КПМ?”: “Три года прошло после первой публикации нашумевшей тогда автобиографической книги Анатолия Жигулина “Черные камни”. Первая публикация — в журнале “Знамя”, 1988, № 7 и № 8. Отсчитываем три года, получается, что странный журнал вышел в 1991 году. Странно и письмо первого заместителя главного редактора Ирине Ришиной некоего Г.Добыша. Даты в письме тоже нет. О статье Вл. Ивлева. Внушительный список из 22 — 23 членов КПМ, которых будто бы назвали на первом допросе я и Батуев, быстро тает, если отнестись к нему внимательно. Во-первых, Ивлев включил туда 12 провокаторов МГБ из группы Алексея Мышова и других групп. Они были нам известны и их решено было называть. Решено было называть и нескольких руководителей КПМ, которые были известны МГБ. Таким образом, Вл. Ивлев увеличивает этот страшный с виду, но по сути безобидный список до 17 членов КПМ. Остальные 5—6 человек попали в список Вл. Ивлева, когда протокол моего допроса от 17 сентября 1949 года заново переписывался и редактировался следователем спустя 3—4 месяца, в январе 1950 года. Обо всем этом ясно говорится и в журнальном, и в первом книжном издании повести в изд-ве “Московский рабочий”, 1989 (стр. 45—46, 111), и в других изданиях. Да, именно в январе следователь предложил мне подписать протокол моего допроса от 17 сентября 1949 г. с увеличенным списком членов КПМ. И дата в начальной графе стояла сентябрьская. Я обратил на это внимание, но следователь ответил:
— Эта дата не имеет сейчас никакого значения. Признался ведь. Какая разница, когда признался? Или опять в пятый угол хочешь?
В пятый угол я не хотел. (У меня уже началось сильное кровохарканье.) Да и Борис Батуев приказал уже подписывать все, ради сохранения жизни.
А для чего протоколы ранних допросов многократно переписывались, для чего менялись даты допросов, даты признаний? Следственный отдел не устраивал тот факт, что руководители КПМ (кроме Г. Луткова), несмотря на муки и избиения, не давали необходимых следствию показаний. Вот они и оформили задним числом выбитые из нас поздние признания. Создали на бумаге стройную — без сучка и задоринки — картину следствия. Хорошо бы знать господину Ивлеву, что после фальсификации показаний важнейшим доказательством предательства Г. Луткова являются протоколы очных ставок, на которых Лутков “завалил” почти всех капээмовцев. Эти протоколы сохранились в архивном деле. Дело № 341013, тт.
1—14. Архив УМГБ ВО.Об авторе статьи. Судя по садизму подтасовок и лютой злобе ко мне, автором статьи мог быть Геннадий Лутков. В. Ивлев — это, возможно, всего лишь красивый псевдоним. А “документальные” фальшивки, несомненно, как всегда, поставлял Г.Луткову мой давний враг и клеветник полковник КГБ (ныне в отставке) А.Никифоров, уже много наследивший своими грязными чекистскими сапогами образца 1937 года в печатной полемике вокруг КПМ. Да, в течение нескольких лет полковник Никифоров был бессменным поставщиком лживой и подлой дезинформации о деле КПМ — всем продажным журналистам-сталинистам, всем предателям, провокаторам и стукачам. И сам поучаствовал “применительно к подлости” в гнусной фальшивке под названием “Компетентное мнение” (“Наш Современник”, 1990, № 12, перепечатка из “Литературной России”). Обвинения Ивлева представляют собою расширенные и “документообразные” поклепы
А. Никифорова, основанные на фальсифицированных бериевскими следователями протоколах допросов. Я уже отвечал полковнику А. Никифорову и разоблачил его клевету на “Черные камни” в статье “Обыкновенный подлог. Открытое письмо заместителю Управления КГБ по Воронежской области
А. Никифорову” (“Литературная газета”, 15 мая 1991 г., с. 3). И В. Ивлев и А. Никифоров сознательно передергивают факты. Например, они утверждают: Жигулин пишет, что Лутков сдал КПМ органам МГБ. Ложь! Нигде и никогда я этого не писал. Г. Лутков организацию не сдавал, это твердо проверенный факт. Он предал КПМ на следствии.Мало того, он предавал КПМ спустя год после окончания следствия. В апреле 1951 года, мечтая о помиловании, Г. Лутков пишет из Карагандинского лагеря письмо на имя Генерального прокурора СССР, повторяя в нем обвинения в антисоветизме Б. Батуева, Ю. Киселева, В. Рудницкого,
А. Жигулина, Л. Сычова и других членов КПМ. “Антисоветской шайкой Батуева” называет он нашу подпольную организацию. Подробности — в деле № 341013, том 12, стр. 4—6. Архив УМГБВО.P.S. И еще о журнале. Весьма странно, что журнал, числящий себя христианским, православным, публикует на своих страницах исполненные злобы клеветнические статьи бесстыжих гэбэшников. Не по-Божески это, господа издатели и редакторы.
1992
Опять в глазах колымский камень…
Надпись на книге Игорю Струкову
Ты помнишь, мой друг? —
Заунывная песня
Протяжно звучит средь немой тишины.
Затянута сумраком “Красная Пресня”,
И красные звезды сквозь прутья видны…
1950. Краснопресненская пересылка.
Про “Индию”
Когда на пересылках заключенных сортировали по статьям, надзиратели никогда не верили, что я по 58-й, да еще с пунктом 8 (террор). Думали, что жулик темнит, чтобы попасть в камеру к “фашистам” и пограбить их. И бросали меня обычно в “Индию”, то есть в камеру отпетых блатняков. И там меня, молодого и чернявого, тоже принимали за жулика. Слишком дико было слышать, что у меня 58-я, что я террорист. А ежели вызывали по формулярам или личным делам, и уже вроде не было сомнения, что я по политической статье, то и тогда не верили. Полагали, что я просто какого-нибудь мусора хлопнул и получил террор. Пузатый надзиратель с ключами на поясе грозно орал: “В Индию его!” Так и путешествовал я на пересылках по “Индии”.
1964
Тюремные ворота
В лагерях и тюрьмах ворота открываются только внутрь. Чтобы нельзя было взломать, надавив изнутри.
1954
Пароход “Ногин”
В одном из бараков на Центральном в бригадирском углу висела картина: пароход “Ногин” среди бушующих волн. Это старый пароход, возивший на Колыму еще первых заключенных. Видимо, автор картины решил увековечить корабль, на котором пришлось плыть в железном трюме… А меня привезли на новом теплоходе “Минск”. Но картина привлекала мое внимание. Аляповатая, в общем-то, мазня. Но было в ней что-то трогательное. А рядом с картиной висела гитара дневального с голубым бантом. Помню, что когда под новый 1952 год писал я домой очередное письмо, то смотрел на эту картину. И сейчас ее вижу, как глаза закрою.
1964
Мука с аммонитом
Однажды в бухте Нагаева взорвался пароход. Он был нагружен мукой и аммонитом. Взрывом мешки разорвало и выбросило на лед. И часть муки перемешалась с аммонитом. Он вроде муки, желтоватый, рассыпчатый. Потом у хлеба был горьковатый вкус от взрывчатки.
1964
Первобытный огонь
Когда в камере не было спичек, а надо было прикурить, огонь добывали почти первобытным способом: катали вату. Ее выдирали из матраца или телогрейки, скатывали очень плотным жгутиком, вроде маленькой сигары. Для лучшего воспламенения внутрь закатывали немного ржавчины с решетки и еще слюнявили, чтобы плотнее скатать. Этот ватный жгутик быстро-быстро раскатывали с нажимом табуреткой на деревянном или цементном полу. Пот лил градом. Наконец чувствовался запах тлеющей ваты. В это время надо было быстро разорвать жгутик. При известной сноровке вата загоралась огоньком.
1965
Ночью за елкой
Несколько дней назад ходил ночью за елкой. Должны были привезти, но не привезли. Ночь. Снег. Ветер. Ощущение усталости в теле, ощущение тишины и пустоты, какой-то затерянности в огромном мире. Весь этот комплекс ощущений, а особенно качающиеся на ветру яркие электрические лампы и свежий сосновый забор, так живо вдруг напомнили Бутугычаг. Словно это зима 1952 года. Словно стою я возле вахты на руднике после третьей ночной смены. Словно ждем — вот-вот придет конвой и отведет в жилую зону. Ветер качает фонари над оцеплением, над дощатым домиком вахты… И куда ни глянешь — все прожекторы горят на дальних штольнях и бремсбергах… Третья смена была лучшей при трехсменной работе на 47-й штольне. Пишу “на”, потому что очень высоко была эта штольня. Внизу в распадке возле ствола шахты — седьмая штольня. А на сопке — все выше и выше — 25-я, 45-я и 47-я. Еще выше 57-я, но она была закрыта…
Боже мой! Написать бы все это надо! Но лучшие годы ушли. А писать все равно надо — еще столько боли в душе, столько, стало быть, энергии, основы для стихов!..
1972
Сорок седьмая штольня
Слишком высоко и далеко от рудника была эта штольня. В глубокой, вырубленной в граните инструменталке над верстаком висел всегда барахливший телефон. Не верилось, что его тонкая ниточка может связать с внешним миром. И голос диспетчера, еле-еле слышный, был словно голосом с другой планеты. А в пургу телефон замолкал. Обрывались провода на корявых столбиках, сбегавших вниз, в распадок. Но и в пургу работа продолжалась, и в пургу по обледенелым камням поднимались в штольню люди, таща порою на плечах тяжелый груз — рельсы, перфораторы. Даже поговорку горькую сложили: Так, — сказал бедняк, — и полез на 47-ю штольню.
1954
Подземная вода
Ручеек журчал под стенкой в 23-м квершлаге. Вода в нем была удивительно чистая и вкусная. Накатаешь, бывало, вагонетку, жарко станет. Зачерпнешь консервной банкой воды из ручейка и утолишь жажду. Года два пил я эту воду.
Однажды горный мастер сказал:
— Ни в коем случае не пейте воду в 23-м квершлаге! Она течет из урановой жилы и в ней большой процент радиоактивных солей!..
1965
Мертвец из восстающего забоя
Один эстонец-бурильщик отравился газом в 23-м квершлаге, в восстающем забое. Случай довольно обычный. Похоронили беднягу-старика и забыли, но молодые ребята-откатчики из бандеровцев отказывались работать в этом месте. Говорили, что мертвец ходит по шахте, подкладывает иногда забурник под колесо вагонетки и тоненько смеется в темноте над откатчиками.
Катишь, значит, вагонетку. Вдруг звякнет что-то под колесом. Думаешь — камень. Посмотришь — нету ничего на рельсах. И сразу холод по спине пойдет, и тихо кто-то во мраке захихикает.
1954
Технически уработать
Это значит убить человека, чтобы внешне все выглядело несчастным случаем, чтобы ни одна экспедиция (экспертиза) не могла придраться. Знаю случай, когда в шахте угробили негодяя-гормастера, издевавшегося над заключенными. Его убили и бросили в 80-метровый гезенк (вертикальная горная выработка), но мало того, предварительно в его электрический фонарь вставили перегоревшую лампочку. Экспертиза признала, что он шел в темноте и сам упал в гезенк (настил был неплотный).
1954
Как я отравился в шахте
После отпала в 23-м квершлаге я затаскивал в забой воздушные шланги, чтоб выгнать оттуда взрывные газы. Но замешкался почему-то. Упал под скреперной эстакадой. Сознание есть, а пошевелиться не могу. Такой ядовитый газ от аммонита № 6. И потерял сознание…
А в это время один слесарь из другой бригады шел в 23-й квершлаг, чтобы украсть масленку со скреперной лебедки. Думал, что после отпала людей там нет никого. Но увидел, что горит чья-то лампа. Матюкнулся и назад повернул, но показалось ему подозрительным, что огонек не двигается и вроде бы лежит на земле и шума никакого не слышно. Это горела лампа у меня на каске, а я уже отходил в небытие. Слесарь этот и спас меня. Но очнулся я только в медпункте. А когда поднимали в клети и несли по рудничному двору на морозе, думали, что мне гроб. И кое-кто даже говорил, что, дескать, неплохой был этот парень, студент из Воронежа.
1964
На каторге с Есениным
На работу водили под конвоем километров за 8—10. Шли молча — руки назад. Я шел и мысленно читал стихи. Сначала свои, сочиненные в неволе. Я боялся их забыть — они ведь не были записаны.
Читал также Есенина. Мерил расстояние его стихами. До лесосеки я успевал прочитать более двух десятков стихотворений, которые знал наизусть. Это помогало от безысходности ежедневной каторжной дороги — по глубокому снегу в сопровождении конвоиров и собак.
1964
Бандеровец Нос
Весною 1952 года на Дизельной хорошо запомнился мне парень, которого я сейчас условно называю “бандеровец Нос”. Впрочем, звали его, кажется, Володя, но вот фамилию его — убей меня! — не помню. А внешне Носа помню отлично. Узнал бы и сейчас. Почти все лицо его занимал большой нос, типично еврейский. И вообще Володя Нос был черняв и очень похож на еврея. Но сидел он, по его словам, за участие в УПА (Украинской повстанченской армии), то есть был бандеровцем. А родом Володя был из Одессы. Всякие подозрения в еврействе он отвергал решительно, говорил, что он чистокровный украинец. Мало того, Нос много рассказывал мне о бандеровском движении, о борьбе группировок внутри организации (Мельник и Бандера), о структуре партии, о методах конспирации и т.д. Говорил, что он лично работал в отделе беспеки, то есть безопасности, часто выполнял сложные задания. Что ж, он был осужден действительно по украинскому кодексу, по статье 54-1а (измена родине гражданским лицом) на 25 лет. Но тем не менее я и тогда полагал, что Нос порою фантазирует, описывая подвиги бандеровцев. Он явно идеализировал бандеровское движение, говорил о его гуманности и справедливости. По его словам выходило, что УПА была интернациональной, что были в ней и русские, и евреи, и кто угодно. Это, конечно, чушь собачья. Русских (москалей) и евреев (жидов) бандеровцы расстреливали беспощадно на месте.
От Володи Носа я многое помню о трагедии украинских националистов, но сейчас только в общих чертах, ибо многое забыто. Помню, он даже пел мне бандеровские походные песни. Некоторые строфы я и сейчас помню. В общем, Володя Нос относился по моей классификации к довольно редкому типу идейных, интеллектуальных бандеровцев.
Сейчас с высоты полувека я ясно понимаю, что Володя Нос был все-таки евреем. И вся его “бандеровская эрудиция” была только оружием в борьбе с подозрениями в еврействе со стороны настоящих бандеровцев, лютых антисемитов. В этом случае упрекнуть его никак нельзя. Евреям трудно приходилось в лагерях.
К слову сказать (свидетельствую!), в лагерях от бандеровцев защищали евреев русские. Русские мужики-бригадиры брали евреев в свои бригады на легкую работу, выписывали хорошую пайку. Они просто считали евреев такими же русскими, как они сами.
1964
“Почти свобода”
Однажды коротким колымским летом 1952 года ходили мы за травою для матрацев в распадок Коцуган, где в глубине была одна из урановых штолен, уже закрытая и заросшая. А на дне распадка — высокая трава вокруг и кустарник. И ни конвоя, ни вышек не видно. Почти свобода! Очень яркое было впечатление, на всю жизнь осталось!.. Ягоды какие-то попадались. Бурундуки шмыгали сбоку по склонам каменных сопок… Если на них не смотреть, то возникало ощущение, что идешь где-то по пойменной чаще реки Воронеж в районе Лысой горы. Вообще это ощущение “почти свободы” бывало часто, когда работали в лесу или в сопках с конвоем. Тем же летом корчевали мы пни на Коцугане, гораздо ниже Центрального, ближе к Черным Камням. И хороший конвой позволил нам пойти за брусникой на вершину сопки. А чтоб не убежали, один из конвойных прошел вперед вдоль подножья, чтобы видеть противоположный склон горы. На вершине было сухо и тепло. Змеился по желто-зеленому мху пахучий кедровый стланик. И кисти брусники алели на теплых камнях. А главное — какой вид прекрасный открывался с горы! Бутугычаг был виден вверху, Центральный поселок и покатые сопки на многие километры. Это ощущение вошло отчасти в стихи “Летели гуси за Усть-Омчуг…”.
Как хороша дикая природа! Везде, даже на Колыме. Просмотрел сейчас эту заметку и подумал: может, кто-нибудь прочитает и в лагерь захочет?..
1965
Долгая жизнь
Старику 72 года. Дали еще 25 лет по 58-й статье. Старик говорит:
— Никогда не думал, что доживу до 97 лет! А теперь уж — ничего не поделаешь — придется дожить. Ведь если раньше помру, останусь должен начальнику.
1954
Формуляр
— И на воле за каждым человеком формуляр ходит.
1954
Добрый конвоир
— Начальничек, положи на зубки! (Так говорят, когда ведут в наручниках, и удалось выпросить у конвойного папиросу или окурок, — сам-то взять не можешь).
1954
“Костер — человек”
О костре зимой на лесосеке: “Хорош костер! Такая радость и благодать! Освобожусь — буду зимой во дворе костер разводить!..”
1954
Свободная жизнь
— Освобожусь, как-нибудь проживу. На хлеб не много надо, а селедки ребята с лагеря принесут.
1954
Доходяги
Доходяги возле кухни просят добавки. Повар говорит:
— Прокурор добавит!.. Проваливайте!
1954
Как блатняки пилили бревно
Сидят на лесосеке возле бревна, по разные стороны. Двуручную пилу (“баян”) перевернули зубьями вверх, а ручки заткнули за пояса. Сидят и потихоньку покачиваются, покуривают. А солдату с вышки, издалека видно, вроде они работают.
1954
Хороший бригадир
Старый лагерник у костра на лесосеке рассказывает вновь прибывшим, как тяжело живется на лагпункте:
— Нарядчик — блядь! Десятник — блядь! И бригадир — тоже…
В это время к костру подходит свирепый бригадир и рассказчик, запнувшись, продолжает:
— И бригадир тоже… хороший человек!
1954
Редкий случай
Приходит в лагерь бумага о реабилитации, а человек уже месяц в побеге.
1954
Петька-Якут о побеге с Колымы
…Поймают — пулю на лоб получишь!..
1954
Полковник Барабанов
Слышал такую песенку в лагере на мотив “Гоп-со-Смыком”:
Полковник Барабанов дал приказ,
Его чекисты выполнили враз:
Застрочили автоматы,
В зону прибыли солдаты,
В БУР пересажали они нас.
Эта песенка пришла на Колыму из Норильска или еще откуда-то, где в начале 50-х годов были крупные восстания. Позднее выяснил, что полковник Барабанов — личность реальная.
1964
Оглушительным голосом крикну:
— Ни хрена, дорогие мои!..
Из лагерного юмора
…Что стоишь, качаясь,
Возле хлеборезки,
Голову склонивши,
Смотришь на довески?..
(По песне “Тонкая рябина”)
1954
Что нас ожидает
Бывший зек, отзвонивший срок на Беломорском канале, бодро и весело заходит в табачный магазин и обращается к продавщице:
— А ну-ка, дайте, что мы строили!
Но папирос “Беломор” в магазине нет, и продавщица отвечает:
— Возьмите-ка лучше, что вас ожидает, — и подает ему пачку “Севера”.
1954
Покупка-шутка
— Тебя тут трое спрашивали.
— Кто?
— Один с колуном и двое с носилками!..
1954
О языкознании
Я не изучал сталинских работ о языке. Я в это время был в Особом лагере. И познавал иные науки, в том числе лагерные слова и диалекты.
1954
Присказка
Попал в тюрьму — не унывай,
Освободился — не радуйся:
Кто не был — тот побудет,
А кто побудет,
Тот х… забудет!
1954
Шутка о работе
1. Работа не х.., весь день стоять может!!
1954
Как положено русским поэтам —
и любовь, и мечта, и беда…
Сон-трава
Усыпи меня, сон-трава,
На опушке в сухом бору.
Ах, еще далека Москва!
Белый дым плывет на ветру.
Может, правда, а может, сон…
Край родной, как ты дорог мне.
Мне бы чистым сухим овсом
Прозвучать на твоей земле.
1957
Скульптура Сталина
Долгие годы в Воронеже в зале Почтамта стояла большая скульптура Сталина. В 1956 году пришло распоряжение: сломать. Собрались многие сотрудники, и никто не хочет начинать. Всем боязно. Наконец отважился один монтер:
— А, была не была! Детей и родных у меня нет.
Взял кувалду да и разбил скульптуру.
1957
Туберкулезные заметки
1. Разговор в палате:
— Сестра, у меня нет халата, а в саду прохладно.
— Сейчас нет свободных халатов. Подождите — может быть, скоро кто-нибудь умрет.
2. Сегодня укол стрептомицина не делали — выходной. Но ведь палочки Коха работают без выходных.
1958
Юбиляры
В 1962 году отмечается много двадцатипятилетних юбилеев со дня смерти писателей. Нашлепали в 1937-м, а теперь отмечаем.
1962
Камил Икрамов
Еще с первых избиений на следствии в подвалах МГБ, еще с лагерных времен начала помучивать меня депрессия,— когда тоска такая глубокая, что и жить не хочется. Своего пика достигла она в семидесятых — восьмидесятых годах. И во время одного из тяжелых приступов позвонил мне мой друг, тоже старый лагерник, тоже писатель, Камил Икрамов:
— Как дела, Толечка?
— Плохо, Камил, — опять тоска.
— И таблетки не помогают?
— Нет, не помогают.
— А знаешь что, Толечка, вспомни наши лихие годы и посмотри в окно.
— Зачем? Ну, ладно — смотрю.
— Что ты там видишь?
— Гм… Ребятишки играют в хоккей, деревья в пушистом инее.
— Колючей проволоки нет?
— Нет.
— И часовые на вышках не стоят с пулеметами?
— Нет, не стоят.
— И ты можешь идти куда хочешь — свободно?
— Да, могу.
— И чего же ты еще тоскуешь, братец?!..
Странное дело, но тоска отступала. Замечательный человек был Камил Икрамов! Ушел рано. Лучшие люди раньше уходят. А как переживал он вместе со мною, когда возникли тяжкие трудности при прохождении “Черных камней” в “Знамени”! Какие мудрые советы давал!
Спасибо тебе, дорогой Камил! Пусть будет тебе хорошо у Бога. Уж там наверняка нет никакой колючей проволоки.
1998
Стихи для Ирины
1
Вот и снова тихим светом
Загорелся березняк.
И еще сильней, чем летом,
Мох сверкает на корнях.
И покинутый, невзрачный,
Весь осыпанный листвой,
Опустел поселок дачный
У окраины лесной.
В этой осени прелестной
Вижу в чуткой тишине
Лик твой ясный, поднебесный,
Что Судьба послала мне.
1969
2
Наша любовь в октябре
Голубем с неба слетела.
Красные листья тебе
Я подарил неумело.
И прошумели года:
Три с половиной десятка.
Радость была и беда.
Было и горько, и сладко.
Нынче живем нелегко.
Что еще сбудется с нами?
Вижу сейчас далеко
Храм с золотыми крестами.
Там мы венчались с тобой.
Все запрещенья презрели.
Вижу пейзаж золотой,
Вижу высокие ели.
Маленький прудик. Дубы.
Крыши деревни Пучково.
Словно грядущей судьбы
Непроясненное слово.
31-Х-96
Современная легенда,
рассказанная мне освободившимся лагерником
Сидят двое зеков, чифирят. Один другому говорит:
— А я вчера поэта Анатолия Жигулина по телевизору видел.
— Не может быть!
— Почему?
— Потому что он сидит!
— Может, его выпустили?
— Кто ж его за такие книги выпустит! Может, на время и выпускали, но сейчас он сидит на Д-2 на Колыме в БУРе. Ребята оттуда приходили, рассказывали. Весь седой, говорят, сидит и пишет.
Рассказано Олегом Сулем, 19 — Х —1997