Виктор Кротов,
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 1998
Виктор Кротов,
Мария Романушко
Знакомство с Кикабидзе
Современники
— Пора вставать, дочка!
— А ты поставь Кикабидзе, чтобы мне взбодриться.
О, вахтанготерапия! Неужели врач при современной дороговизне медикаментов не догадывается назначать курс лечения, для которого достаточно старого магнитофончика и кассеты, что дешевле упаковки аспирина?..
Месяца три или четыре длилась у нас вахтангомания (почему “длилась”? как будто она кончилась!), когда вдруг жена моя как-то сказала:
— Слушайте, а ведь мы с Кикабидзе современники. Значит, можем познакомиться. И сказать ему “спасибо”!
Позже они с дочкой сформулировали это так:
— Просто нечестно, что мы так давно с ним дружим, а он об этом и не догадывается.
Тут как раз на глаза попалась афиша концерта. Билеты не то чтобы совсем дешевые (особенно в первые ряды), но и не слишком дорогие (особенно в последние ряды). И мы пошли “на Кикабидзе”.
О концерте — рассказ отдельный. А после него мы подошли к Кикабидзе. Познакомились. Подарили свои книжки. И договорились созвониться.
На обратном пути дочка все повторяла:
— Прямо не верится: неужели мы с самим Кикабидзе познакомились?..
Да, хорошо быть современниками!..
Связывание разорванных нитей
Это случилось давно, в юности, почти тридцать лет назад…
…Старый московский кинотеатр у Никитских ворот, набитый до отказа маленький зал… Выйдя из него, я тут же вновь покупаю билет, возвращаюсь на свое место, с нетерпением жду, когда погаснет свет — и я опять с головой окунусь в Грузию… На экране — фильм “Не горюй!”.
Сейчас я уже смутно помню сюжет (ведь прошло столько лет!), но на всю жизнь запомнила прекрасные лица, дивные узкие улочки, волшебный, завораживающий язык, мягкий и одновременно рокочущий говор… И, конечно, песни. Главного героя играл и пел Вахтанг Кикабидзе.
И все это вошло в меня как река, как бурный, сверкающий, несущийся с гор поток…
Так я влюбилась в Грузию. Пламенно и нежно — как и положено в юности. Грузинский кинематограф не давал моей любви угаснуть. Трогательный и улыбчивый фильм “Я, бабушка, Илико и Илларион”. Смешной и — неожиданно — грустный “Жил певчий дрозд”. Полная таинственных и страшных символов “Мольба”. Пронзительное, вскрывающее иные измерения жизни “Древо желания”. Странное и притягательное “Ожерелье для моей любимой”. Ставшее легендарным, полное глубинной нежности “Мимино”. Предрекшие скорое крушение советской империи “Голубые горы”. Потрясающее до глубины души “Покаяние”…
Всего не перечислить. Фильмы эти становились частью моей души, страницами моей внутренней биографии. Яркие, невероятно талантливые, сделанные с изысканным вкусом, ненавязчиво поучительные… И в каждом — этот мягкий, совершенно особый грузинский юмор и эта грустная, добрая, философская улыбка…
Каждый фильм — потрясение. И вместе с тем — праздник. Острое соприкосновение с настоящим. Каждый фильм — как окно в дивную страну…
Где мне так и не суждено было побывать наяву. Но при словах: Грузия, Тбилиси, Тифлис — в сердце неизменно вспыхивает нежность…
Несколько особо дорогих имен: Нико Пиросмани, Тенгиз Абуладзе, Нодар Думбадзе, Вахтанг Кикабидзе… Художник. Кинорежиссер. Писатель. Певец. Каждый в отдельности и все вместе они дарят мне ни с чем не сравнимое ощущение Грузии…
* * *
…После “Мимино” Москва буквально помешалась на песенке из этого фильма “Чита-грита-чита-маргарита…”. По-грузински это звучит немного иначе, но в русской интерпретации именно так. “Чита-грита…” — звучало по заявкам слушателей по всем радио- и телепрограммам. Первая пластинка-миньон Вахтанга Кикабидзе вышла не скоро и мгновенно разошлась… (Но, к всеобщему огорчению, вожделенной “Читы” на ней почему-то не было.) Счастливчики, имеющие магнитофоны, списывали “Читу-маргариту” с радио или телевизора. Я, увы, не была в их числе.
Только старенький кинотеатрик у Никитских ворот мог в те годы осчастливить повтором “Мимино” (он ведь и назывался Кинотеатром повторного фильма).
Какое это было блаженство — войти в любимый с юности зальчик и опять увидеть волнующие пейзажи горной Грузии, темные лесистые ущелья и крошечные деревушки на склонах гор, увидеть эти прекрасные лица, особенно выразительные у стариков и детей, услышать завораживающий, с внутренними перекатами, грузинский язык и — обнимающий весь этот дивный мир своей нежностью — мягкий, с легкой хрипотцой, баритон: “Чита-грита-чита-маргарита…”
Да, это было всеобщее помешательство. Помешательство не буйное (как нынче у некоторых “фанов”), а — ласковое и нежное… Песенка на грузинском, слов ее никто не знал и не понимал, но это даже и не было нужно. Невероятная энергетика, заключенная в этой простой песенке, в голосе Вахтанга Кикабидзе, была выше смысла. Она доставала сразу до сердца… Так что перевод был не нужен. Любовь в переводе не нуждается.
* * *
Для кинематографа, да и не только для него, сейчас трудные времена. Грузия, которая уже несколько лет живет, ощущая недостаток электричества, газа и горячей воды, может ли эта Грузия делать кино?.. Прекрасные окна, которыми были фильмы тбилисской киностудии, для нас захлопнулись…
Но песня — жива. И звучит по-прежнему голос Вахтанга Кикабидзе с его невероятными обертонами. Он и есть для меня сейчас — вся Грузия.
* * *
Может ли Грузия без России?.. Не знаю, не могу сказать.
Может ли Россия без Грузии?.. Не может. Я говорю не о политической и не об экономической невозможности. О духовной.
Вот уже два века Грузия значит для России очень много. Вот уже два века эта маленькая горная страна притягивает русских поэтов. Вспомнить хотя бы Пушкина, Грибоедова, Лермонтова… Многие, многие припадали к этой земле, пили этот воздух, насыщаясь творческой энергией… Для русского писателя, музыканта, художника побывать в Грузии — всегда означало посетить своего рода творческую Мекку…
Много доброго пришло в большую Россию из маленькой Грузии. Педагог Амонашвили открыл новые пути в школьной педагогике… Кинорежиссер Абуладзе первым совершил мучительный акт покаяния, призвав к тому же и нас… А в последнее время Россия начинает постепенно открывать для себя Сократа
XX века — философа Мамардашвили…И хотя между Грузией и Россией опять пролегла граница, однако эта
граница — чисто физическая, политическая — только не духовная.
* * *
…Проходят годы, но голос Вахтанга Кикабидзе действует на меня с той же силой, что и в юности. Уже и мои дети любят его. Этот голос стал совсем родным. Если на душе пасмурно, если не работается — лучше всего включить кассету с легендарной “Читой”… Если на душе радостно — тоже хочется “включить” Кикабидзе.
Что за магия в этом голосе?.. Он сразу создает мощное энергетическое поле вокруг меня — и я насыщаюсь силой и радостью. Даже не в словах дело, слова могут быть совсем простыми: “А жизнь идет, и мы уже женаты. Пусть в комнатуш-ке — только бы вдвоем!..” Или: “Рядом мы идем, воздухом одним дышим. Под одним зонтом — словно под одной крышей”… Но происходит мощный посыл энергии и любви. А уж когда Кикабидзе поет свое “Пожелание” — он меня как бы “кодирует” на оптимизм, на удачу, на счастье. Я слушаю его — и верю, верю, что так все и будет!
Как ему это удается? — думаю я иногда. — И знает ли он о своей силе?.. Наверное, знает. Не может не знать.
Певец — всегда проповедник, осознает он эту миссию или нет.
В последнее время эстраду и эфир захватила “попса” — агрессивная, как сорная трава… Включишь телевизор — и: “Люба, Люба, Люба, Люба, Люба. Шуба, шуба, шуба, шуба, шуба…”
Да, и это тоже проповедь. Ярая, настойчивая проповедь пустоты и пошлости.
* * *
Когда-то, если верить мифу, человечество было единым. Но рухнула Вавилонская башня — и люди перестали понимать друг друга…
Но возможность возврата не отобрана. Эта великая возможность всегда с нами. Это — Искусство. Оно говорит на языке, понятном всем. Оно способно объединить людей разных поколений, разных национальностей и разных вероисповеданий в едином переживании.
* * *
Концерт Вахтанга Кикабидзе в мартовской ветреной Москве…
В зале кинотеатра на Преображенке много грузин, армян, евреев. И русских, конечно. Многие с детьми. Неподалеку от нас сидела семья — отец, мать и четверо ребятишек: старшему лет десять, а самый маленький трогательно прикорнул на плече у матери…
И я подумала: если Вахтанга Кикабидзе любят — то это любовь общесемейная. Да, и у нас в семье его любят три поколения. Это любовь, которой хочется поделиться. Любовь, которая объединяет.
Пришли люди самых разных национальностей и самого разного возраста. Только “новых русских” (которых ни с кем не спутаешь) видно не было.
И вот он вышел на эстраду — простой и естественный, в строгом костюме, со своей ослепительной улыбкой, хорошо знакомой еще со времен “Не горюй!” и “Мимино”. Да, обожаемый всеми Мимино поседел, но улыбка его не померкла…
Два с половиной часа он был один на один с залом — не прибегая к услугам конферансье, он сам вел свой концерт. Никаких световых, дымовых эффектов, никаких “затычек” вроде модных нынче ритм-балетов и прочего. Только два музыканта рядом — как два крыла…
Вахтанг Кикабидзе пел все, что мы любим: “Проводы любви”, “Мои года — мое богатство”, “Пожелание”, “Секрет счастья”, “Вот и весь разговор”, “Тишину” и, конечно же, магнетическую песенку из “Мимино”… С годами его песни не только не утратили своей свежести и красоты, но, как доброе, выдержанное вино, обрели волнующий аромат, еще большую глубину и силу.
Пел он и новые песни… Про наш сегодняшний непростой день на кровоточащем стыке эпох. В этих песнях — напряжение и боль.
Мы эмигранты в собственной стране,
И многие на самом, самом дне,
Без почестей и слез погребены —
Обломки необъявленной войны…
(“Мы эмигранты”, муз. Г. Сорочан, сл. Л. Куклина)
У Кикабидзе все удивительным образом уравновешено — радость и печаль. Его песни оптимистичны — даже те, которые о грустном.
Слушаю и думаю: с кем же его можно поставить рядом?.. На память приходит только одно имя — Марк Бернес. Только Бернес своим негромким, глуховатым голосом мог вот так же пронять — до самого сердца…
Да, были еще Утесов, Шульженко… Но все они ушли. И можно было бы сказать, что эпоха Песни на русской эстраде закончилась, если бы… Если бы не Вахтанг Кикабидзе. Грузинский певец, сохраняющий лучшие традиции и русской песни.
Да, именно грузинский певец заполнил ту нишу в нашей песенной культуре, которая опустела с уходом Бернеса, Шульженко, Утесова. Он поет не “шлягеры”, не “тексты”, он поет Песни.
Тепло, сердечность, доверительность… Все это не так часто встречается в жизни и в искусстве. И потому становишься радостным пленником этого голоса. Впрочем, это вовсе не плен, а — дружба.
Каждая его песня — это человеческая судьба: драма, или лирический рассказ, или баллада. Простые слова, яркие образы, чистые, незабываемые мелодии…
* * *
Сейчас на эстраде (и вообще в искусстве — в литературе, живописи) много стёба, ерничества, дурака-валяния. Почему-то сделалось стыдно и не модно всерьез переживать, всерьез говорить о любви, о том, что для каждого человека свято и жизненно важно. Начав громить глиняных идолов, многие увлеклись и продолжают громить все подряд — все, без чего жизнь утрачивает смысл… Театр опомнился раньше других искусств. После нескольких лет чернухи и порнухи на театральные подмостки возвращается классика.
Но в песенном жанре пока разгул стёба… К сожалению, многие современные певцы возбуждают в человеке откровенно темные инстинкты. И мало кто из тех, кого слушают люди, питает и поддерживает в человеке светлое начало.
Кикабидзе — из этих немногих.Кто-то, не имея собственного лица, то и дело меняет личину. Кто-то, боясь быть собой, надевает защитную маску… В этом карнавале масок трудно не заметить ЛИЦО. Лицо средь масок карнавала… Это — лицо Вахтанга Кикабидзе.
Он не угождает меняющейся моде. Он вообще не старается кому-либо угодить. Или удивить. Или ошеломить. Он не ломает себя. Не отрекается от того, что ему дорого. С ним тепло и надежно — как с добрым старым другом. Ведь он поет о том, что в действительности не рухнуло и не может рухнуть ни при каких катаклизмах: о красоте дружбы, о верности в любви к женщине и к родине, о спасительном единении с природой, он поет о не пришедших с войны, с нежностью — о детях и одиноких стариках… Кикабидзе не боится выглядеть “старомодным”.
Ах, эти сложные года,
Когда не тянет никуда.
Не снятся сны давно,
Тревожат ночью звуки…
Опять сосед, этот балбес,
Под окна ставит “мерседес”,
И только внуки молча просятся на руки…
(муз. А. Злотника, сл. Я. Табачника)
Кстати, слова к некоторым своим песням написал сам Кикабидзе. “Письмо к другу”, “Пацаны” — все это очень автобиографично. “Пацаны” — настоящий гимн дружбе, которая во все времена высоко ценилась в Грузии. Это гимн интернационализму, ведь пацаны, о которых он поет, — самых разных национальностей: армянин, турок, еврей, русский, азербайджанец, грузин, — но все они живут в одном грузинском дворике и всех объединяет одно из самых прекрасных на свете чувств — дружба.
Нынешнее время — время разобщения. Национального, политического и просто человеческого. Время разрыва связей. Но есть личности, которые своим искусством активно противостоят ему. Кикабидзе — из этих немногих.
Когда он поет, происходит связывание разорванных нитей. Это ощущается почти физически. Люди разных поколений и разных национальностей были в эти два с половиной часа — как одно целое. К концу концерта все — как единая семья. Кто-то плачет, какая-то немолодая женщина от избытка чувств вышла в проход и танцует… Наша семилетняя Ксюша тянет меня за руку и шепчет: “Идем и мы потанцуем!”
…После концерта публика не спешила расходиться. Ждали, что он выйдет еще, многим хотелось перемолвиться с ним словом. Ждали и мы.
И он вышел. Уставший… Но приветливый и открытый к общению. Рука его, как рука всякого чадолюбивого грузина, потянулась погладить Ксюшину головку… “Нам хотелось бы с вами как-нибудь встретиться, поговорить”, — сказали мы. “Пожалуйста. Звоните, встретимся”, — просто ответил он.
И мы пришли к нему в гости…
Мысли вслух
(Из разговора с Вахтангом Кикабидзе)
Всегда ощущал себя прежде всего певцом. Без кино я могу обойтись спокойно. Я очень люблю кино. Смотреть. В этом смысле — я такой киношник!.. А вот без песни просто не могу. Когда я еще только мечтал петь, я почему-то был абсолютно уверен, что буду делать это очень хорошо.
В детстве я никогда не пел. Никаких “позывов к пению” у меня не было, хотя моя мама — профессиональная певица. Зато очень хотел рисовать. С бумагой тогда было тяжело. И мама до сих пор хранит те наши книги, где на белых листах, в начале и в конце, всюду были мои рисунки… Мы жили очень тяжело, и она так нервничала: если ты художником станешь, как ты будешь? У тебя ни квартиры нет, ни того, ни сего. А ведь надо будет краски покупать, кисти…
Позже я стал мечтать о пении. Наверное, эта неконтролируемая мечта и привела меня в подъезд одного нашего тбилисского дома, где жили мои друзья. Там очень хорошая акустика была. Мы, пацаны, собирались там, как и сегодня, наверное, это происходит, и была гитара, и все там что-то пели, и неплохо звучало. Я поначалу туда приходил, чтобы просто с ними посидеть.
Но вот как-то один наш парень, из этой компании, забрал меня с собой. Он был старше нас, учился в медицинском институте и привел меня на репетицию самодеятельного эстрадного оркестра. Там я впервые увидел микрофон. Вернее, увидел, что к микрофону подходят мои ровесники или ребята немного постарше, и они могут выступить, спеть… Меня это просто поразило.
Заболел я тогда болезнью такой, какая с очень многими пацанами
случается, — увлекся ритмом, барабаном. Просто мечтал играть на барабанах. Стал ходить на репетиции. На улице вообще перестал бывать. А в Политехническом институте существовал тогда известный на весь Советский Союз студенческий ансамбль, который на Московском Всемирном фестивале первое место завоевал. Там мой двоюродный брат пел. Они должны были ехать в Москву по межинститутскому обмену коллективами самодеятельности. Но брат заболел. Я тогда, случалось, пел — копировал зарубежных певцов и все такое, но пение не очень меня интересовало. А брат мой двоюродный говорит: поезжай вместо меня. Ладно, думаю, по крайней мере, Москву увижу.В общем, поехал я с ними и песни пел. Сильный биг-бэнд был, на уровне европейских стандартов. Особенно мне весело было, что меня принимали за студента. И на английском языке пел. Была тогда очень известная песня: “Чикаго”, джазовая такая… Мы жили в студенческом общежитии, и я себя совсем уже студентом почувствовал. Потом вернулись домой, мой двоюродный брат опять начал сам петь. А мне стало как-то неуютно: никто больше не зовет. Вернулся снова репетировать в медицинском.
В школе я очень долго учился. Четырнадцать лет. Три раза на второй год оставался. Плохой математик был…
Напротив нашей школы была русская. И мы вместе создали эстрадную группу. Называлась она “Дружба”. С дудками, со всеми этими делами. Несколько ребят было из русской школы, несколько из нашей. А две певицы-грузинки потом стали профессионалами. Я сидел там за барабаном. И ансамбль наш стал популярен — среди школьников, среди студентов.
Вот тогда за мной, “недоученным” школьником, начали охотиться студенты и звать в свои самодеятельные институтские коллективы. Так что мне довелось петь практически повсюду, где были самодеятельные ансамбли. Разве что в ветеринарном не было оркестра. А электронная музыка еще не появилась…
Есть у меня друг, Гило Качания, очень хороший пианист, аранжировщик, один из лучших знатоков английского языка. Сейчас он работает в окружении Шеварднадзе. А тогда учился в Инъязе. У них готовился выпускной бал, а певца не было. Аккомпанирующая группа была очень хорошей, Гило сам руководил ею. Он меня и позвал петь на этом вечере. Сделали мы программу, я у них выступил, и ректор Инъяза говорит: “Что это за мальчик, где он учится, на каком курсе?” Ему отвечают: “Это не наш”. “Давай, пусть поступает, — говорит. — Мы его возьмем”.
А в Инъязе учились в основном девочки. Все красивые девочки Тбилиси учились в Инъязе. Если и попадались мальчики, то — либо спортсмены, либо имеющие какое-то отношение к искусству. С мальчиками была проблема.
Языка я не знал. Но все мои близкие сказали: поступай, взяли мне педагога. Всю осень меня натаскивали. И я поступил. Хотя понимал, что меня берут, чтобы я там пел.
Но тянуло меня, надо сказать, в филармонию, где работали профессионалы, понимаете? Я не хотел ни учиться, ни есть, ни пить. Хотел в филармонию! Со второго курса сбежал, бросил учебу, пошел на комиссию. Меня забраковали. Тогда все решали худсоветы. Сказали: “Очень хриплый голос, нельзя с таким голосом выходить, это американизированный тембр какой-то”. Меня это очень удивило, потому что я абсолютно был уверен: они должны за меня ухватиться. Это была страшная трагедия. Я вернулся домой — и вдруг раздался телефонный звонок. Звонил администратор филармонии, опытный человек. Он сказал: давай я тебя тихонько возьму на гастроли. То есть — в филармонию!
Это было в пятьдесят девятом году. Выехал я тогда в первый раз на гастроли с грузинской эстрадной бригадой. В единственной статье, которая с тех времен хранится у меня дома, плохо обо мне отзывались. Статья вышла в Ростове-на-Дону и называлась “Неужели это всерьез?”. Она заканчивалась фразой: “Выходит на сцену худой молодой человек и орет хриплым голосом в микрофон”. Это и был я.
Тогда так было, знаете, что если ты хотел русскую или грузинскую песню спеть, то потом обязательно должен был спеть хотя бы одну иностранную, иначе тебе не аплодировали. А я очень хорошо копировал — итальянцев, американцев, всех известных тогда певцов. Луи Примо, Армстронга, ну и других. Но потом начал понимать, что надо искать свое. Все равно те, кого я копирую, свои вещи делают лучше.
Позднее мы организовали группу “Вело”. А потом, когда появились Битлы — там, в Ливерпуле, появились, но слухи начали доходить и до нас, что они сами играют, сами поют, — сбылась давняя моя мечта: мы создали группу “Орэро” — поющие и играющие. Позже это стали называть вокально-инструментальными ансамблями. Но “Орэро” был первой такой группой в Советском Союзе. Там я одновременно играл на барабанах и пел. И был самым счастливым человеком, потому что и барабаны, и пение мне очень нравятся.
Вырос я, можно сказать, на песнях Бернеса и Утесова. Бернес… Двадцать четыре часа “крутили” его у нас в доме. Еще Шульженко… Но больше всего меня все-таки трогало исполнение Бернеса. Я не понимал почему, но это было так. Потом мы с ним встретились, да…
А самый большой комплимент, который я в жизни получил, достался мне от Утесова. Так получилось, что мы с ним нигде не встречались. И вот как-то меня пригласили в ЦДРИ, в Москве, на какой-то актерский вечер, новогодний, что ли? Уже не помню. Я стоял в холле с друзьями. Вдруг видим, что на той стороне появился Утесов, он уже плохо ходил (это было за год-полтора до его смерти), вокруг него было много людей. Мне стало обидно. Думаю: вот так он уйдет, а я его и не потрогал. Вдруг Утесов всех бросил и пошел в нашу сторону. Я был абсолютно уверен, что он идет к тем, кто рядом со мной стоит, это все были москвичи. А он подошел и без предисловий — ни здравствуй, ни до свиданья — говорит: “Вахтанг, ты уже не Кикабидзе!” Я так растерялся, спрашиваю: “А кто?” — “Ты, —
говорит, — Вахтанг Бернес”. И я понял, что то, что я делаю, правильно. Потому что я этих людей очень уважаю. В искусстве они для меня были родоначальниками того, что мне нравится.Цирк я обожаю. Вслед за Леонидом Енгибаровым тоже, естественно, мечтал быть клоуном. Из всех таких искусств цирк больше всего люблю. У меня близкий друг — главный дирижер московского цирка, большого. Я часто там бываю.
Стараюсь для чтения находить время. Есть два героя, которые мне особенно нравятся. Я вообще таких мужиков очень уважаю. Морган у Хемингуэя в “Иметь и не иметь”. И Хаджи-Мурат у Толстого. Была мечта у меня — сыграть эту роль: Хаджи-Мурата. Думал: сыграю — и могу больше не сниматься.
Лет пятнадцать тому назад картина должна была вот-вот сниматься про Хаджи-Мурата. Замечательный сценарий был тогда у Георгия Николаевича Данелии, изумительный сценарий. То, что я там играл бы, это точно, но кого — не знаю. Про себя надеялся: вдруг он меня поставит на Хаджи-Мурата? И возраст был тогда подходящий. Но сценарий не пропустили, такие скандалы из-за него были, не пропустили — и все. Тем дело и кончилось.
Сейчас люди читают мало и совсем не то, что раньше. Недавно меня про кино спросили: почему я от кино отошел? А теперь, говорю, такое же кино снимают, какие книги на лотках продаются. Понимаете? Я ни за что не пойду в таком кино сниматься. А вас что, говорят, не зовут? Зовут. Но зовут вот в такое кино. А мне оно неинтересно, я уважать себя перестану.
Была такая передача — “Сударь”. Когда мне позвонили, пригласили там выступить, я и мысли не мог допустить, что это политическая передача. Думал, какая-нибудь музыкальная. Спрашиваю: а кто там будет? Мне говорят: Юрий Соломин будет. Прихожу туда, вижу — Лебедь идет. Падва, адвокат. Артем Тарасов. В общем, люди довольно известные. И все из разных партий. А артистов позвали просто для заполнения пауз.
Мы там разыграли этакий светский вариант: ведущий такой красивый, с бабочкой, красивый интерьер, за маленькие столики всех рассадили. Работало три камеры. Но каждая — как до нас доходила, так перескакивала куда-то. Нас держали для стихов и песен. А гостей решили показать такими светскими людьми, представителями интеллигенции. “А вот каких поэтов вы любите?..” Лифшиц говорит: Пушкина. Прочел Пушкина. Я к Лифшицу очень хорошо отношусь. Интересный человек. Потом кто-то там еще что-то прочел. Все стараются показать, что все-то они знают, все-то их интересует. Ну, мне надоело сидеть просто так, понимаете? Я говорю: я тоже прочту стихи. Влез в камеру и говорю: Я Маяковского очень люблю и прочту его стихи. Есть у него такие очень смешные стихи: “Вставай, иди, гудок зовет, и мы приходим на завод”. Но это у них абсолютно “не монтировалось”, они потом все вырезали. А я люблю всегда делать неправильно…
Телевизор мало смотрю. Люблю документальные фильмы о зверях, о природе Австралии, об экспедициях Кусто. Как мотыльки какие-то живут или крысы там всякие. Когда смотришь такие передачи, видишь, что цветы и звери живут по своим законам, соблюдают их. А мы, наверное, самыми страшными стали сейчас среди живых существ.
Думаю, что мужчина должен сам за себя отвечать. Перед семьей и близкими друзьями. Если оглядеться, вокруг нас есть такие люди. Они ничем не приметны. Но это люди настоящие. Когда в твоей жизни такой человек появляется как друг, тебе повезло. Живет скромно, может быть, даже бедно, но ты знаешь, что это ненормально надежный человек. И он, если понадобится, может так выступить, что никому с ним не справиться. Вот это для меня — герои.
У нас в Грузии существует клановость в хорошем смысле слова. Не такая воинственная, как на Северном Кавказе, которая может объединить только во время драки. Хотя, может, насчет других я ошибаюсь. Но в Грузии родственные узы очень развиты. Мы всегда говорим: вот это — дочка того-то, а вон тот — племянник этого. Я с детства знал, что в праздники мы должны собираться, быть вместе. Это для меня было обычно. Но когда я вырос и начал ездить в другие места, понял, что вовсе не все так живут.
Когда я потом начал соприкасаться с другой жизнью — это с гастрольных поездок началось — мне часто приходилось удивляться и огорчаться: например, мы узнали вдруг в какой-то гостинице, за пределами Грузии, что кашлять нельзя громко, что после одиннадцати нельзя с девушкой приходить в гостиницу, и если тебе нравится кто-то, то пусть нравится ровно до одиннадцати часов вечера, до двадцати трех ноль-ноль, что тебя могут забрать в милицию и всякое такое.
Почему-то бытует среди наших соотечественников понятие, что актер — это человек, интересный только на сцене. Непонятно почему. Если в политику идет актер или режиссер, все удивляются: что он там потерял? Почему, например, пошел в политику Никита Михалков, что ему там нужно? Но ведь он образованный, умный человек. Он талантливый человек. Умнее многих, которые там сидят, правда?..
Для меня это не политика, это другое… У меня мама из рода Багратионов, который царствовал в Грузии. Ребенком я все время обязан был запоминать имена, фамилии предков, их нельзя было забывать. Расстрелянных людей. Людей, которых не выпускали за границу. Людей, которые уехали от этой красной чумы и жили где-то далеко за пределами родины. Потом у них там рождались дети, которые были уже гражданами тех стран, и погибали за те страны… Поэтому я знал, сколько творилось зла при той власти.
К тому, что устанавливала советская власть, у нас совершенно по-другому относились. Например, слово “коммунист” имело такой смысл: подразумевалось, что человек был вынужден вступить в партию. Мы были более терпимы. Сейчас часто спекулируют этим, оскорбляют людей. Среди коммунистов я знал таких, что были идейными коммунистами, но и за это, я думаю, нельзя считать человека врагом народа, это смешно, вы понимаете? Какое ты имеешь право осуждать человека за его взгляды? Ты его наказывай за его поступки. Если он виноват, пусть отвечает перед законом. А вот играть на том, что этот был коммунистом, а тот не был… Я, например, не был ни в комсомоле, ни в партии. Но я просто не был, и все, не хотел. Конечно, кому-то это не нравилось, где-то что-то говорили, куда-то не пускали. Но я никогда не обращал на это внимания, и нельзя сказать, что меня так уж сильно притесняли.
С детства я очень хотел видеть красивый флаг в своей стране. Государственный. Сейчас вот захламили все телевидение американскими дешевыми фильмами. Но что мне в этих фильмах нравится: во всех организациях, везде стоят американские флаги. Хорошее кино, плохое кино — а чувствуется, что американцы свой флаг уважают. Это очень важно для страны. А у нас сегодня понятие “родина” звучит как-то по-другому. Не все относятся к ней так, как должны бы относиться. Может, это и не вина людей вовсе, просто нам вбили в мозги невесть что. Я всегда исходной точкой считал для себя Грузию, но старался ни в чем не винить близких мне людей, к Грузии не принадлежащих. Наверное, все сами должны разбираться в своих проблемах. Но больно чувствовать, что мои друзья будто закупориваются за пределами Грузии, понимаете? Кто-то не может ко мне приехать, к кому-то я не могу…
Несколько лет я не ездил с концертами, не мог уехать из Грузии. Потому что я — узнаваемое лицо. То, что меня очень беспокоит беда моего народа,
родины — это одно, это моя проблема. Есть люди, которых это беспокоит, а есть такие, которых не беспокоит. Патриотизм — это ведь не профессия, лишь бы размахивать флагом. Но когда я представил себе, что вдруг поеду куда-то, и там… Понял: не могу.У нас тогда такое происходило, что не до песен было — только плакать. И никакого права я не имел уезжать. Об этом даже и речи не шло. Было очень тяжело. Очень много плохого видел я за эти годы. Но уехать не мог.
Грузия — маленькая страна, там все всех знают. Там знают, кто хорошо пишет, кто хорошо поет, кто есть сын этой земли. И эти люди там нужны, понимаете? Особенно если им верят. Мое слово там кое-что значило. Обо мне тогда много писали всякого, будто я надеваю какую-то вязаную маску, выхожу и стреляю в оппозицию… Я в жизни оружия в руках не держал. Просто я для себя решил, где черное и где белое. И всегда как мог старался это объяснить своим согражданам, не отделяя себя от происходящего. Как жили, так и жили.
Было время, например, когда в Тбилиси все оказалось на грани хаоса. Очень тяжело было с хлебом. Люди врывались на хлебозаводы. И тогда мы подняли город. Все вместе стояли — актеры, писатели, рабочие — и охраняли город. Дежурили на хлебозаводах, дежурили на улицах. Мотались, как бешеные, то туда, то сюда. Фактически сами горожане спасли город. А для Грузии Тбилиси — это, в некотором смысле, вся Грузия.
Воевать никто не хочет. Нет такого народа. Когда-то варвары были, любили воевать, так потом их имя нарицательным стало: вандалы, захватчики. В принципе я такого народа не знаю, который сегодня хотел бы воевать с другим народом. Просто политики ставят плохие сценарии, написанные плохими специалистами.
Счастье, что у нас сохранилось еще доброе отношение человека к
человеку — дружба. И друзья друг друга выручают. У нас в Грузии не может быть такого, чтобы в доме кто-то кого-то не знал. Никогда не было этого. Даже в большом доме все друг друга знают. Хотя бы фамилию и что вот он живет на пятом этаже. Если кто-то позвонит и спросит: вы не знаете, в какой квартире живет такой-то? — ему каждый ответит. Отсюда же все идет. Понимаете? Если у нас там умирает сосед в какой-то квартире, в многоэтажке — может, это нужно, может, нет, но все равно все собирают деньги. И принимают их, потому что это такой обычай, испокон веков так идет. Соседи должны друг другу помогать. Друг — не только для застолья.Вот это основное. Поэтому есть надежда, что в Грузии все быстрее на ноги встанет. Да и масштабы не такие большие. Здесь все время передают: этого взорвали, того убили. У нас это кончилось давно. Мне уже даже неловко бывает говорить, что у нас этого нет, потому что здесь такое порой творится, что страшно.
Когда у нас было очень тяжело, когда начались все эти неприятности, очень многие москвичи, давние мои друзья, звонили все время. Если не могли прозвониться, то передавали через кого-нибудь, звали нашу семью приехать к ним сюда и здесь жить. Это были обычные коренные москвичи, небогатые люди, но очень мне близкие.
Часто, когда мы с друзьями общаемся, речь заходит о России и Грузии. Как дальше жить? То, что произошло разъединение, — чисто политический момент. Гораздо важнее, что культуры наши связаны между собой. Ксюша ваша, когда вырастет, обязательно должна знать Пушкина, Тургенева, Чехова, но должна знать и Шота Руставели, и Омара Хайяма, и Низами.
Когда здесь, в Москве, у Белого дома разворачивались события, я хотел прилететь сюда и с вами постоять. Хотел, должен был здесь быть. Просто мы не смогли выбраться оттуда. Понимаете? Меня это беспокоило чисто по-человечески. Когда умер Шукшин, я очень сильно болел, но прилетел на похороны. Никто из его близких меня не знал, но я был там, потому что считал, что это для меня родное. Как объяснить?.. Есть моменты, когда людей, даже разнополюсных, объединяет беда. Я знаю, что и в Москве к Белому дому пришли те люди, которые должны были прийти. Потом начинается: правильно ли это было? Но это уже другой разговор.
Грузия всегда была хотя и маленькой, но до ненормальности интернациональной страной. Для меня, например, никогда не имело значения, кто на каком языке говорит. Сейчас насильно хотят заставить людей изучить язык той республики, того государства, где ты живешь. А у нас этого не было. Но все дети в моем дворе говорили по-грузински. Я все время думал, что они все грузины, когда маленький был. У меня даже есть одна песня об этом. Мы проходили в грузинской школе русский язык. А те мои друзья, которые учились в русской школе, проходили грузинский.
Я очень не люблю ездить в Америку. Еду туда из-за наших, которые там живут. Мне с ними приятно встречаться. А жизнь там скучная. Люди как автоматы живут. На Западе деньги — это особый член семьи. Это живое существо, вокруг которого все крутятся, все его оберегают. Они как-то по-другому к деньгам относятся. Из-за них там постоянная гонка… Не знаю, что правильнее. Может быть, они правы. Может быть, я неправ. Но для меня это как-то по-другому. Понимаете? Двадцать четыре часа все мозги направлены на зарабатывание денег, потому что они дают блага — хорошую гостиницу, хорошую квартиру, самую тонкую туалетную бумагу, джакузи или уж не знаю что… И из-за этого у них исчезло понятие двоюродного брата. Понимаете?..
Когда к нам попадают гости оттуда, им какие-то вещи в диковинку, они не могут понять, что происходит. Вот у нас, например, были немцы в гостях, они не могли понять, почему так много народу приходит на свадьбу. Радость свадьбы или горе похорон. Не могут понять, почему в Грузии и на свадьбе поют, и на панихиде поют. Еще не могут понять, как мы делаем искусство с такой плохой техникой.
Никакой бюджет не поможет тому, что для человека важнее любой экономики. Плохо, что искусство сейчас не уважают. Прекрасные поэты, писатели не могут печататься, потому что — это пресловутое слово! — спонсора нет, который дал бы денег, чтобы вышла книга для его же детей. Что толку от заработанных им больших денег, если ребенок его вырастет бескультурным, потому что нужная книга не вышла
!..Не в том дело, будет ли бюджет правильный или не будет. Главное не от бюджета зависит, а от системы ценностей. От того, что человек должен человека уважать. И правительство должно уважать человека.
Сейчас такое время наступило, что тебе не позволяют распоряжаться собой. Но мы все равно обязаны это делать. Обязаны свой кирпичик класть. Я никогда ничем целенаправленно не занимался, кроме своей профессии. И не могу уже уйти от этого, понимаете? Если уж тебе дано право одному из тысячи человек выйти на сцену и разговаривать с остальными, то ты зря не должен выходить. Это очень важно.
Раньше я сам стихов к песням не писал. Никогда этим не занимался. А в позапрошлом году как-то так случилось, что не с кем было работать. Я и попробовал. Думаю: дай-ка сам напишу, может, что-то получится. И вот сейчас уже пять песен с моими словами стали очень популярными.
Я, наверное, просто везунчик. Мне все время везет на хороших людей. Никогда в жизни ко мне плохие люди не приходили. Вот клянусь внуками. Всегда ко мне приходят какие-то необычные, интересные люди. А тем людям, которые мне были бы чужды, и я неинтересен. Они ко мне и не рвутся.
Земные песни космического значения
После железных тисков “передовой” идеологии освобождение культуры от партийного диктата и цензуры сначала казалось победой. Затем мы напробовались рыночной свободы — и теперь она кажется бедой. Но нет ни победы, ни беды. Есть свобода быть самим собой. Быть самим собой и на сцене, и в зале, и перед телекамерой, и перед телевизором.
Кикабидзе удавалось быть самим собой в прежние времена. Для этого ему пришлось преодолеть соблазн подражания, найти свою интонацию среди множества чужих. Ему удалось остаться собой на переломе эпох, хотя для этого пришлось на несколько лет пожертвовать артистическими успехами. Ему удается быть собой сейчас, и этой способности стоит поучиться.
“Мои евреи, живите вечно”, — поет Кикабидзе, словно накрывая своих слушателей защитным шатром, неприступным ни для склизкого антисемитизма, ни для черного шовинизма. Под куполом его песни ты можешь иметь любую национальность и быть уверенным, что каждый тебе улыбнется и поднимет бокал за твое здоровье и за процветание твоей нации.
“Лишь бы только дети, наши дети, стали бы людьми, были бы людьми”, — поет Кикабидзе, повторяя этот припев, как заклинание. И ты знаешь цену этому заклинанию, потому что, если оно не сбудется, слишком многое в твоей жизни покачнется и потеряет смысл.
“Пусть пока невысоко, но я все же взлечу”, — поет Кикабидзе про раненую птицу, которая не хочет сдаваться смерти, и ты знаешь, что это о тебе, потому что каждому из нас случалось в жизни оказаться подстреленным и преодолевать манящую простоту гибели.
Мы идем по улице и слышим множество песен, доносящихся из музыкальных ларьков. Но дело не только в том, что мы можем услышать. Дело еще и в том, к чему мы будем прислушиваться, что будем к себе примеривать. Какие только маски не норовит напялить на нас время. Примеряя их одну за другой, не потеряем ли мы самих себя? Мне, слушающему, тоже надо выбирать, чего я хочу: прятаться от собственной судьбы среди забавного маскарада — или остаться самим собой.
Двух литературных героев, особенно ему симпатичных, назвал Вахтанг Константинович. Гарри Морган и Хаджи-Мурат.
Обе эти книги я читал довольно давно. Помнил, что и там и там много стрельбы и много упорного мужества. Но подробности забылись. Почему же именно эти двое?.. Пустился перечитывать.
Все стало еще более странно. Что может привлекать общительного, поэтичного Вахтанга Кикабидзе в невозмутимом и честолюбивом Хаджи-Мурате или в угрюмом и циничном Гарри Моргане?
Но постепенно до меня стало доходить.
Каждый из них, каким бы он ни казался внешне, — умеет любить. Для каждого семья служит внутренней опорой жизни. Потаенной, не высвечиваемой ни перед кем сердцевиной души. Каждый верен себе до последнего. Каждый — как игла, сшивающая разные способы жизни. Дом и море. Русских и чеченцев. Грузию и Россию.
Потом я почувствовал и еще кое-что, не выразимое никакими словами.
Чтобы обозначить это, приведу по небольшому фрагменту из той и другой книги:
“Человек, — сказал Гарри Морган. — Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. — Он остановился. — Все равно человек один не может ни черта.
Он закрыл глаза. Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это”.
(“Иметь и не иметь”)
“И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. “Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут”.
(“Хаджи-Мурат”)
Значит, главное не в стрельбе или упорстве, не в бушующем море или лесных засадах. Главное — в уважении к мужикам, которые верны своей любви, хотя и не боятся одиночества. К тем, кому довелось испытать на себе и путы, и бубенцы, но у кого ничем не отбить вкуса к свободе.
Песни Кикабидзе просты и естественны, как человеческое дыхание. Их слушаешь, их напеваешь, и не возникает никакого желания их анализировать. Просто — живешь, слушая. Но все-таки: почему они так действуют?
Одну из возможных разгадок я нашел, как ни странно, в книге замечательного ученого Александра Пресмана “Организация биосферы и ее космические связи”, где прочитал о том, что Земля пронизана волновыми излучениями Космоса, что музыка, скорее всего, — это наш резонанс с этими излучениями и поэтому музыке предстоит еще внести свой ощутимый вклад в решение и физиологических и психологических проблем человеческого здоровья. Наверное, то же самое можно сказать и о слове, к какому бы из земных языков оно ни относилось. А значит, это вдвойне приложимо к песне. К той песне, которая действительно связывает нас своими вибрациями со всей Вселенной.
В этих песнях нет ничего сверхмасштабного, в них все соразмерно человеческому бытию.
Песня всегда затрагивает в нас романтические струны. Но сколь различной бывает наша романтика! От кровавой романтики триллера — до самозацикленной романтики психоделического транса. И где-то посредине, вдали от этих полюсов и в противопоставление им, находится та романтика, которая одухотворяет нашу жизнь и делает нас людьми.
Это романтика личности. Не индивидуальной силы, психической или физической, готовой противопоставить себя всему и вся, а именно личности, создающей свою жизнь среди других жизней и готовой вместе с ними сопротивляться разрушительным силам хаоса.
Грузия хорошо позаботилась о своем сыне, потомке великого рода Багратиони. Не обделила его ни красотой, ни энергией, ни способностью к глубоким чувствам. И передала ему по наследству, как особое национальное достояние, необычайную чуткость к подлинному человеческому достоинству.
…Я желаю вам друга такого,
Чтоб в тяжелый и радостный час
Произнес настоящее слово,
Что спасительным будет для вас.
Я хочу, чтобы звонкий, счастливый
Всюду слышался смех детворы,
Чтобы девушки были счастливы,
Чтобы юноши были мудры…
Песни Кикабидзе — это романтика человечности. Романтика обыденной жизни, в которой сегодня надо быть не меньше, чем героем, чтобы выдержать борьбу за призвание, за любовь, за осмысленность бытия. Чтобы наша земная жизнь наполнилась космическим значением.