Мирослав Попович
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 1998
Мирослав Попович
(Киев)
Мифология и реальность
украинского Возрождения
Когда говорят о новом национальном государств, часто употребляют слово «возрождение», хоть бы такое государство появлялось на политической карте впервые. Трехтомник воспоминаний и размышлений Владимира Винниченко назывался «Возрождение нации» (Киев—Вена, 1920). Если в годы Перестройки как будто возрождалась традиция родившейся в революционные годы Украинской Народной Республики, то что возрождалось в двадцатых, когда писал Винниченко? Установить, какое именно прошлое возрождалось у нас тогда, возрождается на всем постсоветском пространстве сейчас, совершенно невозможно, — искать где-то в истории этот утерянный золотой век бессмысленно. Парадигма Возрождения принадлежит к мифологическим структурам сознания, не менее архаичным, чем парадигма Пришествия светлого будущего.
Парадигма Пришествия сопровождает периоды эсхатологического ожидания, когда предчувствие Чуда приобретает размах массового психоза. Каждый человек в отдельности нормален, но общество теряет какие-то регулятивы, сдерживающие механизмы, и в результате исчезает чувство реальности у каждого или у многих. Так произошло с нами во времена великой катастрофы 1917 года и последующих революционных лет. Впрочем, идеологи коммунизма, в частности молодой Маркс, рассматривали революцию как возрождение подлинной человеческой природы, испорченной частной собственностью и капитализмом, — в этом проявился глубоко консервативный по существу характер отрицания собственности и рынка, доктрины, возвратившей нас к крайне примитивным структурам социальной организации. Революционная Весна народов, породившая также и марксизм, тоже ведь мыслила себя как обновление и возрождение. Но в революции преобладает устремленность вперед, вера в свою конструктивность; не случайно Маркс видел особенность пролетарской революции в том, что она не нуждается ни в каких исторических одеждах. Ощущение новых времен, нового человека, нового мира преобладало в эпоху великого нетерпения, и к прошлому взоры обращались редко.
Реликтовый коммунизм, набирающий силу на посткоммунистическом пространстве в ходе экономического кризиса, уже не способен оживить свой умерший миф. Парадоксальность ситуации заключается в том, что так называемые левые и ультралевые силы по социально-психологическим параметрам, возрастным признакам и т. п. — вовсе не левые, а типично консервативные элементы. Общество отнюдь не охвачено массовым психозом и ожиданием коммунистического чудесного прорыва в будущее. Пытаясь восстановить утерянные традиционные идеалы, псевдолевые консерваторы восстанавливают и поддерживают идеологию и мифологию, связанную с утопиями Обновления, Великой Мечты и Светлой Цели. Но источником мифологии является в этих условиях не радость Чуда, а ненависть к Врагу, разрушившему относительное благополучие.
Правые политические силы опираются на мифологемы иного рода — консервативные представления о Возрождении неких утерянных ценностей. Опять же парадоксальность ситуации в том, что консервативное Возрождение оказывается у правых динамическим мифом о построении Нового Общества, творении Государства (державотворение), создании нации из аморфной массы, что привлекает часть молодых и энергичных социальных сил.
Мифологизированное Возрождаемое не принадлежит к какому-либо конкретному историческому времени. Оно является типичным примером внеисторического времени, времени литургийного или священного, «вечного теперь», потерянного и обновляемого национальным духом. В отличие от коммунистического «светлого будущего», «светлое прошлое» надо не простроить, а найти в национальном духе истории.
На первом этапе посткоммунистической истории антикоммунизм отождествлялся у нас с национал-демократией. Сегодня нередко национал-демократию все более оттесняет откровенная апелляция к «связям по крови», нарастает консерватизм и оживляется националистическая агрессивность. Силы зла в радикально-националистическом варианте мифологемы возрождения отождествляются с внешними инонациональными силами и отверженными, продавшими чужакам свою национальную душу перерожденцами — перевертнями (буквально — оборотнями из мифа, в переносном смысле — украинцами русскоязычной культуры). К счастью, радикальный национализм остается на обочине политической жизни Украины и реальной угрозы пока не представляет даже на фоне фрустрации и безразличия обнищавших масс.
Но проблема не исчерпывается радикальными движениями и их политическими мифологиями. Выбор западного варианта цивилизации также вынуждает искать некое национальное лицо даже при явном приоритете либеральных принципов защиты прав и свобод личности от посягательств государства и нации и крайне скептическом отношении к традиционным национальным ценностям.
Западная цивилизация, по более или менее общему признанию, покоится на трех основах: рыночная экономика, политическая демократия, национальное государство. Последнее означает дискретность культурно-политического поля европейской цивилизации, целостность тех взаимосвязанных и способных к постоянному взаимодействию культурных единиц, которые мы называем Францией, Италией и т. д. Политически-правовой стороной дела является признание нации или народа суверенном и источником властных полномочий государства. Это позволяет не особенно задумываться о том, что же такое нация как культурно-политическая единица: хочешь знать, что такое Франция, — смотри вокруг себя. Нация стала образом жизни.
Но неосмысленная национальная традиция — это то, за что удобно умирать. А жить надо в культуре, которую ты выбираешь сознательно. Осмысленный национально-культурный выбор традиции, идентичности и исторической нравственной ответственности представляет проблему и для старой Европы.
Восток Европы пережил только в XX веке окончательный распад сверхнациональных государственных образований или империй: Османской, Австро-Венгерской и Российской. Не надо думать, что «империя» — исключительно ругательное слово. Римская империя, объект ненависти и соседей, и собственных граждан, оставила миру великое наследие — римское право; Российская империя оставила человечеству великую духовную культуру, основанную на понимании чужого страдания. Империя — не просто нечто очень плохое и несправедливое, а такой государственный организм, который не нуждается ни в какой легимитизации власти на подконтрольной ей территории. Этническое ядро колониальных империй было организовано по-разному, в том числе и очень демократично, но по отношению ко всей территориальной громаде власть в оправдании не нуждалась. И хотя властная харизма всегда как-то благословляется, процедура помазания является формальным придатком к власти, и ничто не в состоянии противостоять могучим механизмам подавления человеческой воли. Из-за слабости связей с любой, в том числе этнокультурной, легимитизацией власти и доминированием на обширных разноплеменных территориях в империях создается, как правило, суперэтнический слой культуры.
Последствия имперской организации ощущают сегодня и Украина, и Россия, но различие этих последствий не всегда понятно, особенно россиянам.
Как и всякая империя, Россия создавала политическую систему, не санкционированную никакими этнокультурными и прочими идеологическими традициями, кроме абстрактной ссылки на божественное происхождение власти, и соответствующую этой системе сверхэтническую культуру. Конечно, в основе своей традиция империи оставалась русской, но благодаря принципу независимости власти от каких-либо ее идеологических оправданий существовала напряженность между имперским обществом (по Теннису, Gesellschaft) и русской общностью-сообществом (Gemeinschaft). Эта напряженность выражалась в противостоянии двух столиц, западничества и славянофильства и т. п. Сейчас, после развала СССР, перед Россией вновь возникла проблема национальной идентичности, к решению которой она не подготовлена в силу своего имперского прошлого, в частности в силу своей этнической пестроты. Когда ностальгия по утерянному державному величию сливается с поисками этнокультурных истоков, это порождает весьма пугающие и уродливые феномены.
Украина принимала огромное участие в развитии общеимперской культуры. Следствием включения украинцев как в процессы колонизации присоединенных территорий, особенно на востоке, так и в процессы имперского культурно-политического строительства стало возникновение мощного маргинального русско-украинского культурного пространства. Слово «маргинальный» употреблено здесь не в смысле духовной обочины и провинции, а в смысле невозможности точно определить национальную принадлежность этой культуры. К такому промежуточному пространству культуры относятся и многочисленные выходцы из Украины — деятели времен Алексея Михайловича и Петра I, в частности Феофан Прокопович, и клан Разумовских — Перовских, в частности граф А. К. Толстой и его кузены А. С. Уварова и братья Жемчужниковы, и Гоголь, и Короленко, и Чайковский, и Репин, и многие другие. Дело не в происхождении этих людей (украинские корни были и у Достоевского, и у Некрасова, и у Маяковского, и у Ахматовой), а в наличии в их творчестве выразительных украинских мотивов, благодаря которым современники-украинцы включали их в свою культурную среду обитания.
Собственно говоря, Украину нельзя назвать колонией России, разве что это выражение будет употребляться в каком-то поэтическом смысле слова. Со статусом колониальных туземцев сравнимы имперские инородцы, но украинцы в России были не ограниченными в праве служить тунгусами или, того хуже, евреями, а полноценными обывателями. Единственное, в чем им было отказано, — в праве на полноценное национальное существование и собственную высокую, городскую, профессиональную культуру.
Вопреки бытующим предрассудкам, ни Валуевский циркуляр 1863 г., ни Эмский акт 1876 г. не запрещали украинского языка. Они «всего лишь» ограничивало его сферу действия таким образом, чтобы высокая культура оставалась русскоязычной. По-украински можно было писать только о чисто этнографических реалиях; в частности, запрещалось переводить на украинский язык произведения европейских авторов. В сущности речь шла о придании украинской культуре крестьянского характера и растворении профессиональной украинской культуры в общеимперской. В общем «малорос» в культурный обиход допускался, но только в виде эдакого Шельменко-денщика, провинциального Санча Пансы, роль которого приличному человеку не подобрала. Между прочим, непосредственным предлогом для Эмского акта был донос по поводу деятельности Юго-западного отделения Императорского Русского географического общества, превращавшего в русскоязычный зародыш украинской академии наук и упомянутым актом запрещенного. Не меньшую угрозу при определенны условиях усматривали власти и в этнографических реалиях. Политическая подоплека украинской политики имперских властей исчерпывающе выражена в тайном докладе III Отделения Николаю I по поводу Кирило-Мефодиевского товарищества и творчества Шевченко: «С любыми стихами в Малороссии могли посеяться и впоследствии укорениться мысли о мнином блаженстве времен гетманщины, о счастии возвратить эти времена и о возможности Украйне существовать в виде отдельного государства»*). Это на другом жаргоне могли бы сказать и Жданов, и Суслов.
Освободительное движение XIX—XX ст. Ориентировалось на основные западные ценности — всеобщее благосостояние через рыночную экономику, свободу личности через политическую демократию, суверенитет народа через национальную государственности. Впрочем, всеобщего благосостояния радикальные защитники народа — социалисты в широком смысле слова — вплоть до середины XX века рассчитывали достичь через подавление рыночных начал. Так или иначе идеология прогресса и возрождения в нормальных условиях объединяла все три группы целей.
Украинская проблема заключалась в том, что три тенденции каждого освободительного движения XIX—XX ст. — национально-освободительная, либерально-демократическая и социальная — у нас существовали как три разных движения, в трех различных политических пространствах.
И социализм, и либерально-демократическое движение с его тяготением к рационально построенной, культурной и европейской политической нации не удерживались в рамках национального пространства и становились общеимперскими, общероссийскими. Наиболее трезвомыслящим украинским элементам было ясно, что решение национальных задач возможно только через разрушение имперского центра и усиление демократических и федералистских тенденций. Отсюда концентрация усилий украинских либералов и социалистов в столицах и общеимперский масштаб деятельности.
Национально-освободительное движение опиралось на communitas, на этнокультурную общность с лозунгами, часто иррациональными. Его представляли главным образом люди гуманитарной культуры, оно привлекало натуры преимущественно эмоционально-поэтические и было небогато прагматически и рационально мыслящими лидерами. Как ни странно, украинские течения находили поддержку часто не в космополитически-имперских, а в ориентированных на русскую провинцию, даже порой националистически-русских кругах. Отчетливо это выразилось в отношениях между украинскими и русскими славянофилами, а на заключительных этапах истории империи — в отношениях между национал-коммунистами Л. Кравчука и антикремлевской российской федеративной властью Б. Ельцина.
Удельный вес национально ориентированных интеллигентов в общем потоке украинского освободительного течения в Российской империи был невелик, либеральное общероссийское движение на Украине было гораздо более сильным. На выборах в Думу украинские национальные деятели почти все прошли через списки кадетов и других общероссийских партий, за «своих» Украина не голосовала. На начальных этапах земского движения во второй половине XIX ст. Украина была едва ли не лидером российского либерализма, но этот либерализм слабо реагировал на национальные лозунги. Такие либерально-демократические мыслители и политики, как М. М. Ковалевский, И. И. Петрункевич, В. И. Вернадский, Б. А. Кистяковский и многие другие, всегда осознавали себя украинцами и украинскими деятелями, но в то же время относили себя и к российской общеимперской культуре и чувствовали Россию своей «большой родиной». Это мировоззрение получило четкую формулировку у Д. Н. Овсяннико-Куликовского, отличавшего украинскую и русскую культуры от общероссийской (читай общеимперской сверхэтнической). Удивительно, но автором этой идеи является отчетливо национальный украинский деятель М. П. Драгоманов, идеолог и политик, объединявший социалистическое, либерально-демократическое и национальное начала и оказавший непосредственное и даже личное влияние почти на всех упомянутых выше людей. Политическим выражением этого мировоззрения был федерализм украинских национальных партий, не исключая — вплоть до Октября 1917 г. — большинства национальных радикалов, кроме самых крайних.
Не приходится говорить об общеимперских и космополитических ориентациях украинских социалистов от Андрея Желябова, Софьи Перовской, Николая Кибальчича, Сергея Степняка-Кравчинского и прочих до Владимира «Антонова»-Овсеенко, Николая Подвойского, Григория Петровского, Власа Чубаря, Владимира Затонского и множества других. Это тоже украинская реальность.
Это обстоятельство было непонятно галицийским деятелем, и даже Иван Франко, лучше других понимавший Надднепрянщину, говорил, что если бы украинское освободительное движение всю затраченную на общеимперские задачи энергию направило на дело освобождения Украины, наша родина давно была бы свободна. В австрийской Галиции, помимо развитости парламентски-демократических начал и гражданского общества, и национальная ситуация была совершенно иной: украинцы здесь образовывали то, что в Америке называется community, сообщество-община, они противостояли польской, австронемецкой, еврейской community как целое со своими культурными и социальными стратами и враждующими политическими партиями.
Хотя всякая историческая преемственность в политическом развитии общества была прервана, фактически демократическое движение по всей советской империи сохраняло те же черты, что и в российской.
Течения украинской общественно-политической жизни вступало порой в непримиримые противоречия, разводившие их сторонников по разные стороны исторических баррикад. Так, и летом 1917 года, и в эпоху Перестройки разногласия между национал-демократическим и либерально-демократическим крылом украинского общества концентрировались вокруг приоритетов: либо сначала государственная самостоятельность (хотя бы, для начала, автономия), либо прежде всего демократические преобразования в общеимперском масштабе. (В 17-м году победил выбор социалистических приоритетов, в 1991 г. о них молчали, и от этого измерения истории мы сейчас абстрагируемся.)
Но когда независимость стала фактом и вопрос о приоритетах отпал сам собой, ситуация изменилась кардинально. В 1918 г. бывшие русско-украинские либералы и либеральные социалисты, отстаивавшие общероссийскую культуру и федералистские принципы, вернулись на свою родину и так или иначе сотрудничали с властями независимой Украины: М. Д. Туган-Барановский был министром финансов правительства УНР, В. И. Вернадский с Б. А. Кистяковским и другими организовывали при гетмане Скоропадском Украинскую Академию наук. После 1991 года нет проблемы «независимость или федеративный союз с Россией» для подавляющей части украинской интеллигенции, в том числе русскоязычной и ориентированной прежде всего на общедемократические ценности. Можно даже предполагать, что остались бы на позициях независимости и коммунисты в случае их, не к ночи будет сказано, победы на выборах.
Национально-демократическая украинская интеллигенция, по преимуществу гуманитарная и писательская, всегда занимала особую нишу. Ее роль не исчерпывалась выдвижением национально ориентированных политических и культурных программ. Хотя идо революции украинские книги читались мало, и при советской власти московские журналы были интереснее, чем киевские, а фильмы киностудии им. Довженко в среднем несравненно хуже, чем фильмы российских киностудий, — сам факт наличия украиноязычной, ориентированной на национальное прошлое культуры значил чрезвычайно много. Это всегда было культурное ядро, быть может, влиявшее опосредованно гораздо больше, чем непосредственно-политически. Никому в голову не придет сравнивать стихи Тараса Шевченко и Бориса Пастернака — это совершенно различные поэтические миры, имеющие разные культурные функции. Национальное прошлое живет особой жизнью и обладает особой притягательной силой.
Мысли о мнимом блаженстве времен гетманщины, о счастии возвратить эти времена и о возможности Украйне существовать в виде отдельного государства были рождены любимыми стихами и впоследствии укоренились, и сказка стала былью. Возврата к безгосударственному прошлому, по моему глубокому убеждению, для Украины нет.
История поставила противоположные и трудносовместные течения украинской общественной мысли в одно пространство, вынудила их говорить на одном языке в прямом и переносном смысле слова. Совмещение различных миров представляет наиболее сложную проблему украинской культуры и политики, и пути утверждения украинского языка в обыденном, политическом, культурном и научном обиходе зависят от общего решения проблемы «трех Украин», ибо для либеральной демократии украиноязычность вовс е не была такой острой необходимостью, как для национал-демократии и даже для социалистов. Региональные отличия и взаимоотношения запада, востока, центра и юга — также вторичный вопрос.
В этом смысл проблемы «украинского возрождения». У каждого общественно-политического течения Украины и сегодня — свой собственный образ украинского прошлого и будущего, своя традиция, которая даже географически не всегда умещается в одном пространстве с иными. Существует столько же проектов Возрождения, сколько культурно-политических ориентаций.
К счастью, в общем ситуация вовсе не столь драматична, как может показаться. Ибо хотя «литургическое время» реально только в мифах, некоторым таинственным образом национальное культурное прошлое все же существует даже тогда, когда оно, увы, никем не востребовано.
Я пишу эти строки с угрызениями совести, так как в силу основной своей профессии — логика и философия науки — никак не склонен к признанию тайн и особой жизни культурных реалий, отдельной от нормальной человеческой жизни нормальных конкретных людей. Говорить о возрождении можно только тогда, когда осмысленны утверждения о вневременном бытии неких культурных ценностей, к которым можно приобщиться, «возрождая» их без возвращения утерянного прошлого, которое, как известно, безвозвратно. Однако старая противоположность номинализма и платонистского реализма может быть без противоречия снята рациональным осмыслением исторической преемственности, без мифологии и националистического мистицизма.
Начиная с А. А. Потебни в украинской традиции преобладал своеобразный номинализм, отрицавший существование науки, литературы, музыки, языка независимо от живых и действующих ученых, писателей и читателей, музыкантов и слушателей, говорящих и слушающих, — короче, вне конкретных людей. «Физика есть то, что делают физики» — эта фраза одного из современных ученых выражает суть номиналистического подхода, наиболее серьезно обоснованного для культуры в целом последователем Драгоманова и Потебни Д. Н. Овсяннико-Куликовским. В социологии аналогичная концепция, полностью отрицавшая наличие социальных сил и сущностей вне реальных живых индивидов и на этой основе последовательно проводившая принципы политического либерализма, развивалась М. М. Ковалевским.
Противоположная платонистская позиция, наиболее подходящая для романтического национализма, формировалась на Украине под преимущественным влиянием Шеллинга и ясно выражена у Н. Костомарова. Но в XX век украинский национализм вошел с субъективистскими концепциями культуры, по существу близкими к номинализму их либеральны противников. Все национальные ценности приписываются индивидам, и начиная с Евшана и Донцова идет нескончаемый разговор об «украинской душе», «украинской ментальности», «украинском человек» и тому подобное. Личность рассматривается наподобие лейбницевской монаде, в каждой из бесконечного множества которых как в зеркале отображена вся культурная история — и нигде иначе эта культурная история не содержится.
Сегодня эти дискуссии активно ведутся даже в весьма либеральной печати и непосредственно связаны с политикой. Национально-патриотические деятели постоянно ставят вопрос об «украинскости» нашей культуры и политики, и тема возрождения приобретает характер темы «украинской души», как оказалось, не менее загадочной, чем русская. С этим связывается проблема «украинскости» нашего национального государства.
Как бы ни решалась столь смутно сформулированная задача «украинскости», признание вместилищем ее упомянутого «украинского человека» влечет неприятные последствия. Отсюда следует, что наряду с «украинскими» существуют в нашей стране «неукраинские» или «не вполне украинские» человеки, и кто-то как-то сможет решать, кто в этом мире национально и человечески неполноценен. Отсюда нередкие упоминания фразы одного из деятелей итальянского национально-освободительного движения: «Мы создали Италию, теперь надо
создать итальянцев». (Между прочим, те же фразы с «русским человеком» вместо «украинского» звучат не так иронически, — о «русском человеке» с его «русским характером» мы десятилетиями говорили всерьез, хотя это не менее опасно.)Там, где межнациональные отношения отождествляются с отношениями между конкретными людьми соответствующих национальностей, начинается национализм. «Национальный человек» должен непременно принадлежать к национальной общине. Именно это обстоятельство внушает оптимизм, так как на Украине преобладает иной тип межнациональных отношений. Человек иной национальности не воспринимается в большинстве случаев, по свидетельству социологов, как «представитель» этой нации: на первом плане в межличностных отношениях — иные измерения. Поэтому мне кажется, что представление об «украинском человеке-монаде» не имеет перспективы.
А это означает, что мы признаем существование вне индивидов некоего культурного массива, из которого по мере наших способностей бесконечно можно черпать духовные богатства. И о национальном возрождении можно говорить вполне рационально как об интенсивном осмысливании и переосмысливании этого культурного массива, десятилетиями и столетиями лежавшего в толще истории мертвым грузом.
Для моих коллег, которые усмотрели бы в этом недопустимый для рационалиста мистический платонизм, я нашел бы подходящую логическую модель: скажем, множество (в том числе множество людей) можно рассматривать в духе так называемой онтологии Лесневского, не как сумму индивидов и не как такой же объект, как индивиды, но как совокупность «кусов», частей, образующих целое. Простой смысл этих премудростей выражен в письме Сент-Экзюпери генералу де Голлю, где легендарный летчик говорил, что каждый отдельный француз входит во Францию так же, как каждый отдельный кирпич — в собор Нотр-Дам. Или, еще проще, целое больше, чем сумма частей.
Духовная история и великое культурное наследие не находится где-то, в загадочном островном времени. Они существуют всегда, но существуют лишь виртуально. Они умеют молчать.
Мы чаще всего смотрим на киевские храмы пустыми глазами, не умея прочитать в них исчезнувшую староукраинскую барочную культуру. Мы все читали школьного Гоголя, который разоблачает и бичует пороки, но немногие увидели в нем тот скрытый мистический реализм, который понятен только человеку, знающему умершие мифы. Мы не умеем в своем культурном наследии видеть то, что лежит на поверхности. Читать прошлое так же трудно, как расшифровывать древние письмена. Но это все же возможно, ибо культура представляет собой целостность.
Образ исторической Украины деформирован множеством зеркал, в которых она отражалась. Например, в нашем восприятии Украина козацкая невольно приобретает черты театральности, мы теряет и ощущение жесткой действительности тех времен, и ту мифологическую ауру, с которой воспринимались козаки-«характериники» современниками, и забываем о шляхетской и аристократической Украине-Руси тех времен, без чего не понять нам ни церковной, ни светской истории. Возрождение Украины — это восприятие ее целостности и ее прошлого без коры штампов, покрывших ее мертвыми струпьями предрассудков.
Но такое переосмысливание национальной культуры как целостности поставит две взаимосвязанные задачи, о которых здесь можно лишь упомянуть.
Первая из них — отношение Украины к культурно-политической Европе. Сравнительно недолгим был период, когда общение Украины с Европой было возможно прежде всего через российскую общеимперскую культуру, и Драгоманов писал, что для Украины потеря связей с русской культурой означала бы потерю связей с Европой. Но было время, когда влияние Запада шло в Россию через Украину. Сейчас свои отношения с Западом Украина и Россия будут строить самостоятельно. Думаю, что последовательный европеизм украинской политики приведет к вступлению Украины во все политические и военные европейские структуры, если ей удастся быстро преодолеть ужасающий посттоталитарный упадок. К этой мысли надо привыкнуть. Освоение прошлого культурного опыта для Украины возможно лишь на основе общеевропейских парадигм, так как реальная история Украины — да и России тоже — проходила на окраине Европы.
Вторая — отношение Украины к культурному наследию общеимперского прошлого. Разрыв культурных связей с Россией был бы таким же варварством и трагедией, как разрыв личных связей и привязанностей, соединяющих украинских и российских интеллигентов. Для Украины возрождение невозможно без ассимиляции той культуры, которая была выше названа маргинальной и общеимперской. Это будет означать, что русская культура и культурная история всегда будут тесно связаны с культурой и историей украинской. Если русский язык стане для Украины одним из иностранных языков, будет потеряна также и огромная часть нашей собственной культуры. Поэтому я верю, что со временем возникнет международная культурная организация, подобная «франкофонии», возглавляемой Бутросом Гали, на землях широкого распространения французского языка.
Это будет тем скорее и эффективнее, чем решительнее мы преодолеем имперское политическое наследие.
*
Кирило-Мефодiiвське товариство. Том I. – К., «Наукова думка», 1990. – С. 67.