Беседу ведет Л. Лаврова
Анар
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 1998
Анар
Горечь полыни
Беседу ведет Л. Лаврова
Это еще не слова. Но уже и не молчание. Шорох моря где-то далеко внизу, возня и загадочные звуки в жестяной пыльной траве на прибрежной каменистой круче. Вскрики птиц в смоковницах, шлепанье переспелых их плодов о землю, на дорожке и вокруг лопнувшие желтовато-фиолетовые смоквы. Сладковатый винный запах… Это запах осени.
Сквозь колючие заросли ежевики видны три женские фигуры, закутанные в черное. В руках у женщин пластмассовые ведра. Балансируя на краю обрыва, они карабкаются по склону, цепляясь за редкие былинки. Одно неверное движение — и ничто не спасет от падения на острые скалы у самой кромки прибоя. Но женщины как будто не замечают смертельно опасной крутизны, они проворно собирают инжир и ежевику, неизвестно как растущие на голых скалах; изредка перекликаются гортанными голосами, окликают детей, которые сбились стайкой у воды, разглядывая выброшенного на берег вчерашним штормом мертвого тюленя…
Сегодня Каспий спокоен, ленив, его хризопразовая гладь далеко видна отсюда, с вышины, лишь легкая волна накатывает на песок: белая пена, будто метель метет. Я поднимаюсь вверх по дорожке от моря и на повороте лицом к лицу сталкиваюсь с маленькой смуглой женщиной лет шестидесяти. Живой ласковый взгляд. Ведерко полно крупной ежевики. Она останавливается, опускает свою ношу на землю, нагибается и тут же протягивает мне пригоршню тускло-черных, как ее глаза, ягод… “Сестра”… — и улыбается застенчиво.
Я принимаю этот дар, собранный на головокружительных кручах с риском для жизни. Эти женщины — беженки. Их много ютится тут вместе с семьями в окрестных селах, они заняли все бывшие пионерские лагеря. Нищета гонит людей на эти кишащие змеями обрывы за дармовыми инжиром, ежевикой, шиповником. Они согласны на любую работу, лишь бы выручить копейку на хлеб, на чай, на учебники детям. Но работы практически нет. Процветают ремесленничество, мелкая торговля, поденщина. Это здесь, в 40 километрах от Баку. Но и там, в городе, не лучше. Бедность и неприкаянность особенно бросаются в глаза на фоне ослепительных витрин новых магазинов, строящихся модерновых зданий, потока иномарок.
Беженцы — боль и трагедия Азербайджана. В их судьбе — узел многих нынешних социально-экономических проблем республики. И что им до комиссий ОБСЕ, “минских” и всяких прочих “групп по урегулированию”! Их единственная жизнь протекает во времянках и на этих опаленных солнцем скалах, а позади — война и разоренье… В уличной бакинской толпе ты узнаешь их сразу — потерянные, замкнутые лица. И — немой вопрос, кажется, так и готовый сорваться с губ: “За что?”
Ответ на этот вопрос я искала у многих, но, пожалуй, искреннее всех отвечает на него Анар в своей новой книге “Ночные мысли”, ставшей беспристрастным свидетельством современника, пережившего, как и все мы, разрушение нашей общей страны — СССР.
Все происходящее на этом тектоническом разломе, размышления о его причинах и последствиях отразились в кратких анаровских эссе, более похожих на очень личные дневниковые записи. Теперь, после публикации этой книги в журнале “Литературный Азербайджан”, а фрагментов из нее в “Литературной газете”, по-иному — масштабнее — высветилась и фигура самого писателя, решившегося столь глубоко обнажить свое сердце и душу читателю. Жаль только, что размышления Анара останутся практически неизвестны в России, а там есть много такого, что могло бы стать поводом для раздумий и нашей интеллигенции. В частности, о том, как, на каких основах могли бы строиться новые взаимоотношения России с Азербайджаном в постсоветском культурном пространстве, которое сейчас кажется безнадежно разорванным.
Россия уходит из этой зоны Каспия, пренебрегая интересами двухсот с лишним тысячного русскоязычного населения и немалого числа ориентированных на русскую культуру азербайджанцев, не говоря уж о том, что сбрасываются со счетов ее важнейшие геополитические и экономические интересы.
И вот уже газета “Вашингтон пост” пишет в начале октября 1997 года: “Администрация Клинтона и американские нефтяные корпорации усиливают кампанию за прекращение вековой гегемонии России над зоной Каспийского моря с ее огромными нефтяными и газовыми богатствами, потенциально имеющими решающе важное значение для достижения стратегической цели США — приобщения важных новых источников энергоресурсов за пределами Ближнего Востока”. К новому проекту привлечены такие известнейшие американские деятели, как бывшие госсекретари Генри Киссинджер и Джеймс Бейкер, бывший министр обороны Дик Чейни, министр финансов Ллойд Бентсен, бывшие помощники президента по национальной безопасности Брент Скоукрофт и сам Збигнев Бжезинский.
Существующие пока наши культурные связи на фоне “тяжелой артиллерии” политиков представляются мне вот этими тоненькими былинками на выжженных горных склонах, за которые изо всех сил цепляются слабые человеческие руки… Еще собирает полный зал бакинской филармонии концерт памяти Сергея Есенина, еще выходят на русском языке газеты и журналы, и родители по-прежнему отдают своих детей в русские школы и гимназии, действует институт русского языка и литературы им. М. Ф. Ахундова, в киосках можно купить кое-какую московскую прессу. Но главное — то общее настроение, которым делились со мной самые разные люди — от сторожа на пляже и продавца в магазине до писателей: российского присутствия в республике не ощущается. Если не считать, конечно, трансляции программ московских телевизионных каналов, но они несут зачастую такие информацию и видеоряд, какие “работают” как раз на отталкивание двух стран.
С горечью думала обо всем этом, готовясь к разговору с Анаром, который, немного удивившись, что московский журнал еще интересуется им, согласился дать для “ДН” интервью. Подобная реакция писателя, тиражи чьих книг на русском языке совсем недавно достигали сотен тысяч экземпляров, — тоже зловещий знак удаления наших культур.
Мы встретились с Анаром неподалеку от моря в маленькой деревушке Бельгя, где поселили меня друзья. И беседа началась, конечно, с “вечных проблем”, потому что нельзя иначе, когда в небесах парящие в легких воздушных струях чайки, а на земле — море и камни, пребудущие во веки веков. В таком пейзаже тебя внезапно посещает догадка или предчувствие, что цивилизация человеков и их слов обречена. МВФ, МБ, приватизация, Олбрайт, 52 сессия каких-то ООН, Чубайс, выборы, войны… А вдруг человек с его машинами, компьютерами, атомными и прочими бомбами, презервативами и жвачкой — это болезнь природы? Грибок, плесень?
И это пройдет.
Останется: камни, море, ветер, небеса и светила, а также — чайки, черепахи, змеи, рыбы и все, все, просто живущие свою жизнь.
Без нас…
Л. ЛАВРОВА:
Наверное, это окружающее провоцирует подобные чувства, но здесь, вдали от Москвы, ставшей сейчас воплощением торжества материального над духовным, для меня обрели новый смысл суры Корана: “Приблизился час, и раскололся месяц!… И ложью нарекли они (предупрежденье),
И предались страстям своим,
Не зная то, что всяко дело
Назначенный черед имеет…”
Или — совсем уж пророчески: “Клянусь предвечерним временем: воистину человек в убытке”.
“Предвечернее время”, западная цивилизация потребления, кажется, поглотило уже очень многих. Материальный фактор мощно подчинил себе души людей. Вопросы духа интересуют только жалкую кучку “университетских очкариков”. У нас в России литература, которая была всем, занимает теперь в общественном сознании место где-то между ток-шоу и рекламным роликом, но уж, разумеется, после “мыльных сериалов”. Хотя, конечно, писателям вручаются какие-то премии, они заседают во всяких общественных комиссиях. Есть те, и их немало, кто считает, что период “литературоцентричности” в России миновал. И это — благо. Как ты, писатель, ощущаешь эту ситуацию? Затронули ли Азербайджан подобные процессы?
АНАР: Думаю, у всех у нас на губах вкус полыни, горечь духовного поражения. Мы переживаем грандиозную смену вех, смену эпох. Да, писательское слово, литература имеет сейчас прикладное значение. Повсеместно. Но я не считаю, что это — конец литературы, конец ее великой миссии. От первых шумерских текстов миновали тысячелетия. И что же? Весь этот блистательный путь закончится “всхлипом” “тропиканки”? Не верю я в подобный конец Слова, которое “было у Бога и Слово был Бог”. Писателям нельзя поддаваться “пораженчеству”, следовать новой “рыночной” конъюнктуре.
У нас в Азербайджане все-таки сохранилось уважение к писателю. Конечно, раньше общественное признание подкреплялось и материальным статусом, теперь же многие литераторы буквально нищенствуют. Наши “новые азербайджанцы” (по аналогии с “новыми русскими”) свысока посматривают на представителей творческой интеллигенции, мол, если ты такой умный, почему такой бедный? Но все же и они считают нужным приглашать в свой круг писателей, некий престиж профессии сохранился.
Л. Л.: Знаешь, я по-иному оценила здесь, на фоне жизни этой деревни, беженцев, программы, какие смотрю по российскому телевидению. Программы, где бесконечно поют и пляшут, играют в какие-то пустые игры, разжигая нездоровые страсти, или обучают, как вернее достичь оргазма. Передача “Про это” на НТВ, без всяких на то прав присвоившая название гениальной поэмы Маяковского о любви, уже без “всяких масок” демонстрирует озабоченных стремлением к разнообразию совокуплений особей. Какой же ущербный образ России формируется в сознании азербайджанцев! Похоже, нашим “новым русским” такие передачи нравятся. Таковы ли ваши “новые азербайджанцы”?
А.: Вообще-то тип похожий, это — явление космополитическое. Однако на нашем телевидении никакие разнузданные передачи немыслимы. Они вызвали бы ярость в обществе, все-таки спасает мусульманский менталитет. Но опасность может прийти с другой стороны. Азербайджан сегодня смотрит больше на Турцию, чем на Россию. Казалось бы, Турция тоже мусульманская страна, но на частных каналах, транслируемых из Германии и Франции, без стыда и совести смакуют любые сексуальные извращения. Я в Америке подобного не видел.
Вот таким образом “вестернизируют” Турцию. Мусорная волна оттуда вполне может захлестнуть и Азербайджан.
Л. Л.: В “Ночных мыслях” ты много пишешь о своей тревоге по поводу того, какой путь выберет Азербайджан между Востоком и Западом…
А.: Да, я не скрываю боязни, что нас подомнут. Образ будущего моей родины пока для меня неясен. Трудно сохранить собственное лицо, когда вокруг столько услужливых политических имиджмейкеров… Кроме того, беспокоит возможность внутренней нестабильности. Ведь пока к власти не пришел Гейдар Алиев, угроза гражданской войны и сепаратистских поползновений была вполне реальной.
А угрозы извне — их две. Исламский фундаментализм, по-моему, у нас не будет иметь успеха. Светское сознание в Азербайджане достаточно устойчиво. Мечеть здесь никогда не насаждала фанатизм в обществе, ее миссия, скорее, была просветительской, гуманитарной. И тем не менее сегодня молодежь едет получать теологическое образование в Турцию и Иран. Я не против учебы за границей, больше того, считаю, что медицинские и технические знания необходимо получать только в России. Но как быть с муллами? Они у нас в большинстве случаев просто безграмотны… Вот и поехали триста человек учиться в Турцию, шестьсот — в Иран. А ведь это страны разного исламского толка. Турки — сунниты, в Иране же большинство населения придерживается шиитского вероучения. Примеров столкновения тех и других в истории достаточно. Когда Азербайджан находился в составе СССР, эти проблемы не возникали. Теперь же, когда мы получим теологов и мулл, придерживающихся разных направлений в исламе, они могут с неизбежностью внести непоправимый раскол в общество.
И еще. “Новые азербайджанцы”, словно соревнуясь друг перед другом, возводят одну мечеть за другой, видимо, таким образом хотят замолить грехи. Есть крохотные селения, где уже по три-четыре мечети. Чувство меры отсутствует. Построили бы лучше школу, больницу, наконец… И я не могу не задумываться: очагами чего станут эти мечети на нашей земле?
Если же говорить о “западнизации”, то ее отрицательное воздействие налицо. Берем ведь не лучшее, увы. Казино, бордели, найтклубы, безудержная погоня за комфортом и роскошью, культ успеха, насилия… Что перечислять? Эти “прелести прогресса” и у вас нашли благодатную почву. Кто нынешние герои? Модели, кутюрье, шкурные торговцы, застрахованные от всего идеального, жертвенного, чистого. Материя торжествует…
Л. Л.: Твои мысли о возможной будущей роли обучающихся за границей теологах перекликаются с тем, что я недавно слышала от Муфтия мусульман всей России, имама-хаттыба Московской Соборной мечети Равиля Гайнутдина. Он тоже видит опасность противостояния в российской умме из-за выучившихся и поживших в ином социальном климате мулл. Ну, а уж то, что ты говоришь о вестернизации, действительно, прямо приложимо и к ситуации в России. Многие у нас связывают воцарившийся хаос с приближающимся концом века и тысячелетия. Исчерпанность творческих форм, духовная энтропия — в этом видят признаки рубежа времен.
А.: Я бы не связывал названные тобою явления с хронологией. Мы переживаем, скорее, психологический рубеж. Наступление нового века — дата условная. У мусульман, например, другое летосчисление. И все же масштабность момента в развитии европейской цивилизации недооценивать невозможно.
Мне кажется, что XX век начался в 1905 году и закончился с развалом Советского Союза. Считаю, что самое важное событие этого столетия — опыт построения Советского государства со всеми его достижениями и издержками. Все, что происходило здесь, на 1/6 части суши — войны, репрессии, культ личности, его развенчание, попытка построения социализма, — имело значение не только в пределах границ данного государства, но активно влияло на судьбу мира. Вот почему распад Союза — это и конец того, что мы называем XX веком. 91-й год — своеобразный рубеж.
Л. Л.: А что лично для тебя и твоей семьи значит советский опыт? Ведь твои родители — тоже писатели, отец — Расул Рза был признанный в СССР поэт.
А.: Постоянно размышляю над этим. И однозначного ответа у меня нет. Назвать СССР “империей зла” я бы не смог, но и “империей добра” — тоже. Дело в том, что 70 лет советской власти не являлись единой системой. При Ленине, при Сталине, во время Великой Отечественной войны и позже — при Хрущеве, Брежневе, Горбачеве — это были разные общества и уклады в рамках одной идеологической модели, которая тоже менялась. Поэтому совсем неумно все чохом одобрять или отрицать.
Сейчас я работаю над книгой, которая охватывает как раз все ключевые события этого века в Азербайджане. В них укладываются судьбы моего деда, родителей и моя судьба. Три поколения нашей семьи пережили три исторических этапа: преддверие Советов и революцию, собственно советское общество и его крах. И вот теперь я оказался уже в постсоветской действительности… Погружение в такой материал с неизбежностью способствует пробуждению исторического чувства. Я испытал это впервые с такой остротой: я вдруг явственно увидел, как начиналась история. Сначала, будто ребенок, двигалась ползком, потом встала на ноги, сделала первый шаг и — пошла… В XX веке, чувствую это кожей, история понеслась вскачь, изменился не только темп, но и ритм ее движения. Не думаю, что в XIX веке людей посещали подобные ощущения. XX век, по-моему, еще и драчлив, он спорит со всей предыдущей историей не только в политике, но и в искусстве. Вспомним самое его начало: футуристы, кубизм, “сбросим Пушкина с корабля современности”… Конечно, искусство не может без новаций, но “до основанья” начали крушить именно в нашем столетии. Во всех сферах жизни.
Л. Л.: И все же интеллигенция начала века (“Серебряного века”, как назвали этот период позже) в России на фоне “заката Европы” жила необыкновенно интенсивной духовной жизнью. Блок, А. Белый, другие символисты прозревали “новые зори”. А кто-то искал “новой мудрости”, видел контуры иного жизнеустроения… Сегодня же, используя название романа модного постмодерниста В. Пелевина, — “Чапаев и Пустота”… То есть какая-то знаковая фигура прошлого, а может, цитата (весь постмодернизм занимается “цитатничеством”), и — путь в никуда, в пустоту… Рекламируемые пророчества Глобы провалились. И даже самые смелые футурологи не берутся ныне предсказывать, что нас ждет. А ты задумываешься об этом?
А.: Нет, в предсказатели не гожусь. Еще и смысл прошлого, пережитого не оформился. Кстати, для меня совершенно неприемлем издевательский подход к реалиям и фигурам нашей истории. Смеяться над прошлым можно, но хихикать, ерничать? Ухохотались до глупости над Маяковским, Горьким, броненосцем “Потемкиным”, “попрыгали” на гимне СССР, на тех ценностях, за которые, между прочим, люди жизнь отдавали; оплевали, разоблачили всех и вся… А что дальше?
У нас в Азербайджане “хохмаческой” литературы такого рода, к счастью, нет. Но тенденция “всеотрицания” присутствует, особенно у молодежи. Я и сам в молодости был радикально настроен, но когда всю классику, всех исторических персонажей мажут одной краской — увольте. Это кроме разрушительных инстинктов, “геростратова комплекса” ничего позитивного не продуцирует. На пепелище себя не утвердишь. И я говорю молодым: наше поколение в условиях цензуры и идеологического пресса все-таки создало литературу, а что вы сделали за годы свободы? Предъявите рукописи, свое выстраданное слово… Нас отрицают, Бог с ними, но они посягают и на классику — Ахундова, Собира, У. Гаджибекова…
Л. Л.: Если все прежнее — долой, а нового не появилось, что же читают люди, интеллигенция в Азербайджане? В России, например, в массовом сознании выработалось “серийное мышление” — телевизор свою роль сыграл. Запоем читают бесконечные детективы, объединенные одним героем — следователем, или любовные повествования, похожие на наркотический сон.
А.: А в Азербайджане даже детективы не читают. Правда, у нас ситуация другая. Пойми, я не оправдываю, а пытаюсь объяснить. Все-таки мы пережили войну, оккупацию своих территорий… Существует зримая, резкая поляризация на богатых и бедных. Есть такие, кто выбрасывает в казино за один вечер деньги, на которые средняя семья могла бы жить десять лет, а есть люди, даже среди деятелей искусства, кто роется в мусорных ящиках.
Наш “толстый” журнал еще недавно выходил тиражом 70 тысяч экземпляров, сейчас 500 — 1000, да и это жалкое количество мы не можем распространить. Интеллигенция обнищала, а главное — у людей нет сил, времени, желания читать.
Л. Л.: Даже если бы появилось нечто выдающееся, оно не вызвало бы никакого отклика?
А.: О чем говорить! Не только выдающегося, но и равного тому, что написали в свое время Акрам Айлисли, Юсиф Самедоглу, Эльчин, Максуд и Рустам Ибрагимбековы или Мовлуд Сулейманлы, — нет.
Ощущение такое, что наши молодые только сейчас узнали, что были Джойс, Кафка, Пруст… Конечно, эти имена и в Москву пришли с опозданием, но все-таки существует некий универсальный хронометраж. Нельзя сейчас писать “под Кафку”, воображая, будто совершаешь открытие.
Л. Л.: В России, с одной стороны, заклеймили прежние массовые тиражи, например, поэзии, утверждая, что стихи — это род литературы для избранных, а с другой — в подражание опять же Западу — стали развешивать в поездах метро и по городу цветные плакаты, вроде рекламы, с четверостишиями известных поэтов… Наглядная пропаганда, так сказать… Видела я как-то и огромный портрет Чехова на уличной тумбе, а внизу — цитатка.
А.: Неужели дело дойдет до того, что всю мировую классику издадут в виде дайджестов? Толстой на трех страницах! Страшно… Если подобное произойдет, это и будет концом литературы.
Л. Л.: Значит, в атмосфере утраты интереса к книге ты живешь вполне по-блоковски: “Но пора приниматься за дело, за привычное дело свое”… Ты пишешь огромный труд, пытаясь осмыслить целую эпоху. Зачем, Анар?
А.: Именно сейчас, когда потеряна вера в литературу, я должен писать. Я так чувствую. И пусть меня прочтут, может быть, десять—пятнадцать человек. Я должен, опираясь на собственный, уникальный опыт, оставить документ о времени и о людях, которых знал и о каких хранились воспоминания в нашей семье. Я не могу обречь их на забвение в азербайджанской традиции и культуре.
В моем сознании живет идеал подобной книги. Это — “Былое и думы” Герцена. И я буду стремиться хотя бы приблизиться к этому идеалу по мере моих скромных сил. В канву повествования вплетена история Азербайджана, Советского Союза, России. Жанр я определил как роман-эссе воспоминаний. Я использую дневники родителей, закрепившиеся в моей памяти их устные рассказы, стихи, все это переплетается с моими собственными раздумьями и воспоминаниями, группируется вокруг определенных событий и людей. Там будет рассказано о встречах с Шостаковичем, Луговским, Сельвинским, Н. Хикметом, К. Караевым. Много размышлений о Сталине и той эпохе. Я не придерживаюсь хронологической последовательности, мне важно воссоздать живой, многоголосый и многолицый образ века.
Л. Л.: Слыша фамилии Шостаковича, Луговского, я лишний раз убеждаюсь, насколько тесны были наши связи. И не на уровне официоза: декад, дней — показухи, а в творческих импульсах. Назовут ли грядущие поколения азербайджанских писателей в своих мемуарах русские имена? Вот и беседуем мы с тобой по-русски…
А.: Да, по-русски… Я помню не только русских друзей своего отца, у меня и своих друзей в России немало. Знал я хорошо Михаила Светлова, Арсения Тарковского, который целый месяц как-то жил в нашем доме. Были одно время теплые контакты с Андреем Битовым, Владимиром Маканиным. Вряд ли подобная традиция сохранится… Я пишу и об этом. Общее культурное пространство с Россией терять нельзя. Русский язык дал возможность азербайджанской интеллигенции обозреть весь мир. Через него же мир узнавал и нас. Английский, конечно, сейчас больше в моде… Но отгородиться от России, уверен, станет равносильно для нас национальной трагедии.
Л. Л.: Однако существует еще такое понятие, как пантюркизм. В 1996 году я была здесь на тюркологическом конгрессе. Кое-кто рисовал прямо-таки ослепительные перспективы общетюркского объединения. Без России, разумеется…
А.: Я хорошо изучил Турцию, преподавал там два семестра, объездил всю страну вдоль и поперек, знаком со многими тамошними писателями. В Турции очень сильна политическая поляризация интеллигенции. “Левые”, социалисты прогрессивны, ориентированы либо на Россию, либо на Запад. Но они страшно боятся более тесных связей с Азербайджаном и другими тюркскими республиками, чтобы их не обвинили именно в пантюркизме, который равносилен для них расизму, фашизму и т. д.
С другого фланга — “правые”. Это — архаика. Я не понимаю их проблем, их эстетику, художественные пристрастия. Они чужды мне.
Тот конгресс, который ты упомянула, уже третий. Два предыдущих проводились в Турции. “Левые” в них не участвовали. Я там одному деятелю довольно резко ответил, когда он напал на Н. Хикмета, обозвал его предателем родины. Пришлось напомнить, что Хикмет прежде всего великий поэт, заслуживший мировое признание, а партийная принадлежность — дело десятое.
Конечно, мы очень близки с Турцией. И не только по языку. У нас общие этнические и культурные корни. Одни и те же эпосы, пословицы. Сближение необходимо, но не на почве ксенофобии. Было бы большим благом, если бы “левые” повернулись лицом к Азербайджану. А то они поднимают голос в защиту Руанды, но не реагируют на сотни тысяч беженцев в родственной стране.
Л. Л.: В России спорят о национальной идее и общечеловеческих ценностях. Озабочено ли ваше общество подобными проблемами? Ваше мирное сосуществование с Арменией некогда было нарушено именно крайностями национализма. Как ты сам ощущаешь эту грань между своим, чужим и общим?
А.: Национальная идея? Не знаю. Но национальное чувство в каждом человеке безусловно необходимо. Я пишу на языке, за которым века культуры, я очень люблю ее. И одновременно для меня близки другие культуры мира. Я бы не состоялся без Чехова, Акутагавы, Пруста, Хайяма. Для меня невозможно повторять вслед за нашими ура-патриотами: у нас лучшая поэзия в мире. Это все равно что сказать: у меня лучшие на свете родители. Да, они дороже и ближе всех для меня. Но сказать — лучшие? Абсурд!
И в Азербайджане кое-кто предлагает: давайте создадим азербайджанскую идеологию. Как? — спрашиваю. — В пробирке, что ли, вырастим? Смешно. А у вас как такое можно сотворить? Воедино свести Чаадаева, Герцена, Данилевского, славянофилов?.. Или все же отсечь кого-то? Или разбавить Достоевского Хайеком? По-моему, все эти потуги и у вас и у нас беспочвенны.
Что касается Армении, Людмила, то я за справедливость. Конечно, я патриот своей родины, но я никогда не хотел несправедливых решений. А справедливость заключается в том, что в Армении проживало более триста тысяч азербайджанцев. Их изгнали. И мир ничего не желает знать об этом.
Л. Л.: Постой, но ведь в Азербайджане тоже жили армяне, и то, что произошло здесь, в Баку в 90-м году…
А.: Да, это ужасно, и еще раскроется истинная подоплека этих событий. Я не снимаю вины с наших людей. Но триста тысяч согнать с насиженных мест, от могил предков! Это ведь были преимущественно сельские жители, лишенные налета космополитизма, который присущ горожанам. Ну, а кто захватил 20% территории Азербайджана?..
Л. Л.: Где же все-таки выход и возможен ли он?
А.: Дай Бог, чтобы в армянском национальном сознании возобладала мысль, что с соседом надо жить не ссорясь. Не стоит проявлять чрезмерного территориального аппетита. Все мы где-то когда-то жили. Стамбул — Константинополь был и греческим городом, а Олег прибивал щит к воротам Царьграда. И что теперь? Все отвоевывать заново?
Я был бы счастлив, если беженцы вернутся домой…
Л. Л.: Ты полагаешь, что, после всего случившегося, это реально?
А.: Но надо ведь с чего-то начинать? Сейчас сдвинемся, хоть чуть-чуть, а там, может, через поколения два-три все стабилизируется. Русские, вон, тоже воевали с немцами. Французы с англичанами столетие вели войну.
Войны ведут не народы. Они разжигаются политиками, генералами, идеологами, всякой накипью, которая наживается на крови. Самая цивилизованная часть Света — Европа только к концу XX века пришла к мысли о строительстве “общего дома”.
Мы ведь с армянами не впервые сталкиваемся. В 1905 году вспыхнуло противостояние, но потом-то продолжали жить вместе, ездили друг к другу, встречались. Возникло множество смешанных семей. Это факты. А истина такова, что нам рядом жить…
Л. Л.: Мог бы ты представить себя сейчас в Ереване по приглашению Гранта Матевосяна?
А.: Пока нет. Я получал массу писем с угрозами, меня объявили врагом армян. Ты ведь почти 20 лет знаешь меня, способен ли я быть чьим-либо врагом? Натура моя такова, что я и к личным врагам не питаю ненависти. Кому-то надо было дискредитировать меня, потому что я тогда имел вес и влияние на общесоюзном уровне, мог что-то веское сказать Горбачеву… Таким образом, меня как бы изолировали клеветой.
А к Гранту Матевосяну я очень хорошо относился, считаю его выдающимся писателем, он у меня дома бывал вместе с Андреем Битовым.
Нет, в Ереван не поехал бы, уж очень письма отвратительные, но встретиться с Грантом при обоюдном желании, естественно, не отказался бы. В любом нейтральном месте — Москве, Киеве, Женеве, Тбилиси…
Кстати, еще в советское время, когда события шли по нарастающей, я направлял письмо от имени СП Азербайджана в Армению с предложением провести переговоры, обсудить ситуацию. Нам не ответили.
Напомню, что началось все с перевранной моей реплики в интервью для “Фигаро”. Я сказал, что лозунги на армянских националистических митингах звучат мазохистски. А написали, что я назвал армян мазохистами. И началось… Но это был, конечно, повод, зацепка…
Л. Л.: Националистические лозунги везде одинаковы. Венчали ли молдаване свою поэтессу с памятником Господарю, или выходили на улицы в Тбилиси с хоругвями — все кончалось кровью, междоусобицей. Когда же придет отрезвление?
А.: Наверное, в этом Маркс прав — всему подоплекой чьи-то экономические интересы.
Надеюсь, когда мы на постсоветском пространстве разумно организуем человеческую жизнь в экономическом плане, поднимем благосостояние, то и идеологических распрей не будет. Европа пришла к этому в результате горького опыта. А национальные проблемы — это попытка найти “козлов отпущения” за собственные грехи и нерадивость. Между прочим, сегодня в Турции армянское лобби сильнее азербайджанского. У них там свои школы, газеты. В Иране, где проживает 30 млн азербайджанцев, нет наших школ, а у армян есть. Они неплохие коммерсанты. В начале века в Баку все крупнейшие миллионеры, такие, как Манташев, были армянами.
Л. Л.: Ну а как живется ныне русским в Баку?
А.: Так же как азербайджанцам. Экономические трудности ложатся на всех поровну. Русская община Азербайджана, возглавляемая депутатом меджлиса Забелиным, никак не ущемляется. Проводит замечательные концерты и вечера Центр славянской культуры. Наша Г. Шипулина — известный есениновед. Выходит на русском журнал “Литературный Азербайджан”, газеты “Бакинский рабочий”, “Вышка”, на телевидении есть программы для русскоязычной аудитории.
У нас никогда не было ни антисемитизма, ни русофобии. Да, многие евреи уехали, но по экономическим причинам.
Недавно был в Америке, и там пригласили меня в Балтимор на встречу с бывшими бакинцами. Они не теряют связей между собой — евреи, армяне, русские, азербайджанцы. Плакали, когда вспоминали Баку, просили присылать фильмы, артистов. Никто плохого слова не сказал.
А вот беженцы наши не поминают добром Армению. Ведь кто в основном создал все эти эксцессы в Баку, захват квартир, скажем? Именно беженцы, потерявшие все, озлобленные…
Союз писателей разместил сорок семей в своем Доме творчества, но это — капля в море. Видеть их страдания — нет никаких сил.
Мне и армян жаль, покинувших Баку. Дружно мы жили, я сам вырос в многонациональном бакинском дворе.
Л. Л.: Слово “бакинец” еще сохранилось в обиходе?
А.: У меня сложное отношение к этому понятию. Да, говорили, есть такая нация — бакинцы. Прекрасно! Но что скрывается за этим? Азербайджанец, оторванный от своей культуры, не знающий родного языка? Братство — замечательное состояние души. Но нельзя отрываться от корней. Получалось, что бакинец как бы противопоставлял себя всему остальному Азербайджану. Сегодня требование времени — знать родной язык.
Это была трагедия, когда в советское время интеллигенция стремилась обучать своих детей только в русских школах, тем самым уровень азербайджанских школ заметно понижался. Значит, карьеру делали русскоязычные, успеха добивались тоже они. Выходило, что в одной нации сосуществовали словно бы две нации. Между прочим, во времена Народного фронта образовательный и культурный дисбаланс тоже сыграл свою роль. Напряжение в обществе во многом объяснялось отсутствием взаимопонимания между этими двумя группами азербайджанского населения.
Л. Л.: Кроме того, что ты руководишь Союзом писателей, ты еще и член парламента. Какой там у тебя круг обязанностей?
А.: Я как раз председатель комиссии по культуре. Сначала она включала еще образование и науку. Но я настоял, чтобы комиссию разделили. Нами уже подготовлен закон о культуре, памятниках архитектуры и истории, закон о кино. Следующие на очереди — музеи и библиотеки. На этом направлении проблем непочатый край.
Л. Л.: Есть ли у вас оппозиция в парламенте, или все вопросы решаются по принципу: “одобрямс” — без всяких споров?
А.: Из 124 депутатов меджлиса 7 или 8 человек представляют оппозицию — Народный фронт и партию Независимости. Есть и нейтральные депутаты, которые не примыкают ни к кому. Должен заметить, что оппозиция по своему удельному весу и влиянию могла бы быть представлена репрезентативнее.
В Азербайджане запрещена лишь одна партия — Исламская. Обнаружили, что ее руководство связано с Ираном.
Я за демократию, но, когда пользуются демократическими институтами, чтобы через эту щель внести сумятицу в обществе, — это для меня категорически неприемлемо. Знаешь, что погубило нашу оппозицию вообще? То, что она была у власти.
Л. Л.: Парадокс?
А.: Факт! Если бы тот же Эльчибей уже не показал всей республике, на что он способен, вернее, не способен, он бы имел сейчас весьма высокий рейтинг. Однако наше общество в течение года имело возможность наблюдать, что он вытворял, будучи на посту президента. Это в полном смысле слова был период управленческой неразберихи. Есть среди них люди честные и порядочные, сам по себе А. Эльчибей — личность, безусловно, неординарная, фанатик своей идеи, но сколько же дров они наломали!
Конечно, оппозиция на следующих выборах наберет еще голосов, но вновь управлять страной? Нет! Это мы уже проходили…
Л. Л.: Слушая тебя сейчас, я вспоминала твою недавнюю повесть “Комната в отеле”. Там необыкновенно ярко показан как раз период перед приходом к власти оппозиции в начале 90-х. Горькое философское повествование о судьбе истинного интеллигента, человека талантливого, совестливого, который не нужен был и зажравшейся прежней номенклатуре, и всей этой истеричной клике перекрасившихся новых “вождей”, рвущихся во власть без всякого на то морального права. Меня не оставляет мысль о том, что маленькая эта повесть таит в себе множество “сюжетных почек”, из которых могла бы “проклюнуться” более масштабная по замыслу и решению проза.
А.: Ты угадала. Есть у меня мечта после книги воспоминаний, о какой я говорил, написать роман о последнем десятилетии. Освободиться из “плена” документального жанра и дать волю фантазии, художественным обобщениям…
Л. Л.: Кто же будет главный герой?
А.: Не писатель, нет… Не хочу, чтобы звучало слишком уж автобиографично. Но человек пишущий, может быть, журналист. С восемьдесят пятого года прошла целая эпоха. Войны, катастрофы, рождение оппозиционных движений, провокации… Мой герой будет в эпицентре самых горячих событий. В Кремле у Горбачева и на Карабахском фронте. А как изменилась за эти годы сущность человека вообще и даже лица!..
Моя жизнь до этого рубежа как будто протекала на другой планете. Последние десять лет по накалу страстей и глубине общественных и мировоззренческих перемен равны столетию. Я так хочу об этом написать!
Л. Л.: Без гнева и пристрастья?
А.: Да, объективно. Хорошо, что сейчас я занят другим. Пусть проходит время. Оно вносит в мои мысли необходимый элемент отстраненности. В спокойном состоянии анализ удается лучше.
Только бы дали работать! Не нужно мне ни льгот, ни привилегий, ни званий, ни наград. Покоя хочу… А то ведь два года был депутатом в Москве, много ездил, теперь здесь, дома, буквально разрываюсь между общественными обязанностями в СП и меджлисе.
Л. Л.: Ты собираешься написать роман в оставшееся время до конца столетия?
А.: Мне хочется в XX веке остаться все-таки активно работающим человеком. А вот в XXI, если доживу, только отдыхать. Почему ты смеешься? Именно отдыхать. После того как выскажу о минувшем столетии все, что знаю и думаю, уйду в созерцание, ну, может быть, стану вести дневник… Пусть молодежь говорит о грядущем.
Л. Л.: Созерцать, как твои любимые японцы? Это — тоже искусство. Искусство души.
А.: Но ведь этот прекрасный мир так располагает к созерцанию. Ведь правда? Вон как море потемнело на горизонте, и ветер с севера — хазри! Ночью поднимется шторм…