KVACH
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 1998
Валериан Квачадзе
Два года в роли Сталина
Нет, наверное, человека, который хотя бы изредка не думал о превратностях судьбы, о ее невероятных зигзагах и неожиданных поворотах.
Случай, которого человек почтительно величает Господином, и которого нельзя ни предугадать, ни избежать, может коренным образом изменить его жизнь. Может и до небес вознести, а может и в грязь втоптать и слезы заставит проливать!
Я был свидетелем и участником таких событий, связанных с жизнью выдающихся людей, что, обладай я хорошим пером, читатель не соскучился бы, но, как говорится, чем богаты, тем и рады, и пишу — как могу, в надежде, что и так сойдет.
…Началом всему был именно случай. Вернее, нагромождение случайностей, которые коренным образом изменили мою жизнь, вырвали из привычной среды и заставили приспосабливаться к новым условиям.
Я был довольно удачливым молодым человеком, после университета окончил театральный институт и стал работать в театре. В первые же годы сыграл несколько главных ролей, меня хвалили критики, но сам я был недоволен и мучительно копался в себе, пытаясь разобраться в истинных своих возможностях.
К счастью, у меня был гениальный учитель, и, благодаря ему, я более или менее трезво относился к своей персоне. Написал — гениальный учитель и тут же подумал, что в этом месте читатель иронически улыбнется: дескать, известное дело — каждый кулик свое болото хвалит. Нет, уважаемый читатель, учитель у нас был действительно гениальный — Георгий Александрович Товстоногов, царство ему небесное!
По окончании института я поступил в 1946 году в театр Руставели. Мы репетировали пьесу Н. Чирскова «Победители», главные роли играли ведущие наши артисты Акакий Хорава и Акакий Васадзе. Во время одной из репетиций произошел любопытнейший эпизод. Дисциплина у нас в театре была строжайшая, когда репетировали Хорава и Васадзе, никто не смел войти в зал, и вдруг открылась дверь, и появился директор театра Поко Мургулия. Хорава нахмурился и говорит:
— Поко, в чем дело?
Поко Леванович, чем-то очень взволнованный, подошел к Хораве, что-то шепнул ему на ухо, потом они подозвали Васадзе, втроем отошли в сторонку и стали шушукаться. Затем Хорава повернулся к нам и своим божественным громовым голосом весело прорычал:
— По домам, ребята! Репетиция окончена!
Ясно было, что произошло что-то чрезвычайное. Но что — кроме этих троих, никто не знал.
Хорава и Васадзе исчезли. Их просто-напросто не было в городе, и никто не знал, в чем дело. На четвертый день появился Васадзе, и все выяснилось. Оказывается, на свою черноморскую дачу приехал отдыхать Сталин. Утром за завтраком он сказал Берии, что не прочь был бы повидаться с артистами Хоравой, Васадзе и Багашвили. Берия в ответ:
— За чем же дело стало, возьмем и пригласим!
— Выясни: если свободны — пригласи! Кстати, в четвертом классе в Гори со мной учился славный мальчик Титвинидзе, если он жив, пригласи и его!
Оказалось, что Титвинидзе жив-здоров, работает в Тбилисском депо машинистом. За ночь ему сшили выходной костюм и вместе с тремя артистами отправили в гости к Сталину.
Сталин принял их радушно, артистам сказал, что много раз видел их в фильмах, очень хотел бы посмотреть и на сцене, но очень занят и в Тбилиси приехать не может. Не обошлось в тот день и без сентиментальной сцены. Титвинидзе достал из кармана простенький карандаш с металлическим наконечником и сказал:
— Сосо, помнишь этот карандаш?
Сталин вспомнил: в те далекие, ушедшие навсегда годы он подарил мальчику Титвинидзе этот самый карандаш. Повод для здравицы был редкий, и Сталин произнес очень проникновенный тост за дружбу.
Настала ночь. Гости и хозяин отошли ко сну. Но Хораве было не до сна. На другой день в Москве открывалась сессия Верховного Совета СССР. Хорава — депутат. Что делать?! Ехать на сессию — хозяин может обидеться, не ехать — получится, что он важному государственному делу предпочел приятное время-препровождение. Как быть? Что Сталину больше понравится?! Гадал, бедняга, гадал и, ничего не придумав, спросил Берия, как ему поступить. Тот посоветовал ехать, и Хорава уехал.
Утром за завтраком Сталин спросил:
— А где Хорава?
Ему сказали, что Хорава уехал.
— Как уехал?! — удивился Сталин.
— Иосиф Виссарионович! Хорава — депутат, и он уехал на сессию Верховного Совета! — доложил Берия.
Сталин выслушал, достал трубку, закурил и после большой паузы сказал:
— Я, кажется, тоже депутат!
Затем встал, прошелся по комнате пару раз и добавил:
— Сам виноват. Наверное, я плохой хозяин… Но ничего, давайте завтракать.
Два дня гостили они у Сталина, а на третий возвратились домой и первое время производили впечатление «тронутых» людей. Так, о чем бы ни была беседа, Васадзе вдруг замолкал и, устремив взгляд в пространство, говорил:
— А вот когда мы были у Сталина… — И в сотый раз начинал рассказывать, что и как говорил Сталин и как они были поражены его простотой и сердечностью.
Артистам дай только повод. У Васадзе была очень характерная речь, его многие копировали, но лучше всех это делал тогда еще молодой, впоследствии прославленный артист Тамаз Чхиквадзе. Как только собиралось несколько человек, Тамаз начинал голосом Васадзе:
— А вот когда мы были у Сталина… — И кругом все давились от хохота.
Сталин не мог приехать в Тбилиси, но в Москву мог отправиться театр Руставели, чтоб Сталин посмотрел Хораву и Васадзе на сцене. И, как говорится в известной поговорке про гору и Магомета, снарядили театр на гастроли в Москву.
Приехали мы в столицу в июне 1947 года. Почти месяц играли в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Хорава был в исключительном ударе, играл три роли — Отелло, Ивана Грозного в «Великом государе» и генерала Муравьева в «Победителях». Москва была в восторге. После спектакля минут двадцать публика не давала закрыть занавес: «Хорава, Хорава!» — скандировали зрители и уходили домой с отбитыми ладонями.
Успех был огромнейший. Но Сталин не побывал ни на одном из спектаклей.
Мы уехали из Москвы в полном недоумении, не могли понять, почему Сталин не побывал на наших спектаклях. Ведь он, по его же словам, так хотел посмотреть Хорава и Васадзе на сцене.
Все думали, что Сталин не приехал в театр, потому что был обижен на Хорава.
Настоящую причину много лет спустя я узнал от Вячеслава Михайловича Молотова. Но об этом — позже.
Итак, дела в театре шли хорошо, и если бы так все и продолжалось, прожил бы я жизнь свою на родине, в привычных условиях… Но тут врывается в мою жизнь господин случай, тот, первый, о котором я выше говорил и за которым, как нарочно, последовали все остальные.
Итак, встречается в поезде Г. А. Товстоногов с известным кинорежиссером, автором знаменитого «Чапаева» С. Д. Васильевым. Васильеву для новой картины нужен молодой грузин. Товстоногов рекомендует меня, и я еду сниматься в Ленинград.
Над фильмом работали около года. Снимались в фильме великолепные артисты — Борисов, Кадочников, Крючков и другие.
И вот картина почти готова, Васильев пригласил на просмотр актеров и нескольких своих друзей-критиков.
Когда последние кадры закончились и в зале зажгли свет, ясно стало, что картина удалась. Критики взахлеб предрекали фильму большой успех и в шутку советовали нам загодя сделать дырки на лацканах пиджаков для лауреатских значков.
Гости ушли, и мы, артисты, остались одни. И вдруг Крючков говорит:
— Раз критики говорят, что будут премии, так и будет. Но чтоб дело не сорвалось, тебе, грузинский князь, надо поставить угощение. Это — традиция, а традицию надо уважать!
— Я готов, Николай Афанасьевич! — говорю. — Но почему только мне?
— А потому, что в свое время мы все это проделали и, как видишь, с результатом. — И с этими словами указал на висевшие у всех лауреатские значки. — Так что, если хочешь быть в нашей компании, действуй!
— Слушаюсь, Николай Афанасьевич. Когда прикажете?
— Ну, это зависит от твоих возможностей, можно и сейчас!
— Сейчас так сейчас! У меня в гостинице.
— Годится, — говорит.
— Тогда поехали!
В гостинице у меня было чудесное грузинское вино «Хванчкара». Крючков попробовал, поморщился и говорит:
— Это чернила… Не пойдет! Требуется более серьезная жидкость!
Принесли «серьезную» жидкость и… пошло…
Крючков был отличным рассказчиком и без конца потчевал нас разными байками, чаще всего им самим же сочиненными. Рассказывал он их в лицах, да с прибаутками, так что мы давились от смеха.
Но… смех и слезы, как известно, ходят в обнимку, друг без друга не обходятся.
В десять часов утра позвонил директор картины.
— Ребята у вас? — спрашивает.
— У меня! — говорю.
— Так я и знал! Я прислал за вами машину. Приезжайте!
Голос его мне не понравился.
— А в чем дело? — спрашиваю.
— Это не телефонный разговор! Приедете — узнаете! — и повесил трубку.
Мы на студию. Вошли в кабинет С. Д. Васильева и сразу поняли, что случилось что-то нехорошее. Все сидели мрачные и молчали.
— Что случилось? — спросил Крючков.
Все молчат.
— Картину закрыли! — говорит директор.
— Как закрыли?! — вырвалось у нас у всех одновременно.
— Вот так! Взяли и закрыли! — говорит опять директор.
Васильев молчал и за все время, пока мы там были, не проронил ни слова.
Оказывается, Сталин затребовал список картин, которые снимались на студиях страны, спросил министра кинематографии Большакова, о чем они, и, выслушав объяснения, взял карандаш и вычеркнул из списка семнадцать названий.
В ту пору легче было отменить приговор Верховного Суда, не подлежащий обжалованию, чем решение Сталина. Его решения не подлежали ни обжалованию, ни тем более отмене!
Делать было нечего, картину закрыли и нас отпустили по домам.
У меня было свободное время, были деньги, и я решил по дороге домой заехать в Москву, посмотреть новые спектакли и пожить в свое удовольствие.
Остановился я в гостинице «Москва», посмотрел несколько новых спектаклей, в том числе поразившие меня в постановке Московского Художественного театра «Плоды просвещения», справил 15 апреля день рождения и на другой день собирался ехать домой. Один из гостей, мой тбилисский друг, попросил отвезти его родным небольшую посылку. Договорились встретиться на другой день на улице около гостиницы.
В назначенное время я спустился вниз, вышел на улицу и стал ждать приятеля с посылкой. Прошло десять минут, двадцать, его нет. Вижу — идет знакомый по прозвищу «Энциклопудия», прозвал его так какой-то остряк, вычитав это слово у Ильфа и Петрова. У него действительно были энциклопедические познания по части разных сплетен и происшествий, особенно театральных. Он знал, где что ставят, кто какую роль играет, кто с кем живет, кто с кем развелся и т. д.
Увидев меня, он тут же подошел. Разговорились.
— Смотрел недавно, — говорю, — «Плоды просвещения». Это не спектакль, а концерт. Концерт звезд! Кедров гениальный режиссер!
— Да… Кедров — сила, — говорит «Энциклопудия». — И тут же начинает о нем рассказывать: — Недавно пришел, оказывается, Кедров в театр в новом костюме. Случайно зацепившись за какой-то гвоздь, порвал брюки, чуть выше колена. Принесли из гардероба другие брюки, он переоделся, а свои велел отнести в театральную мастерскую, чтоб заштопали. Портной сказал, что заштопать можно, но будет видно. Тогда Кедров велит отнести их в мастерскую художественной штопки, в городе их полно.
Снарядили человека, взяли брюки и поехали по мастерским. Объехали дюжину, вернулись и говорят: «Во всех мастерских сказали, что штопай не штопай, все равно будет видно». — «Ну и не надо», — отвечает Кедров, берет брюки и идет домой.
Три дня его в театре нет. На четвертый приезжает и просит позвать портного, который отказался штопать. Привели портного. Кедров достает из портфеля брюки, кладет на стол и говорит: «Найдите, где было порвано». Искали, искали, не смогли найти!
Сам заштопал. Никогда до этого не бравший в руки иголку и нитки, три дня мучался и все же добился своего, заштопал!
Вот такой он хмырь, — говорит «Энциклопудия», — недаром же Станиславский ему доверил свою систему. А знаете, как он отказался от депутатства?
— Нет, — говорю.
— Ну!.. Это только Кедров мог сделать! Приходят к нему из райкома и говорят, что на очередных выборах хотят выдвинуть его кандидатуру. Кедров отказывается — очень занят в театре, и нет у него времени ни для какого депутатства. Такого в истории Советского Союза не бывало! Такое может сделать разве только сумасшедший, желающий отправиться в места не столь отдаленные! Докладывают Сталину, что Кедров, мол, отказался от депутатства. Сталин нахмурился, долго стучал о подлокотник кресла своей трубкой и наконец сказал:
— Ну и черт с ним! Не трогайте! Обойдемся и без него!
Дальше — больше…
Но что было дальше и чего было больше, я так и не узнал. Появился мой друг с посылкой. «Энциклопудия» попрощался и ушел, друг передал посылку и тоже ушел, а я поднялся к себе в номер и стал укладывать чемодан.
Минут через десять звонок.
— Попросите, пожалуйста, Валериана Ильича!
— Слушаю! — говорю.
— С вами говорят из Художественного театра! Владимир Петрович Баталов!
— Слушаю, Владимир Петрович!
— Мы хотим с вами побеседовать! Не могли бы прийти к нам?
«Вот тебе на! — думаю. — Зачем это я им понадобился?», а сам говорю:
— Могу!
— Когда? — спрашивает.
— Да хоть сейчас!
— Отлично, — говорит. — Вас встретят в комендатуре, — и вешает трубку.
Иду в театр и все гадаю, какое у них может быть ко мне дело?! Кто этот Баталов — не брат ли того знаменитого Баталова? Оказывается, так и есть, брат и отец знаменитого впоследствии киноартиста Алексея Баталова.
В комендатуре меня встретил человек и проводил к Баталову.
Как только мы вошли, Владимир Петрович встал, быстро подошел ко мне, протянул руку и прямо впился в меня глазами.
— Прошу! — Баталов указал на стул. Усадил меня, сам устроился напротив и сказал: — Наш главный, Михаил Николаевич Кедров будет ставить пьесу о революции. В главных ролях — Ленин и Сталин. Ленин у нас есть, Сталина нет. Не хотите ли попробоваться?
Тут я сообразил, почему он так пристально меня разглядывал, прикидывал, наверно, сойду за Сталина или нет. От неожиданности я растерялся, захлопал глазами и не знал что ответить.
— Ну что, Валериан Ильич, будете пробоваться?
— Но ведь я не похож на Сталина, к тому же я ростом выше его!
— Что выше, это, может быть, и хорошо, а насчет сходства не беспокойтесь, у нас отличный гример.
— Владимир Петрович, я сегодня уезжаю, у меня билет в кармане.
— Покажите!
Я достал билет и протянул ему. Баталов снял трубку телефона:
— Поднимитесь, пожалуйста, ко мне! — И, не дождавшись ответа, повесил трубку.
— Да… Значит, вы сегодня уезжаете? Жаль! Люблю я Грузию! Сейчас у вас, наверное, уже тепло.
— Конечно! Апрель ведь на дворе!
— Хорошо! — мечтательно произнес он.
Вошел тот же человек, который встретил меня в комендатуре, он оказался администратором театра.
— Сдайте, пожалуйста, билет и продлите Валериану Ильичу гостиницу. Он у нас будет пробоваться на Сталина!
Я чуть не упал со стула.
— Идите, идите, — выпроводил Баталов администратора и, глядя на мое растерянное лицо, прищурил глаза и весело расхохотался.
Сбитый с толку таким кавалерийским наскоком, я молчал.
— Ну что, хорошо я вас взял на абордаж?
— Мастерски, — говорю.
— То-то… Мастерства мхатовцам не занимать! — И вдруг, посерьезнев, перестал смеяться: — Валериан Ильич, кто знает, может, сегодняшний день будет важнейшим в вашей жизни, разве можно упускать такой случай?
Сижу растерянный, слушаю его и думаю, а что, может, и стоит рискнуть. Получится — хорошо, а нет — ну и бог с ним…
— Значит, так, — говорит Баталов, — есть хорошая сцена в пьесе В. Вишневского «Незабываемый 1919-й». Возьмем ее, порепетируем недели две и после первомайских праздников покажем худсовету!
— Владимир Петрович, может, сначала попробовать грим! Если грим не получится, зачем огород городить!
— Грим меня не беспокоит, у нас отличный гример! Важнее выяснить, можете ли вы говорить на нашем языке.
— То есть?..
— То есть на языке МХАТа.
— У меня был хороший педагог по актерскому мастерству!
— Это мы сразу поймем!
— Если сразу поймете, зачем же растягивать на две недели?
— А это на тот случай, если выяснится, что понимаем друг друга.
— А если нет?
— На нет и суда нет! Разойдемся, как в море корабли… Худсовет у нас — не приведи господи! Зубры!
— Зачем же вы меня пугаете? Я ведь могу и оробеть!
— Всегда лучше, когда человек заранее знает, на что идет. Мы попробовали много хороших артистов, но никого не взяли именно потому, что они оробели… Непросто, когда на тебя смотрит оценивающим взглядом такой человек, как Кедров. Но это еще ничего, цветочки. А каково будет артисту, играющему Сталина, когда он увидит, что в ложе сидит сам Иосиф Виссарионович со своей трубкой?! Как же тут не наложить в штаны?! Я, например, наложил бы!.. Тут нужен крепкий мужик! Так что вы должны знать, на что идете! Ну да ладно, скажите лучше, каких артистов хотите в партнеры? Можете назвать любого!
— Ну, это уж вам решать! МХАТ есть МХАТ, меня устроит любой артист, — дипломатично ответил я.
— Хорошо! Это я возьму на себя! До завтра! Жду ровно в одиннадцать. У нас не принято опаздывать.
Не знаю, заранее ли продумал сценарий этой встречи Баталов, или это была импровизация, но она произвела на меня настолько сильное впечатление, что я забыл спросить, откуда возникла моя кандидатура, кто его надоумил. Узнал я об этом позже.
Опять оказывается господин случай! Расставшись со мной, «Энциклопудия» пошел вверх по улице Горького. В это время навстречу ему шел Баталов и, думая уже завернуть за угол и зайти в театр, вдруг увидел «Энциклопудию». Выбери кто-нибудь из них другой маршрут, они наверняка разминулись бы, но все совпало, и они встретились. Разговорились. Баталов пожаловался, что не может найти актера на роль Сталина. «Энциклопудия» в ответ, что только что встретил грузинского актера, который, возможно, подошел бы им. Баталов побежал в театр, тут же позвонил мне, и мы встретились.
На другой день начались репетиции. Они сразу пошли хорошо. Актеры относились ко мне внимательно и дружелюбно. Мне удалось наладить с ними вполне профессиональные контакты.
Через некоторое время Баталов говорит:
— Валериан Ильич! Вроде все идет хорошо! Я больше чем доволен. Давайте завтра попробуем грим.
На другой день спустились мы вдвоем с Баталовым в гримерную. Главный гример театра усадил меня в кресло, надел парик и стал гримировать. Прошел час — никакого сходства. Сменили парик и усы, прошло еще полтора часа — никакого сходства! Тут я и Баталов сникли и повесили носы. Ясно было, что не получается. Гример занервничал. Руки дрожат, еще раз сменил парик, изменил нос, глаза, брови, и опять ничего не получилось! Не Сталин, а какой-то фатоватый герой-любовник!
Вышли мы из гримерной подавленные. Шли молча. Так молча и разошлись. Приехав домой, я сел в кресло и мрачно стал размышлять.
Не получилось. Стало быть, так надо. Судьба. Да и что непоправимого? Откуда этот мрак? Ведь мечтал сыграть Гамлета и Отелло. И вдруг Сталин!
Сталин велик. Его авторитет признает весь мир. Но в глубинах моей души роились смутные подозрения, тревога не раз сжимала сердце. Из многих грузинских семей исчезали люди. Был осужден и мой отец. Вспомнил, как я сутками простаивал в очередях у ворот Тбилисской тюрьмы в надежде передать арестованному в тридцать седьмом году отцу передачу. Вспомнил несчастную мать, оставшуюся с четырьмя детьми на руках без всяких средств к существованию!
Потом их объявили врагами народа. Враги народа! Это ошеломляло и не воспринималось разумом. Ошибка, так думал каждый из тех, у кого взяли близких. Все выяснится. Не может быть врагом народа милый, добрый, заботливый мой отец. НЕ МОЖЕТ. А раз так — все образуется. Сталин не допустит несправедливости. Так думали и сами заключенные. Многие из них. Упорно повторяли про судебные ошибки, клевету и неведение товарища Сталина.
Что тут правда? Разобраться было невозможно. Были такие, что разобрались. Мало, но были. Я не смог. Надо было жить в то время, чтобы ощутить атмосферу всеобщего поклонения. Искреннего. Не просто глава государства — вождь, гений, так его называли в народе. Полководец, сломавший хребет фашизму. Избавитель мира от рабства.
В то время мной владел АКТЕР. Ощутив тишину зала, который тебе внимает, навсегда пленяешься этим. Ты — властитель, люди внимают тебе. Пусть час! Два! Не силой их держишь, а своим духом. И вот мне, рядовому актеру, предложили сыграть ЕГО при ЕГО жизни. Тут нужны особые краски. Сталин сверхчеловек, но — человек. Как это показать? Настоящая роль. Большая. Я понимал — от ее удачи или неудачи зависит все, что будет потом.
Эти невеселые раздумья прервал вдруг телефонный звонок. Беру трубку.
— Слушаю.
— Валикошенька, здравствуй!
Узнаю голос Анджана, великолепного гримера, с которым подружился в Ленинграде, на той картине, которую закрыл Сталин.
— Здравствуйте, Антон Осипович!
— Валикоша, в гостинице нет свободных мест. Узнал, что ты здесь. Не приютишь ли на пару дней? Я в вестибюле.
— Поднимайся, Антон Осипович!
Стук в дверь. Входит Анджан с чемоданом. Взаимные приветствия, тары-бары…
— Ты же домой ехал, чего же в Москве застрял?
— По глупости, Антон Осипович!
Тут я ему рассказал про мои мхатовские дела, печально кончившиеся неудачным гримом.
— Кто делал грим? — спрашивает Анджан.
— Главный гример театра.
— Он сапожник, а не гример! — говорит Анджан. — Из тебя запросто можно сделать Сталина.
— Ты что, всерьез, Антон Осипович?
— Вполне, Валикоша!
— Не может быть!
— Поспорим! Иди, принеси парик и усы и увидишь.
Я тут же помчался в театр, принес парик и усы, и мы договорились на следующий же день, Первого мая, с утра заняться гримом.
Встали рано. Анджан усадил меня в кресло перед висящим на стене большим зеркалом, но затем, сославшись на плохое освещение, попросил пересесть к окну.
Я так и сделал и, не имея возможности наблюдать в зеркале работу Анджана, стал смотреть на колонну демонстрантов.
Прошло часа полтора. Анджан отошел на пару шагов и, сощурив глаза, пристально осмотрел меня, потом подошел, приладил усы, приклеил, вновь отошел, долго, внимательно глядел.
— Ну, иди, посмотри!
Я встал, подошел к зеркалу и замер! На меня из зеркала смотрел Сталин! Иосиф Виссарионович Сталин!
Смотрю то в зеркало, то на довольного, улыбающегося Анджана и не нахожу слов.
Стук в дверь.
— Войдите! — говорю. Входит остановившийся в той же гостинице мой друг. Входит и растерянно моргает глазами, не может понять, куда он попал, вроде шел ко мне, а тут…
Анджан и я хохочем, глядя на его обалдевшее лицо, и понимаем — это победа, грим получился!
Тут же звоню Баталову и рассказываю про случившееся.
— Валериан Ильич! Не снимайте грим, — кричит он. — Я сейчас же приеду!
— Владимир Петрович! В гостиницу не пройти, площадь оцеплена войсками!
— Это уже моя забота! — говорит он и вешает трубку. Не прошло и часа, как приехал.
Повторилось точно то же, что произошло со мной. Баталов с поднятыми на лоб бровями молча смотрит то на меня, то на Анджана.
— Да… это какая-то мистика! Вы гений, — говорит он Анджану.
Тот, довольный, улыбается.
Баталов договаривается с Анджаном, что он останется в Москве до просмотра худсоветом и сделает мне грим.
Наконец настал день просмотра. Анджан и я приехали рано, и примерно часа через полтора я уже был в гриме. Баталов, Анджан и я поднялись в просторный зал, где должен был состояться просмотр.
Партнеры впервые увидели меня в гриме и наперебой хвалили Анджана. Тут я заметил, что волнуюсь не только я, но и мои партнеры.
— Друзья! — говорю, — то, что я волнуюсь, понятно, меня смотрят! Вы-то чего волнуетесь?
— Как — чего? Кедров будет смотреть, не кто-нибудь! А у него вместо глаз — микроскопы… — говорит Юрий Леонидов, сын того самого Леонидова.
Лучше бы он этого не говорил!
На сцене, кроме стола и стульев, ничего нет. От зрителей нас отделяет ширма. В нескольких шагах от нее в два ряда стоят стулья для членов худсовета.
Вдруг Баталов крикнул:
— Идут! Валериан Ильич, садитесь на место.
Я сажусь к письменному столу и в щелке стоящей перед носом ширмы вижу, как входят, разговаривая между собою, Кедров, Тарасова, Ливанов, Топорков, Яншин, Грибов.
Расселись они на стоящих за ширмой стульях, приготовились смотреть, и тут вдруг сердце у меня ушло в пятки, я почувствовал противный озноб. Очень, видно, подействовали на меня слова Леонидова про кедровские глаза-микроскопы.
Баталов засуетился, забегал и дал команду убрать ширму.
Убрали. Я должен был подписать бумагу и сказать ординарцу, чтоб пригласил вызванного мной полковника, — так начинается сцена.
Хочу проделать эти простейшие действия и не могу, левая нога дрожит, да какая там дрожь — прямо подпрыгивает. Хочу как-нибудь унять ее — не получается. Пауза переросла все возможные пределы. Ну все, думаю, конец!
— Начинай! — шипит зло из-за кулис Баталов.
«Мужчина ты или нет?!» — говорю себе и со злостью нажимаю ногой на пол. Дрожь проходит.
— Проси полковника! — бросаю сердито и тут же успокаиваюсь.
Гора с плеч! Входит полковник. Я совершенно спокоен.
Боковым зрением вижу, как члены худсовета подались вперед на своих стульях и с интересом смотрят на сцену.
Вижу расплывшееся от удовольствия лицо Баталова, из-за кулис показывающего большой палец — дескать, все отлично. Вот-вот должен наступить конец. На сцене, кроме меня, шесть человек — делегация рабочих, пришедших на прием к Сталину. Все идет хорошо. И вдруг, ни с того ни с сего, как говорят — прокол: один из артистов явно забыл реплику, молчит. Мы все, участники сцены, недоуменно переглядываемся, не зная, как быть дальше.
Досадно. Надо же было случиться такому. Лихорадочно думаю, как выйти из положения. Опять большая дурацкая пауза. Что делать?! Подхожу к нему и произношу:
— Вы, товарищ, не волнуйтесь. Вижу, что-то хотите сказать, говорите!
Он посмотрел на меня ошалело, вспомнил реплику, сказал, но тут уже худсовет не дал нам закончить сцену, все разом захохотали. Они все поняли, на то и зубры. Поняли, из-за чего случилась заминка, с интересом смотрели, как мы выпутаемся из создавшегося положения, и оценили нашу сообразительность.
Думаю, это и повлияло на то, что М. Н. Кедров, не спрашивая худсовет, как это обычно происходит, единолично решил вопрос и тут же при всех объявил, что берет меня в труппу.
Итак:
если бы Товстоногов не встретился где-то в поезде с Васильевым,
если бы Сталин не закрыл картину,
если бы по дороге домой я не остановился бы в Москве,
если бы мой друг не надумал отправить в Тбилиси посылку,
если бы он не опоздал на другой день на свидание,
если бы «Энциклопудия» не шел бы в тот день мимо гостиницы «Москва»,
если бы он, расставшись со мной, не пошел бы вверх по ул. Горького,
если бы Баталов не шел в это время в театр,
и если бы, наконец, в последний момент, когда казалось, что все кончено, не приехал бы из Ленинграда Анджан… — моя жизнь потекла бы совершенно по другому руслу.
Поступил я в труппу Художественного театра, и буквально на следующий же день начались репетиции пьесы «Залп Авроры».
Не знаю, кто на небесах определял мою судьбу, но что он был щедр, это вне всякого сомнения. Судьба уготовила мне встречу с интереснейшими людьми эпохи, одним из которых был Михаил Николаевич Кедров! Он был какой-то особенный, ни на кого не похожий, с первой же минуты приковывал к себе собеседника и вызывал в нем острый интерес.
При разговоре с ним (хотя он не был таким блестящим оратором, как Товстоногов) возникало чувство, будто перед тобой человек, у которого, как у айсберга, на виду только десятая его часть, а остальные девять десятых скрыты от глаз.
Основные сцены у меня были с Грибовым, играющим Ленина. К Грибову я относился с не меньшим почтением, чем к Кедрову, и это мое чисто актерское восхищение Грибовым тут же было замечено Кедровым. Прервав однажды репетицию, он сказал:
— Валериан Ильич! Отношение Сталина к Ленину отличается величайшим благородством! Сталин, достигший вершины земной славы, удержался от соблазна принизить роль Ленина. Наоборот, он всегда и везде подчеркивал величие и неповторимость его. Но это не значит, что он не знает цены себе! Сталин ничем не ниже Ленина! — Последние слова Кедрова были для меня неожиданны. При всем уважении к нему, они показались мне слишком преувеличенными, и я посмотрел на него удивленно. Кедров, конечно, заметил мой взгляд.
— Да, да… Валериан Ильич! Равнозначны!
Я молчал, не решаясь ему возразить…
Он смотрел на меня как-то строго, как смотрят на человека, не понимающего очевидные истины, и, увидев, что не убедил меня, добавил:
— Он спас человечество от фашизма! Могут возразить, что, дескать, не он, а народ. Чепуха!.. Народ, конечно, великая сила. Но сила — ведомая. Без ведущего народ может совершить разве что только бунт и то бессмысленный. Сталин стоит во главе народа тридцать лет и привел народ от сохи к атому. Как по-вашему, равнозначны они или нет?! А вы смотрите на Грибова как на божество! Уважение — одно, обожествление — другое! Грибов — хороший артист и можно им восхищаться, но на сцене вы не Грибов и Квачадзе, а Ленин и Сталин. Сталин уважал Ленина, но достойно! Достойно! Понятно?!
— Понятно, Михаил Николаевич.
— Вот и хорошо! А теперь идите домой, пора ко щам! — и он посмотрел на меня как-то ласково, по-отечески.
Я был ортодоксальным ленинцем, считавшим его самым великим из всех великих, и слова Кедрова о Сталине воспринял как чисто режиссерский прием, имеющий целью придать мне уверенность, чтоб я не терялся рядом с таким мощным актером, каким был А. Н. Грибов. Однако с течением времени я все больше убеждался в том, что Кедров на самом деле относился к Сталину с величайшим почтением.
Через несколько месяцев напряженной работы мы наконец подошли к генеральным репетициям.
В ту пору спектакль Московского Художественного театра о Ленине и Сталине считался важным государственным событием, и принимать спектакль приехала специальная комиссия ЦК КПСС.
Комиссия спектакль одобрила, но неожиданно для всех предложила заменить А. Н. Грибова. Предложение такой высокопоставленной комиссии было равносильно приказу, и Грибова — великолепного актера, много лет играющего Ленина в Художественном театре, пришлось заменить.
Писатель А. Фадеев предложил Кедрову посмотреть актера Винникова, играющего роль Ленина в Иркутском драматическом театре.
С приездом Винникова вновь начались репетиции. Актер провинциального театра, никогда не бывавший в Москве, оказавшись в Мекке актерского мира — Московском Художественном театре, среди прославленных актеров, страшно растерялся и занервничал. Кедров попросил меня, как человека, уже прошедшего акклиматизацию, взять шефство над Винниковым. Я предложил Винникову на первое время поселиться со мной в гостинице и всячески старался помочь ему освоиться и с театром, и со столицей. У нас сложились дружеские отношения, но, видно, поначалу на сцене я держался увереннее, и в результате получалась такая же диспропорция, как было с Грибовым, только наоборот. Если там Сталин был как бы при Ленине, тут, скорее, Ленин был при Сталине. Это, конечно, не укрылось от кедровских глаз-микроскопов, и однажды я увидел, как он, наблюдая за нами, тихонько засмеялся. Я не понял, что его рассмешило, и остановился. Он посмотрел на меня с характерной для него не то лукавой, не то насмешливой улыбкой и говорит:
— Валериан Ильич! Если Ленин смотрит на Сталина покровительственно, это еще куда ни шло, но если Сталин смотрит на Ленина так, то это уже ни в какие ворота…
Не было таких тонкостей во взаимоотношениях партнеров, которых не заметил бы Кедров.
Например, в роли Сталина такие слова:
— Здравствуйте, товарищ Багров! Я вас помню по Енисейской тюрьме.
Говоря эти слова, я слово «тюрьма» намеренно произносил жестко, без мягкого знака.
Кедров меня остановил и говорит:
— Валериан Ильич! Не тюрма, а тюрьма!
— Михаил Николаевич! У Сталина ведь акцент!
— Да, конечно, у него есть акцент, но стоит ли это подчеркивать. Вы хорошо говорите по-русски, но есть и у вас все же еле уловимый акцент, этого совершенно достаточно для роли. Не надо утрировать, это путь наименьшего сопротивления! Давайте поищем более весомые признаки характера. А акцент приберегите для анекдотов, говорят, вы хорошо их рассказываете! Так что не тюрма, а тюрьма, договорились?
— Договорились, Михаил Николаевич!
С этим замечанием Кедрова косвенно связано одно любопытное обстоятельство.
Вскоре после того, как я стал репетировать роль Сталина, интерес ко мне прелестной половины человечества заметно возрос. Сначала это проявлялось в долгих, пристальных, затуманенных взглядах репетирующих со мной актрис, затем последовали более весомые признаки.
Вечером того дня, когда Кедров сделал мне замечание по поводу акцента, у меня в номере зазвонил телефон.
— Валериан Ильич?
Голос мне показался очень знакомым, похожим на голос одной великолепной артистки. Неужели она?
— Слушаю! — говорю, стараясь скрыть волнение.
— С вами говорит… — и называет свое имя! Меня как обухом по голове! Она! Та самая! Я растерялся, лихорадочно соображаю, что сказать, но ничего не приходит в голову, кроме банального:
— Рад слышать ваш голос! Чем могу вам служить?
— Чем вы можете служить, пока не знаю, зато знаю, чем я могу вам служить!
— Вы? Мне?! Служить?!
— Вот именно! Михаил Николаевич прав. Если вы хотите играть что-нибудь, кроме Сталина, должны работать над речью. А в этом деле я кое-что понимаю и могу вам помочь! Если желаете, конечно.
— Не желаю, а жажду!
— Тогда считайте, что договорились.
— Когда можно начать?
— Когда хотите.
— Я хочу сегодня!
— Сегодня так сегодня! — и она рассмеялась. Я много раз слышал со сцены этот чудесный смех, похожий на звон колокольчика, и не думал, что доведется мне услышать его в более интимной обстановке.
Через пару дней точно такое же предложение я получил от другой, не менее прелестной женщины.
Не могу сказать, что раньше я уж совсем не пользовался успехом у женщин, но такое и во сне не приснилось бы. Телефон трещал день и ночь!
Поначалу я не мог понять, в чем дело, что происходит. Женщин, увлекающихся артистами, я знал и раньше, они толпами ходили за моим другом Кадочниковым, но те были совсем другие — слабенькие, ищущие повелителя. И, может быть, прав был Заратустра, советуя брать плетку, отправляясь к таким особам.