Стихи
Надежда Ефимова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 1998
Надежда Ефимова
Из жизни женщин…
(И мягко романтически, и круто реалистично…)
* * * Яблоки лежат на подоконнике,
продала мне их чудная женщина.
Вынимала с ахами да охами
из огромного мешка заплечного.
Обтирала каждое ладонями,
стянутыми темной паутиною,
словно расставалась не с антоновкой,
а с Антонами и Антонинами.
Медленно, как нехотя, их взвешивала,
заменяла, на меня посматривала,
словно отдавала в люди детушек,
словно им была родною матерью.
Деньги не считая в сумку сунула,
а потом, сверкнув глазами синими,
вдруг перекрестила как безумная
то ль меня, то ль яблоки свои она…
И теперь я точно околдована,
даже в мыслях тронуть их не пробую:
слышу, как с солидными Антонами
Антонины шепчутся бедовые.
Сафо
Прибудешь на Лесбос — послушай совет:
не спрашивай, милая, сколько мне лет.
Душа не имеет рожденья.
Она существует во все времена,
меняет обличия, пол, имена,
верна одному наслажденью.
Люби меня, если способна любить.
Игла превращает покорную нить
в свободу по имени Парус.
Такие открою тебе чудеса —
от зависти горькой проплачут глаза
Ясон с Одиссеем на пару.
А если не я овладею тобой,
но девичий стыд или страх вековой,
тогда отправляйся в закутку.
Не стану я клясть ни тебя, ни судьбу.
Дорогу по воску другой проскребу.
У стилоса нет предрассудков.
Марина
Утянутая в рюмочку,
как юнкер, ремешком,
по темным переулочкам
гуляете пешком.
Вас не пугают выстрелы,
и всполохи ворон,
и чьи-то тени быстрые,
и крики им вдогон.
И в пролетарской ревности
прищур патрульных глаз
на пояс вашей верности
домой не гонит вас.
Так стоит ли о лестнице
щербатой вспоминать?
Стихи назавтра вспенятся
и захлестнут тетрадь.
* * * Валентина Бредель была хлопотуньей,
усталости не признавала:
на даче заливала водой петуньи
и выращивала огурцы-амбалы,
дома убиралась так, что
стулья трещали, лопалась кафельная плитка,
а секретаршей служила с жаждой
Ильи Муромца после тридцатилетней отсидки.
Рядом с ней каждый казался ленивым и лишним,
но Валентина не страдала от одиночества,
она опекала и дальних и ближних
независимо от того, хочется им или не хочется.
Зато и отдыхала, как ломовой извозчик:
танцевала и пила на разрыв печенки,
словно ей умереть было проще,
чем уступить кому-то в чем-то.
* * * Марина Семенна вышла из народа
и никогда не забывала об этом.
Что бы ни диктовала проклятая мода,
всегда была просто и скромно одета.
Правда, вещи носила очень дорогие,
одни туфли тянули на мою зарплату,
но Марина Семенна покупала только такие:
“По ноге и ладно”.
При общении была подчеркнуто простовата:
удивлялась очевидному, матюгами сеяла
и особенно любила вспоминать, как когда-то
голодала и холодала до посинения.
Правда, вспоминала она об этом,
поглощая продукты, названия которых мы даже не знали,
но исключительно в целях диеты —
другой не было печали.
Еще Марина Семенна часто отлучалась:
белье постирать, встретиться с любовником.
Просила нас, если хватится начальство,
сказать, что отошла на часок в уборную.
Правда, при этом свою работу
возлагала на нас и спрашивала люто,
но что поделаешь, если – охота?
“Все мы люди”.
О родных и знакомых говорила беззастенчиво,
чужие секреты выдавала в раже…
В общем, простая была женщина,
плоть от плоти нашей.
* * * Людмила всех жалела и прощала,
не потому, что глупостью отличалась,
а была полна доброты шалой,
как в старину: убивец — значит, несчастный.
Если ее обижали – удивлялась:
“Наверное, я не поняла; не так это было”.
А когда я подтверждала обиду, впадала в другую крайность:
“Сама виновата. Раздразнила кобылу”.
Заметив чужую ошибку, исправляла молча.
Вечно у нас находила огрехи!
Мы уж старались изо всей мочи,
нет, находила и — огорчалась успеху.
Но назвать ее странной было бы дико.
Она умела и возражать и приказывать,
только волновалась до нервного тика
то правого глаза, то левого, то обоих сразу.
О себе рассказывать не любила.
Начнет: “У меня” и следом: “Не важно!” — словно
всех нас считала той кобылой,
что кусает, может, и не зря, да очень больно.
* * * Я быль расскажу про уборщиц.
Тяжел, презираем их труд.
За всяким и каждым не морщась
метут они, моют и трут.
Их руки изъедены содой,
болят поясницы у них,
но веет прохладной свободой
от их рассуждений простых.
Им нечего больше бояться:
и так очутились на дне
без славы, чинов и богатства
во взбалмошной нашей стране,
где можешь спиваться и драться,
и красть, и обманывать ты,
не смеешь одно — зарекаться
от каторги и нищеты.
Спроси меня, кто это ныне
скрести унитазы готов?
Отвечу: все те же — графини,
теперь из большевиков.
* * * Светлана любила правду как мать родную
и резала ее как мясник охотнорядский,
но всегда за глаза, памятуя,
что мать все-таки мать: необходима деликатность.
При встрече с новенькой, чернявой и узколицей,
она сразу определила – это еврейка.
Анкете, где та числилась русской девицей,
Светлана не поверила.
“Такие, — говорила она с острым прищуром, —
пролезут куда угодно без мыла.
Вот меня сюда пристроила тетя Нюра.
А эта явилась с улицы… Знаем, какая улица ее явила!
Вы что думаете, — продолжала, —
даром ей дали на десятку больше?
Пускай у меня образования мало,
зато я в партии! Партия, скажите, плоше?!”
И наконец хватала за горло
новенькую и заодно собеседника:
“Книжек – видели? — сколько приперла.
У-умная. Явно не нашего поля-семени”.
А когда собеседник спрашивал:
“Ну еврейка. Вам-то что с этого?” –
“А врать не надо, — отвечала важно, —
вот повинилась бы, мы бы ее и простили, бедную”.
* * * Ангелина Степановна принадлежала к другому типу.
Двигалась плавно, говорила тихо
и была желтоволоса, как цветущая липа,
и остроскула, как Марлен Дитрих.
Знала она все и немного больше,
с советами не лезла, ждала, когда попросят,
и уж тогда, как заправская уборщица,
разгребала чужую грязь, не воротя носа.
Я в ней не то чтобы не нуждалась –
скорее робела, как школьница перед учительницей.
Мне казалось, что ее жалость
достойна проблем моих куда значительней.
А дабы приобщиться как-то
к красивой и уверенной в себе силе,
я преследовала ее взглядом,
носила юбку длинную — в ее стиле.
Но однажды застала ее плачущей
в темной комнате в полном одиночестве.
Я не подбежала к ней и никого не позвала тем паче.
Просто закрыла дверь — как отдала последние почести.
* * * О, эти запахи жилья!
Какая бы под хвост шлея
мне ни попала — все равно
я Дом люблю, как то зерно,
что ожидало сто веков
среди костей и черепков,
когда вернется в чернозем…
Я оживаю тем зерном,
переступив родной порог,
еще в пальто, не сняв сапог
и сумки на весу держа,
еще не видя ни шиша,
вдохнув до самых потрохов
настой рисунков и стихов!
Надежда Ефимова
(Надежда Павловна Литкова) родилась в 1947 году. Москвичка в третьем поколении. Окончила Московский полиграфический институт. По образованию литературный редактор. Работала в НИИ, газете, библиотеке, на почте и прочих не соответствующих мечтаниям местах. В настоящее время безработная. Данная публикация — первое выступление в литературном журнале.