Окончание. Публикация и комментарии Ольги Трифоновой
Юрий Трифонов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 1998
Юрий Трифонов
Из дневников и рабочих тетрадей
Запись в дневнике 1962 года помечена числом недобрым. Да и радоваться было нечему.
13 апреля
Больше пяти лет прошло со времени последней записи в этом дневнике. Огромный срок! И такой маленький. Все это было недавно. Я успел три года прожить на Ломоносовском, обменять квартиру и поселиться здесь, на
2-й Песчаной. Я успел издать две книжки рассказов — успех средний и написать роман. Сдал неделю назад, вернее, четыре дня назад.Тоскливо и беспокойно. Нету денег.
Е. Герасимов попросил посмотреть роман
1 и на другой же день вернул: не подходит. Придется ориентироваться на “Знамя”, которое будет сосать мою кровь. “Новомирцы” полны чванства. Второй раз отталкивают меня — посмотрим, что будет с романом. Надо делать что-то “на полную железку!”.Читаю Достоевского “Преступление и наказание”.
Поразительно, как просто написано! Во фразах нет того, что называется “литературным мастерством”, — отточенности, изящества, каких-то особых метафор.
Наоборот, много штампов.
“Он покраснел как рак… Красный, как пион… и т. д.
Все это как молния пронеслось в голове…”
Весь роман написан на одном громадном подтексте: Раскольников убил старуху. Это — подтекст, который держит читателя в диком напряжении с самого начала. Они говорят о пустяках, шутят, философствуют, спорят, ругаются, а читатель-то помнит — Раскольников убил!
Все речи героев Достоевского таинственны — они говорят одно, о простом, а на уме-то у них что-то иное!
Андрей Семенович Лебезятников — прогрессивный идиот.
Диалоги Достоевского — это не диалоги людей, какие произносятся обычно. Люди ТАК не разговаривают — длинно, глубоко, развивая и повторяя, и варьируя мысли.
Свидригайлов, Порфирий Петрович, Раскольников и другие говорят РЕЧИ — по страницам!
Эти диалоги — раскрытие нутра, характеров и идей, но именно потому что происходит непрерывное раскрытие новых сторон характеров, новых граней идей, читателя не коробит эта неестественность диалогов Достоевского.
Интересно, что диалоги Хемингуэя, по видимости такие естественные — на самом деле тоже неестественны! (мысль Эренбурга). Люди так не говорят, как говорят герои Хемингуэя — кратко, сжато, глубоко. В каждом слове — подтекст. Диалоги Хемингуэя — квинтэссенция чувства, лирического начала.
В этой же тетради: конспекты трудов Авраама Дж. Хеншела, Паскуале Виллари, афонского монаха Максима Грека, Сованаролы, Сократа, Кальвина; статей об иконоборчестве, иконописании, статей В. В. Стасова об искусстве XIX века. (Ю. В. сердится и называет Стасова дураком.) Еще бы, ведь Стасов считает импрессионистов “истинными членовредителями” и палачами искусства. А чего стоит пассаж: “…Всех этих Бакстов, Бенуа, Боткиных, Сомовых, Малютиных, Головиных с их безобразиями и разбирать-то не стоит”.
Все лето Юрий пристально вчитывается и конспектирует работы Толстого об искусстве, о том, что есть красота и что есть правда в искусстве. После Толстого — Баумгартен, Винкельман, Мендельсон, Гом, Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, любимый Шопенгауэр, Вольтер, Дидро… Конспекты, конспекты. Что-то подчеркнуто, что-то выделено красными чернилами.
Комментировать эти записи мне не по силам, поэтому процитирую некоторые выводы Ю. В.
Итак, два лагеря.
1) Красота — нечто мистическое, объективное, сливающееся с Богом. (Фихте, Гегель…)
Красота — особое, получаемое нами бескорыстное наслаждение. То, что нравится без практической выгоды. (Кант, англичане)
Толстой ближе к Канту.
Итак: искусством считается то, что проявляет красоту; красота же есть то, что нравится (без вожделения). Гутчисон, Вольтер, Дидро сводили
вопрос — ко вкусу.Стало быть, определить каноны искусства нет возможности. Существует лишь привычный канонический, принятый в определенном кругу, ряд художественных произведений, признанных произведениями искусства. (Фидий, Софокл, Гомер, Тициан, Рафаэль, Бах, Бетховен, Дант, Шекспир, Гете и др.)
Фолькельт пишет: “Требование нравственного к искусству неправильно, ибо — куда же Шекспир”.
Толстой сравнивает красоту с пищей.
Что же такое искусство?
Шиллер, Дарвин, Спенсер: искусство есть возникшая еще в животном царстве от полового чувства и от склонности к игре деятельность.
Искусство основано на способности людей заражаться чувствами других людей.
Искусство — это передача чувств?
Толстой не чувствует и не понимает поэзии. Цитирует Верлена: “Как это в медном небе живет и умирает луна и как это снег блестит как песок?”
Толстой в карикатурном виде пересказывает современные картины, пьесы, стихи… Лишь скуку вызывают у него “все концерты с произведениями Листа, Вагнера, Брамса и новейшего Рихарда Штрауса”.
Нетерпимость ко всему, что не отвечает его, толстовскому, миросозерцанию, его религии!
Однако, он не осуждает нового искусства!
Ю. В. находит противоречия в эстетических штудиях Толстого. Например, после записи:
“Если же талантливый к словесному искусству человек хочет писать повести и романы, то ему надо только выработать в себе слог, то есть выучиться описывать все, что он увидит, и приучиться запоминать или записывать подробности. Когда же он овладел этим, то он может уже не переставая писать романы или повести, смотря по желанию или требованию: исторические, натуралистические, социальные, эротические, психологические или даже религиозные, на которые начинают появляться требования и мода. Сюжеты он может брать из чтения или из пережитых событий, характеры же действующих лиц может списывать со своих знакомых”.
Ю. В.: “Иронизирует над собой, что ли?!” (“Анна Каренина”, “В. и М.”
2)Время, наше время, показало, что прав был Толстой. Как только появилось “требование” — возникла и соответствующая литература.
Истинное же свое отношение к Толстому Ю. В. обозначил позже в эссе “Толстой Лев Николаевич”.
“Он сказал много горького о людях, о том, что жизнь не знает пощады. Он показал сатанинскую правду: умирающий о б р е м е н я е т родных. Литература до него не касалась этих бездн. Бур проник до рекордных отметок. Писатели после Толстого догадались: можно и нужно бурить в еще более глубинных горизонтах. Кафка написал рассказ “Превращение”, где своими средствами развил найденное Толстым: родственники Замзы, любившие его, но отчаявшиеся спасти, с облегчением вздыхают после его смерти и уезжают на прогулку за город, а родственники умирающего Ивана Ильича идут с будущим зятем в театр. Осуждает ли их Толстой? Нет, не осуждает…”
Думал ли Ю. В. в 1978 году, когда были написаны эти строки, что пройдет всего лишь три года, и он умирающий увидит, как любящие его люди заняты своим — детьми, работой, неизбежными мелочами жизни? Осуждал ли их? Нет. И здесь я продолжу цитату: “…он горюет вместе с ними, он понимает их: они должны подчиниться естественному ходу вещей”.
А тогда в шестьдесят втором волновало другое: страстное желание понять, научиться, узнать то, чего никогда и ни за что нельзя допускать и как “добывать” жизнь.
Однажды, полушутливо, полусерьезно, он сказал, что подозревал меня в том, что я хочу выведать у него тайны мастерства. Я так и не поняла, действительно ли он верит в то, что эти тайны можно выведать, или просто посмеивался надо мной. Сейчас, читая его тетради, понимаю: выведать нельзя, но нужно стараться эти тайны постичь, общаясь с мыслями и творчеством мастеров.
Шестьдесят второй был унылым годом. Летом никуда не поехали отдыхать. Денег на отдых не было. Жили на мизерные гонорары от рассказов, которые брала газета “Физкультура и спорт”, и на зарплату члена худсовета одного из творческих объединений Мосфильма. Неизменно преданно поддерживали эстонцы. То одно напечатают, то другое. Не забывали. Они и после смерти Ю. В. первыми перевели и издали “Опрокинутый дом”. А тогда газета “Спортдилехт” (“Спортивная газета”) в нескольких номерах публиковала рассказ “Победитель шведов”. Для Ю. В. радость, конечно, была не в гонораре, вернее, не только в гонораре.
Говорят, что он стал родоначальником особого, своего, стиля и подхода к литературе о спорте. Наверное. Не мне судить. Но в 1989 году издательство “Физкультура и спорт” выпустило книгу Ю. В. “Бесконечные игры”, в этой же серии вышли книги Конан-Дойля, Джека Лондона, Эрнеста Хемингуэя.
Походы на “Мосфильм”, в ЦДЛ, в редакции были “внешней” жизнью, но была еще “другая жизнь” — в архивах, в библиотеках, дома за письменным столом. Он читал виконта де-Брока, Вольтера, французского историка Низара, вдумывался в историю Французской революции. Одновременно делал записи о революции русской. Не забывал и историю казачества.
Сейчас, когда к казачеству возвращается его прежнее особое положение в России, мне кажется, будет небезынтересным по записям Ю. В. напомнить кое-что из истории.
Размер казачьего пая был установлен в 1835 году — в 30 десятин. Однако, к 1915 фактически надел сократился в 2—3 раза.
11 казачьих войск: Донское, Кубанское, Терское, Астраханское, Уральское, Оренбургское, Сибирское, Семиреченское, Забайкальское, Амурское и Уссурийское. Во главе каждого войска стоял Наказной атаман, подчинявшийся Главному Управлению казачьих войск военного министерства. Казаки числились на военной службе с 18 до 38 лет. Строевого коня и иное снаряжение справляли за свой счет.
Иногородние, крестьяне: из 15 миллионов десятин земли в Донской области казаки имели 12 миллионов, крестьяне — 3 миллиона. Однако, в населении области казаки составляли 43 процента.
Казачьи богатеи: полковник Орлов-Денисов имел на Дону 29 тысяч десятин, генерал Митрофанов, Кутейников, Кулыгачев (?) и полковник Чернозубов, графы Платовы, коннозаводчик Корольков.
Казаки на полицейской службе.
В 1905 году во время революции царское правительство решило, кроме служивших казаков, привлечь для полицейской службы, “внутренней”, казаков 2-й и 3-й очереди, в том числе вернувшихся с войны.
Это вызвало протест. На многих станичных сходах протестовали.
В 1909—1910 годах во время весенне-летних лагерных сборов в Хоперском, Усть-Медведицком, Первом Донском и Втором Донском округах казаки требовали увеличения паевых наделов малоимущих казачьих хозяйств, введения земского самоуправления и — отказа от использования казаков для несения полицейской службы.
Не иссякал у Ю. В. интерес к личности и судьбе знаменитого героя Гражданской войны на Дону Филиппа Кузьмича Миронова. Не было в тех краях человека более знаменитого (кроме Думенко), чем Командующий казачьим корпусом Миронов. Его жизнь и судьба — сгусток трагедии Гражданской войны. Две судьбы — его и Думенко — слились в образе Мигулина в романе “Старик”. Но это позже, “Старик” появился в журнале “Дружба народов” в марте 1978 года. А в 1962 году Ю. В. записывает.
Миронов родился в 1872 году в бедной казачьей семье.
Окончил церковно-приходскую школу и два класса Усть-Медведицкой гимназии. Поступил в Новочеркасское Юнкерское казачье училище.
В 1898 году — окончил.В 1902 году 30-летний Миронов имел чин Хорунжего.
В 1904—05 во время русско-японской войны Миронов участвовал в боях в Маньчжурии в составе Гвардии Донского казачьего полка, награжден 4 орденами и повышен в чине — стал подъесаулом.
Первое революционное выступление — 18 июня 1906 года в Усть-Медведицкой на станичном сборе. Сбор был для проверки списков 2 и 3 очереди мобилизации на внутреннюю полицейскую службу.
Миронов выступил с речью — против мобилизации. Ему поручили приговор казачьего съезда отвезти в Петербург, в Государственную Думу.
На обратном пути из Петербурга Миронов был арестован и посажен в Новочеркасске на гауптвахту. Станичный сход арестовал окружного атамана как заложника и вынудил его обратиться к наказному атаману по
телеграфу — освободить Миронова и двух его товарищей.Возвращение Миронова — митинг, 2 тысячи казаков. Его проводили с пением революционных песен. На этом же митинге выступал друг
Миронова — сотник Сдобнов.Миронова лишили офицерского звания и отчислили из Войска “за действия, порочащие звание офицера”.
В 1910 году Миронова назначили Начальником земельного стола областного управления. Он разработал проект перераспределения земель. Уравнение паев.
С началом войны 1914 года ему возвратили офицерский чин подъесаула. Миронов подобрал себе сотню охотников и в составе 30-го Донского полка выехал на фронт.
Уже в ноябре 1914 года отличился и награжден высшей наградой — Георгиевским оружием. Еще четыре ордена, чин есаула, а затем войскового старшины (подполковник) и был назначен помощником командира 32-го Донского казачьего полка по строевой части.
В декабре 1916 года Миронов ранен.
Федерализм, сепаратизм. “Устройство Донской “Финляндии”.
Директор Каменской гимназии М. Богаевский.
В 1906 в Петербурге Миронов сошелся с Крюковым, — “трудовыми народными социалистами”
.Гибель Валека
3 — он должен был смотреть, как рубят шашками товарищей. Сердце не выдержало (эпизод Гражданской войны на Дону).И одновременно подготовка к “Московскому роману”.
14 съезд. Декабрь 1925 года.
“Новая оппозиция” — Зиновьев, Каменев, Крупская, Сокольников, Лашевич.
Каменев — о Сталине: “…не тот человек, который может сплотить вокруг себя большевиков”.
О доносах.
Гусев
4: “Ленин нас когда-то учил, что каждый член партии должен быть агентом ЧК, то есть смотреть и доносить… У нас есть ЦКК, у нас есть ЧК, но я думаю, что каждый член партии должен доносить. Если мы от чего-либо страдаем, то это не от доносительства, а от недоносительства…”С. Минин (заявляет от имени Ленинградских организаций)
“…Вместе с тем развившаяся в последнее время система писем, использования частных разговоров, личных сообщений, когда всем этим пользуются без всякой проверки, и все эти сообщения объявляются сразу вполне достойными веры, причем авторы подобных сообщений и писем берутся тут же под особое покровительство (Ланде, Тагунов), не может не привить в партии самые нездоровые и до сих пор немыслимые обычаи”.
Горячие защитники Сталина: Ворошилов, Куйбышев, Ярославский, Молотов.
Выступления ленинградских рабочих — по бумажкам. Голос народа!
От рабочих Донбасса (Сталинский завод)
“…Мы обещаем оправдать имя, которое с честью носит наш завод, имя тов. Сталина, лучшего и верного ученика тов. Ленина”.
29 декабря 1925 г.
Сталинские рудники, Сталинский округ (Макеевский).
От Глуховской мануфактуры… преподносят портрет Сталина, прекрасно сделанный из лоскутов материй, которые они вырабатывают.
И постоянный интерес к Достоевскому.
Из письма Достоевского Майкову.
“Совершенно другое понятие я имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм — реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние десять лет в нашем духовном развитии — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! Между тем, это исконный русский реализм!”
Письмо написано в 1868 году, после несчастной Крымской войны, смерти царя Николая, освобождения крестьян, реформы и уже после покушения Каракозова на царя-освободителя.
П. Н. Ткачев
5. “Больные люди”.“Крепостное право завещало им (детям) лень, непривычку к деятельной жизни, пассивность и власть. И с такими свойствами им пришлось попасть в обстановку пролетария!” (журнал “Дело” 1873 год)
Факт, документ, конкретность — обладает своей собственной громадной и взрывчатой силой.
В документальной прозе лишь два героя: один из них автор с его мировоззрением, другой — правда. Документальная проза — это правда. С нее все началось. Тацит и Плутарх до сих пор — лучшие прозаики, так же, как протопоп Аввакум, как Пушкин — автор “Истории пугачевского бунта”.
Я думаю, что конкретная, фактическая основа лежит в основе успеха многих произведений, т. н. — чисто художественных.
Например — Бабель.
“Конармия” — это историческое повествование.
Как Квинт Курций Руф рассказывает о походах Александра. Но Курций Руф, уже читавший Библию и Мопассана.
…Зачем нужно было Сталину уничтожать людей, бесконечно преданных революции?
На этот вопрос Ю. В. должен был ответить в “Московской истории”, названной сначала “Исходом” потом “Исчезновением”. Он ответил:
Сталин звериным чутьем угадал тягу обывателей (бывших “участников революции”) к власти, учуял их жажду “своего куска пирога”.
Было и другое: обреченные на заклание, до последнего смертного момента, думали, что “ХОТЯТ НЕ ОТ МЕНЯ, ХОТЯТ ОТ ДРУГИХ” (выделено Ю. Т.).
Эти слова в своем эссе о терроризме Ю. В. отнес к обывателям второй половины двадцатого века, но выкристаллизовалась эта мысль в процессе изучения истории другого террора — красного.
Сталин тем временем, выполнил все требования оппозиции — быстрая индустриализация, удар по кулаку, коллективизация… Оппозиционеры стали думать: за что же их преследуют? Не следует ли присоединяться к партии, т. к. Сталин выполняет программу… Идиоты не понимали, что их преследовали НЕ ЗА ИДЕИ!
Не понимали, что Сталин — не идейный борец, никакой не теоретик, а элементарный властолюбец, действующий как главарь банды!
Один из методов Охранного отделения. Выдвижение секретных сотрудников на высшие посты в революционной организации — “путем последовательного ареста” более сильных окружающих их работников.
Эту запись мне не хочется понимать как убеждение Ю. В. в том, что Сталин был завербован Охранным отделением и состоял у него на службе. Так считают некоторые историки и просто любители сенсаций.
Однажды я спросила Ю. В., считает ли он, что Сталин был связан с Охранкой.
“Тогда все объяснялось бы слишком просто и не объясняло бы ничего”, — ответил он.
Сам он думал, что все гораздо сложнее.
Динамические силы русской революции не были исчерпаны Гражданской войной.
За словами “оппозиция” и “фракция” стояли живые люди.
Какими они были?
Как хочется представить их мучениками, героями и как легко злодеями.
Вот чем жил, чем мучился и о чем думал Ю. В. в 1962 году, не отмеченном ни особыми достижениями, ни особыми событиями.
Седьмого марта 1963 года в жизни Ю. В. произошло важное событие: из непостижимой дали пришло письмо человека (может быть, уже единственного на земле), который не только знал его отца, но и сражался на фронтах Гражданской войны рядом с Валентином Андреевичем.
Вот это письмо.
Уважаемый Юрий Валентинович!
С глубоким волнением прочитал я Вашу статью в “Литературной газете” от 23 февраля. А я-то (до этого), просматривая и читая Ваши статьи, и не подозревал, что Вы сын Валентина Андреевича. Его я знал с 1920 года, когда он был Членом Раввоенсовета Кавказского фронта (я в то время был сперва комиссаром 40-й Богучарской стрелковой дивизии, а затем помощником командующего Кавказской трудовой армией по политической части).
Частенько встречался я с Валентином Андреевичем в 30-х годах.
В своей статье Вы подняли очень важный вопрос. Да, наши историки действительно действуют еще очень медленно и, к сожалению, порой с оглядкой на те “путы”, о которых Вы упоминаете.
Обращаюсь к Вам с просьбой: перешлите прилагаемое письмо
Л. Славину. Прошу Вас об этом, полагая, что, если Вам и не известен его адрес, Вам не трудно узнать его. Кстати, прочтите мое письмо тов. Славину.Если и Вы предполагаете писать подробнее о Валентине Андреевиче, тогда, быть может, и Вам следовало бы встретиться со мной.
Мой адрес: Москва, В-313, Ленинский проспект, д. 90, кв. 375. Ивану Яковлевичу Врачеву.
Я старый москвич, но превратился в “новосела” и у меня поэтому нет телефона.
С приветом подпись (И. Врачев)
7 марта 1963 г.
Иван Яковлевич Врачев был членом партии с 1917 года, делегатом Первого Съезда Советов, членом Президиума ВЦИК, начальником Политуправления Туркестанского фронта, командующим Ферганской группой войск, помощником командующего Кавказской трудовой армией. В 1927 году его исключили из партии как троцкиста, репрессировали. Потом он воевал в Великую Отечественную, награжден орденами. Снова репрессирован и реабилитирован в 1956 году. Он “просидел” более двадцати лет, но отличался отменным здоровьем, ясностью духа и великолепной памятью. Иван Яковлевич — пожалуй, один из прототипов Павла Евграфовича в романе “Старик”. Мысль эта, правда, никогда не приходила самому Ивану Яковлевичу в голову, впрочем, как и многим другим. Людям вообще свойственна странная слепота, они сами и их жизнь кажутся им совсем иной, нежели представляются постороннему.
Итак, пришло письмо и завязалась на всю оставшуюся жизнь (у одного короткую, у другого — длинную) дружба. Иван Яковлевич много помнил, много знал, был великолепным рассказчиком.
Под конец жизни он узнал и настоящую славу. О нем писали в “Огоньке”, “Аргументах и фактах”, снимало телевидение. Его возили по миру сама Ванесса Редгрейв
6 и ее брат Корвин.Дело в том, что Иван Яковлевич был, пожалуй, последним и несгибаемым троцкистом. Одна из статей о нем так и называлась “Последний троцкист”.
В жизни Иван Яковлевич был милейшим, мягким, деликатным человеком, красивым стариком.
Но в одной маленькой, в клеенчатом переплете, записной книжке Ю. В. есть выписки, относящиеся к двадцатому году.
Они интересны не только как очень неожиданные (для меня, знавшей И. Я.) штрихи к его портрету, но и как забытое свидетельство событий, имевших место и в ныне неспокойных южных регионах нашей страны.
Переселение казаков из станиц и заселение их чеченцами.
(Далее идут архивные реквизиты: номер Фонда, опись, количество единиц хранения)
Телеграмма членам РВС Кавказского фронта Орджоникидзе, Трифонову.
20 января 1920 года
“Выселение станиц проходит успешно: мужчины почти все ИЗЪЯТЫ (выделено мною.
— О. Т.), продовольствие вывозится, дворы, семьи учитываются (подробности в сводках особотдела). Главная задержка — непредоставление вагонов. Сегодня у меня происходило совещание с чеченцами — представителями аулов. Настроение чеченцев превосходное, они рады до бесконечности и заявляют, что наш акт для них великое историческое событие. Было бы весьма желательно по вселении чеченцев созвать съезд ваших представителей”.Замкомандарма (Кавтрудовой) Врачев
Эту телеграмму можно долго комментировать, но есть еще другие.
6 ноября
“Выселение станиц остановилось вследствие запрещения фронтом перевозить выселяемых по железной дороге”.
9 ноября
Телеграмма Орджоникидзе Члена РВС Трифонова.
“Косиор сообщает, что гужевым порядком переселять семьи казаков, выселяемых из станиц, нет никакой возможности. Нет для этого конвоя, будут грабить их по дороге чеченцы и другие горцы… Переговорите пожалуйста с Марковым м. б. что-нибудь можно сделать для облегчения участи переселяемых. Весьма желательно, чтобы вся операция была закончена к съезду”.
18 ноября Члену РВС Орджоникидзе. Рапорт.
“В связи с выселением казаков из станиц Сунженской линии среди чеченского населения заметна сильная тенденция к грабежам. Было несколько случаев ограбления с применением оружия казаков и единичных красноармейцев. Чеченцы ближайших аулов обнаглели до того, что предъявляют определенные требования передачи им выселенных станиц, угрожая чуть ли не забрать их силой в случае отказа. Ежедневно большими партиями от 200 до 300 человек с подводами они нападают на станицы с целью грабежа. В районе города Грозный грабежи принимают значительные размеры”.
Командир Кавтрудовой И. Косиор.
Чеченцы отказывались заселять пустые станицы — боялись?
ОНИ ИХ ГРАБИЛИ
(выделено Ю. В.).Из дневника.
Елизарчик маленький, но азартный. Вопьется в горло и висит как бульдог (после заседания на “Мосфильме”, где обсуждался литературный сценарий Е. Мальцева “Есть женщины в русских селеньях”
).В “Знамени” Юре назначили нового редактора — Софью Димитриевну Разумовскую, Тусю, как называли ее в “своем кругу”.
Удивительная это была личность: очень женственная, кокетливая, капризная и в то же время начисто лишенная всякой женской дребедени и шелухи. Очень твердая. С Юрой ее связывала многолетняя доверительная дружба. Благодаря Софье Димитриевне существует запись рассказа из цикла “Опрокинутый дом” на пластинке. Туся приказала Ю. В. почитать под магнитофон. Софья Димитриевна так сильно любила Юру, что приняла вторую его жену
соседями, и я взахлеб дружила с дочерью подруги С. Д. — поэтессы М. Алигер, тоже поэтессой Таней Макаровой. Мы были молодые, шалые и, видимо, по мнению С. Д., оказывали дурное влияние на других.
А. П. Пастухову и меня, хотя обеих нас недолюбливала. Пожалуй, ко мне она относилась просто настороженно. Одно время мы былиУмирала Софья Димитриевна с потрясающим мужеством, умирала от рака, но ни жалоб, ни нытья. Чуть ли не до последнего дня принимала нас в лаковых туфельках, в элегантном платье, за красиво накрытым столом.
Это была особая порода женщин. Таких больше не будет. Редакторы тех времен тоже были особой породой. Зажатые между двумя неподъемными плитами — начальством и автором, с которым зачастую связывала дружба, а иногда и любовь, они совершали чудеса лукавства, изворотливости, спасая рукописи от купюр. Или вообще спасая их.
Такими были Ася Берзер, Верочка Острогорская, Володя Новохатко, Марина Иванова, Валентина Курганова и еще, конечно, кто-то, но прошло столько лет…
Верочка Острогорская — миниатюрная, кареглазая… Она сделала много доброго самым разным людям. И вообще — женщины-редакторы особенно ловко умели сохранить, уберечь от цензуры заветное. Как птички отвлекают от гнезда — отвлекали от сути.
Анна Самойловна Берзер — это целая эпоха и в жизни Ю. В. и в жизни журнала “Новый мир”.
Она сказала примерно так: “Для того чтобы Ваша вещь стала проходимой (был тогда такой термин, а речь шла, кажется, об “Обмене”), нужен ярлычок. Ярлычок делает текст приемлемым. Давайте-ка скажем, что Вы написали о быте”.
Тогда они с Юрой не могли предвидеть, что “рабочий” термин станет почти пожизненным клеймом прозы Ю. В.
Позднее он протестовал, писал гневно: “Я пишу о любви, о смерти… а мне говорят — быт. Да быт — это вся наша жизнь!” На Западе даже появился литературоведческий термин “BIT”.
В феврале 1964 года Ю. В. присутствовал в качестве корреспондента на Девятых Олимпийских играх в Инсбруке. Посылал репортажи в Москву, а вернувшись, написал очень емкий очерк о шведском лыжнике Ернберге. В этом очерке приведены слова Ернберга о “мертвой точке”, которую необходимо преодолеть, чтобы пройти дистанцию до конца. Сейчас понятие “мертвой точки” стало общим местом, но тогда впервые написал о нем Ю. В., написал не только применительно к спорту, но — ко всей жизни. Он слишком хорошо знал, что такое “мертвая точка”. У него, как и у всякого человека, их было несколько.
Арест родителей, комсомольское собрание в институте, когда предавали друзья, “черные” пятидесятые годы, смерть Нины. Это накапливалось, как облучение. Последней “мертвой точкой” были болезнь и смерть. А может, доза достигла критического уровня…
В 1959 году Ю. В. на обложке тоненькой ученической тетрадки написал “Аспиранты”. Но от замысла остался лишь эпизод да неиспользованные страницы. Он употребит их в дело позже, в 1964 году. Я привожу записи в этой тетради полностью, начиная с той, сделанной в пятьдесят девятом.
ИГОРЬ.
Сюжет.
Январь шел к концу, а зимы все не было…
Молодые пижоны, подражая западной моде, ходили по городу без шапок.
Игорь тоже вышел как-то без шапки и простудился. Он был болен, сидел дома. Неожиданно позвонил телефон. Звонила Валя — справлялась, что с ним, почему он не пришел на занятия кружка? Игорь обомлел. Валя впервые осмелилась позвонить ему домой.
Лариса была дома. Игорь что-то бормотал в трубку, боясь, что Лариса поймет, с кем он говорит. Валя была умна и тонко чувствовала ситуацию. Она сразу повесила трубку. Ей важно было узнать, что он здоров.
В это же время разыгрывается сцена: Данила Степанович проиграл двести рублей. Мария Николаевна устраивает ему скандал. Он занимает деньги у Игоря.
Прошло пять лет. И на следующей странице возникает:
ГИБЕЛЬ (выделено Ю. В.) серого дома.
Конец одного детства. (Старое название старой темы.)
Семья Крестовниковых.
Игорь — 12 лет.
Николай Платонович — отец, ответственный работник в Совнаркоме.
48 лет.Юлия Львовна — мать, литератор, 34 года.
Женя — 9 лет, сестра Игоря.
Серафима Александровна — бабушка.
Сергей — 19 лет, приемный сын бабушки.
Безымянный Марк Давыдович — старый друг семьи Крестовниковых. Профессор математики.
Федор Львович — 36 лет, брат Юлии Львовны. Инженер.
Катя — жена Федора. 20 лет. Артистка.
Всеволод — сын Николай Платоновича от первого брака. Студент-дипломник, 26 лет.
Маргарита Максимовна — мать Всеволода. Рассталась с Н. П. 23 года назад.
Иван Платонович — 52 года. Брат Николая, тоже участник Гражданской войны. Военный, полковник. Пишет мемуары.
Эрих Иванович Гавличек — 43 года, интернационалист, австриец. Друг по Восточному фронту. Иногда приходит в гости. Инструктор по горнолыжному спорту.
Брауде Виктор Карлович — 74 года, старый политкаторжанин, сидел вместе с Крестовниковым в Туруханске. Старый больной, живет в том же подъезде на 8 этаже.
Ундина Карловна — сестра Брауде, 79 лет.
Игорь часто приходит к старому Брауде поиграть в шахматы.
Итак, круг действующих лиц будущих романов, “Исчезновение” и “Дом на набережной”, обозначен и легкоузнаваем. Семья Крестовниковых — она же семья Баюковых, она же — семья Трифоновых.
Гавличек станет Куником в “Доме на набережной”.
Брауде — А. Сольц. Пожалуй, нет следов Всеволода и его матери. Но они возникнут в романе “Время и место”.
В этой же тетрадке выписки из книги “Разговоры с Гитлером” Раушнинга, изданной в Цюрихе в 1940 году. Отрывки публиковал “Военно-исторический журнал”, номер 12, 1964 год. Речь идет о замысле Гитлера напасть на СССР: “…не удержит меня от того, чтобы столь же решительно изменить курс и напасть на Россию после того, как я достигну своих целей на Западе”.
Ю. В. комментирует.
Итак, мнение Гитлера было известно Сталину и не насторожило его!!!
А может быть весь 37 год — есть результат страха Сталина перед Гитлером? Желание “задобрить” его уничтожением коммунистов?
18 декабря 1940 года Гитлер подписал “План Барбаросса”.
Сталин никогда и ни о чем не говорил искренне. Все его утверждения следовало понимать наоборот.
Он говорил о любви к Ленину — на самом деле он Ленина ненавидел и мучительно, глухо ему завидовал.
Он говорил о том, что кадры решают все — и бессмысленно уничтожал лучшие кадры.
Он говорил, что самый ценный капитал это люди — и ни в грош не ставил жизнь человека, давя людей миллионами, как это не удавалось ни одному правителю до него во всей мировой истории.
Он говорил о ненависти к фашизму, о том, что фашизм должен быть разбит — а, на самом деле, тайно, дико боялся Гитлера, боялся войны с фашизмом, готов был пойти на любые уступки — и пошел — от этого страха, а кое-какие методы Гитлера с удовольствием перенял и использовал.
Он восхвалял партию коммунистов, партию Ленина — а на самом деле он ее ликвидировал.
Кто же он? Параноик? Перерожденец? Агент царской охранки, не могший победить в себе ненависти к революционерам? Уникальный в мировой истории властолюбец? Черт знает…
Записи в дневнике.
Удивительный, великий фильм “Андрей Рублев”. Трудно поверить, что его сделали интеллигентные московские недавние мальчики. Интеллигентные и… бесконечно талантливые. Андрей Тарковский станет одним из лучших, может быть, лучшим кинорежиссером мира.
Нужно написать рецензию на книгу А. Битова “Большой шар”. Помочь.
Там же.
Детали для окружающей жизни.
В троллейбусе едет молодая женщина в очках, держит на коленях младенца и всю дорогу громко, на весь троллейбус напевным голосом читает такое четверостишье.
Огуречик, огуречик!
Не ходи на тот конечик!
Там мышки живут, тебе хвостик оторвут.
Очень скучно слушать это бесконечное “огуречик, огуречик…” Лица пассажиров каменеют. Кажется, что все обдумывают, стоит ли действительно ходить на “тот” конечик.
Галантное стихотворение:
Дарю я вам собачку,
Прошу ее не бить.
Пускай она научит
Вас мальчиков любить.
Дарю я вам корзину
С букетом нежных роз.
В ней пара поцелуев
И пять горячих слез!!!
В 1964 году Юрий закончил работу над документальной повестью “Отблеск костра” и отдал ее в “Знамя”. Но времена уже менялись. Ветер начинал дуть в другую сторону. И первыми изменение направления ветра почувствовали главные редакторы журналов. О событиях и решениях Двадцатого съезда поминалось все реже, эйфорию надежд сменила тревога.
“Я проскользнул в щель захлопываемой двери”, — говорил Ю. В., вспоминая перипетии публикации “Отблеска костра”. У этой документальной повести такая судьба: перед ней всегда старались “захлопнуть дверь”. Тогда в 1964-м и речи не могло быть об эпилоге в том виде, в каком Ю. В. написал его. Такой эпилог не устраивал (впрочем, это случалось постоянно с книгами Ю. В.). Так вот ТАКОЙ эпилог не устраивал ни левых, ни правых. Он звучал вот как: “В 1918-м отец и еще один или двое ходили присматривать место для ЧК в Москве и выбрали этот дом (Лубянка, 2)”.
Прошло двадцать три года и в 1987 году именно “Отблеск” встретил жесткое сопротивление редактора и руководства издательства “Художественная литература”. Шло собрание сочинений и вот на четвертом томе застопорилось. А в четвертом томе кроме “Отблеска” — “Время и место” и рассказы. Угроза, что собрание выйдет без четвертого тома, стала реальной. Сначала убрали эпилог, потом сделали купюры, касающиеся Сталина и расказачивания на Дону. Я боролась до последнего и… сдалась. Моя вина. Ее можно, наверное, оправдать лишь тем, что сохранила “Время и место”, и еще тем, что позднее в другом издании эпилог и купюры были возвращены. Ю. В. с особым чувством относился к этой документальной повести. В 1964-м
записал в дневнике:“Пожалуй, ни одну свою вещь я не писал так жадно, с таким волнением. Дома по этому поводу язвительности. Плевать!”
Однажды я “извинилась” перед Юрой за то, что “пришла к нему без приданого”.
— Почему без приданого? — всерьез успокаивал он меня. — Ты принесла “Отблеск костра”, у меня остался только один экземпляр, а тут как раз ты объявилась и книжечки мои с собой принесла. Это и было твоим приданым.
“Отблеск костра” опубликован в “Знамени” в 1965 году и вызвал лавину писем.
В 1965-м произошло еще одно судьбоносное событие. В журнале “Дружба народов” номер пять появилась рецензия Ю. В. на книгу А. М. Медникова. На первый взгляд событие заурядное, но именно с того времени на долгие годы пролегли дружба и сотрудничество Ю. В. с этим журналом. В “Дружбе народов” печатались его главные книги, и, может, благодаря этому журналу мир узнал о писателе Юрии Трифонове. С редактором журнала Сергеем Алексеевичем Баруздиным Ю. В. связывало многое, в том числе — вся жизнь. Они встретились в литературном кружке при Московском Доме пионеров, знаменитом Доме в переулке Стопани.
И еще — событие. Приходила вдова Филиппа Кузьмича Миронова Надежда Васильевна Суетенкова.
Вот ее письмо.
25.08.65
Уважаемый Юрий Валентинович!
Мне почему-то кажется, что мои записи, которые я Вам читала — у Вас записаны на магнитофоне. Ошиблась я или нет? Очень бы хотелось об этом знать. Но дело, главное, в том, что там вкралось одно упущение, о котором я не могла Вам сообщить по телефону — это то, что у меня в примечании записано относительно письма, написанного Мироновым в тюрьме. Письмо было очень искренним и отвергало все доносы на него, но, к сожалению, потом, как выяснилось — письмо не дошло по назначению, а поэтому на него не было ответа и не оказана помощь. У меня же копию отобрали. Если записи у Вас есть
— вставьте это примечание, если нет, то возьмите себе на заметку — м. б. когда-нибудь пригодится.Я сейчас дополняю свои воспоминания и м. б. они когда-нибудь пригодятся, вот поэтому я и просила пока ничего не писать. Я помню, Вы мне предлагали написать о встрече Миронова, незабываемой встрече с т. Лениным, когда он приехал в Москву по вызову с Западного фронта, помните он говорил: “Какой большой души человек” и т. д. Если у Вас будет возможность и это будет к месту, то напишите. У Вас наверное записано, а если нет, я смогу Вам написать об этом.
Теперь еще один момент: мне показалось, что у Вас мнение о Миронове как о человеке малограмотном и малокультурном. Это неправильно. Наоборот — он был очень грамотным, несмотря на то, что рос в бедной семье. Он был очень интересным собеседником, хорошим психологом и очень образно и умело — выражал свои мысли как в разговоре, так и в своих записях. В поведении своем всегда был культурным, собранным и дисциплинированным, что требовал и от других. Но главное — он был преданным борцом за идеи революции и социализма. Это не только мои слова, об этом говорят архивные документы. Погиб он из-за злостной клеветы своих недругов, которым не нравилась его критика. Но правда, хотя и через 4-ре десятилетия, восторжествовала и это дает большую радость за него.
Желаю Вам творческих успехов. С приветом (подпись)
P. S. Не удивляйтесь, что я Вам написала об этом, но так хочется, чтобы об Миронове, как о верном борце революции — было правильное понятие о его личности.
(подпись)
Письмо это — потрясающий документ. В нем все перемешалось. Страх, достоинство, жажда справедливости и… вечная, какой, кажется, не
бывает, — любовь. Надежда Васильевна всю жизнь скрывала, что она вдова знаменитого командира Второй Конной армии Филиппа Кузьмича Миронова; она сидела в общей камере Бутырской тюрьмы в то же время, когда и ее муж был в Бутырках. Ф. К. Миронова убили выстрелом в спину во время прогулки на тюремном дворе. Надежда Васильевна прожила после него долгую горькую жизнь… Страх тлел неизбывно, и ей было чего бояться. Поэтому и преследует навязчивая идея: разговор записывался на пленку, поэтому и слова о Ленине, о революции… Но все же, все же (сердце сжимается от гордости за нее, от непомерной жалости)… подписалась-то не девичьей фамилией, Суетенкова,
а — Миронова!! Оба раза.Магнитофон появился у Ю. В. году… вот и вспомнилось: первый магнитофон прибыл вместе со мной, — еще одно “приданое”. Это теперь ловкие “литераторы” ставят под стол диктофончик, и я знаю такого. Недаром его тексты поражают естественностью жизни, они такие и есть — прямо с пленки.
Заработки у Ю. В. тогда были мизерными. Промышлял, чем мог. Писал для “Вечерки” репортажи — например “Чудеса в мешках” — о московском нефтеперерабатывающем заводе, переводил с туркменского… Много не заработаешь.
В записной книжке тех времен у Юры перечислены долги. Какой уж там магнитофон: должен, кажется, всем.
Мои долги на август.
Слуцкому — 100 руб.
Литфонд (значит, брал ссуду, это уж совсем нищенство!) — 300 руб.
Штоку — 300 руб.
Поженяну — 300 руб.
Ваншенкину — 100 руб.
Совицкому — 100 руб.
Медниковым — 60 руб.
Гинзбургу — 100 руб.
Бакланову — 200 руб.
Кин — 300 руб.
2460 руб. Долгу
А жизнь шла своим чередом, и долги тоже были жизнью.
Приходило письмо от друга, и была радость.
Например, письмо от Федора Абрамова.
26 октября 1965 г.
Ленинград
Дорогой Юра!
Вот наконец и я прочитал твой романище (раньше не мог — сидел как проклятый за своими бумагами).
Молодец парень! Сильная книга!
7Я читал ее медленно, каждую строчку и часто (говорю искренно) завидовал тебе. Точное, емкое слово, полная раскованность и очень добрая, спокойная интонация.
Меня особенно поразило твое знание пустыни. Ты ее чувствуешь, как говорится, кожей. И зноем, песками раскаленными веет со страниц твоей книги. Ну и быт, и труд людей в песках — великолепно!
Что касается самих людей, то мне больше всего, как это ни странно, понравился рассказчик — Петя Корышев (?). Это, конечно, сам автор. Умный, деликатный, с большой человеческой болью в сердце . “Я обычно молчу в больших компаниях и вид у меня очень серьезный” (стр. 79). Да, так и было и во время наших встреч. Кстати, Б. И. Бурсов тоже обратил внимание на твою внутреннюю “полноту” и емкость — и вообще ты ему очень понравился.
Очень удачным образом я считаю Катю.
Затем — хороши Ермасов и Карабаш (вообще люди у тебя портретно выписаны крепко). По мне, кажется, их образы получились бы еще сильнее, если б ты побольше вывернул их “потроха”. Маловато в них личного. Нет? По-моему, они показаны больше как руководители (и это очень хорошо сделано) и меньше как личности с их сложным душевным хозяйством.
Вот на рассказчика у тебя эпоха наложила свою печать (и это во всем чувствуется, даже в отношениях его с Катей), а Карабаш — что? Не ломала его жизнь? Прости меня, но, мне кажется, ты несколько упрощаешь их и тем самым лишаешь объемности. Энтузиасты, романтики — да! Но у нынешних энтузиастов и романтиков свой окрас. И грош цена им, если они не понимают всего драматизма своего времени.
Нынешний герой — это человек прежде всего думающий, с большим зарядом скепсиса и, если хочешь, даже нигилизма. А у нас все еще по старинке ищут героя среди бездумных работяг. И, думается, ты здесь отдал некоторую дань литературной традиции. Во всяком случае для меня (если уж речь должна идти непременно о герое) Петя Корышев (забыл фамилию) неизмеримо больше герой, выразитель своего времени, чем все твои производственники. И вообще о людях ты, по-моему, знаешь значительно больше, чем пишешь.
В этой связи о Нагаеве. Ах, как здорово ты его начал! У меня поначалу дух захватило (Ну Юрка, ну, парень, какого человечища откопал!) А чем кончил? Собственник, хапуга, рвач… Маловато! Ну, хорошо. Пускай собственник, пускай хапуга. И т.д. Но откуда в нем это? И вот тут опять претензия к тебе как мыслителю. О собственниках у нас писали много. И если уж снова подымать эту тему, то надо идти вглубь. И хватит нам ссылаться на “проклятое прошлое”. Довольно! Это объяснение для детсада, да и то не для детсада середины 60-х годов. Словом, ты, по-моему, не извлек всего того, что было заложено в такой колоритной и могучей фигуре, как Семен Нагаев.
То же о Тяшиме. (Речь идет о Бяшиме.
— О. Т.). Тут труднее — мало знакомый материал. Но мне кажется, можно бы, можно бы — по твоим силенкам — копнуть Восток поглубже. Ведь там, я слыхал, черт знает что делается иногда под вывеской социализма.И последнее. Вот пишу я и думаю сейчас: почему при твоем таланте, при твоих столь завидных литераторских способностях ты все же несколько обеднил (не придирайся к словам. Мне не дана точность), несколько обеднил названных товарищей? По-моему, тут отчасти виновата избранная тобой манера — несколько очерковая и описательная (местами), нет?
И еще я думаю сейчас: за каким дьяволом все это пишу тебе? Зачем порчу обедню? Ведь книжка-то получилась действительно интересная, сильная и честная.
Во-1х, по вздорности своего характера, во-2х, потому что у тебя как у писателя все еще впереди, и мне бы хотелось хоть немножко быть полезным тебе (если в моих суждениях вообще есть что-нибудь дельное), а в-3х… Ну да что “в-3х”? Написал и все.
Е. Винокурову — мой привет.
Крепко жму руку и всего-всего тебе хорошего.
Ф. Абрамов.
Книжка моя выйдет в 1х месяцах 66 года, и я не забыл: сразу же пришлю тебе.
И еще одна из тетрадей 1965 года
На обложке.
Дневники (Баранченко, Накоряков)
Процесс 16-террористов
прокламация “К молодому поколению”
ЖЕЛЯБОВ — БИОГРАФИЯ.
Л. ТИХОМИРОВ. Воспоминания (!)
М. ФРОЛЕНКО. Записки (!)
Н. А. МОРОЗОВ. “Повесть моей жизни”
Из этой тетради следует, что подготовка к роману о “Народной воле” или к роману об Азефе началась уже тогда.
“BEATI POSSIDENTES” – БЛАЖЕННЫ ВЛАДЕЮЩИЕ (ЛАТ.).
Надпись на первой странице
18 апреля 1965 года
Для романа
Полемика литературная. (от “полемо”, греч. –война) Полемика была везде, где была духовная жизнь; она замирала и оживлялась вместе с последней. Любопытным примером этого служат эпохи общественного возбуждения — наши пятидесятые и шестидесятые годы, эпоха “просвещения”, реформация, ренессанс. В момент духовного пробуждения, знаменующего начало новой истории, предметом Полемики служат разнообразнейшие предметы, от древних текстов и орфографических правил до важнейших вопросов политической и личной жизни…
Киевский профессор Хлебников пытался кодифицировать правила честной литературной борьбы:
“Писатель, не соблюдающий следующих условий, не может требовать к себе уважения: 1) если упрекает другого писателя за его религию, национальность, сословное происхождение, образ жизни, форму занятий, место воспитания; 2) если упрекает в незнании и непонимании, в тупости и бездарности; 3) если, обходя существо книги или статьи, нападает только на мелочи, подробности или недосмотры; 4) если искажает текст сочинения или умышленно неверно передает его содержание; 5) если упрекает в ненравственном происхождении религиозных, философских или политических убеждений противника; 6) если, выбирая отдельные места или фразы, вставляет их в другие сочетания, придавая им иной смысл; 7) если сопровождает свою критику бранью; 8) если называет доносчиком или подкупленным писателем.
Писатель, грешащий против первых трех пунктов, виновен в литературном неприличии; грешащих против третьего пункта виновен в недобросовестности; грешащий против последних пяти пунктов виновен в бесчестном ведении литературной борьбы”.
“Заметка о правилах и формах литературной борьбы”. Киевского Университета Известия. 1879 год
Суеверие.
Чтоб верной избежать напасти,
Моли невидимые Власти
Подлить печали в твой фиал…
Жуковский “Поликратов перстень”
19 апреля 1965 г.
Гипнотизер Мессинг, говорят, проделал такой опыт: пришел к директору одного из крупных банков и сказал, протягивая ему клочок газеты: “Вот распоряжение. Выдайте мне 100 тысяч”. Директор взял клочок газеты, повертел, посмотрел на свет и кивнул. “Хорошо. Все правильно”. И — выписал чек. При этом присутствует представитель ГБ.
Мессинг сказал:
— Спасибо. А теперь посмотрите, что за распоряжение я вам дал…
Директор ахнул: он увидел клочок газеты.
Сила внушения. Она исходит часто от скверных поэтов, которые убеждены в том, что пишут прекрасные стихи; и во время их собственного чтения — заражают слушателей… А потом прочитал сам, глазами, и увидел — вздор, липа.
Читал Константина Вагинова “Бамбочада”.
“Бамбочада” — изображение сцен обыденной жизни в карикатурном виде. Г. Ван-Лир, прозванный il Bamboccio (калека), в XVII веке славился этого рода картинами.
“…Иногда во сне я плачу, и мне кажется, что я мог бы быть совсем другим. Сейчас я не понимаю, как я мог так жить. Мне кажется, что если бы мне дали новую жизнь, я иначе прожил бы ее. А то я как мотылек, попорхал, попорхал и умер”.
20 апреля
Не верьте диктаторам, которые разглагольствуют о будущем; их интересует только настоящее. А во всем настоящем их интересуют только они сами. Только о себе они думают с нежностью и заботятся искренне — причем о себе сегодня. Что будут говорить о них после смерти, их не волнует.
21 апреля
Читал Константина Вагинова “Козлиная песнь”
“Поэт должен быть Орфеем и спуститься в ад, хотя бы искусственный… Неразумны те, кто думают, что без нисхождения в ад возможно искусство.
Средство изолировать себя и спуститься в ад: алкоголь, любовь, сумасшествие…”
Агафонов вспоминает о Лиде
8: “Там, на перекрестке, в последний раз он встретился с ней, ее уводили в концентрационный лагерь…”Агафонов вспоминает 1920 год. “Козлиная песнь” опубликована в 1928 году. “Прибой”. Ленинград.
М. С. Э.
9 (1930) пишет.“К. Л.
10 — место изоляции военнопленных, заложников и других лиц социально-опасных, не совершивших уголовных деяний, но изоляция которых необходима в целях сохранения порядка и как мера социальной защиты”.“Козлиная песнь” — лучшая вещь Вагинова из трех, которые я прочел. Еще “Бамбочада” и “Труды и дни Свистунова”. Грустно, тяжко, иногда противно, иногда мучительно-гадко… И так жаль чего-то, что никогда, никогда не вернется.
26 апреля
Читал две маленькие книжки Леонида Добычина.
“Город Эн” и “Встречи с Лиз”. Совершенно забытый писатель. Покончил с собой в 1936 году. Интеллигент, тонкий, изысканный, ироничный. Писал о предреволюционном и пореволюционном захолустье (город Двинск). Читать его так же грустно, как Вагинова. Но он проще, менее изобретателен, менее образован.
Читал Глеба Алексеева. “Мертвый бег” — издано в Берлине в 1923 году, эмигрантская повесть. Написана густо! И роман “Роза ветров” — наиболее известный, 30-е годы, стройка Бобриковского комбината. Подзаголовок “Поиски романа”. Довольно скучно — увлечение документами, фотографичностью.
Рассказ “Иные глаза” — хорош.
Глеб Алексеев погиб в 1937 году.
14 мая
Вчера навестил Николая Никандровича Накорякова
11 (84 года), знавшего отца по Тюменской ссылке 1907 года. Он мне позвонил несколько дней назад, прочитав “Отблеск костра”.Маленький, довольно бодрый старичок, с коротко постриженной, круглой аккуратной головкой, улыбающийся, курит сигареты. Ручки у него сухонькие, с выгнутыми от старости большими пальцами. Говорил здраво, интересно. С трудом вспоминал лишь некоторые фамилии и имена. Живет он с дочкой и внучкой, обе уже не очень молоды — в двух маленьких смежных комнатах коммунальной квартиры в старом Мансуровском переулке.
Отца он видел только в 1907 году в Тюмени, то есть 58 лет назад — и больше никогда.
— Родителя вашего я знал, но вы на него не походите, — были первые его слова.
В его памяти отец был юным, девятнадцатилетним, худым и хромал. Ему кажется, что он и потом хромал, но он ошибается. Видимо, просто была ранена нога. Больше, собственно, он ничего не мог вспомнить.
Я сказал, что это интересно — как он запомнил человека, которого видел недолго и так давно.
— Так ведь нас тогда было так мало, — сказал старичок. — Несколько десятков на всю Россию. А теперь видите, что полмира наши.
Он улыбнулся нежно и робко, как улыбаются слепые. Он почти совсем незряч, читает с лупой.
— Но сколько это стоило крови, скольких жертв, — сказал я.
— Да, крови много…
Мы стали говорить о 37 годе. Он считает, что был заговор, исходивший из кругов НКВД. Кто главные фигуры заговора — пока неизвестно, так как нет допуска к материалам. Но он убежден, что был заговор, имевший целью сменить власть в стране. А Сталин? Сталин, по его мнению, не столь виновен, как считают. Слухи о том, что он в 1911 году был завербован охранкой — чепуха. Он знал Сталина близко, был участником Лондонского и Стокгольмского съездов. Сталин был настоящий революционер, фанатик, прямолинейный. “Я спал с ним на одной койке”. Я спросил, а не может ли быть, что человек переродился? Власть меняет людей. Он подумал, сказал — да, может быть…
Я очень осторожно, не желая вступать в спор, сказал, что Ежов и Берия были лишь исполнители.
— Ежов был ничтожный человек, — сказал Накоряков. — Я его знал. Он был пьяница, бабник, вырожденец.
Интересно, что такие люди, как Накоряков, Стасова — оставшиеся в живых — обеляют Сталина. Что бы они говорили, умирая в бараке, на Колыме? По-прежнему считали бы его “революционером”? А, возможно, — да, считали бы…
Накоряков — из крестьян Тобольской губернии. Учился в Тобольской семинарии, был исключен за революционную деятельность. В 1911 году, после экс-а
12, когда ему грозила казнь, — он говорит “весилица” — ему пришлось бежать заграницу. 6 лет, до 1917 года прожил в Америке. В 1922 году стал главным редактором Госиздата. Рассказывал, как в 1936 году ему позвонил Сталин:— Ты что же волынишь с романом Антоновской?..
Это было халтурное произведение, восхваляющее мелкое грузинское дворянство.
Потом, поразмыслив, я решил, что Накоряков в чем-то слегка привирает. Может быть — от старости.
Старики отличаются тем — глубокие старики — что их больше всего вдохновляет и радует мысль о том, что они пережили своих сверстников. Дух соревнования. У очень глубоких стариков оттого бывает веселое настроение. Они чувствуют себя чемпионами. Все остальное их волнует гораздо меньше.
Накоряков рассказал о некоем старичке (78 лет) Баранченко, который написал пять томов воспоминаний. Он бывший анархист. Я попросил познакомить меня с ним. Накоряков обещал.
Рассказал историю, которую ему рассказал этот Баранченко. До революции в камеру Екатеринославской тюрьмы, где сидели политические, бросили крестьянку с ребенком. Она была совсем молодая женщина. Муж ее был хил, болезненен. Свекор — здоров, могуч. Однажды оба напились где-то, пришли домой, муж полез к жене, а потом — свекор. Она не давалась, он ее изнасиловал. Оба, отец и сын, захрапели. Она убила обоих — топором. Она прижилась в камере политических и все время была с ними. С ними пошла в ссылку. Там они ее обучали, развивали. Ее освободили, как и других политических, в Февральскую революцию. Она стала большевичкой. Окончила Университет. Стала профессором права. В 1937 году погибла, как многие. Ее звали — Анна Воскобойникова. Ее дочь, тоже Анна, жива.
Шалаев
13. Из письма.“Входящий не грусти, выходящий не радуйся!
Кто не был, тот будет, кто был — тот не забудет”.
“Да будет проклят тот отныне и до века,
Кто думает тюрьмой исправить человека”.
(надпись в 00)
27 мая
Вместе с Н. Н. Накоряковым поехали к Баранченко Виктору Еремеевичу. Ему 79 лет. Это довольно живой, многословный старик, по-видимому еврей из Молдавии, детство прошло на Украине, был анархо-коммунистом.
Говорил 4 часа, не умолкая. Он живет в новом блочном доме на Юго-Западе. Живет вместе с сестрой своей, погибшей в 1937 году, жены — Фаины Ставской, бывшей политкаторжанки. О ней он пишет. Написал 5 томов: история анархистского движения в России, Октябрь, политические процессы.
Ф. Ставская, 18-летняя девушка, в 1911 году как покусительница приговаривалась к 20 годам каторги. Освободила Февральская революция; каторжанок привезли в Питер, торжественно принимали в городе — в течение месяца — затем в Москве, затем отправили отдыхать в Крым.
В 1922 во время первого политического процесса над правыми эсерами Ф. Ставская — была в числе обвиняемых. Это был шумный процесс, судили в Колонном Зале. Часть обвиняемых была не под стражей. Главным обвинителем был Пятаков.
В феврале-марте 1921 года, когда умер Кропоткин, анархисты, находившиеся в Бутырской тюрьме, устроили демонстрацию — встали наверху такой плотной кучей, что их не могли разбить, разнять, разлить брандсбойтами.
3 суток не двигались. Охрана не могла отделить никого — с трудом оторвали от группы О. Таратуту, ее волокли по ступеням, и она стукалась головой по камням, но никто из анархистов не шевельнулся. Они требовали Дзержинского.Он пришел.
— Что вы хотите?
Мы хотим, чтоб нас отпустили — похоронить нашего вождя. Мы вернемся под честное слово анархистов.
И Дзержинский их отпустил под “честное”.
Они вышли, выстроились, по-военному, возглавляемые Б. Волиным (Эйхенбаумом) — гроб уже выносили — и несли гроб до Ново-Девичьего.
Волин, бросив горсть земли в могилу, сказал единственную фразу:
— Доколе, доколе искупительные жертвы!
Вернулись все до единого. Их было 200 человек. Волина впоследствии обменяли на каких-то индийских коммунистов. Он жив до сих пор, пишет за рубежом книги. Индийские коммунисты погибли в 37 году.
БАРАНЧЕНКО “ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕСТИ”
“В связи с приближением 300-летия дома Романовых в тюрьме стала распространяться новая зараза — писали прошения царю и императрице о смягчении участи. Ф. Ставская вела борьбу против подаванцев и подаванчества” (видимо, слова того времени. — Ю. В.
).М. Н. Покровский был общественным обвинителем на процессе 1922 года против эсеров. Он обвинял Ф. Ставскую. Ф. Кон был ее защитником.
Она усвоила себе твердый принцип: “Как ЦК, так и я”. Она была чужда всякой раздвоенности.
Первооткрывателем “теории презумпции” был Н. В. Крыленко, который сам поплатился.
О Горьком.
Ф. Ставская видела его впервые в 1917 году в Питере, в редакции “Нового Прометея”, когда он принял группу амнистированных каторжанок, приехавших из Сибири. Затем — на его квартире.
Политкаторжане на него в обиде — за то, что он ничего не написал о каторге.
Ф. Ставская была директором Исторической библиотеки. Ее начала донимать комиссия, ревизовавшая фонды. Обвиняли в пристрастии к школе Покровского.
Фаина была смущена тем, что не получила пропуска в ГАБТ на торжественное заседание.
Школа 37 года. В одной газете тогда писали: “Необходимо привлечь учеников к борьбе со всеми чуждыми в детской среде вредными влияниями, на конкретных примерах…”
Весна 1937 года — ранняя. Дружно зазеленело.
Чьи это строки:
Сей костер зажгли мы сами,
Но совесть правду говорит,
Предчувствия нам не солгали,
Что сердце наше в нем сгорит.
Крупные политические перевороты так же, как и другие общественные бедствия, например война, как бы уменьшают число заболеваний, служа для многих дегенератов отвлечением, своего рода психотерапией, но зато с прекращением их число больных увеличивается.
“Из глубины”. Сборник статей о русской революции. Аскольдов. “Религиозный смысл русской революции”.
“В своих религиозных откровениях, слишком многозначительных…
А. И. Шмидт истолковывает значение этих трех последних коней, как три кратких апокалиптических эпохи — мятежа (рыжий), ереси (черный) и безверия (бледный).Революция, анархия, безверие — за которым следует всадник, имя которому смерть”.
Это есть конспект человеческой жизни.
“Душа русского народа.
Как и всякая душа, она — трехсоставна. В составе всякой души есть начало СВЯТОЕ, специфически ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ и ЗВЕРИНОЕ. В русской душе специфически человеческое несоразмерно мало (по сравнению с другими народами). В русском человеке, как в типе, наиболее сильными являются два начала — святое и звериное.
Поэтому в России так долго не было революции. Революция есть порождение срединного, гуманистического слоя человеческой породы.
Революция это не бунт.
Просвещение, культура заменяли СВЯТОЕ начало в русской душе ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ.
В Революции во многом повинна ЦЕРКОВЬ — в ее чрезмерной охранительной политике.
В роли СОВЕСТИ церковь со времен Петра I НЕ ВЫСТУПАЛА.
Григорий Распутин — первый и крупнейший деятель русской революции, ибо он был выражение загнивания церкви. Он вызвал ответ: “довольно!” Он преступил предел.
Подвиг долготерпения России”.
Если для работы в архивах, для конспектирования разных текстов годились толстые тетради в клеенчатых обложках, то для самого главного (на мой взгляд), для замыслов и первых набросков будущих романов и повестей Юра почему-то выбирал тонкие школьные тетрадки.
На обложке одной из тетрадок написано: “Романы. Конспекты”. 1965 год.
“Мало кому так повезло, как Горику: он учился в самой лучшей московской школе. Она была, разумеется, лучшей не по отметкам и поведению, какими отличались ее ученики — это все ерунда — а потому, что ни одна школа в Москве не была расположена в таком живописном, великолепном чрезвычайно ответственном месте: на Софийской набережной, как раз напротив Кремля. Здание было старинное, очень красивое, в нем и до революции помещалась гимназия. Перед домом был сад с большими деревьями, и сразу за оградой, за асфальтовой лентой набережной текла Москва-река и над нею возвышался недвижный и прекрасный, как переводная картинка, Кремлевский холм с башнями и дворцом. Этот дворец строго заглядывал в окна школы, и учителя часто использовали его молчаливое присутствие в своих корыстных, педагогических целях. “Мы должны помнить, — говорили они, — что находимся как бы под неотступным и зорким взглядом и было бы очень стыдно, ребята, именно нам, именно нашей школе…”
Набережная Москвы-реки была выложена серыми гранитными плитами, парапет тоже был гранитный.
Весною, когда открывался асфальт и апрельский воздух дышал теплом и каникулами, школьники выбегали на переменах без шапок, без пальто, во двор и на набережную. Особенно заманчивой была набережная. В ее просторе, залитом солнцем, в ее асфальтовой чистоте была какая-то тревожная притягательность.
Там, возле реки, носился ветер свободы. Выбегать на набережную запрещалось и однако…”
1 Горик. Школа. Набережная. Левка. Первое известие о пещерах.
Выговор — за хождение по парапету.
2 Вадим — девятнадцатилетний двоюродный брат Горика. Живет у них в семье. Его любовь. Он проводит ночь у Наташи и видит, как приехали за кем-то.
Это — сюжеты из “Дома на набережной” и “Исчезновения”.
Лидия Александровна когда-то была очень красива. “Самая красивая девушка Москвы”. Училась в ИНЯЗЕ. У нее была какая-то темная история с югославами, ее даже выселяли из Москвы на короткое время. Ее мать — домашняя портниха.
С Борисом сошлась потому, что он был из “сытого дома”. Его отчим был крупный чин в ГБ, чуть ли не помощник самого Б. Настоящий отец
Бориса — известный в прошлом деятель партии, уничтоженный в 1937 году, Прохоров, он же Ривкин. Мать его, Ольга Константиновна, урожденная Курятинская, красивая женщина, вышла замуж за отчима Александра Ивановича в третий раз. С Прохоровым-Ривкиным она разошлась в тридцать пятом году. Второй ее муж был скульптор Кочергин, невозвращенец. В 1937 году остался во Франции.Ольга Константиновна вышла замуж за Александра Ивановича, познакомившись с ним на деловой почве: во время допросов по поводу Кочергина. Она от Кочергина отказалась.
Борис Николаевич Ладейщиков.
У Бориса есть сестра Варя.
Она — совсем другой человек. Твердый, с принципами. Резко порвала с матерью, когда та ушла к А. И., и с братом тоже. Уехала на Урал, в Челябинск, там вышла замуж за рабочего. Работает санинспектором района.
Путь Бориса. Во время войны служил в войсках ГБ, в Москве. На фронте был всего три раза, в командировках. В 1946 году демобилизация — обнаружили порок сердца. Поступил в институт международной журналистики. Там его выдвинули в партбюро. В 1948—49 годах, в период борьбы с низкопоклонством был одним из закоперщиков этой “борьбы”. На его совести изгнание профессора Зибера, историка. Он не был главным, но участвовал. Однако карьера Бориса не очень-то делалась. Он был ленив и не до конца подонок. Это ему мешало. Учился он тоже посредственно, но его сильно подпирал отчим.
Не доучившись, с 4-го курса — ему просто надоело учиться — Борис поступил в какую-то таинственную школу переводчиков. В 50-м году — пик его успехов. Отец подарил ему “Форд”. Он сблизился с сыном Сталина на почве спорта. Знал Боброва
14, пропадал на играх и тренировках ВВС. Школу переводчиков он так и не закончил, отец устроил его на радио спецкорреспондентом. Он несколько раз ездил за границу на спортивные состязания: т. к. ни в чем не понимал, кроме немного, спорта. Жил он прекрасно: отцовская дача (кроме казенной у него осталась дача Ольги Константиновны, вернее — бывшая дача скульптора Кочергина), машина, стадион, рестораны “Москва” и “Националь”, сентябрь всегда в Сочи. Смерть Сталина, арест Берии — резко нарушают этот ритм. Александра Ивановича увольняют, лишают звания.Он в 1956 году умирает. Их выселяют из Дома Правительства. Дают двухкомнатную квартиру на Можайском шоссе. Из радио его, разумеется, выгоняют. Он устраивается администратором в Динамовский спортивный клуб. Начинает пить. Делать ничего не умеет. Старые друзья исчезли. Но — Ольга Константиновна была энергичная женщина. Она не сдается, и тут она вспоминает про Прохорова-Ривкина, отца Б. Добивается его реабилитации и посмертного восстановления в партии. Доказывает, что была его единственной женой, — ибо после 1937 года он не женился. Родственников у него не осталось в живых. Ей удается получить кое-какую компенсацию за Прохорова-Ривкина. Если б в Москву вернулся царь — Ольга Константиновна и тут была бы на высоте.
Но Борис — совсем не то… Он оказался беспомощным. Его считают подонком.
Конечно же, Борис и вся его история — это история Левки Шулепникова из “Дома на набережной”, а Ольга Константиновна — его мамаша Алина Федоровна. Еще одна история, которая через десять лет войдет в “Дом на набережной”.
Профессор Зиберов Николай Арнольдович — в 1949 году изгнанный из ИМЖ за космополитизм. (Несколько недель тогда он каждый вечер ждал, что его арестуют. Жена его помешалась и умерла в сумасшедшем доме. Он остался совершенно один.)
Взятое в скобки Ю. В. вычеркнул.
Расправиться с ним было непросто. Сначала нанесли удар по его жене Евгении Семеновне. Она преподавала в институте немецкий язык. Язык она знала блестяще, так как родилась и выросла в Германии, немецкая еврейка, в 1934 году бежала в Советский Союз.
К ней придрались за то, что она не имеет советского высшего образования и не может, следовательно, преподавать в советском Вузе. (Она окончила университет в Берлине в 1924 году.) Николай Арнольдович был потрясен. Он заявил, что если Евгению Семеновну не восстановят, то он подаст в отставку, директор хладнокровно ответил ему: “Что ж, мол, поделать? В отставку так в отставку”. Тогда-то он понял, что удар нанесен по нему. Группа студентов, в том числе Игорь Карагодин — пошла к директору с петицией в защиту Николая Арнольдовича. Его тут же обвинили в том, что он подговаривает студентов, создает “блоки” и т. д. Короче говоря, летом был объявлен конкурс на замещение вакантной должности зав. кафедрой новой и новейшей истории: специально, чтобы выжить Николая Арнольдовича. Молодой энергичный и во всех отношениях проверенный доцент Власиков нацеливается на место Николая Арнольдовича. Он парторг факультета. Он — ученик Николая Арнольдовича.
Николай Арнольдович: “Сережа Власиков!”
Николай Арнольдович все-таки держит конкурс — это унизительно, но надо жить, ибо устроиться куда-то в другое место пока невозможно. Зав. кафедрой он, конечно, не проходит, но остается преподавателем. Его начинают методически выживать, поручают подготовить доклад о низкопоклонстве и затем обвиняют в том, что он “протаскивал низкопоклоннические идеи”.
Изгнание! Ждет ареста. Несколько страшных недель. Особенно переживает жена, из-за ее мук страдает Николай Арнольдович.
Жена помешалась и умерла в сумасшедшем доме.
Николай Арнольдович куда-то писал, жаловался, но безрезультатно. Главный враг, откровенный и явный был директор Косов. Хитрый и скрытный — доцент Власиков. Технический исполнитель — Борис. Он выступил на собрании, сказал, что Николай Арнольдович приглашал студентов домой, просил организовать петицию и т. д.
Почему он это сделал? По глупости, легкомыслию, потому что не привык серьезно относиться к жизни. Кроме того, у него была личная неприязнь к Николаю Арнольдовичу: тот его резал на экзаменах, не считаясь с громкой фамилией отчима.
Николай Арнольдович живет мыслями о мести Косову.
Косов — доктор филологических наук, у него есть несколько книг по русской журналистике двадцатого века, статьи. Николай Арнольдович решил изучить все досконально, что написал Косов. Где-то должен быть криминал! Два месяца кропотливой работы в Ленинской библиотеке. Ни к одной из своих работ Николай Арнольдович не готовился так тщательно. И,
наконец, — нашел! В одной статье Косов упоминает либерального публициста десятых годов, упоминает очень благожелательно. Николай Арнольдович раскапывает дальнейшую биографию этого публициста — Гринцевича — и выясняет, что в эмиграции он оказался близок к фашизму, жил в Германии, печатался в белогвардейской печати. Во время войны печатал ярые антисоветские статьи (антисталинские!)Это было именно то, чего он так страстно искал! Последовало письмо в ЦК о том, что Косов пропагандирует в своих работах фашистов. Кроме того, он сообщил об этом декану Иванову, который, как ему было известно, втайне ненавидел Косова и мечтал занять его место. Над Косовым разразилась гроза: его очень быстро — удивительно быстро! — сняли с директора, исключили из партии, уволили из многих других мест. Он превратился в ничто, в мразь. Тяжелейший инфаркт. 4 месяца в больнице. С огромным трудом он восстановился в партии, но никакой работы ему не предлагают.
В это время умер Сталин.
Вскоре Косов устраивается преподавателем в рязанском педагогическом институте. Он раздавлен. Второй инфаркт. Он прекращает всякую работу, уходит на пенсию, живет в Снегирях на даче, выращивает огурцы, картошку, лук-порей… Но и Николай Арнольдович особенно не процветает после смерти Сталина. Его угнетают одиночество и память о гибели жены. В ИМЖ он все-таки не вернулся — Иванов, ставший директором, не захотел его брать. Книг его не печатают. Работы в издательствах не дают. Он преподает в областном институте. Одиночество, одиночество! Новые люди, молодые, ловкие, прыткие…
Больше всего на свете ОН ЛЮБИЛ ЖЕНУ (выделено Ю. В.). После ее смерти у него не стало цели в жизни. Была временная цель — месть. Он достиг отомстил. Что дальше? В своей старой квартире на Рождественке он жить не мог. Все напоминало о жене. Он добровольно сдал Моссовету свою большую двухкомнатную квартиру в 46 метров и получил маленькую однокомнатную 27 метров, на Юго-Западе. Это тоже было непросто устроить. Все непросто! Ну вот он устроил… Что дальше?
Он мстил не за себя, а за жену.
Иванова давно уже нет в ИМЖ. Его сняли вскоре после 53 года.
Зато процветает Сережа Власиков. Он стал доктором, зам. директора по учебной части. Преподает в Университете, ездит за границу. Его девиз: “Не надо педалировать”. “Не надо перебарщивать”. После 56 года, после XX съезда Власиков особенно бурно процветает. Он становится одним из борцов против последствий культа личности. Однажды он сказал Николаю Арнольдовичу: “Как жаль, что Вы не были тогда репрессированы! Восстановить Вас было бы пара пустяков…” “А то, что я ждал этого со дня на день и потерял на этом страхе жену?” “Да, но формально Вы не репрессированы и потому не можете быть реабилитированы!”
Интересная история. Мне кажется, она не выдумана, она — из жизни. Возможно, что и фамилия Зиберов подлинная. В доме, где прошло мое детство, жил профессор Зиберов. Может, это и был тот самый? Некого спросить, мама умерла.
Конечно, эта история послужила канвой для коллизии с профессором Ганчуком в “Доме на набережной”, а жена Зиберова — Евгения Семеновна превратилась в Юлию Михайловну и биография та же. Власиков в романе стал Вадимом Глебовым… И вот еще что важно. История эта интересна еще и потому, что самым гнусным пороком Ю. В. считал мстительность. А здесь этот порок разрушает личность и жизнь мстителя.
Ю. В. любил цитировать слова Шопенгауэра о том, что талант — это тот, кто попадает в цель, в которую не могут попасть другие, а гений — это тот, который попадает в цель, которую НЕ ВИДЯТ (выделено мной. — О. Т.) другие.
Характер и судьба Власикова подтверждают: Юрий Валентинович в 1965-м прозрел и то, что произойдет через тридцать лет. Сколько бывших секретарей обкомов, секретарей комсомольских, докторов наук, доказывавших преимущества социалистического строя перед капиталистическим, влились сейчас в передовой отряд демократов—сторонников рынка. Особенно ярятся бывшие комсомольцы, уж такие прогрессисты, уж такие ниспровергатели бывшего режима, будто память им отшибло начисто. Только привычка ПРИСАСЫВАТЬСЯ выдает их. Присасываются к банкам, к губернаторам, к литературе, к именам незапятнанным, да ко всему, что приносит выгоду. Этакие “телята” при любом капитале — денежном или моральном. Нет, не телята, Ю. В. называл их “железными малышами” и знал, что они переживут любые времена и будут “в порядке”.
В этой же школьной тетрадке запись. Она — словно пружина, которая потом сработает в “Обмене”, в “Долгом прощании”, в “Другой жизни”.
Курдин Александр Евгеньевич, — 36 лет.
Кандидат филологических наук. Научный сотрудник Института Филологии Академии наук.
Женат. Имеет дочь десяти лет.
Пишет какую-то книгу, научный труд, о каком-то писателе XIX века, так называемом революционном демократе. “Демократические взгляды и просветительская деятельность И. Г. Златогорова”. Пишет, постепенно понимая, что все это никому не нужно и не интересно.
НЕОЖИДАННО (выделено Ю. В.) берет отпуск на полгода и уезжает рабочим на лесоповал, в Сибирь.
Жена Курдина — Ася. 32 года. Учительница начальной школы. Не понимает мучительного недовольства собой Курдина. Полная, кровь с молоком, веснушчатая хохотушка.
Их жизнь, на первый взгляд, отлично устроена. Они строят двухкомнатную квартиру. Ася не хочет жить с матерью Курдина. Она ее не любит.
Борис — шофер такси. Из бывших.
В 1965 году были написаны первые главы “Исчезновения”. Он прочитал их близким людям. Александру Гладкову и Льву Гинзбургу понравилось, правда разное и по разным причинам. А вот дома… Здесь, мне кажется, стоит дать страницы из дневника его жены. Они многое объясняют в его жизни.
“Повесть будет плохая. Во-первых, он гордится своей принадлежностью к классу большевиков-бонз, которые жили в доме правительства. Все воспоминания детства слюнявы и неестественны. Себя надо показать с хорошей стороны, мать тоже, большевика-отца тоже, сестра тоже светлая личность и т. д. А потом пришел 37 г. и все разрушил. История, в которой пострадала семья Трифоновых. Все это правда. Но в его воспоминаниях вся семья так маскируется, что читать скучно, а описание елки в большой квартире подобно Чарской. Да, дает мой муж! А ему надо уехать, плохо и трудно пожить, получить какое-нибудь потрясение и написать роман о рабочем классе или крестьянстве навроде папочкиных “Сталеваров”
15, над которыми он криво усмехается.…Ю. конечно противный парень. Я люблю труд писателя, понимаю в литературе, я могу любить его, мне не нужны другие, но он так мало уделяет мне внимания, так дразнит мою ревность унизительно и зло — что он мне делается ненавистен… и я найду другого человека… А когда мы спорим, он говорит, что отравила жизнь прежним мужьям, не ужилась ни на одной работе, ничего не добилась с моим голосом, потому что ленива и не могу делать усилий над собой… И тогда во мне поднимается что-то… Сейчас я начала лучше себя чувствовать, перестала собачиться и решила писать дневник. Раз он писатель и ночи напролет строчит, я тоже буду писать. Продолжу свой дневник, который забросила много лет назад. Но уж теперь не оставлю его неосторожно на виду, он наверняка прочел все и о моих мыслях, когда не стало… тоже”.
Что здесь можно сказать?
Поведать о любви двух людей и о том, как и почему эта любовь ушла?
Или о трагической судьбе красивой женщины солистки Большого театра Нины Нелиной?
Но как рассказать о горькой непоправимости жизни?
Это умел Юрий Трифонов, заплатив за свой дар страданиями.
В романе “Время и место” есть эпизод, когда писатель Никифоров спрашивает свою жену, которая была любовницей всесильного государственного деятеля, что она почувствовала, когда узнала, что тот ушел из жизни. А может, на самом деле Ю. В. прочел записи Нелиной лета 54-го о смерти…? Впрочем, неважно. Важно вот что: запись в его дневнике.
“Во время ссор и скандалов Нина кричит, выбалтывает непоправимое. Иногда мне кажется, что она больна душевно. Но уже очень скоро она другая… глаза у нее словно выцветают”.
Дневники умершего человека субстанция деликатная (если не писались специально для потомства). Публикуют их обычно близкие родственники как свидетельство жизни человека и как документ эпохи.
А здесь нет ни родственных уз, ни поручения ушедшего. Свидетельство времени? Да, пожалуй (свидетельство и времени и нравов).
Много лет тому назад сразу после смерти Нины ее родители организовали травлю Ю. В. Сделав купюры, касающиеся “другой жизни” дочери, они оставляли самое горькое, написанное в минуты, мне кажется, помрачения. Такие минуты бывают у любого человека, в любой семейной жизни (вспомним дневники супругов Толстых), и то, что можно довериться бумаге, есть, на самом деле, самый надежный способ самоизлечения, или, как писал Ю. В. по другому поводу, “выблевывание того, что мешает жить дальше, отравляя организм”
16.А ведь Ю. В. в “Другой жизни” сказал, что семейная жизнь — организм, и, как всякий организм, может быть здорова и может быть больна, и, как всякий организм, достигает и времени расцвета и часа смерти.
Дневники Нины мне принес человек, когда-то работавший в редакции толстого журнала. В его журнал, как и во все другие, эти дневники принесли мать и отец покойной Нины с требованием опубликовать. Страницы стали достоянием многих, приближенных к жизни редакции, людей.
Можно представить, что пережил в те времена Ю. В. Недаром он любил повторять слова Бальзака о том, что главное для писателя — это выдержка. Но чернь не должна об этом догадываться.
Прошло много лет. Уже давно нет ни Нины Нелиной, ни ее мужа Юрия Трифонова, в котором она никак не хотела видеть писателя огромного таланта, которого стремилась подогнать под образчик преуспевающего “советского писателя”. Он не поддавался. Это и вызывало гнев и раздражение. И еще… видела, как уходит любовь. От отчаяния, от непоправимости ухода делала все новые и новые ошибки. Она любила Ю. В., но своей измученной искалеченной душой не могла понять, что нельзя заставлять человека быть ДРУГИМ.
Ю. В. никогда не говорил о Нине дурного слова. Однажды сказал ироническое: “Нина думала, что я буду получать премии каждый год”. Нина присутствует почти во всех произведениях Трифонова. Это и Ляля в “Долгом прощании”, и Рита в “Предварительных итогах”, и в чем-то Ольга Васильевна в “Другой жизни”. Ю. В. изживал свои тайные раны в творчестве. Мне кажется, что те, что были связаны с Ниной, — изжил. Последнее, очень трезвое “прости” и “прощай” он сказал ей в своей последней книге-исповеди “Опрокинутый дом”. Разве не символично, что рассказ, посвященный когда-то Нине, “Воспоминание о Дженцано” превратился в другой под названием “Кошки или зайцы”? То же о Дженцано. И там есть слова: “Разумеется, мало радости узнать, что когда-то тебя изумлявшее и делавшее счастливым оказалось фальшивкой и ерундой”. Сердце Нины разорвалось от отчаяния, в предчувствии этих слов.
Так зачем приводить отрывки из ее дневников? Но ведь это подлинное свидетельство его жизни. Свидетельство его выдержки.
Когда-то, незадолго до смерти, он сказал мне: “Почему мы с тобой такие несчастливые?!”
Ответ на этот вопрос есть: “Где капля счастья, там на страже иль преступленье, иль порок”. А иногда и то и другое вместе. Нина была красивой, талантливой, неистовой, необузданной, а молодость ее пришлась на времена, когда преступление и порок ломали и калечили не одну ее судьбу, не одну ее неповторимость.
И еще. В этой, а не в какой иной ситуации истоки образа Никифорова во “Времени и месте”. Никифоров был писателем, который НЕ ХОТЕЛ знать правду о жизни, им владел страх “узнать”, который Ю. В. назвал синдромом Никифорова.
Ю. В. тоже не всегда хотел знать правду, отсюда бегства в Туркмению и многолетнее молчание.
1966-й начался хорошо. Ю. В. отнес “Отблеск костра” в издательство “Советский писатель”, кое-что добавив из того, что “не прошло” в “Знамени”. Верочка Острогорская (редактор) сделала вид, что вставок не заметила.
В июле был чемпионат мира по футболу в Англии, и Ю. В. здорово повезло: журнал “Физкультура и спорт” направил его на чемпионат в качестве собственного корреспондента.
Вот некоторые отрывки из дневника Ю. В.
Президент ФИФА С. Роуз призвал футболистов играть корректно. “Дейли экспресс” взывает “Готовьте полицейских к чемпионату мира!”
5 июля
ВВС (Би-Би-Си). Английская гадалка об исходе чемпионата: над каждой страной властвуют определенные созвездия. Над СССР, например, созвездие Водолея.
Выиграет Аргентина, так как 30 июля звезды, благоприятствующие этой стране, будут находиться как раз над Буэнос-Айресом.
Народы играют!
По сведениям статистического ежегодника, за десять лет — с 1882 по 1891 год, Германия издержала 37 177 500 колод карт. Каждый взрослый немец тратил на игру в карты 684 часа в год, или, считая рабочий день в
8 часов, 85, 5 дня в году.Не отсюда ли корни фашизма? Выиграть все одним махом, рискнуть, поставить все на карту. Гитлер — безусловно, мировой картежный игрок.
Отсюда, с одурманивающих, отупляющих картежных столов, поднималась угарная идея фашизма — переменить судьбу! Стать властелином судьбы!
Не игрок ли и всякий, кто, на свой страх и риск, решается на шаг, ведущий к мировым последствиям? Находиться на подмостках, на глазах у миллионов — тоже игра. Человек, облепленный, засаленный миллионами жадных взглядов; лицо, лоснящееся от чужих взглядов.
Тренер сборной страны, готовящейся к чемпионату мира — тоже игрок. И какой игрок! Он может выиграть все или же все проиграть. Третьего не дано. Как же хочется ему заглянуть в будущее, угадать, что будет через месяц.
11 июля
Перелет Москва—Амстердам—Лондон—Ньюкастль — автобус в Сандерленд. Вылетели в 10.30, прибыли в Сандерленд в 1 ч. 30 ночи по московскому времени.
В Лондоне провели около шести часов. Проезжали Гайд-Парк, Пикадилли.
Корейская загадка?
Корейцы создали атмосферу тайны и неизвестности вокруг своей команды. В Москве на аэродроме они отказались отвечать на вопросы, тренер говорил какую-то чепуху. Отказались разместиться в гостинице, и все 70 человек поселились в посольстве. Поехали в ГДР, там должны были сыграть два матча с немецкими командами. Корейцы вдруг отказались играть. Немцы были в панике: они надеялись этими играми как-то окупить свои расходы на прием и содержание громадной делегации. Затем корейцы сказали, что они ПОКУПАЮТ (выделено Ю. В.) две игры, то есть берут все билеты, но никто не должен присутствовать. Они играли с двумя клубами первой лиги 3:1 и 3:3
.Специальные люди из сопровождения корейской команды следили за тем, чтобы не появилось ни одного человека на трибунах. Немцы взмолились: дайте посмотреть хоть руководству города и представителям советского командования. Корейцы с трудом разрешили. По некоторым сведениям coach нашей сборной Н. Морозов тайком прибыл в ГДР и смотрел игру из палатки, нашей военной палатки (под видом офицера?)
Корейцы были быстры, резки, били хорошо и хлестко без обработки. В Англии они продолжали нагнетать атмосферу тайны. И они добились своего. Наша команда вышла на поле, объятая волнением и даже страхом перед неведомым. У Хусаинова, Сичинавы ничего не получалось от мандража. Остальные тоже играли скованно. Один Банишевский был молодцом. Публика болела за маленьких корейцев, одетых в нашу форму: красные футболки, белые трусы.
Наша команда играла очень плохо, хотя корейцы — еще хуже. Корей-ская загадка оказалась блефом. Нельзя, изолировав себя от всего мира, добиться результатов. Футбол — искусство коллективное, всемирное. Надо встречаться, узнавать, учиться у других.
16 июля
Автобусом в Эдинбург. Город изумительной красоты. Громадная скала в центре, на ней — замок Марии Стюарт. Шотландская стража в юбочках у ворот. Рыжеволосые коленки солдат.
Вдоль подножья скалы — сад и центральная улица Princesstreet. В саду стоят большие скамьи с табличками: “дар такого-то в память того-то”. Память — скамейки в городском саду! Сиди и вспоминай. Это — недавнее изобретение.
Темные камни — из них сделан город. Шотландцы — народ, устроивший свою жизнь на скалах.
Я и Малюгин ехали с какой-то комсомольской группой. Они пели всю дорогу “Подмосковные вечера” и тысячу других песен.
Я помню рассказы Юры об этой поездке на чемпионат по футболу. Что там произошло с судьей Тофиком Бахрамовым, присудившим кому-то какой-то гол, — не поняла. Помню — Юра оправдывал Бахрамова.
А вот смешное — запечатлелось живо. Как сейчас вижу Юру, изображающего членов делегации. У него, кроме дара рисовальщика, был еще и незаурядный актерский дар. Трудно поверить, при его медлительности и серьезности, что он был блестящим комическим актером.
Он очень смешно показывал, как люди в больших кепках, вглядываясь через окно автобуса в проплывающие мимо витрины, сообщали громко: “Что-то я нэ выжу здэсь хороших товаров”. Как по дороге назад из Эдинбурга они плясали в проходе, припевая “Будэм петь, будэм веселиться!” В Эдинбурге Юра оказался благодаря своему другу драматургу Л. Малюгину. Юра сидел и не спеша завтракал, когда в зал влетел Малюгин.
— Давай, быстро, автобус на Эдинбург сейчас уходит!
— Но…
— Да бросьте, обойдетесь без яичницы, быстрее!
Особенно мне запомнился рассказ о сталеваре, победившем в какой-то хитрой викторине и выигравшем поездку в Англию. Поездку попытались зажать начальники из Спорткомитета, но не на того напали! Свердловский сталевар пробил свои права и оказался в группе туристов. Он был несказанно счастлив! Рядом — А. Старостин, Л. Яшин, все звезды футбола.
В Гайд-Парке он кинул клич: “Сыграем! Лев — на ворота! Толян, будешь правым! Юра — вставай в центр!”
“Руководитель” группы был в ярости. “Прекрати немедленно!” — шипел он.
— Да здесь можно играть!
— А я запрещаю!
— Да пошел ты!
— Ты больше никуда никогда не поедешь!
— А я без тебя это знаю! Толян, пасуй, пас!
22 июля
Трагическая и сенсационная игра Корея—Италия.
Все были убеждены, что итальянцы разгромят корейцев. Во второй половине дня стало холодно, начал накрапывать дождь.
Корейские журналисты в ложе держались очень уверенно, улыбались. “Мы будем играть на выигрыш!”
Итальянцы слишком уж красивы для большого футбола. Маццола, Баризон, Факетти, Ривера — кинозвезды, а не футболисты. Они не приспособлены к жесткой игре.
Стадион поддерживает корейцев. Итальянцы размахивают флагами и кричат: “Форца Италиа!” Первые пять-шесть минут было, по меньшей мере, два момента для взятия ворот корейцев.
Корейцы приехали воевать, а итальянцы красоваться…
Итальянские журналисты, живущие в нашем отеле, представляющие 30 крупнейших газет, заставили Фаббри
17 приехать на пресс-конференцию, он приехал. Его помощник встречал журналистов, рассаживал, что-то говорил…Вдруг один старик ударил кулаком по столу:
— Как вы смеете улыбаться, когда вся страна плачет?!
Фаббри стоял, скрестив руки. У него был вид Наполеона после Ватерлоо. Он отказался давать оценки отдельным игрокам, сказав, что должен сначала поговорить с каждым в отдельности, а они слишком подавлены. (Конференция происходила наутро после игры.)
— Никто не убит так, как я.
У него контракт еще на 4 года с итальянской Федерацией футбола —
15 000 лир в год. До 1970 года.— Я сделаю полный отчет Федерации футбола, а там пусть они делают свои выводы.
Итак. Итальянская Федерация может получить голову Фаббри, но… за 60 000.
Фаббри больше всего обвиняли за отбор игроков. Он взял всю вину на себя. Итальянские газеты полны гнева.
После возвращения из Англии — снова рутина. Газетные очерки про Гидроуглемаш, о выставке “Интероргтехника-66”… Ссоры дома. Откуда-то взялась книга, написанная Эугеном Леблем и Душаном Покорным о процессе над Сланским
18. Книга на немецком, изданная на Западе. Ю. В. переводит, конспектирует подробно рассказ о чудовищных издевательствах над бывшим партийным руководителем и его “подельщиками”.И вдруг, казалось бы, совершенно неожиданные записи из книги Корлисса Ламонта “Иллюзия бессмертия”.
Джорж Сантаяна: “Подлинная мудрость состоит в отказе от собственных иллюзий, с тем, чтобы успешнее достигнуть осуществления своих идеалов”.
ИОВ: “Если человек умрет, то будет ли он снова жить?”
Уильям Джемс: “Для огромного большинства людей белой расы религия означает, прежде всего, бессмертие — и, пожалуй, ничего больше. Бог есть создатель бессмертия”.
“Если бы привилегия вечной жизни была предметом сбыта, она продавалась бы дороже всех товаров, когда-либо предлагавшихся человечеству”. Эвери Грейтс
Бессмертие — выше чем Бог?
Христианство победило как религия, побеждающая смерть. Великий обман. То, что желалось.
Записи не случайны. Юрий Валентинович переживал глубочайший душевный кризис.
26 сентября на курорте Друскеники, куда она поехала одна, умерла его жена Нина Нелина. Ей было 43 года.
Надо было преодолеть “мертвую точку” и жить дальше. Несколько дней Ю. В. пролежал, отвернувшись лицом к стене. Потом пришел Гинзбург, насильно повернул и сказал: “Мордочкой похужел, но жить будешь”.
Однажды мы говорили о шокирующей непредсказуемости поведения человека, переживающего подлинное горе, и Юра сказал неожиданное: “Через две недели после смерти Нины я с двумя бутылками водки поехал к незнакомой женщине”.
Тогда я, еще не пережившая безвозвратной потери близкого человека, была… ну, скажем, удивлена. Теперь я знаю, что горе переживают по-всякому.
А женщина позвонила сама и сказала, что совсем недавно потеряла мужа и, может, им вдвоем будет легче. Юра поехал к ней на Ростовскую набережную в изогнутый дугой дом. Легче ли им было вдвоем, он не сказал, сказал только, что женщина была умной и доброй. Вскоре она умерла. Вот и вся история.
Григорий Бакланов, который долго и близко знал жизнь Юры и Нины, в своих воспоминаниях с искренностью талантливого человека написал: “…началом тех книг, которые дадут ему имя и оставят в литературе… стала трагедия”.
Мне думается, что трагедией было все, что происходило с жизнью Юры и Нины.
В 1966 году Ю. В. снова стал автором “Нового мира”, в издательстве “Советский писатель” вышел “Отблеск костра”.
В “Новом мире” была опубликована ошеломившая читателя повесть
В. Катаева “Святой колодец”.Ю. В. считал эту книгу не только событием в Литературе, но и событием в своей жизни. Она открывала новые горизонты, новые возможности формы. Но не все его собратья по перу думали так же: книгу Катаева встретило резкое неприятие у некоторых писателей. Об одном из них, злобствовавшем по поводу прозы Катаева, Ю. В. записал в дневнике.
“Странный человек N. Ушибленный первой книгой, имевшей успех, ставший грубым и несправедливо высокомерным ко всему талантливому новому… Злобен, как все евнухи”.
Пройдет много лет, и этот же N. так же несправедливо будет отзываться и о “Доме на набережной”. Злобно и как-то очень уж в унисон официальной критике. Но Ю. В. все забыл и, встретив N. обошелся с ним крайне радушно. Я удивилась и напомнила ему о высказываниях N.; Ю. В. отмахнулся: “А, ладно! Людей без яиц надо прощать”.
Еще о нашумевших книгах. В 1967 году Лев Гинзбург опубликовал “Бездну”, книгу о предателях, сотрудничавших с немецкими оккупантами. Очень сильную книгу, но в “Правде” ее осудили. Ю. В. написал хвалебную рецензию, в ней он, в свою очередь осуждал “Правду”. Гинзбург жутко перепугался и попросил Юру изъять пассаж, где упоминалась главная газета страны.
Юра очень любил Леву Гинзбурга. Со всеми его слабостями, с блеском остроумия, с даром великолепного переводчика немецкой поэзии. В Гинзбурге было намешано много. Только он мог устроить такую свистопляску после смерти жены, которую очень любил.
Сначала безумно растерялся, потом затосковал. От тоски начал заводить роман за романом. За ним с топором бегал по лестнице ревнивый муж, а маленький сутулый Лева очень шустро носился вверх и вниз. Сам же вечером рассказывал беспощадно, с хохотом. Потом для чего-то вызвал из далекого сибирского города свою фронтовую подругу. Приехала славная миловидная женщина. Ничего не понимая, в оторопи провела несколько недель в Москве и уехала обратно в Сибирь.
Затем появилась немка русского происхождения. Но тут уже была истинная любовь. И, как всегда, “где капля счастья…”. Лева умер совершенно неожиданно. Еще вчера договаривались собраться, поесть арбузов… и вдруг — больница и скорая смерть. Его любимая женщина решила остаться навсегда в России. Почему-то я поселила ее в Пахре на даче Марины Влади. Целыми днями она писала. Оказывается, многое фиксировала и эти записи помогли ей сочинить, говорят, неплохую книгу про нашу непостижимую жизнь. Да еще немного “от себя”. Книга была бестселлером. Но это через год или два, а тогда, на даче, она говорила: “Я — аскет. Мне нужно только парное мясо и джинсы”. Ни того ни другого в то время в магазинах не было и в помине.
А еще Юра очень нежно любил Виталия Семина. Скромного, деликатного человека и замечательного писателя. Юра навещал его в Ростове, куда приехал работать в архивах. Через много лет мы оказались вместе в Германии, и Семин научил меня кричать на чудовищном немецком: “Деньги на стол, или я буду стрелять!”
Дело в том, что Виталий подростком был угнан в Германию на работы. Об этом написал потрясающую книгу “Нагрудный знак ОСТ”. В конце войны он с другими мальчишками, сбежавшими из лагерей, разбойничал в развалинах Берлина. Отсюда и “немецкий”. Виталий был одним из самых качественных людей, которых мне довелось встретить. Юра старался помочь (и помогал) ему: Семин жил трудно, его неохотно печатали.
Долгая, до самой смерти А. Гладкова, дружба связывала Юру с этим незаурядным человеком, талантливым драматургом и страстным книжником. Беседы с ним, переписка были отдушиной в неотвратимо сгущавшейся атмосфере, наступившей после “оттепели”.
Комарово. 19 февраля 1967 г.
Дорогой Юра!
Купил как-то и прочитал залпом Вашу книгу “Отблеск костра”. Я читал ее первую редакцию и раньше в журнале, но книжный вариант гораздо лучше, хотя мне понравилось и то, что печаталось в “Знамени”. На мой нынешний вкус такие вещи интереснее канонических рассказов и повестей, хотя бы уже потому, что реальная, а не мистифицированная история времени содержится в них в составе густого раствора, не разбавленная беллетристическими околичностями.
Очень умно Вы поступили, включив в книгу воспоминания Вашей бабушки, и Вы совершенно правы в заключающем их авторском комментарии. Вы задаете вопрос, а иногда спрашивать нужнее, чем поспешно и непродуманно отвечать.
Я живу в комаровском Доме писателей, но, как известно, писатели ленивы и нелюбопытны и читают на удивление мало.
Читают только то, что “в моде”, сейчас, например, роман Булгакова (мне он, кстати, не очень понравился — кроме вставной новеллы о Пилате). Но Вашу книгу у меня все время берут и читают все, с кем я здесь общаюсь: В. Ф. Панова, Е. Добин, Н. Я. Берковский и др.
Это люди, много и точно помнящие, и разговоры вокруг нее возникают интересные.
Все удивляются на то, что она прошла в нынешние времена цензуру. Здесь у одного литератора цензура вымарала фразу о том, что герой женился в 1937 году, усмотрев в этом какой-то сложный намек, чего не было и в помине.
А рукописей интересных вокруг очень много: гораздо больше, чем интересных книг. В двадцатых годах было популярное словечко “ножницы”. Оно обозначало диспропорцию между количеством товаров и бумажных денежных знаков. Сейчас образовались новые “ножницы” — диспропорция между печатаемым и тем, что пишется. И она пока все увеличивается. В этом новая черта времени — в иные годы раньше ничего не печаталось, но и не писалось. Я оптимист и думаю, что этот нарастающий вал написанного неизбежно разрушит условные цензурные рамки. Оглавления журналов даже в малой степени не представляют фактическое состояние современной литературы. И от этого никуда не денешься.
В. Ф. Панову почему-то взяло сомнение — правильна ли у Вас дата вступления немцев в Ростов. Она сама хорошо помнит, что это было на Пасхальной неделе, и ей кажется, что это было в апреле. Но, вероятно, правы Вы.
Жалко одно, что таких книжек выходит мало и предстоит читать картонажные романы вроде “Костра”
19 и ему подобное.Жму руку. Ваш А. Гладков.
А вот письмо неожиданное. От человека, живущего ныне далеко, за границей. Неожиданное не потому, что я не знала о дружбе Юры с Ефимом Эткиндом
20 (мы видались в восьмидесятом году в Париже), но в нынешние прагматические времена трудно представить, что человек, отправляясь в дальнюю поездку за рубеж, спешит послать “проездом” из Бреста письмо автору, в котором делится своим впечатлением о прочитанной книге.Дорогой Юра,
Пишу Вам с дороги, из Бреста, потому что мне не терпится Вам сказать, что Вы заслонили мне Вашей книгой
21 все, что в вагоне и вне его. Вы, наверно, не раз уже слыхали то, что я сейчас Вам скажу, но я все же скажу: книга эта удивительная среди окружающих ее по полноте сказанной правды, по благородству и мужественности тона, по отсутствию всяких заигрываний с читателем и попыткой внешними, фальшивыми средствами его увлечь, по точности и лаконизму, восходящим, — как Вы, наверно, этого хотели, — к Тациту. Но вот еще что мне было особенно интересно: замечательные и как бы походя брошенные мысли об искусстве и его роли, как, скажем, в том месте, где Вы в нескольких фразах говорили о времени как о художнике. Сталин унижен и раздавлен здесь хуже, чем любой бранью: расправа с теми женщинами и детьми, которые его привечали, с товарищами, спавшими с ним в одной койке — куда же дальше!В общем, хочу сказать: эта тоненькая книжка — большая книга. Спасибо Вам, что Вы мне ее подарили
.Крепко жму Вам руку.
Ваш Е. Эткинд. 17 апреля 67.
Разбирая письма шестьдесят седьмого года, я на одном из конвертов увидела среди набросков-профилей мужчин, каких-то геометрических рисунков, летучий, исполненный карандашом… набросок моего портрета. Посмотрела дату на почтовом штемпеле и… вспомнила!
Да, это был год шестьдесят седьмой. Август. Соседи по дому М. почему-то пригласили меня в гости. “Мы будем скромно отмечать день рождения Юры Трифонова, обязательно приходи”, — сказали они. Я знала, что год назад у Трифонова умерла жена, и то, что день рождения устраивали ему друзья, было, ну, скажем, понятно и естественно. Но почему приглашена я? Для меня Трифонов уже тогда был писателем если не великим, то бесконечно чтимым, отстоящим от меня на дистанцию немыслимую. Я была растеряна. Сидеть за одним столом с самим Трифоновым! Кроме того, мне некуда было девать собаку. Муж был в отъезде, а находиться в доме одна собака не умела: начинала выть и скрестись в дверь. И я решила зайти ненадолго с собачкой.
Он сидел лицом к окну, бледный, неподвижный, лицо отекшее. От него шло дыхание такой беды, такого душевного и бытового неустройства, что я просто испугалась этого человека и того, что он нес с собой. Мне было неуютно за мрачным застольем, я что-то лепетала и довольно скоро откланялась. Через несколько лет выяснилось, что он сам попросил пригласить меня. Почему-то ему казалось, что я тоже несчастна.
“Но ты пришла холеная, беспечная, с глупой собачкой на глупом поводке, и я — старый несчастный дурак…”
Юра говорил мне, что давно, с самого начала нашего знакомства, как бы не забывал обо мне. Мы существовали отдельно, на очень большом расстоянии, видались редко и случайно, но я тоже помнила каждую встречу.
“Знаешь, Нина была ведьма. Однажды она мен сказала: “Вот я умру, и ты женишься или на какой-нибудь редакторше, или на Ольге” (и назвала мою тогдашнюю фамилию).
Так и случилось.
ї Публикация и комментарии Ольги ТРИФОНОВОЙ
1
“Утоление жажды”.2
“Война и мир”.3
А. Я. Валек — участник революции 1905—1907 гг.4
Я. Д. Гусев — один из политических руководителей Красной армии. Член Реввоенсовета.5
П. Н. Ткачев — публицист, один из идеологов народничества.6
В. Редгрейв — знаменитая английская актриса, исповедующая идеи Троцкого.7
Ю. Трифонов. Утоление жажды.8
Героиня повести К. Вагинова.9
Малая советская энциклопедия.10
Концентрационный лагерь.11
Директор Гослитиздата в тридцатые годы.12
Экспроприация.13
Шалаев Б. Е. — участник революции. Друг В. А. Трифонова.14
В. Бобров — знаменитый футболист и хоккеист.15
Речь идет об одной из картин А. М. Нюрнберга – отца Нелиной.16
Письмо М. Вальзеру.17
Фаббри — тренер сборной Италии.18
Сфабрикованный процесс в Чехословакии в 1949 году. Р. Сланский — до 1951 года один из лидеров Компартии Чехословакии.19
Видимо, речь идет о романе К. Федина “Костер”.20
Е. Эткинд — известный филолог-германист.21
“Отблеск костра”.В 1999 году мы продолжим публикацию
“Из дневников и рабочих тетрадей” Юрия Трифонова