Стихи
Николай Беляев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1998
Николай Беляев
Я выпрыгнул из поезда…
* * *
— С утра по радио покойники
поют,— вздохнула мать…
А это — пел Шаляпин!
Ребенок вздрогнул.
Обесцветился уют.
А голос жил, звучал,
как море — необъятен!
А голос жил,
могучий, властно звал
в огромный мир,
границ не признающий.
Малец подрос
и взял свой первый перевал,
и понял — дали открываются
идущим…
Когда вернулся к Волге,
в свой родимый край,
застал отца еще живым
и хрип расслышал:
“Держись
и мать одну не оставляй…”
И стало тихо –
не бывает тише.
Потом, крестьянствуя,
он разом постарел.
Мать схоронил.
Когда поет Шаляпин,
дед на минуту отрывается от дел,
вздыхает:
—Жаль,
теперь пластинки без царапин…
* * *
Я всю жизнь был очехлопом,
жил — куда мне торопиться?
Но Очанью встретил, чтобы
в ночеокую — влюбиться!
Не случайно друг-киношник,
бросив взгляд прицельно-меткий,
выдал: — Нет…ну невозможно –
не глаза, а табуретки!
Этой шутке — четверть века,
сват — давно не кажет носа,
но вспомянем человека,
через годы — улыбнемся!
К черту старческие вздохи:
— Ах, страна воспоминаний…
Не проклятия эпохе
специфических дознаний:
кто и что читал т а к о г о,
кто кому и что заметил,
кто сказал какое слово,
что — другой — ему ответил…
Нет, не игры идиотов
с политической закваской!
Слава богу, в мире что-то
только музыке подвластно,
только краскам — их звучанью,
переходам, переливам…
Славлю я свою Очанью –
только с ней я был счастливым!
А уж как мы там очались,
как очарствовали с нею,
как с печалями справлялись –
рассказать я не сумею.
Пусть об этом скажут сами –
наш Очарик и Очёнка,
всем, с кем встретятся глазами,
о своем грустя о чем-то,
под другими небесами,
при ином укладе, строе,
где иная тяжесть знанья,
век иной,
и всё — иное…
1996
* * *
Ой ты город-городок, Владимир,
с куполами-шлемами своими,
с белизной резных святых соборов,
с красотой речных, лесных просторов,
с мягким светом, растворенным в дымке,
ты — мой сон о шапке-невидимке.
Мне она подарена случайно,
в ней бродить — легко необычайно,
словно сбросил прежней жизни бремя…
Мне ее снимать еще не время.
Поброжу — нездешний и незримый,
вникну в тот узор неповторимый
из камней, деревьев, лиц и судеб,
добираясь до корней, до сути.
Занят важным делом — я любуюсь,
как с холмов струятся реки улиц,
вслушиваюсь в окающий, окский
говор, своенравный, не московский.
Не зарос травой, в веках — не вымер
славный город-городок Владимир,
не владел, не володел он миром,
учит — ладу: в ладе, в мире, с миром…
23.XI.96
* * *
Может, кому-то — лепава, забава,
лёп, лепетабрики, лепетовня…
А в мастерской — лепятишек орава
лепит, кто — птиц, кто — лепуньку-коня.
Кто — мужичка — Лепуна с Лепунихой,
кто — их облепень: лепишек, лепиц.
Сколько лепилок! — а в общем-то тихо,
словно в читальне, где шелест страниц.
Линии, краски — о мере и вкусе…
Славно, что в печке огонь не потух!
Куры-лепуры и гуси-лепуси,
ку-ка-рекурчатый, яркий Лепух!
Глина леплива, послушна лепилкам,
пальцы — лепильствуют, глазки цветут…
и Лепоту — ощущают затылком,
клеточкой каждой, и — людям несут.
* * *
Я выпрыгнул из поезда,
летящего во мрак.
Вслед — крик, и вроде –
горестный:
— Куда ты? Вот дурак! —
Я выпрыгнул из поезда,
лечу над полотном,
лечу, смеюсь бессовестно:
— Поговорим потом! —
Сверхволевым усилием
лечу не вниз, а вверх
–над снежною Россиею,
где лес — как волчий мех,
поблескивает инеем,
колючей сединой…
Загадочная, зимняя,
под ледяной луной —
страна, отчизна, Родина,
необъясним твой свет,
разлитый над угодьями,
где елок — как ракет…
Я выпрыгнул из поезда,
в нем ехать не хочу.
Я выпрыгнул из поезда
и вот — один — лечу.
Я сам собою вычеркнут
из списков, картотек,
из рассуждений вычурных…
Лечу — сквозь ночь и снег.
Лечу над замороченной,
измученной тщетой,
трудами сверхурочными,
чистейшею, святой…
Над нищею, оболганной,
запетой, пропитой,
с отравленною Волгою,
с чернобыльской бедой.
Я выпрыгнул из поезда,
лечу вдоль полотна,
лечу, не беспокою вас,
вам — цель своя видна.
Вы можете, естественно,
сидеть в своем купе,
хотя и вам — невесело,
несладко и т.п.
Я — выпрыгнул из поезда,
но не в родной кювет.
Я выпрыгнул из поезда
в свой юношеский бред:
туда, где люди дружбою
и добротой сильны,
улыбка — их оружие –
видна и со спины,
где длится поиск истины
в рассказах до утра,
пока стреляют искрами
полешки из костра,
и всем не внове — спор вести,
и в песне строить лад,
и жить по чести-совести,
не требуя наград.
Лечу в края нездешние,
где свет и цвет — другой,
в черемухово-вешние,
безгрешные — в покой,
который поколениям
лишь снится по весне…
Лечу я тем не менее
сквозь ветер — не во сне!
И леденею медленно,
и все же — до конца! —
лечу — куда? — неведомо,
сдирая лёд с лица.
Январь 1997
* * *
Наше время кончилось. Давно.
Мы остались там, в шестидесятых.
Новых поколений все равно
не сложилось… И — недораспятых –
нас почти простили палачи,
обнаружив, что Идея — сдохла,
выдохлась, скукожилась, усохла,
прогорела, как дрова в печи.
Наше время кончилось. Хлопок
прозвучал. Дохнуло гарью ада.
И никто от ужаса не взмок,
увидав Чернобыля дымок.
В нем никто предугадать не смог
грозный знак всеобщего распада.
Наше время кончилось. Грядет
то, в котором нам не будет места.
Подрастает дочь, почти невеста.
Я ее обидел, бегемот…
Впрочем, спит она. И видит сон,
что тайком гуляет в райских кущах.
А рассветный колокольный звон
отпевает нас, еще живущих.
Тех, кто землю спас для вас, грядущих,
от идиотизма звездных войн.
1995
* * *
Свидетель трех правлений на Руси,
я дожил до четвертого, до пятого…
Хмур горизонт.
Река мерцает матово.
И мат крепчает, господи, спаси!
* * *
— Нынче время не для поэзии, —
доброхоты мне говорят. —
Прозу, драмы — читать интереснее.
Ты занялся бы прозою, брат!
Улыбаюсь я: — дело известное…
Но — случались сложней времена!
Где, когда он был — рай для
поэзии?
Да и что на земле бесполезнее,
беззаконнее, чем она?!
* * *
Оттенков, созвучий глухой перезвон…
И чудится в слове тоскующем,
что вся поэзия — только стон,
мечта о неведомом будущем.
Но, кажется, только при смене эпох
чувствуют по-настоящему,
что вся поэзия — только вздох
вослед уходящему.
* * *
Посредине деревни —
белый храм для души.
И седые деревья —
чудо, как хороши!
Как застывшие взрывы
белизны, чистоты
необъятные ивы
вдруг — белей бересты.
Кристаллически-ясный,
потаенно-живой,
неизменно прекрасный
символ жизни самой.
Как на каждой ладони –
ветви линий судьбы,
то, о чем и не помним,
зная власть суеты.
Но приходит мгновенье,
просветляется взгляд,
и весь мир — откровенье,
как полвека назад.
1995
* * *
Алданским приискам, заводам
еще и полувека нет,
а этим скалам и породам –
четыре миллиарда лет.
Все это сплавилось, остыло,
явилось из глубин на свет…
Нас не было.
Им — точно! — было
четыре миллиарда лет.
Речь, впрочем, не о нас, бродягах.
Что — мы? — пред возрастом планет.
До Рюрика, до всех варягов –
стена аукала в ответ!..
Ты стал ученым, знаменитым?
Смешон амбиций жалкий бред.
Ведь этим гнейсам и гранитам –
четыре миллиарда лет.
Для них эпоха древних греков
и наша — как один дуплет.
Ах, не о том ли кукарекал
Суворов — после всех побед?
Волною вечность подкатила
и смыла наш случайный след.
Мы все уйдем.
А им — как было:
четыре миллиарда лет.
Беляев Николай Николаевич
родился в 1937 году в Ярославле. Окончил Казанский университет, геолог-физик. Работал в экспедициях, потом инженером-конструктором, журналистом, ассистентом кинооператора на студии телевидения. С 1967 года по 1998-й вышло десять книг стихов. Член Союза писателей СССР с 1969 года. В “ДН” печатались его переводы стихов больше с татарского — он много лет жил и работал в Казани, — там опубликовано девять сборников его стихов, там был принят в СП СССР. Ныне Н.Н.Беляев живет во Владимирской области, в селе Ворша.