Заметки участника семинара
Владимир Зелинский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1998
Владимир Зелинский
Просить прощения и прощать
Заметки участника семинара
Из книги хорватской писательницы Славенки Дракулич “Балканский Экспресс”:
“Я была одной из немногих пассажиров… направляющихся в Загреб… В купе нас было трое. Поезд уже шел, но мы еще не сказали друг другу ни слова. Единственным звуком был скрип колес — ритмический пульс долгого дня. Скованные странной, напряженной тишиной, мы все трое были из одной и той же распадающейся страны… но не чувствовали и намека на обычное товарищество попутчиков… Если мы заговорим, наш выговор тотчас выдаст, кто из нас хорват, кто серб, кто из нас враг. И даже если все мы хорваты или сербы, мы можем повздорить из-за войны, и тогда уже не будет другой темы, о которой мы могли бы говорить. Даже о пейзаже за окнами, ибо и пейзаж не был больше невинным. Словения установила настоящую границу с Хорватией и ввела в обращение собственную валюту. Это придало другой оттенок словенским холмам — цвет печали. Или горечи. Или гнева. Если бы мы заговорили о зеленом лесе, уплывающем за окнами, кто-нибудь мог сказать. “Вчера это была и моя страна”. Возможно, двое других ввязались бы в дискуссию о независимости: какими, мол, умными оказались словенцы, а мы, хорваты, — нет, между тем как сербы…
Война неминуемо всплыла бы в наших словах, в многозначительных взглядах и в лицах, отражающих нашу тревогу или неприязнь. В этот момент безумие, в сторону которого мы ехали, оказалось бы до такой степени живым среди нас, что мы, возможно, не могли бы его удержать в себе… Поэтому мы не говорили друг с другом”. (Slavenka Draculis: The Balcan Express, N.Y., 1994, pp.37-38).
Это безумие вражды и возможность примирения с точки зрения людей, исповедующих христианство, ислам и иудаизм, стало темой семинара, организованного в минувшем году неподалеку от Загреба католическим движением “Курсилло”, мусульманской общиной Хорватии и швейцарской группой международного движения “Моральное перевооружение”
1. Задача семинара состояла в том, чтобы связать людей ниточкой взаимного понимания, общего сердечного пространства, поисков прощения и мира.Во встрече участвовало около 70 человек — католиков, мусульман, иудеев, православных из разных стран Европы. Православных было лишь трое: двое
сербов — писатель Мирко Джорджевич, юрист и богослов Марко Дурич из Белграда — и автор этих строк2.Разговариваю с монсеньором Матко Зовкичем, верховным викарием Сараева.
“Это началось 6 апреля 1992 года. Сначала мы были в шоке, никто не хотел верить. Потом пришел страх: что, если нападающие войдут в город? Ходили слухи, что духовенство — католическое или мусульманское — вырезают в первую очередь. Потом меня успокоили: сербо-боснийская армия могла обстреливать нас сколько угодно, но взять город никогда бы не сумела, для этого потребовалось бы раз в 10 больше сил.
— Что оказалось самым тяжелым в том вашем опыте?
— Самым тяжелым было видеть, как люди голодают. Даже не смерть, к этому привыкли, научились жить и под обстрелом, а с голодом — нет. Холод и голод, голод изнурительный, высасывающий, голод на лицах детей, на лицах прихожан, которые приходят к тебе как к священнику, чего-то ждут от тебя, но ты ничего не можешь им дать. В Сараеве не было ничего своего, все привозилось, все жили только на подаяние. Но главное — не было воды. Водопровод не работал. Каждый день по утрам глава, или мать семейства, или даже подросток вставали в очередь у колодца со своим ведром. Ждать надо было час или два. Другого выхода не было. И они являли собой удобную мишень для обстрела. Многие так погибли…
Следование Христу, послушание Церкви, — продолжал монсеньор Зовкич, — должно сделать христиан способными к единству при уважении религиозных и человеческих различий других культур и народов. Как католик и гражданин Боснии и Герцеговины я принадлежу к религиозному меньшинству в своей стране. Уважая чужую религиозную свободу, я хочу, чтобы уважали и мою. Нашим мусульманам иногда трудно понять проблемы католической общины в стране, где ислам является главенствующей религией. Но вместе с тем я легко могу понять и проблемы православных как религиозного меньшинства в Хорватии.
Прощение для нашей веры — это плод исповеди и таинства покаяния. Мы просим прощения у Бога и церковной общины, мы говорим о наших слабостях и приносим их на суд нашему духовнику. Мы верим, что сам Христос желает видеть Церковь свою как орган прощения, и такой мы должны созидать ее перед Богом и людьми. Христос молился: “Отче, прости им, ибо не знают, что делают” (Лк.23, 34), и когда мы прощаем врага, мы исполняем Его молитву. Такая молитва делает ученика подобным Учителю. Это порука тому, что в нашем мире любовь сильнее греха”.
Из разговора с одной из участниц семинара, приехавшей из Баньи-Луки (ее муж погиб на войне): “Раз в месяц мы собираемся в нашем храме, чтобы молиться за врагов, наших братьев во мгле”.
Из выступления Ясминки Домаш-Налбатич, журналистки Загребского радио, представительницы иудейской общины:
“Бог посылает нам дар примирения, но путь к примирению ведет через страдание, сокрушение и прощение. Двери прощения раскрыты перед каждым, евреем и неевреем. Когда человек преступает заповеди Божии, он ощущает вину в своем сердце, но Бог прощает человека, который стремится найти смысл и путь в жизни. Для евреев установлен даже особый день прощения — Йомкипур, когда силы зла сокрушает искреннее и полное покаяние и Бог просвещает всякую душу. Но мы никогда не забываем, что грех против человека — это грех против Бога. Чтобы получить прощение у Бога, мы должны сначала испросить его у человека, которому мы причинили зло.
Одного из наших учителей спросили: “Рабби, когда кончается ночь?”
“Когда мы можем различать черты другого человека”, — ответил он”.
Муфтий Шевко Омербашич, высокий, крепко сбитый мужчина, больше похожий на бравого шерифа, чем на мистика, неожиданно заговорил об опыте молчания.
“Источник познания и условие примирения — молчание души. Ислам черпает свою силу в молчании, как и христианство, и иудаизм. Основатель ислама, прежде чем получить откровение от архангела Гавриила, удалился от мира. Во многих сурах Корана можно встретить слова о том, что для прощения необходима внутренняя тишина. Примирение достигается только там, где в тишине голос Бога вещает о том, что Он простил нас. Чтобы испытать радость, надо носить в себе молчание. И Мария родила Иисуса вдали от шума мира и людей…”
“Христианам следует с открытым сердцем и разумением вдуматься в “пророчество” Мухаммеда, — пишет в своей книге об исламе замечательный православный мыслитель Оливье Клеман. — …Во Христе космос и история находят свое окончательное пристанище.
Окончательное, но не замкнутое. Множественность заветов (с Адамом, Ноем, Авраамом, Моисеем…), о которых говорил св.Ириней Лионский и размышлял св.Максим Исповедник, теряет свою хронологическую прямолинейность и приобретает новый смысл, если все эти заветы поместить в эсхатологический горизонт, открывающийся ко грядущему Иисусу… Мухаммед, согласно интуиции св.Григория Паламы, предстает прежде всего ветхозаветным пророком, пришедшим в христианскую эпоху, но за пределы христианского мира, чтобы привести язычников к единобожию…” (См. Mohammed Talbi, Olivier Clement. Un respect tetu. P.1989, pp.282-283).
Поездка в Загреб была для меня первым знакомством с европейским исламом. “Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно”, — писал Владимир Соловьев в эпиграфе к “Трем разговорам”. Хотим мы того или нет, но вскоре оно будет ласкать слух всей Европы. Это Европа будущего столетия, где уже выросло поколение мусульман, чей родной язык, воспоминания детства, привычные ассоциации, манера общения, наконец, политический словарь безвозвратно принадлежат Западу, но чьи корни и
вера — навсегда в исламе. В Италии мусульманин — это еще зачастую неизвестно где и на что живущий accattone (помните фильм Пазолини?), разговаривающий на корявом итальянском языке, но у его детей уже сейчас нет ни малейшего акцента. В многообразии культурных типов Европы ее мусульманское лицо, как, впрочем, становящееся все более отчетливым завтрашнее христианское лицо, Китая, Индии, Африки, есть один из ликов грядущего мира, который не будет походить на тот, в котором мы родились и обжились.Ислам в Европе уже нельзя загнать в гетто, даже психологическое. Всякое гетто рано или поздно взрывается. Взрывы в парижском метро, волнения в Брюсселе лет семь назад, быть может, лишь первые искорки будущего пожара. Примирение между людьми разных вер давно перестало быть исключительно богословской проблемой.
На Балканах ислам существует веками. Допытываться, как и почему он возник, дело историков, но местные полпоты, увы, пытаются сегодня “переиграть” войны, проигранные шесть веков назад: в этом состояла скрытая цель “этнических чисток”. Они оказались результатом вырвавшегося на поверхность из давнего, загнанного в подполье убеждения, будто славянин-мусульманин не имеет права на существование. Война стала, по сути, попыткой “окончательного решения”, созревавшего еще, быть может, в муках и унижениях турецкого ига.
Результат, как это не раз случалось в истории, получился едва ли не противоположным. Хотели “вычистить” Балканы от мусульман-славян. В результате пришли и закрепились здесь разнообразные фундаменталисты и профессионалы джихада со Среднего Востока.
В каком-то своем стихотворении поэт, психиатр, христианин — и детоубийца, да еще мафиози черного рынка (поистине широк человек, и Достоевскому не измерить!) — Радован Караджич рассказывает о своем сне (пересказываю, как слышал, за точность не поручусь): сербский лагерь окружен неисчислимым множеством огней, несметным турецким полчищем, подошедшим в ночи, и нет от него уже никакой защиты. И оно вот-вот ворвется и начнет губить, резать, насиловать и жечь. В подсознании участников и “хорватской”, и “боснийской” войны таился страх, стимулировавший жестокость всех трех воевавших сторон. Война началась из-за неконтролируемого страха и усугубила страх, что будет ужасать еще не родившиеся поколения. Это не тот страх, который открыто вопиет: я защищаюсь, потому что боюсь — хотя и такого, “простого” страха тоже осталось, наверное, немало. Но другой, подсознательный, безотчетно заявляет о себе отчаянным фундаментализмом, который затем неизбежно материализуется в то самое полчище, что приснилось Караджичу. Если выжившие дети Сараева или потомство изнасилованных мусульманских женщин, став взрослыми, захотят устроить исламскую республику на иранский манер, то поэтический кошмар станет кошмаром политическим, и едва ли кто вспомнит, что все началось с дурного сна, когда-то овладевшего нами.
Из выступления Тарика Зиаде, профессора права, председателя апелляционного суда Ливана, приведу лишь три отрывка, что сохранились у меня в записях:
“Коран гласит: кто убивает душу человеческую без причины — убивает все человечество. Кто дает жить одной душе — дарует жизнь всему человечеству”.
“Кто грешит против христианина или иудея, не ощутит запаха рая”.
“Каждый мусульманин перед смертью должен испросить прощения у всех
”.Права человека, свобода совести — все это прекрасно. Но только тогда, когда чужая свобода пускает корни в моей совести, когда безликий закон государства отражает собой закон Господень, когда вера другого обретает право существовать не только в моей стиснувшей зубы терпимости, но и в самой моей вере, в моем умении видеть образ Божий за всяким “чужим лицом”. Стяжать мир — значит принять его, значит верностью Слову, Любовью ко Христу “приготовить”, очистить себя для Бога. Это “приготовление” предполагает радикальное изменение нашей поврежденной человеческой природы, когда мы открываем себя для Бога, даем Ему “творить” нас заново. И первый знак этого нового творения — любовь к врагам. Об этом напоминают без устали все великие учителя православия. Вот слово одного из последних из них, особенно мной любимого, св.Силуана Афонского:
“Дух Святой учит любить врагов так, что будет жалеть их душа, как родных детей…
Ты говоришь, что он злодей, и пусть горит в адском огне.
Но спрошу тебя — если Бог даст тебе хорошее место в раю, но ты будешь видеть в огне того, кому ты желал огня мучений, неужели и тогда не будет тебе жалко его, кто бы он ни был, хотя бы враг Церкви?
Или у тебя сердце железное? Но в раю железа не нужно. Там нужны смирение и любовь Христова, которой всех жалко”.
(Иером. Софроний. Старец Силуан. Париж, 1952, стр.119)
“Любовь Христова, которой всех жалко”. Разговариваю с учительницей из Загреба, приехавшей на конференцию просто послушать и, может быть, хоть на день-другой стряхнуть тяжесть с души. С первых же фраз она открывает передо мной свое горе:
“Был сын, художник, только кончил школу и — сразу на войну. Провоевал пять месяцев, потом его отпустили, потом опять взяли еще на полгода. И вот, когда он наконец вернулся, стал какой-то другой. Не был ни ранен, ни контужен — ничего. Он был такой добрый, мягкий. А жить после войны не смог. Успел даже жениться, привел жену молодую, а все равно что-то точило его, не мог жить. Я говорю: “Алеша, ну что с тобой?” Он молчит. Ни с кем не говорил. И вот через несколько месяцев, как вернулся с войны, покончил с собой”.
Помолчали.
“— А почему Алеша? Это хорватское имя?
— Нет, это я дала такое имя. Когда-то читала одну книгу Достоевского, вы, наверное, тоже читали, там был “брат Алеша”… И мой Алеша, знаете, когда вырос, был даже чем-то на него похож…”
Из рассказа сербского писателя Мирко Джорджевича:
“Когда Сашу (сына) взяли в армию, у него в полку все были его ровесники, одноклассники, сразу после школы. И никто не хотел воевать. Это сначала казалось чуть ли не игрой; оружие было настоящее, только и всего. Однажды случился бой с хорватами: мальчики против мальчиков. Ну, постреляли-постреляли, и те сдались. Никто воевать не хотел, и страшно все были рады, и победители и пленные: наконец-то кончилась дурацкая игра, сейчас хорваты где-нибудь пересидят — и домой. У них и плена даже настоящего не было, можно было сбежать, но зачем? Напряжение спало, ребята как-то сразу подружились, стали дурачиться — перешучиваться, кто-то даже нашел знакомого среди пленников. Хорваты переночевали в части, а наутро все сербы принялись готовить им еду, хотели вместе позавтракать. И вот, пока они стряпали, явился какой-то бородач в летах, кажется капитан, и с ним еще кто-то. Они “вывели” хорватских мальчиков во двор и тут же всех собственноручно расстреляли. 62 человека. Нет, 63. Потом их тела покидали в грузовик и куда-то увезли. А завтрак так и остался несъеденным. Мой Саша много таких историй может рассказать, только не любит об этом говорить… Все, кто там воевал, все больше молчат”.
Обстрел Сараева и война в Боснии кончились в середине ноября 1995 года. До того ни одно из перемирий не соблюдалось, кажется, более недели. Почему Дейтонские соглашения вдруг подействовали? Все, кого я об этом спрашивал (боснийцы, хорваты, сербы), отвечали приблизительно одно и то же: “Потому что эти соглашения навязали американцы. Все прекратилось тогда, когда они стали бомбить”.
У меня нет сербских свидетельств. История сербов не менее скорбна, сербская боль не менее вопиюща. Приведу лишь один из “воплей”, приложенный к удивительной по духовной глубине и прозрачности книге православного епископа Мостара-Герцеговины Афанасия (Евтича) “Бесконечный путь”.
Вопль нарушает тишину этой книги. Даже странно, что автор включил его в текст. И все же эта “иеремиада” беглецов из Герцеговины после американских бомбардировок, что приложена к книге о духовной жизни православия, образует с ней некое единство видения и судьбы.
“Из глубины взываю к тебе, Господи!
Помоги мне, Господи, услыши молитвы мои, ибо из несчастья народа моего взываю к тебе!
Спаси, Господи, народ твой от бед, низвергнутых на него земными тиранами, спаси его от хитросплетений и лицемерия тех, кто преступает законы Твои. Тираны земли, все вы Навуходоносоры и Цезари, Нероны и Сталины, Гитлеры и Клинтоны, Брозы (Тито) и Геншеры, Туджманы и Алии, научитесь правде человеческой и Божией, поищите ее для моего народа и народов ваших. Пусть само коварство ваше накажет вас, ибо не только края одежды вашей, но и совесть ваша выпачкана в крови. Это кровь бедных праведников, кровь невинных детей и стариков, кровь раненых и беглецов — Вавилона и Рима, Освенцима и Ясеноваца (место массового убийства сербов усташами во время второй мировой войны. — В. З.), Кипра и Руанды, Торуско и Блазуя, Банья Луки и Невесинии, Врбицки Потока и Туловичи вблизи Србении и Устиколины (где падают ваши бомбы…)”
Эта война была лабораторией наваждений и нагромождением благих намерений, устилающих покатую гибельную дорогу. В поезде на обратном пути я смотрел на хорватские и словенские холмы, проплывающие за окном, при свете необычно ранней весны, на холмы, только что покрывшиеся свежей, ликующей зеленью, и, вспоминая слова Славенки Дракулич, никак не мог найти в этих холмах замеченного ею оттенка горечи или печали. Земля светилась радостью и всеми своими травами и птицами проповедовала мир. Однако этот мир вдруг начинал казаться мне декорацией, легкой выгородкой, которую “человекоубийца” может легко опрокинуть, забраться в наши сны, отчеканить для нас солдатские лозунги, выдвинуть исторические резоны и заставить закричать от боли. А потом научить нас разбрасывать мины, которые будут взрываться в руках у детей (рассказ итальянского солдата-очевидца). Эту войну надо бы включить в учебники аскетики и изучать в разделе о том, как злые помыслы овладевают нашим сердцем и выдают себя за добрые, героические и святые. Как они соединяются с нашей болью, с нашей правдой, с нашей верой, как бы с самой землей и выдают нам лицензию выжигать чужую землю, откуда мы явно или смутно воспринимаем угрозу для себя. Как перенесенное страдание преломляется в насилие и возвращается к нам смертью. И как прощение пресекает порочную бесконечность дурных снов, обид и насилий. Оно открывает нам, что веры и правды различны, но добро, изначально заложенное в нас, обладает одним ликом, говорит одним голосом, внятным каждому, — нужно лишь захотеть прислушаться к нему.
Из рассказа Эмиля-Роберта Таная, художника:
“Однажды я выглянул из окна нашей Академии (Академии искусств Хорватии. — В. З.) и увидел внизу детей. Их было человек двадцать — от самых маленьких до подростков. Не знаю, как они к нам попали, может, им понравился наш сад. Я их окликнул, они не ответили. Я спустился, заговорил с ними — они молчали. Просто стояли как вкопанные, и все. Позвали врача, выяснилось, что все эти дети в шоке. Ни у кого из них не было родителей. Не было, естественно, и жилья. Все они были из Боснии, убежали от бомбежек. Как они сложились в группу, как добрались сюда, так и осталось для меня непостижимым. Кое-как мы их разместили, нашли временный ночлег в школе, еду
, но главное было — вывести их из шока. У врачей ничего не получалось. И тогда я совершенно спонтанно попробовал что-то им нарисовать. Когда рисуешь, не обязательно разговаривать. Дети приняли “приглашение” и тоже стали рисовать вслед за мной. Я им кое-как объяснил: пусть рисуют, что им снится, пусть рисуют всяких зверюшек. Но все дети — там были и католики, и православные, и мусульмане — рисовали одних и тех же чудовищ, которые бросались на них с неба. У них были одни и те же страхи, одни и те же сны… И так, изливая на бумагу то, что несли и таили в себе, они стали понемногу оттаивать. Вскоре начали говорить, один за другим. Со временем мы их устроили получше, многие стали учиться, потом пришли другие дети-беженцы и просто больные дети, нам удалось создать маленькую школу, где лечат только рисунком…”Загреб-Брешия
1
О деятельности движения “Моральное перевооружение” журнал рассказывал в статье Брайана Хэмлина “Моральное перевооружение и прощение в отношениях между народами” (“ДН”, 1991, N№ 9. С. 231).2
Владимир Корнелиевич Зелинский — русский филолог и религиозный писатель, живущий ныне в итальянском городе Бреши. (Прим.ред.)