Стихи
Александр Тимофеевский
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 10, 1998
Александр Тимофеевский
Письма в Париж
о сущности любви
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Когда полюбишь женщину, пардон, к ней хочется, конечно, быть поближе. Влюбился в Д. — уехала в Лондон. Влюбился в Вас — и Вы уже в Париже.
Одежды снять учил Вас Иванов. Чудачьте, если Вам вольно чудачить. Но щеголять без юбки и штанов удобней было б у меня на даче. Зачем же Вам Париж? Что за дела? Ради чего вы подались в скитальцы? Ходили б здесь в чем мама родила, а я б на это все смотрел сквозь пальцы.
Вся жизнь моя лишь петли и узлы. Везде огрехи скверно прявших парок, а вы так беззаботны, так милы — моей судьбы единственный подарок. Как возвратить Вас — дайте мне ответ. Принять ли схиму или брюки сузить? Я б ради Вас взял штурмом Моссовет, чтоб всех мерзавцев наших офранцузить.
Здесь хлещет дождь и дует злой норт-вест. Я перестал курить, всю ночь постился. И ради Вас, на прошлом ставя крест, у “Всех скорбящих радости” крестился.
Сентябрь 1991
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТКРЫТКА
Рождественские шлю Вам поздравления. Дальнейшее известно Вам заранее — что я поэт безвестный поколения, сошедшего на нет без покаяния. Что стал принадлежать к сословью рвани я, во дни, когда страна моя в агонии. Вот почему с державным миром ранее я не был никогда в такой гармонии.
Декабрь 1991
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
В России тает. Жижа течет на нас с небес. Что нового в Париже? Как там Булонский лес? Как Эйфелева башня? Есть бабки? На мели? Какие-нибудь шашни с французом завели? На нас же льется жижа бессмысленных словес. От наших нуворишей я стал и сам балбес. Устал я от Попова, устал от Собчака, а вы ко мне суровы, Вы как “ГКЧКа”. Вот и лежу я, рожей уткнувшись в старый плед, а ведь мне было тоже когда-то двадцать лет.
Не вспомнят старожилы, каким я был тогда. Веселым и двужильным, и как давал дрозда. И ямбом и хореем про этот наш бедлам. И русским, и евреям, и для различных дам. Умел я веселиться, и мне везло в любви. И я читал девицам стихи про большеви… Теперь я мру от скуки, и мне за пятьдесят. На мне же эти суки все гирями висят. И мозг мой стал чугунным, и сам я стал седым, а был я самым юным, и самым молодым.
Март 1992
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Женя, милая плутовка. Юля русая головка. Василек во ржи и ля… Занесла вас, бля, тусовка в Елисейские поля. Я не сплю, об этом самом размышляю до зари.
— Как вы там живете, дамы, у Нотрдамы де Пари?
Там, небось, не скажут “здрасьте” — все “бонжур” или “мерси”, а у нас такие страсти: просто, боже упаси. В понедельник, пишет пресса, пал в Санкт-Петербурге скот. Возле Сокола зарезан славный рыцарь Ланселот. Мы дракона бургомистром заменить сумели… но жить в ладу со здравым смыслом россиянам не дано. К четвергу разверзлись хляби и раздался трубный глас. Бесы, что подобны жабе, не таясь, глядят на нас. Разорвавши кучевые тучи в мелкие клочки, так и вперили в Россию неподвижные зрачки. Вот вам в духе Глазунова перспектива наших дней: в перспективе жизнь хренова, и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли — Пушкин и Макдональдс в паре (оба на Тверском бульваре). Слева церковь на Нерли, справа виден ваш Орли, где лепечут по-французски………. Ну их всех, в конце концов!
Не прислать ли вам капустки и соленых огурцов?
Апрель 1992 г.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Чтоб посмотреть на барский особняк, вчера с женой мы ездили в Кусково. Музей закрыт, но ясно все и так — дома дворяне строили толково. Что тут сказать?! Что наш панельный дом в сравнении с этим кажется ублюдком — банальность. Огибая водоем, мы молча шли, швыряя крошки уткам. Мы шли у самой кромки вдоль пруда, стараясь не ступить ногою в слякоть. А тишина струилась, как вода. И даже утки перестали крякать. В природе наступил заветный час. Открылась вдруг какая-то защелка. И соловей:
— Я Вас люблю, я Вас люблю!.. — по-соловьиному защелкал.
Он эту фразу повторял спроста. Так чист был звук однообразной трели…
Но отвечал соперник из куста, и все пошло по правилам дуэли. Тот — Ай лав ю, и этот — Ай лав ю… Тот нежно пел, а этот дерзко, лихо. И соловей палил по соловью, и вызывал на бой за соловьиху. Но тут взлетела утка, расплескав усадьбы вид и отраженье рощи. Умолкли соловьи, пришла тоска, и я
подумал — предкам было проще: они там шли за что-то умирать или служить каким-то там идеям, а нам одно осталось — выбирать между глупцом и явным прохиндеем. Решать, в какую кучу угодить, попасть в какую выгребную яму. Кого себе на шею посадить — мерзавца или дурака и хама. И тут и там нас ожидает стыд, и так и эдак поступить неловко… Уж лучше пусть Господь за нас решит. И мы с женой пошли на остановку.Май 1992
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
У нас все, слава Богу. Июнь, цветут сады. В жару мы пьем немного, поскольку нет воды. А мухи есть. Но в меру. И столько же клопов. Одна
беда — из мэров на днях ушел Попов. Спросили мы Гаврилу:—Что делаешь, нахал?
Он улыбнулся мило и ручкой помахал. Как и предвидел Глоба, случились чудеса: не уродилась обувь, а с ней и колбаса. На бутерброд без масла повысилась цена, а у трудящей массы нет денег ни хрена. Троллейбусы не ходют, и птички не поют, а женщины не родют и даже не дают.
Супруге в день рождения я, как Сарданапал, устроил угощение, а мне в ответ скандал. Не говоря спасиба, кричит мне:
—Идиот! — Мол, видите ли, рыба ей в горло не идет.
Так из-за этой мойвы и разошлись с женой. Как говорил Самойлов: любимая, не ной.
Июнь 1992
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
У нас в России просто наважденье. Тут СНГ решается судьба, а у людей крестины, день рожденья и просто без причин идет гульба. Я две недели в рот не брал ни грамма, крепясь, как Лигачев во дни поста, когда он был у Горбачева замом и не ушел на пенсию с поста.
В четверг я был у свата, пели песни. О чем и сообщаю Вам в письме. Отлично помню, до программы “Вести” был в здравии и собственном уме. Потом воспоминания нечетки. Одно лишь точно знаю: под грибки за сутки выпил семь бутылок водки и рухнул в грязь и потерял очки. И в той грязи лежал я, холодея в мечтаниях о том, что все говно… Вот почему вчера рукой злодея убит не я, а некий Сирано.
Июль 1992
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
Меня встревожил Ваш ночной звонок. Что происходит с нами? О, создатель! Россия пятый год у трех дорог читает всем известный указатель: налево повернешь — коня убьют, пойдешь направо — будешь сам убитым, а прямо — будешь сыт, одет, обут, но на Руси не принято быть сытым. А если говорить про нас с женой, то с нами все, как вы предполагали. Ком д’абитюд, в прошедший выходной явилась к нам подруга ваша Галя. Вели о Боге бесконечный спор. Хвалили Меня и ругали Папу. На шестерых делили помидор и в результате уронили на пол. А впрочем, как учил покойный вождь, жить стало веселей, жить стало лучше.
Я тут припомнил августовский дождь и те два дня, что были после путча. Какой был кайф! Такой бывает кайф, когда летишь с запасом выше планки. По-моему, я не писал вам, как Наталья останавливала танки. Когда в глазах рябило от брони и бетеэры двинулись на приступ, Наталья, сделав пальчиком ни-ни, сказала грозно: “Ай-яй-яй” — танкистам. Их командир смутился. От стыда нечетко произнес распоряженья, и танки разбрелись туда-сюда. И стало хаотичным их движенье. Нас обещались утопить в крови. Тут шла на стенку стенка, или, или… Но если б вам сказали: Не дави! И вы б, наверно, тоже не давили. Я, кстати, этот осветил вопрос в поэме. Как в “Двенадцати” у Блока. Двенадцать танков, женщина, Христос… Но нет в своем отечестве пророка.
На днях зашел в известный вам журнал. Принес им два лирических сонета. Редактор был приветлив, руку жал, о хате у меня спросил совета. Я объяснил, что с хатой дело швах, что, дескать, у друзей ютимся сами. Редактор на меня взглянул, как враг. Взял вирши. Долго шевелил губами. И вычеркнул все двадцать восемь строк, а я пошел своей дорогой торной. Раз из меня не вышел Саша Блок, получится, быть может, Саша Черный?
Август 1992
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
От Вас опять нет писем. Как вы там? Внимательнее будьте в час гулянья. Я в “Монд” прочел, что старится Нотр Дам и рушится от легкого дыханья.
А мы в зверинец ездили. Хитро разбрасывает время сеть новинок. Выходим из метро, а у метро подстерегает нас толкучий рынок. Когда-то зимним днем, придя сюда, мы точно так топтались и гудели. Налево было здание суда, и там тогда судили Даниэля.
Мы сквозь иную шли теперь толпу. Иные нас одолевали страсти. Однако, очутившись на толку, как и тогда, поругивали власти. И я зверинцу был уже не рад… Но дети, дети — благодарный зритель. Как Хлебников сказал: “О сад! О сад!..” Там было все, что только захотите. Там шимпанзе, задумчивый урод, сидел точь-в-точь как Бабелев Гидали. Там два козла различных двух пород, поверите ль, друг друга не бодали. Усатый морж исследовал бассейн и, вынырнув, просил у нас презента. И Лев был благодушен, как Хусейн. И походил медведь на президента.
Там тигры, проглотив свою еду, опять рычали, раздирая глотки. Но, к счастью, тигры были все по ту, а мы по эту сторону решетки. И мы смотрели, не спуская глаз, на то, как звери что-то уминали. И звери нам напоминали нас, а мы зверям зверей напоминали.
Август 1992
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
Шлю Вам пламенный бонжур от великой русской речки, где с женою я сижу, ей тужур надев на плечики. Закатились мы сюда на неделю. Срок недолгий. Много странного. Суда не идут теперь по Волге. Не возникнет теплоход весь в огнях из мглы туманной. Как у Лермонтова “Странный человек, чего он хо…”.
Для чего живем? Чтоб жить. Тот пасует, тот прикупит. На синичкино цвить-цвить дятел очередью лупит. Справа — бор, а слева — плес. Скат к реке идет полого. В небе сумрачном без звезд глаз напрасно ищет Бога. Где он — высший судия для виновных и для правых? Волги черная змея улеглась в душистых травах. Притаилась неживой. Только квакают лягушки. Только с берега того к нам доносятся частушки: “Демократы, хулиганы вы, поломали наш Союз. Выпьем, девки, за Проханова, у него хороший вкус”.
Сентябрь 1992
Тимофеевский Александр Павлович
родился в 1933 году в Москве. Окончил сценарный факультет ВГИКа. Первые поэтические публикации в журналах “Юность”, “Новый мир”, “Стрелец”, “Континент” в 80-е годы. Вышло две книги стихов: “Зимующим птицам” (М., Гуманитарный фонд, 1991), “Песня скорбных душой” (М., Книжный сад, 1998).