М
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1998
М. Салганик
Семейный портрет на фоне истории
Раджив ушел, провожаемый взглядом Сони. У ворот уже ждала машина, на летном поле — самолет. Раджив часто сам садился на пилотское место, правда уже не объявляя, как раньше, в микрофон: «С вами говорит капитан Раджив… самолет выполняет рейс по маршруту… расчетное время в полете…» Теперь для Раджива это был способ отвлечься от нескончаемых предвыборных митингов, речей, от разборов политических полетов.
На 21 мая у него были назначены выступления в трех штатах: в Ориссе, в Андхра Прадеш, в Тамилнаду. Самое последнее — в Шриперумбудуре, городишке на полпути между Мадрасом и Канчипурамом.
Крестьяне со всей округи чуть не с утра стекались в городок, и к вечеру площадь, где Раджив должен был выступать, запрудила огромная толпа. Раджив запаздывал, толпа терпеливо дожидалась его, наконец по площади пронесся гул — прожектора высветили знакомую рослую фигуру. Прожекторный луч вел Раджива, который медленно прокладывал себе путь через плотную человеческую массу. Он уже приблизился к трибуне, когда перед ним возникла хрупкая молодая женщина в белом с сандаловой гирляндой в руках и склонилась в низком поклоне.
Взрывное устройство было спрятано под складками ее сари.
21 мая, 10 часов 20 минут вечера.
Кремация состоялась в Дели 24 мая — в этот день Раджив и должен был вернуться домой. Рахул успел прилететь из Америки, чтобы зажечь погребальный костер отца.
Так погиб Раджив Ганди, правнук Мотилала Неру, внук Джавахарлала Неру, сын Индиры Неру и Фероза Ганди. Самый молодой премьер-министр Индии, который часто повторял, что ненасилие требует больше силы и смелости, чем насилие.
Так ушел из жизни последний из четвертого поколения семьи, три четверти века верой и правдой служившей Индии.
Семья Неру родом из Кашмира. Собственно, родовое имя семьи — Кауль, и оно сразу подскажет любому индийцу, что носящий это имя принадлежит к высшей касте, к брахминам, более того, к кашмирским брахминам, к одной из самых аристократических подкаст, которых в знак признания их высокой учености принято титуловать «пандитами». С кашмирских гор на равнины семья спустилась в 1716 году, когда Радж Кауль был призван в Дели ко двору Великих Моголов. Ему был дарован дом и земли по берегу канала — по берегу нера, на хиндустани. В Дели обитателей этого поместья стали называть Каули-неру: Каули, что у канала, а с течением времени они превратились просто в Неру.
Брахмины — это каста жрецов, хранителей древнего знания индусов. По всей Индии мальчики из этой касты с детства заучивают священные тексты на санскрите, и, естественно, из поколения в поколение так делалось и в этой семье. Когда семья Неру обосновалась в Дели, к санскриту добавился еще и персидский — язык двора Великих Моголов, добавилось знание мусульманской культуры, прежде всего поэзии на фарси и урду, ибо человек, не умевший уснащать беседу стихами, просто выпадал из круга общения достойных людей.
Когда же рухнула империя Великих Моголов и власть полностью перешла к англичанам, в семейный обиход Неру прочно вошел английский язык. Семейство ветвилось, расселялось по северной Индии, продолжая крепко держаться за свои кашмирские корни. Чем бы они ни занимались в новые времена, их по-прежнему именовали пандитами. Так называли и Мотилала, а позднее и Джавахарлала, к чему отец с сыном относились довольно иронически, но Индия есть Индия, и у нее приоритеты свои.
Так на скрещении трех — как минимум трех — культурных потоков формировалась индийская элита, семья Неру и ей подобные, высококастовые индусы и родовитые мусульмане, аристократы по происхождению, космополиты по образованию, единственный в своем роде синтез Востока и Запада, соединяющий все лучшее из всех миров.
Мотилал Неру получил юридическое образование. В молодости был беден, но, унаследовав от старшего брата процветающую адвокатскую практику в Аллахабаде, показал себя блестящим адвокатом и скоро по-настоящему разбогател. Он построил себе великолепный дом в европейской части города, ставший чуть ли не городской достопримечательностью — с электрическим освещением, лужайкой для крикета, теннисным кортом, с телескопом, установленным на просторном балконе. И с плавательным бассейном — тогда это была новинка, поражавшая воображение горожан. Дом свой Мотилал назвал Ананд Бхаваном — Обителью радости.
14 ноября 1889 года у Мотилала и его молоденькой жены Сварупрани родился сын, которому дали имя Джавахарлал.
Семейная фотография начала века: отец, мать и сын. Импозантный мужчина в безупречном костюме с элегантным жилетом, волосы на прямой пробор по моде тех лет, рука на бедре, справа — испуганными глазами смотрит прямо в объектив женщина в роскошном кашмирском наряде, слева на креслице горделиво восседает маленький мальчик, крахмальный воротничок упирается в подбородок, блестят ярко начищенные сапожки.
Мотилал жил на манер джентльмена викторианской эпохи: заказывал костюмы на Сэвилл-роу, где дорогой портной хранил его мерки, держал превосходный выезд и скаковых лошадей, был членом закрытых клубов и партии Национальный конгресс, числясь, разумеется, в ее «умеренном» крыле.
Национальный конгресс был основан за пять лет до рождения Джавахарлала англичанином Алланом Юмом, с тем чтобы дать индийской элите подготовиться к большему участию в политической жизни и управлении страной. В те времена никому и в голову не приходило, что английскому владычеству в Индии может наступить конец — и в не столь уж отдаленном будущем, — ни самим англичанам (что понятно), ни индийцам (что тоже можно понять).
«Умеренные» выступали за социальные реформы — запрет детских браков и кастовой исключительности (но не кастовой системы!), снятие табу на повторное замужество индусских вдов. И хотя в Конгрессе уже громогласно ораторствовал Тилак (тот, кого Ленин называл Тайлаком)1, требуя от коллег перестать быть «побирушками» и клянчить у англичан реформы, за что и сел впоследствии в тюрьму, большая часть конгрессистов считала, что их задача заключается в том, чтобы доказать англичанам, какие они хорошие и цивилизованные подданные британской короны. Убедившись в этом, англичане и начнут понемногу допускать их к браздам правления.
У Мотилала Неру не было оснований сомневаться в стабильности мира и установленных порядков — к тому же, с его точки зрения, порядки не так уж и дурны, они, конечно, нуждаются в совершенствовании, но не в кардинальных переменах.
Сын должен был пойти по стопам отца: унаследовать его практику, систему взглядов и образ жизни.
Именно к этому Джавахарлала и готовили с детства.
Ему наняли двух англичанок-гувернанток, которых потом сменил домашний учитель Ф. Брукс. Брукс был теософом и в дом попал по рекомендации Анни Безант, последовательницы Блаватской, пылкой ирландской патриотки, которая одно время была президентом Национального конгресса. Брукс соорудил в Ананд Бхаване маленькую лабораторию и приохотил своего ученика к естественным наукам, он же был первым, кто привил ему любовь к английской поэзии — любовь, которую Джавахарлал пронес через всю жизнь. Однако, Мотилал, услышав как-то раз рассуждения Брукса на теософские темы, Мотилал сделал учителю внушение: «Я понимаю, что вы хотите развить богатое воображение моего сына. В этом нет ничего дурного. Но я предпочел бы, чтобы в жизни мой сын руководствовался не столько эмоциями, сколько разумом, чтобы воображение не мешало ему видеть реальность».
Пожелание, которое вполне мог бы высказать английский джентльмен в отношении воспитания единственного сына и наследника.
На самом деле воспитанием маленького Джавахарлала занимались не только иностранные наставники.
Жизнь в Ананд Бхаване текла по двум руслам. За парадными комнатами, где Мотилал Неру принимал своих гостей, где к обеду подавали европейские блюда и напитки, для чего в доме содержалась отдельная кухня с особым поваром и винный погреб — предмет гордости хозяина, располагались женские владения. Некогда в них безраздельно властвовала мать Мотилала, потом ее сменила Сварупрани, его жена.
Женская половина жила своей жизнью. Тут была собственная кухня, где готовилось только вегетарианское, тут строго соблюдали индусские обычаи и обряды, тут говорили только на хинди, собирались для чтения вслух «Махабхараты» и «Рамаяны» и пения религиозных гимнов. На женской половине запросто, почти по-семейному, общались с богами, тут оживали семейные предания, связанные с Кашмиром, и тут рос Джавахарлал, неумеренно балуемый бабушкой и матерью, как всегда балуют в индусских семьях маленьких мужчин.
Мотилала сын хоть и сильно побаивался, но любил. Мать безмерно любила его. И все же он рос одиноким ребенком. У него не было сверстников, и круг его общения ограничивался взрослыми. Сестра Виджаялакшми — будущий первый посол свободной Индии в СССР — появилась на свет, когда Джавахарлалу было уже одиннадцать, и не годилась ему в подруги. Его друзьями стали книги из прекрасной отцовской библиотеки — от Кэррола и Киплинга до Герберта Уэллса, когда он подрос. Он рано пристрастился к газетам — и ликовал, прочитав о победе азиатской Японии над Российской империей.
В Индии есть пословица: чтобы хлопнуть в ладоши, нужны две руки. Как бы прекрасно ни говорил по-английски Мотилал и подобные ему, какой бы превосходный кларет ни подавали в его доме, для англичан он входил в категорию «коричневых сахибов», а эти люди оставались второсортными подданными Британской империи, которая не намеревалась ни терять «лучшую жемчужину короны», ни передавать управление Индией в руки туземцев. Будущая политическая элита Индии все отчетливей осознавала двойственность своего положения, и полудетский паназиатский национализм Джавахарлала был выражением настроений, быстро крепнувших в этой среде.
Придет время, когда он начнет с настороженностью относиться к «узкому национализму» как в собственной стране, так и в других, а в 1962 году, во время индо-китайского вооруженного конфликта, скажет много горьких слов в адрес китайских руководителей о подмене идеи социализма шовинистическими амбициями.
Тем не менее подросшему Джавахарлалу предстояло получить образование в Англии, и, понятное дело, сын Мотилала Неру должен был учиться только в престижной школе, по окончании которой поступить в престижный университет.
Пятнадцатилетнего Джавахарлала определили в Хэрроу — в ту школу, которая воспитала четырех премьер-министров Великобритании: Питта, Палмерстона, Болдуина и Уинстона Черчилля. Спустя десятилетия приглашение посетить свою старую школу примет еще один ее воспитанник, премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, — ему уроки Хэрроу пригодились для разрушения Британской империи, которую строили те.
Отправляя за границу единственного сына и наследника, родители выставили ему условия: Мотилал категорически настаивал на юридическом образовании, хотя сын был увлечен науками естественными, — отец мечтал работать вместе с сыном, а со временем и передать ему свою адвокатскую практику. Но англоман Мотилал еще взял с сына слово, что тот ни под каким видом не женится на иностранке. Жену для Джавахарлала подыщут родители, и будет она обязательно из кашмирских брахминов. Мотилал даже признался сыну — не уверен он, что сможет любить внуков, если они будут полукровками.
Знать бы ему, что смешанная кровь будет течь и в жилах его правнуков, и праправнуков, может быть, счастливее сложилась бы семейная жизнь его любимого сына.
Джавахарлал принял оба условия.
Поиск невесты начался безотлагательно и велся очень интенсивно, в Англию идут плотные конверты с фотографиями кашмирских красавиц, но в ответных письмах Джавахарлала сквозит все нарастающее раздражение: «Неужели ты хочешь, чтобы я женился на девушке, которую я, может быть, так и не полюблю, а она не полюбит меня? Лучше уж остаться холостяком. Ведь женятся на всю жизнь. Пусть девушка из хорошей семьи, но она может мне и не нравиться, и нельзя быть уверенным в том, что каждая образованная девушка будет соответствовать моим ожиданиям. Согласен, девушка, которую выберете вы с отцом, будет хороша во всех отношениях, но я не знаю, смогу ли ужиться с ней. С моей точки зрения, брак невозможен без хоть какого-то взаимопонимания. Я думаю, что несправедливо и жестоко растратить жизнь только на то, чтобы произвести на свет детей», — пишет он матери.
«Ни атома романтичности нет в том, как вы для меня выискиваете девушек, уговаривая их дожидаться моего возвращения… И вам все время кажется, что я могу влюбиться в фотографию. Эти вещи ушли в прошлое. Девушка, фотографию которой вы мне прислали, скорее всего прекрасный человек, но я никак не могу сказать, будто влюбился в ее снимок», — пишет отцу.
Когда же отец в шутку спрашивает, какую невесту предпочел бы сын — образованную или красивую, тот уже просто огрызается: «Это равносильно тому, как если бы меня спросили — что важнее, нос или глаза? По-моему, необходимо и то и другое».
В 1912 году Джавахарлал Неру возвращается в Индию. Он выполняет все, что обещал выполнить: приступает к работе вместе с отцом, принимает участие в Банкимпурской сессии Национального конгресса (которую воспринимает как пародию на джентльменский клуб и затевает пылкие споры с отцом по этому поводу) и женится. Точнее — его женят. На Камале Кауль, имя которой свидетельствует о ее правильной кастовой принадлежности. Камала на десять лет моложе Джавахарлала, ей шестнадцать, и надо ли говорить, что ее согласия на брак с Джавахарлалом никому и в голову не приходит спросить: замужество — это дело серьезное, и им полагается заниматься родителям. Тем более что в Индии знают: любовь начинается после свадьбы, а не наоборот.
Свадьбу устраивают в Дели, где живет семья невесты. Из Аллахабада в Дели отправляется специальный поезд с приглашенными — все делается на уровне, приличествующем положению семьи Неру.
Сам Джавахарлал в «Автобиографии» о событии, столь важном в жизни молодого человека, упоминает как бы мимоходом, даже не называя имя жены: «Свадьба состоялась в 1916 году в городе Дели, в праздник васанта панчами, который в Индии возвещает наступление весны».
И все.
Зато подробно описывает охоту в Кашмире и экспедицию в горы, где он чуть не свернул себе шею.
Фотография молодоженов: Джавахарлал в тюрбане и длинном ачкане с разрезами по бокам держит под руку Камалу — из-под жемчужного налобного украшения выглядывает юное, совсем еще не оформившееся личико, напряженное и неуверенное. Трудно представить себе улыбку на этом лице, еще труднее представить себе Камалу смеющейся…
Камала плохо приживается в новой семье. Выросшая в замкнутом мирке ортодоксальной семьи, она совершенно не готова воспринять космополитическую атмосферу Ананд Бхавана. Джавахарлал не проявляет никакого интереса к навязанной ему девочке-жене — ему двадцать седьмой год, он ищет применения своим силам, все больше увлекается политикой и все меньше времени проводит в доме.
С сестрами мужа Камала находит еще меньше общего, чем с ним. Сестры Неру, воспитанные за европейский лад, бойкие и остренькие на язык, быстро приходят к заключению, что Камала — не пара их блестящему брату. Камала превращается в постоянную мишень их остроумия. Хотя младшая, Кришна, и хвастает в письме к подруге тем, что «Джавахар женился на самой красивой девушке, какую только можно вообразить», она не отстает от старшей сестры, высмеивая плохой английский Камалы — ее начали учить английскому только после помолвки, — ее светские промахи, неумение пользоваться ножом и вилкой за столом, неловкость в общении с гостями. Правда, больше в этом усердствует старшая — Виджаялакшми.
Сварупрани не одергивает дочерей. Немало натерпевшаяся в свое время от собственной свекрови, она убеждена, что молоденькую невестку следует держать в строгости — таков обычай. Когда же матери становится ясно, что сын безразличен к жене, она винит за это одну Камалу, во всеуслышание обсуждая с родней все ее возможные и невозможные недостатки.
Камала на сносях и хотела бы рожать в родительском доме, но об этом и слышать не желает Мотилал — его первый внук должен появиться на свет только в Ананд Бхаване. В том, что родится внук, семья не сомневается — здесь все как в старом анекдоте: не мальчик? а кто же тогда?
Рождение Индиры воспринимается на женской половине чуть ли не как злонамеренность со стороны Камалы. Сварупрани неистовствует так, что Мотилал вынужден заступиться за новорожденную Индиру — в чем дело? Разве у них в семье девочек меньше любят или хуже воспитывают? А уж что до первой внучки, то он не сомневается — она сотню внуков заткнет за пояс!
Громогласное заявление деда будет всю жизнь сопровождать Индиру — пусть это даже апокриф, нет в Индии человека, который бы не знал о предсказании Мотилала!
Надо сказать, что дедово сердце Индира покорила сразу и навсегда, — он покрывал все ее проказы, позволяя ей то, что никогда бы не позволил сыну в детстве. Мотилал и к Камале был расположен, но оградить ее от нападок он не мог, тем более что в быт женской половины дома глава семьи мало вникал, — у него было достаточно других занятий.
Вспоминая о порядках в Ананд Бхаване тех времен, Индира рассказывала: «Сварупрани была подлинным матриархом — эта крохотная женщина отличалась на редкость властным характером. Она железной рукой управляла всем, что происходило на женской половине: распоряжалась индийской кухней и закупками, хранила у себя под ключом дорогие наряды и украшения — их выдавали дочерям и невестке по торжественным случаям, после чего все полагалось немедленно возвратить Сварупрани».
Дочь стала единственной отрадой Камалы, а когда Индира подросла, она сделалась для матери и опорой.
«Между нами существовала большая близость. Я очень любила мать, и когда мне казалось, что ее обижают, я бросалась на защиту», — вспоминает Индира.
Надо добавить, что мать она защищала с недетской свирепостью, а главную ее обидчицу, Виджаялакшми, так и не простила до конца своих дней.
Камала окончательно замкнулась в себе, все свободное время проводила с дочерью, вела с ней серьезные разговоры. Воспитанная в глубокой религиозности, она старалась и дочери привить веру. Пригласила для Индиры ученого пандита и сама стала брать у него уроки санскрита вместе с ней. Пандит скоро проникся большим почтением к ней. В семье не сразу заметили, что робкая Камала, которая никогда не повышает голоса, от которой никто не слышал резкого слова, притягивает к себе людей и оказывает влияние на окружающих. Сначала в это силовое поле попала многочисленная прислуга Ананд Бхавана, выполнявшая распоряжения Камалы не просто беспрекословно, но охотно и с явным желанием угодить. Позднее, когда Сварупрани — возможно, не без задней мысли — возложила на Камалу хозяйственные заботы на мужской половине и та оказалась в самой гуще политических страстей и споров, выяснилось, что у нее есть собственное мнение и она упрямо держится за него. Постепенно влияние Камалы стал испытывать и муж.
Камала менялась — но менялась под воздействием перемен в атмосфере Ананд Бхавана, за которыми скоро последуют перемены всего образа жизни семьи.
Не так уж много на свете семей, жизнь которых самым прямым и непосредственным образом связана с историей их стран, — за исключением, может быть, монарших кланов. Конечно, история вторгается в жизнь каждого из нас и влияет на наши судьбы, наверное, и повседневное поведение каждого из нас по-своему воздействует на исторические события — но это уже вариант теории относительности. Здесь же речь о другом: семейная хроника Неру и есть новейшая история Индии; история вторгается в интимную жизнь членов этой семьи, в их взаимоотношения, формируя характеры, будто готовя их к тому, чтобы они формировали настоящее и будущее своей страны.
Закончилась первая мировая война, в которой Индия сыграла огромную роль, — свыше миллиона индийцев принимали участие в боевых действиях (не говоря уже о сырьевых поставках). Не зря же лорд Биркенхед2 писал потом: «Без Индии война бы затянулась на весьма длительное время, если вообще она могла завершиться победой, не будь Индии».
Не только «умеренные», но и Тилак, отсидевший свои шесть лет, выступили за поддержку Великобритании в войне — естественно, рассчитывая на перемены в судьбе Индии после нее.
Англичане, напротив, избрали политику затягивания гаек, а когда в Индии стало нарастать недовольство, решили показать, кто здесь хозяин.
18 марта 1919 года был принят закон, наделявший колониальные власти неограниченными полномочиями.
13 апреля, в день пенджабского Нового года, генерал Дайер расстрелял в Амритсаре невооруженных людей, мирно собравшихся на митинг. Генерал не понес никакого наказания, хотя комиссия по расследованию его действий включила в свой доклад красноречивую фразу: «Генерал Дайер несомненно сумел произвести весьма сильное впечатление, хотя отнюдь не то, на какое он рассчитывал… Убийства в Джаллианвала Баге повлекли за собой новые выступления… и возмущение по всей стране».
В знак протеста Рабиндранат Тагор отказался от титула баронета; в письме на имя вице-короля Индии он написал: «Чудовищные преступления, совершенные правительством в Пенджабе при усмирении локальных волнений, были жестоким ударом, напомнившим нам о беспомощности нашего положения в качестве британских подданных в Индии. Безмерная суровость кары, которой подверглись несчастные люди, методы ее осуществления, по нашему убеждению, не имеют параллелей в истории цивилизованных правительств».
В последние дни 1919 года в Амритсаре проходит сессия Национального конгресса под председательством Мотилала Неру, на которой в принципе решается один вопрос: как должен Конгресс вести себя дальше? Найти некую форму вооруженной борьбы — ведь страна бурлит — или пытаться договориться с колониальными властями о реформах?
Примиряет обе точки зрения Ганди — он предлагает гражданское несотрудничество, ненасильственный способ давления на власти со все расширяющимися требованиями к ним, конечным из которых должно стать предоставление Индии самоуправления.
Мохандас Карамчанд Ганди родился в 1869 году в Порбандаре. «Ганди» в переводе значит «бакалейщик», это имя свидетельствует о занятиях его предков на протяжении нескольких поколений. Однако дед Ганди уже занимал пост премьер-министра при радже маленького княжества Порбандар. Должность была наследственной, она со временем перешла к отцу Ганди, а потом к его брату. Самого Ганди в 1888 году отправили изучать юриспруденцию в Лондоне. Он возвратился только в 1891 году, без особого успеха попытал счастья как адвокат и как преподаватель, затем получил приглашение от индийской фирмы в Южной Африке, которой требовался юрист. Там он проведет 20 лет своей жизни.
В Индию Ганди вернулся в 1915 году, через три года после возвращения Неру, вернулся сорокашестилетним человеком, прошедшим долгий путь от щеголеватого лондонского студента до лидера ненасильственных кампаний гражданского неповиновения в Южной Африке.
Ганди писал: «Я не только предложил свои услуги во время зулусского восстания и еще раньше, во время англо-бурской войны, я не только вербовал рекрутов в английскую армию во время недавней войны (первой мировой), я еще организовал санитарный отряд в Лондоне в 1914 г. Если я всем этим согрешил, то теперь чаша моих грехов полна до краев. В чем заключался мой долг в качестве гражданина Империи, каковым я себя тогда полагал, и в чем заключался мой долг в качестве неколебимого сторонника ахимсы — ненасилия? Теперь я знаю, что ошибался, считая себя гражданином Империи…»
Зато Ганди окончательно уверовал в эффективность ненасильственных методов борьбы. От веры в ненасилие Ганди не откажется никогда.
В декабре 1920 года Национальный конгресс начинает движение несотрудничества: раз вооруженная борьба против Великобритании бессмысленна, а реформы маловероятны, то остается третий путь, к которому призывает Ганди, — сжигание импортного текстиля и возвращение к «чаркхе», ручной крестьянской прялке, отказ от работы в государственных учреждениях, бойкот колониального судопроизводства и требование самоуправления для Индии.
Джавахарлал ликует: это индийская политика в индийском стиле! Национальный конгресс перестал быть джентльменским клубом — Ганди действительно поднял на борьбу всю Индию, увлек за собой людей, которые даже слова «политика» не знали! Джавахарлал с головой уходит в работу по организации кампаний несотрудничества. «…Я отказался от старых друзей, от книг и даже газет, если они не имели прямого отношения к делу, которым я был занят… я почти забыл родных, несмотря на всю привязанность к семье, забыл жену и дочку».
По стопам сына не без колебаний и не сразу последовал и Мотилал. Отцу решиться на этот шаг было трудней, чем сыну. Несотрудничество означало для него отказ от адвокатской практики, отказ от привычной роскоши, от жизни и манер гранд-сеньора, от старых друзей и партнеров по бриджу… От ритуального стакана дорогого виски перед обедом, наконец!
Впрочем, Джавахарлал тоже не был аскетом — например, никак не мог отказаться от дорогих английских сигарет. Правда, когда Ганди укорил его за это, Джавахарлал нашелся и возразил: «Разве я не сжигаю импортные товары, Бапу?3
В Ананд Бхаване пылали костры, громадная веранда была завалена заграничной одеждой и дорогими безделушками, предназначенными для сожжения. Элегантные сестры Неру переоделись в домотканую дерюгу, Сварупрани заперла сундучок с фамильными драгоценностями. Они пригодятся, когда семье будет трудно жить.
«Скоро состоялась моя первая встреча с долгом и совестью, — вспоминает Индира. — Однажды вечером к маме пришла наша родственница. Она приехала из Парижа и привезла мне прелестное вышитое платьице, но мама возвратила подарок и сказала, что у нас теперь носят домотканину, кхади. Гостья не могла этого понять. Взглянув на мамино сари — а кхади в те времена была очень грубая, как мешковина, — и увидев, что ткань чуть не до крови натерла ей кожу, она вышла из себя:
— По-моему, вы все тут с ума посходили, ты-то хоть взрослая, и если тебе хочется довести себя, это твое дело, но ты просто права не имеешь мучить ребенка, а я подарок привезла ребенку!
— Поди сюда, Инду, — позвала мама, — тетя купила тебе заграничное платье, очень красивое платье, и если оно тебе нравится, можешь носить. Но сначала подумай о том большом костре, на котором мы сожгли заграничные вещи. Тебе хочется ходить в нарядном платьице, когда мы все ходим в домотканых?
Соблазн был велик — у меня глаза разгорелись на платье, я было потянулась к нему, и тут услышала собственный голос:
— Не буду я это носить!
— Но почему? — поддразнивала родственница. — Разве тебе не нравятся красивые вещи?
Я в ответ пересказала все, чего наслушалась от взрослых.
— Ну хорошо, мисс Святоша, — сказала она, — а как насчет твоей заграничной куклы?
Сказала, не подумавши, просто так.
Куклу я обожала. Она была для меня живая — как и все остальное тоже. Я давала вещам имена, и они сразу начинали жить собственной жизнью, кукла была моей подругой, моим ребенком.
После этого много дней, а может, и недель — это не важно, потому что все равно время казалось вечностью, меня давила необходимость принять решение — борьба шла между любовью к кукле, гордостью за то, что у меня есть такая красивая кукла, и тем, что я считала своим долгом перед родиной. Я вообще плохо ела, а тут начала капризничать за столом, засыпала же, только придя в полное изнеможение. Мама решила, что я больна, — на самом деле так оно и было. Наконец я приняла решение. Меня всю трясло, но я унесла куклу на верхнюю веранду и подожгла ее. Тут же я неудержимо разрыдалась, а потом свалилась с высокой температурой и пролежала несколько дней. А зажигать спички я и сейчас терпеть не могу».
Отец и сын Неру все чаще оказывались за решеткой, а в дом все чаще наведывались полиция и судебные исполнители: Конгресс принял решение не выплачивать штрафы колониальным властям, и в уплату штрафов полиция конфисковывала домашние вещи.
Неру писал в «Автобиографии»: «Полиция являлась к нам чуть ли не каждый день, описывая и увозя нашу мебель. Индиру, мою четырехлетнюю дочь, страшно возмущал этот процесс разорения дома, и она выражала полиции свое сильное неудовольствие. Боюсь, что детские впечатления могут сказаться на ее дальнейшем отношении к полиции вообще».
Сварупрани первой встревожилась за будущее семьи. В своих опасениях она была не одинока. Мотилал писал сыну: «Самоуправление или несамоуправление — единственное, чего я не могу допустить, так это чтобы мои дети и внуки оказались в зависимости от других, пусть даже дорогих и близких, или стали бременем на шее нации. Сомневаюсь, что человек, способный пренебрегать собственной семьей, может делать добро для всего народа».
Еще одно письмо: «Я даже в интересах родины не желаю жить на общественные подаяния…»
Внутри семьи начинался раздор. Можно представить себе, какие закипели страсти на женской половине, когда Камала решительно приняла сторону мужа.
Что это было — с материнским молоком впитанное «жена за мужем, как нитка за иголкой» или первая в жизни возможность самоутвердиться, да еще в пику врагиням, или не прошли бесследно политические дискуссии, неизменной слушательницей которых была Камала?
Скорее всего — все вместе.
Индира вспоминает: «Полиция часто — почти всегда — забирала в уплату штрафов вещи, стоимость которых намного превышала сумму штрафа. Скажем, штраф рупий пятьсот, а они берут ковер в несколько тысяч рупий ценой, или машину, или что-то еще из дорогого.
Отношения в семье сделались очень натянутыми, кое-кто из родни не одобрял чрезмерной вовлеченности моих родителей в движение. Говорили, что дед не участвовал бы в движении, если бы не отец, что на отца повлияла мать, что если бы не ее вмешательство, он бы не решился. Сомневаюсь, что не решился бы».
Еще раньше Джавахарлал Неру написал в письме к одному из своих друзей: «Думаю, сильнее всего на меня повлияли отец и Ганди. Но я мало поддаюсь внешним влияниям. Есть во мне склонность противиться попыткам оказать на меня воздействие. Но постепенные и подсознательные влияния делают свое дело. Моя супруга во многих отношениях оказала на меня серьезное влияние, хотя я далеко не сразу понял это».
В конце 1925 года Камала родила недоношенного сына — он умер на вторые сутки. Здоровье Камалы сильно пошатнулось, врачи диагностировали туберкулез и настойчиво советовали увезти больную в Европу — горный воздух в одном из санаториев Швейцарии может помочь ей. Мотилал и Джавахарлал не медлили — в марте 1926 года Джавахарлал, Камала и девятилетняя Индира отплыли из Бомбея в Европу.
Они поселяются в Женеве, Джавахарлал оставляет жену на попечение врачей, а сам отправляется путешествовать. У него с собой несколько рекомендательных писем от Ганди (к Ромену Роллану, например), он хочет установить связи с индийцами, живущими в Европе, а помимо всего, как говорит его сестра Кришна, присоединившаяся к нему, «его только тюремные стены способны удержать на одном месте».
К осени Камале становится хуже, и по совету врачей ее помещают в горный санаторий в Монтане, а Индира начинает учиться в швейцарской школе. Неру опять уезжает — сначала в Берлин, оттуда в Брюссель на конгресс Антиимпериалистической лиги. Его былые представления о национализме претерпевают радикальные изменения — об «узком национализме», как он говорит.
Для Камалы это время первого непосредственного соприкосновения с Западом. Камала, в отличие от других членов своей семьи, дневников не вела и таких писем, как те, не писала. Но одно, написанное из Европы в Индию старому другу семьи Саиду Махмуду, красноречиво свидетельствует о ее переживаниях: «Сегодня в мире считаются только с образованными людьми. С теми, кто необразован, даже говорить не хотят, даже близкие родственники, даже мужья не хотят говорить с такими. В этих условиях жизнь девушки становится невыносимой, да и жизнь ли то вообще или проклятие?.. Я буду призывать индийских женщин верить в бога и сражаться за собственную свободу — и давать образование своим дочерям, чтобы не знали они таких бед, как мы, чтобы могли завоевать независимость и положить конец индо-мусульманской розни».
31 декабря 1929 года Национальный конгресс единогласно принял резолюцию о борьбе за полную независимость Индии. Самоуправление — это самообман, Индия должна быть свободной страной. Президентом Конгресса был Джавахарлал Неру, который по настоянию Ганди был избран на этот пост, сменив на нем отца.
Требование, которое выдвинул на Лахорской сессии Неру, было жестким и бескомпромиссным. Его речь взволновала всю Индию и вызвала панику в Лондоне. Сами делегаты сессии были не вполне готовы к столь радикальному повороту дел. Все глаза обратились на Ганди — тот подтвердил: больше никаких реформ, никакого самоуправления, цель — достижение полной независимости, пурна свараджа, но исключительно мирными средствами.
Неру соглашался с тем, что борьба должна вестись мирными средствами, но его мотивация резко отличалась от взглядов Ганди. Неру говорил: «У Конгресса нет ни материальных возможностей, ни подготовки для организации вооруженной борьбы, а отдельные акты террора или спорадические вспышки насилия есть свидетельство отчаяния… Но если Конгресс или нация когда-нибудь в будущем придут к выводу, что избавить нас от рабства могут насильственные методы, я не сомневаюсь, что поддержу их. Насилие отвратительно, но рабство еще хуже».
11 марта 1930 года Ганди начал свой знаменитый «соляной поход» — повел толпы народа в Данди, деревушку на берегу Индийского океана, и собственноручно выпарил соль из морской воды, тем самым нарушив британскую монополию на производство соли. По всей Индии начался бойкот покупной соли и ее изготовление подручными средствами.
На скверной любительской фотографии, сделанной в самом начале кампании, Камала шагает вместе с Неру. Обстановка пока парадная — на Джавахарлале и на Камале цветочные гирлянды, люди улыбаются, машут, — пока еще не видно окровавленных и перевязанных наспех. Камала в очках, которые ее портят, она, как положено индусской жене, на шаг отстает от мужа, но выглядит непривычно решительной и уверенной.
Тогдашний вице-король лорд Ирвин на соляную кампанию гражданского неповиновения ответил массовыми арестами. Он был глубоко религиозным человеком, лорд Ирвин, и сообщил журналистам, что просил Бога помочь ему, прежде чем принял это решение.
Ганди, который привык общаться со Всевышним, узнав об этом, тяжело вздохнул: «Какая жалость, что Бог дал ему такой плохой совет».
14 апреля Неру был арестован.
5 мая Мотилал навестил сына в тюрьме, чтобы договориться с ним об Ананд Бхаване — дом передавался во владение Конгресса и получал название Сварадж Бхаван, Дом независимости. Его сразу же превращают в госпиталь для раненых участников движения. Семейного гнезда больше нет. Семья перебирается в маленький дом, купленный Мотилалом по соседству. Мотилал вовремя закончил эти дела — в июне он уже был за решеткой.
По выходе из тюрьмы Неру был поражен тем, какие организаторские способности проявила Камала в его отсутствие. Она, взяв себе в помощь свекровь и невесток, организовала массовые демонстрации в Аллахабаде.
Во время одной из демонстраций Камалу сбили с ног. Ей помог подняться незнакомый молодой демонстрант. Он узнал, кто она такая, и отвез на извозчике домой. Так появился в доме Неру Фероз Ганди. Его преклонение перед Камалой было настолько очевидным, что скоро стало предметом домашних шуток. Знакомство же с Индирой началось с того, что Фероз угостил ее леденцами, которые извлек из кармана. Правда, уже года через два он сделает ей первое предложение. Индира откажет ему, а сам Неру довольно сердито заметит, что в их семье подростков замуж не выдают.
В канун Нового года была арестована и Камала.
«Я хорошо помню, как это произошло, — вспоминает Индира. — Мы обедали, когда зазвонил телефон. Я сняла трубку и услышала незнакомый голос:
— Нам только что стало известно, что завтра утром арестуют миссис Неру.
Трубку повесили прежде, чем я успела хоть слово произнести.
Я сказала маме, и она сразу заторопилась — нужно было успеть многое сделать до ареста. Она попросила меня собрать ее вещи, а сама бросилась созывать активистов Конгресса, чтобы передать им дела. Поскольку мама боялась, что будет и обыск, то нужно было срочно уничтожить кое-какие документы… За мамой пришли в пять утра».
В тюрьме Камала сделала заявление: «Я горда тем, что следую по стопам моего мужа».
Неру мог гордиться женой.
5 февраля 1931 года скончался Мотилал — он так и не поправился после болезни, которую перенес в тюрьме. Тело обернули трехцветным флагом Индии, и Джавахарлал зажег погребальный костер.
Когда Ганди спросили: «Что казалось ему самым примечательным в Мотилале Неру?» — он без колебаний ответил:
— Беспредельная любовь к Джавахарлалу.
— Не любовь к Индии? — удивился собеседник.
— Нет, — твердо сказал Ганди. — Он Индией гордился как землей, которая взрастила Джавахарлала.
Шел 1935 год. Камала опять расхворалась. Впервые в жизни у Неру не было денег отправить жену за границу, а врачи заговаривали об операции на легком и советовали делать ее в Германии.
Неру опять в тюрьме. Седьмое тюремное заключение — на этот раз он приговорен к двум годам и содержится в куда худших условиях, чем во все прошлые отсидки.
Еще раньше по году тюрьмы получили Виджаялакшми и Кришна. А перед этим во время демонстрации сильно пострадала Сварупрани.
Британский парламент принимает Акт об Индии, который должен как будто означать начало участия индийцев в самоуправлении своей страной. Ганди выступает за его поддержку Конгрессом, Неру — категорически против.
В апреле Ганди прерывает кампанию гражданского неповиновения, и в дневнике Неру появляется запись:
«У нас разные цели, у нас разные идеи, у нас разные взгляды на духовность, так что, видимо, разными будут и наши методы».
Конгресс расколот, Неру в глубокой депрессии: «…у меня вдруг появилось острое ощущение, будто во мне что-то сломалось… я чувствую себя страшно одиноким в этом широком мире. Раньше были связи и опоры, которые помогали мне держаться. Теперь я чувствую, что совершенно одинок, как на необитаемом острове».
Вдобавок Неру тревожится за Камалу; их отношения опять вступили в фазу кризиса, от которого оба мучительно страдают.
Всегда религиозная, Камала в последние годы сблизилась с Анандой Маи — женщиной высокой духовности, которую многие уже в то время считали святой. Камала часто ездит к Ананде Маи, советуется с ней и во всем следует ее наставлениям. Неру к этому относится с вежливым скепсисом, но постепенно его начинает злить незримое, но ощутимое участие далекой святой буквально во всех делах семьи.
Неру записывает в дневник: «Какой К. все-таки ребенок! Меня это часто раздражает, хоть я и подозреваю, что отчасти в этом ее обаяние. У меня меняется настроение, когда я о ней думаю. Как она много значит для меня и как мало она соответствует или старается соответствовать моим идеям. Да, раздражает именно это: она даже не пытается, а просто отходит в сторону».
Но, конечно же, причина разлада была глубже.
Камала обрела себя и завоевала себе положение в жизни, когда сумела стать соратницей мужа. Она доказала и ему и себе, что способна быть стойкой, преданной, идти на жертвы. Но сейчас Неру нуждался не в жертвенности, а в понимании, и не соратница ему была нужна, а единомышленница — а на эту роль Камала просто не годилась. Понять человека, с которым ее соединила судьба, Камала была не в состоянии. И это было трагедией для обоих.
Состояние здоровья Камалы ухудшалось так быстро, что требовались срочные меры.
К августу ей стало совсем плохо, и власти освободили Неру — на одиннадцать дней. Правда, теперь он получил разрешение раз в неделю навещать жену. Камалу поместили в санаторий в Бховали, но толку от этого было мало. Врачи торопили с операцией.
С помощью друзей собраны необходимые средства, и семнадцатилетняя Индира увозит мать за границу.
Операция не дала ожидаемого результата, и уже в сентябре врачи сообщают Неру о тяжелом состоянии жены.
Неру освобождают — с условием, что он не будет выступать с политическими речами до отъезда и что он снова сядет в тюрьму, если вернется в Индию до истечения срока своего заключения.
Прилетев в Баденвейлер, Неру ужаснулся виду Камалы. Она рвалась в Швейцарию, и в начале 1936 года Неру перевез ее в клинику близ Лозанны. Камала настаивала, чтобы он отправился на поиски издателя для «Автобиографии», которую написал в тюрьме, чтобы он занялся поступлением Индиры в университет, — сам Неру стремился обратно в Индию, откуда пришло известие, что, по настоянию Ганди, он снова избран президентом Национального конгресса.
Он уже было заказал себе билет на самолет, но лечащий врач посоветовал повременить с отлетом.
28 февраля 1936 года Камала скончалась.
В этот самый день «Автобиография» была отправлена в печать. Неру успел добавить посвящение: «Камале, которой больше нет».
Эпитафия Индиры на жизнь матери: «Я видела, как она страдала, и решила, что никому не позволю заставить так страдать меня».
Позднее в «Открытии Индии» Неру напишет о Камале:
«Что представляла собой Камала? Знал ли я ее? Понимал ли ее подлинное «я»? Знала ли и понимала ли она меня? Ибо я тоже был сложной личностью со своими тайнами и неизведанными глубинами, непостижимыми для меня самого. Иногда мне казалось, что это ее немного пугает. Я всегда был и сейчас остаюсь человеком, неподходящим для брака. Мы с Камалой в некоторых отношениях были различны, но в то же время весьма схожи в других — мы никогда не дополняли друг друга. Даже положительные качества каждого превращались в недостатки в наших взаимоотношениях. Между нами были возможны либо полное взаимопонимание, совершенное единение душ, либо раздоры».
Неру посмеивался над творчеством базарных живописцев и фотографов, бойко торговавших картинкой — он с Камалой, и подпись: «Адарши джора» — идеальная пара.
Оба они оказались между жерновами двух систем ценностей — индийской и европейской, да еще на том уровне, где их трение ощущается сильней и болезненней всего — на семейном. Кто из двух был более несчастен, кто причинил другому больше страданий? И как семейная трагедия повлияла на склад характера Индиры? На ее семейную жизнь и на воспитание сыновей?
Индира сделает для себя вывод из горького опыта матери: уже взрослой женщиной она будет говорить, как рано решила, что никогда не попадет в такую зависимость от мужчины, от какой страдала та.
В марте 1947 года в Дели прибыл новый вице-король Великобритании — лорд Маунтбеттен.
Луис Фрэнсис Альберт Виктор Николас Маунтбеттен, виконт Маунтбеттен Бирманский — Дикки для своих — правнук королевы Виктории, связанный узами родства с доброй половиной европейских династий, включая и российскую, контр-адмирал, герой второй мировой войны, с крайней неохотой принял назначение на один из самых высоких постов в Британской империи. Ему предстояло собственными руками начать демонтаж империи, на которой веками зиждилась мощь его страны, — он ехал в Дели с четким предписанием: Англия должна сама передать власть индийцам, по возможности сохранив Индию в составе Британского содружества наций, пока на это еще есть хоть какие-то шансы.
Лорд Маунтбеттен не сомневался в правильности оценки ситуации.
Он вообще был в известном смысле белой вороной — при своем происхождении и положении в высших кругах английского общества, он придерживался весьма радикальных и демократических взглядов, с большой симпатией относился к национально-освободительным движениям в Азии, со многими участниками которых познакомился во время войны. У него даже возникли трения в союзническом командовании из-за близости с ними. Маунтбеттен же был убежден в том, что будущее стран Юго-Восточной Азии будут определять те, кого сегодня власти именуют подрывными элементами, и старался установить контакты с ними.
Однако взгляды Маунтбеттена сыграли решающую роль при его выборе на место вице-короля: прагматичный английский истеблишмент принял во внимание как важнейший фактор чрезвычайно уважительное отношение Неру к Маунтбеттену.
Невероятную трудность поставленной перед ним задачи Маунтбеттен отлично понимал, но верил, что сумеет ее выполнить. Маунтбеттен вообще верил в себя. Когда во время войны Черчилль предложил ему командовать союзническими силами в Азии и спросил, справится ли он, Маунтбеттен ответил: «Сэр, я страдаю врожденной слабостью — уверенностью, что могу сделать все».
Эдвина Маунтбеттен тоже верила в мужа — за четверть века семейной жизни он ни разу не дал ей повода усомниться в своих способностях.
Правда, многие из близко знавших блестящую чету, утверждали, что способностей больше у Эдвины. Эдвина Эшли унаследовала состояние очень богатой и родовитой еврейской семьи. Красавица и интеллектуалка, которую сама судьба предназначила для роли хозяйки светского салона, она еще в двадцатые годы прониклась радикальными идеями и оказывала финансовую поддержку английским левым. В отличие от мужа, Эдвина не отличалась ни крепким здоровьем, ни уверенностью в себе, что не помешало ей с первых дней войны принять в ней участие — она возглавляла Санитарную бригаду св. Иоанна, и под ее началом служило свыше шестидесяти тысяч человек. Никто не мог сомневаться, что боевые награды, украшавшие мундир Эдвины Маунтбеттен, она заслужила сполна.
Редкостно красивую великосветскую чету обожала бульварная пресса, лорд и леди были словно созданы для восторгов домохозяек, млевших от классического профиля лорда и упоительных туалетов его супруги.
Теперь судьба возложила на нее алмазную диадему вице-королевы Индии — и послала ей встречу с Неру.
На Востоке говорят: нельзя скрыть дым от пожара, верблюда в голой пустыне и любовь в глазах влюбленных.
Они составляли пару, гармоничную в своей парадоксальности, Эдвина — олицетворение британского Раджа, и Неру — олицетворение его конца; оба аристократы по рождению, патриции по воспитанию, демократы по убеждению. И политические единомышленники.
Может быть, даже больше, чем общие политические взгляды, соединял их общий культурный код.
Неру писал в одном письме из тюрьмы: «Я — не Запад, и я не Восток, я и Запад, и я — Восток. Но земля Индии, как ты льнешь ко мне!»
В жизни Неру были две всепоглощающие любви: Индия и Англия. Он вырос на английской литературе и всю жизнь любил английскую поэзию, английский язык практически был его родным, с Англией связаны его воспоминания школьных и студенческих лет, он проникся духом этой страны, он усвоил английские манеры и не чувствовал себя чужим в высших кругах английского общества, он всю жизнь боролся не против англичан, а за равный с Англией статус своей родины. Можно сказать, что он добивался того, чтобы Британская империя не мешала ему любить Англию.
Эдвина, без сомнения, олицетворяла собой все, что было так дорого для Неру в Англии. И более того, Эдвина была женщиной всех мер. Она была прекрасна, она была отважна, она восторгалась им так же, как он ею.
Фоном для их трагической любви стала одна из самых страшных страниц в долгой истории Индии — кровавый раздел страны и создание Пакистана, отдельного государства индийских мусульман. В полночь на 15 августа 1947 года, когда Неру поднялся на балкон Красного форта в Дели, чтобы произнести знаменитые слова: «Мы назначили встречу с Судьбой, и сегодня она состоялась», — у него не было подготовленной речи. За несколько часов до этого он узнал, что горит Лахор, один из прекраснейших городов — но теперь уже Пакистана.
Ганди, до последнего противившийся разделу страны, провел эти часы в горестной молитве. Через два с небольшим года его в упор застрелит фанатик-индус. Мохаммад Али Джинна, гуджератский адвокат, перед каменной неуступчивостью которого капитулировал Маунтбеттен, запросив согласие Лондона на раздел страны, уже знал, что смертельно болен. Он через год умрет от туберкулеза — первый глава Пакистана, государства, которого вполне могло и не быть.
Миллионы мусульман из Индии заполнили лагеря беженцев в Пакистане, миллионы индусов и сикхов, бежавших из Пакистана, — лагеря в Индии. По сей день никто не может точно назвать количество жертв этого бессмысленного братоубийства. А зубы дракона, посеянные тогда, продолжают давать все новые и новые кровавые всходы в обеих странах.
Перед возвращением в Лондон Эдвина Маунтбеттен ездила по лагерям беженцев, стараясь помочь кому и чем возможно. Ей пригодился опыт конца войны, когда она работала в лагерях военнопленных в Японии и на Филиппинах. Ездила не в качестве дамы-патронессы, а, в буквальном смысле слова засучив рукава, перевязывала раненых и ходила за холерными больными.
На прощальном банкете в честь Маунтбеттенов Неру обратился к Эдвине со словами: «Боги ли или добрая фея одарили вас красотой, высоким разумом, грацией, обаянием и жизненной силой — великие все дары. Та, кому они достались, всегда будет великой женщиной, куда бы ни забросила ее судьба. Но у кого есть, тем дается еще больше, и вам дано нечто большее, чем даже эти великие дары, — человечность, любовь к людям, потребность служить страждущим, приходить на помощь нуждающимся в ней. Это поразительное сочетание достоинств дало блистательную личность, прикосновение которой исцеляет. Где бы вы ни появлялись, вы несли утешение, вы несли надежду и внушали уверенность. Надо ли удивляться тому, что народ Индии полюбил вас, стал видеть в вас свою и горюет, расставаясь с вами. Сотни тысяч людей будут скорбеть, узнав о вашем отъезде».
Едва ли народ Индии скорбел по поводу отъезда леди Эдвины Маунтбеттен — у него было более чем достаточно других поводов для скорби, но человек, который отныне представлял этот народ и был, по сути, образом Индии в глазах человечества, — этому человеку было нестерпимо тяжело. И одиноко.
Эдвина оставалась его другом до конца своих дней — она умерла в 1960 году.
Неру часто ездил в Англию, он гостил в родовом поместье Маунтбеттенов, бывал и в лондонском доме Эдвины.
Эдвина посещала Дели. В один из приездов она встретилась там со знаменитым скульптором Джейкобом Эпштейном, работавшим над бюстом Неру. Эпштейн, не выносивший во время работы посторонних, Эдвину допускал в мастерскую, но когда она спросила, случалось ли ему делать скульптурный портрет человека такой поразительной внешности, как Неру, тот в ответ сердито глянул на нее.
На самом деле Эпштейн дал ответ Эдвине, и ответ этот — замечательный бюст Неру.
Друзья Неру, те немногие, с которыми он позволял себе говорить о личном, видели, как он переменился после смерти Эдвины, какая глубокая поселилась в нем печаль.
Лорд Маунтбеттен пережил жену на девятнадцать лет. Трагическая ирония судьбы: он погиб от бомбы, которую ирландские террористы подложили в его яхту. От взрыва сильно пострадал его внук. Тело Маунтбеттена выловили из воды нетронутым. Он умер красивым.
Ну вот, Индия — свободная страна, и Джавахарлал Неру ее премьер-министр. Победа, возвестившая начало конца мирового колониализма в его классическом варианте, не приносит радости:
Заря прокаженная, Заря прокаженная,
искусанный ночью рассвет. искусанный ночью рассвет.
Не такого восхода мы ждали, о нет. Не такого восхода мы ждали, о нет.
Фаиз Ахмад Фаиз Фаиз Ахмад Фаиз
Индира записывает:
«Это одна из самых гордых и волнующих минут в моей жизни, кульминация всего, ради чего боролось столько людей. Но когда наступила эта минута, ей стало трудно радоваться».
Она живет в Лакнау с мужем и двумя сыновьями, семья, а не политика теперь составляют центр ее жизни. Отдает ли она себе отчет в том, что такую жизнь ей не удастся сохранить надолго?
Индира и Фероз сочетались браком 26 марта 1942 года под громовые раскаты оглушительного скандала, буквально расколовшего на два лагеря всю страну. Можно было подумать, что в Индии нет других проблем, кроме одной-единственной: допустимо ли, чтобы дочь Неру вышла замуж за иноверца?
Фероз не индус, а парс, зороастриец, потомок тех, кто тысячу лет назад бежали из Персии от преследований мусульман. Парсы осели в Индии, образовав весьма обособленную общину, что и позволило им сохранить этническое и религиозное своеобразие. Знаменитые «башни безмолвия» близ Бомбея, о которых все слышали, это зороастрийские кладбища.
«Ганди» же в имени Фероза указывает только на то, что и его предки тоже некогда занимались бакалейной торговлей, как и предки другого Ганди. Никакой иной связи здесь нет, людей с этим именем в Индии пруд пруди. Это не Неру, которые все принадлежат к одному большому клану.
Джавахарлал не в восторге от выбора Индиры — Фероз кажется ему простоватым и грубоватым, лишенным того блеска и внутренней элегантности, которые он так ценит. Тем не менее он не препятствует браку. Религиозные и кастовые барьеры для него не существуют, он уже ясно высказался по их поводу, когда его сестра Кришна выходила замуж за человека, не имевшего отношения к кашмирским брахманам. Тогда Неру писал Ганди: «…меня тошнит от этой кашмирской общины; есть, разумеется, исключения, но в целом она просто воплощение тех мелкобуржуазных пороков, которые мне ненавистны… Я вообще не в силах понять смысл всего этого: замуж выходят за человека, а не за общину».
Надо ли сомневаться, что Джавахарлал не желает Индире того, что произошло с его собственной семейной жизнью.
Между тем Индира и Фероз обдумывают планы совместной жизни и назначают день свадьбы, которую хотят устроить скромно, без излишеств и без шума.
Ровно за месяц до назначенного дня в прессе начинается подлинный обвал: национальный лидер позорит всех индусов, его дочь не может стать женой какого-то огнепоклонника!
Скандал должен был быть первым сигналом тревоги для Индиры, предупреждением, что отныне и навсегда она и ее близкие лишаются права на личную жизнь, недоступную для вмешательства общественного мнения и огражденную от политических интриг, отныне она и ее близкие рассматриваются как национальная собственность со всеми отсюда вытекающими последствиями.
Кстати, через много лет индийские газеты будут пачками печатать читательские письма за и против того, что Индира… остригла волосы и сделала себе современную прическу. Вот так.
Но пока Индире не до того, и она не слышит тревожных сигналов. Их расслышал Неру — он уловил в скандальной шумихе нечто худшее, чем даже посягательство толпы на личную жизнь тех, кого она сама вознесла так высоко, он расслышал грозную ноту религиозной нетерпимости, осознал глубочайшую укорененность религиозных табу в умах и душах большинства своих сограждан. Неру оказался одним из первых, кто распознал деструктивный потенциал религиозного догматизма в традиционной стране великого множества вер, которую он собирался сделать демократической и секулярной…
Он оказался прав в своих страхах — тому подтверждением вся последующая история субконтинента и судьба его собственной семьи, трагическая гибель его дочери и внука.
И Неру и Ганди вынуждены делать публичные заявления в защиту права Индиры и Фероза жениться по собственному выбору.
«Брак — дело личное и семейное, касающееся главным образом двоих, вступающих в брак, и отчасти их семей.
Я всегда считал, что, хотя родители могут и должны советовать в столь важном деле, окончательное решение принимают не они. Убедившись, что Индира и Фероз желают вступить в брак, я охотно согласился с их решением и благословил его.
Махатма Ганди, мнение которого ценно для меня не только в общественных делах, но и в семейных вопросах, тоже благословляет этот брак».
В ответ град оскорбительных писем посыпался на Махатму Ганди.
Ганди писал: «Единственное преступление Фероза в глазах этих людей заключается в том, что он парс… С течением времени число таких союзов будет возрастать на благо общества. Пока же мы еще не достигли даже стадии взаимной терпимости… Я призываю авторов ругательных писем отринуть гнев и благословить предстоящий союз. Письма свидетельствуют о невежестве, нетерпимости и предубежденности, своего рода кастовой неприкасаемости, особенно опасной потому, что ее трудно классифицировать».
Впрочем, недобрым предвестием будущей семейной жизни Фероза и Индиры был отнюдь не скандал — как и следовало ожидать, скандал только сплотил их, укрепил стремление быть вместе.
Были другие предвестия.
Индира, в детстве игравшая в Жанну д’Арк, поначалу вообще отвергала саму мысль о замужестве. Ферозу она отказывала дважды, однако после смерти матери, которую тот часто навещал в санатории, приезжая в Швейцарию из Лондона, где тогда учился, Индира сблизилась с ним. Фероз стал ей не столько другом, сколько олицетворением духа Ананд Бхавана, по которому она мучительно тосковала в одиночестве студенческих лет в Европе. В глазах Индиры Фероз уже был членом семейства, и ей все труднее было представлять себе дальнейшую жизнь без него. А пока что Фероз был своим, вполне своим, среди чужих.
Одиночество и замкнутость Индиры бросались в глаза всем, кто с ней тогда сталкивался. Это припоминает и Айрис Мердок, соученица по Соммервилль-колледжу, а позднее одна из лучших английских писательниц: «Она была чрезвычайно хороша собой, но казалась очень хрупкой — выглядела так, будто ее ветром может унести. Вела себя весьма сдержанно, почти надменно, но все мы видели, что она просто едва замечает окружающих и все время рвется на родину. В Соммервилле она проучилась недолго…»
Но удерживал ее в Англии это недолгое время главным образом Фероз. Когда же он приехал за Индирой в Париж и сделал очередное предложение по всем канонам киноромантики середины века — в прелестный весенний день на ступеньках Монмартра, Индира дала согласие выйти за него замуж.
И тут же записала: «Мне не нравится Фероз, но я его люблю», — примерно то же она повторит Соне десятилетия спустя — она и представить себе не может, что вышла бы замуж за другого.
Фероз же, вернувшись в Лондон, задумчиво сказал приятелю: «Хотел бы я знать, что будет в Индии, — будет она Индирой Ганди или останется Индирой Неру».
Фероз получит ответ несколько позже — почти сразу после их свадьбы начались массовые аресты сторонников Конгресса, и за решеткой — помимо Джавахарлала — оказались и Фероз с Индирой, и Виджаялакшми.
Индира просидела без малого год и была освобождена по болезни. Когда свой срок отсидел и Фероз, они поселились в Ананд Бхаване. Неру в тюрьме узнал о рождении первого внука.
Когда же в 1944 году Индире с Ферозом шепнули, что Джавахарлала переводят в другую тюрьму, они схватили младенца и бросились на пересылку. Там среди ночи Неру издали впервые увидел внука, которого ради этого подняли повыше к тусклому свету станционного фонаря.
Индира долго выбирала имя своему первенцу и остановилась на синонимах имен своих родителей: малыша назвали Раджив Ратна — «раджив», как и «камал», значит «лотос», а «ратна» — это драгоценность, как и Джавахар.
На первое место Индира поставила имя матери.
С именем младшего вышла некоторая неувязка: Индира так усердно внушала себе, что родится девочка, что имена готовила только женские. Но на свет появился второй сын, и его как-то сразу назвали Санджей — победа, тем более что и родился он в 1946 году.
Материнством Индира была упоена, она сама растила сыновей, не доверяя их рукам нянь и прислуги. Вспоминая первые годы супружества, она напишет в «Моей истине»: «Политическая борьба сделала мое детство анормальным, я постоянно чувствовала себя одинокой и незащищенной. Именно поэтому я так хотела посвятить все мое время детям. Потребность ребенка в материнской любви и заботе столь же остра и фундаментальна, как потребность растения в солнечных лучах и воде… Вот почему моей главной проблемой сделалось примирение моих общественных обязанностей и ответственности перед домом и детьми… Когда они пошли в школу, я старалась освободиться от дел ко времени возвращения мальчиков домой. Однажды, когда Санджей был еще совсем маленький, к нам пришел его приятель по детскому садику со своей мамой. Мамаша, дама светская и состоятельная, высказалась по поводу того, что моя загруженность работой едва ли позволяет мне уделять достаточно времени сыновьям. Я и рта не успела раскрыть, как обиженный Санджей бросился на мою защиту и закричал: «Мама занята очень важными делами, но все равно играет со мной больше, чем вы с вашим сыном!»»
Любимой цитатой Индиры в те времена была тагоровская строка: ребенок появляется на свет как послание Бога о том, что он не разуверился в человеке.
Фероз оказался прекрасным отцом, но совсем не на тот лад, что Мотилал или Джавахарлал. Ферозу вообще были чужды авторитарные наклонности, что особенно заметно проявлялось в семейных отношениях. Фероз для сыновей был не строгим отцом, а скорей товарищем и непременным участником их игр и затей. Фероз мастерил им игрушки, старался обучить детей всему, что сам умел. Раджив и Санджей относились к отцу просто с обожанием, у Индиры были все основания считать, что семейная жизнь удалась.
Те времена оказались самыми счастливыми в жизни Фероза и Индиры, но счастье было недолгим.
Отец и дочь, всегда очень привязанные друг к другу, особенно сдружились после смерти Камалы. Обстоятельства рано сделали Индиру взрослой, и детская любовь к отцу рано переросла в осознанное взаимопонимание между ними. Впрочем, Индира сама рассказала об этом в частном письме: «Он был для меня товарищем, учителем и коллегой. Я еще ребенком испытывала почти покровительственное чувство по отношению к родителям — мне казалось, что раз их постоянно преследуют, раз им приходится так тяжело, то я должна делать для них все, что в моих силах… Странно, но оба моих сына будто унаследовали такое же отношение ко мне…»
Сейчас Неру жил в Дели. И Фероз и Индира понимали, что он нуждается в помощи дочери. Сначала речь шла о том, чтобы наладить жизнь в его новой официальной резиденции Тин Мурти, служившей в колониальные времена резиденцией главнокомандующего английской армией в Индии. Индира живописала мрачного вида парадные залы, увешанные портретами суровых генералов, и свое отчаяние при мысли о том, что все это надо срочно сделать пригодным и для повседневного комфорта отца, и для его официальных приемов. «Я приезжала в Дели на короткий срок, потом возвращалась к себе, но с каждым разом мне становилось все труднее уезжать. Я возвращалась к мужу и тут же обязательно получала телеграмму: «Вернись, ожидается важный визит»».
Скоро Индира с детьми начала чуть ли не поровну делить время между Дели и Лакнау, где ей все больше недоставало общения с отцом и привычной для нее атмосферы большой политики.
Это не могло продолжаться бесконечно — поездки изматывали Индиру и выбивали детей из колеи. После убийства Ганди Индира потеряла покой и объявила, что должна быть рядом с отцом.
Фероза решение жены обидело, но не удивило — он уже знал ответ на вопрос, который задавал себе до женитьбы: жена осталась Индирой Неру, хоть и носила его фамилию. Более того, Фероз не сомневался, что, если бы не дети, Индира еще раньше приняла бы это решение, и внутренне он был к этому готов.
Вряд ли Фероз вел совсем уж монашеский образ жизни после отъезда Индиры из Лакнау — Фероз был человеком компанейским, открытым для общения и скучать не умел. Не было в нем ровно ничего от интровертности Джавахарлала и Индиры — скорей он был их противоположностью. К тому же он довольно скоро решил баллотироваться в парламент, прошел на выборах и мог бы с успехом занять собственное место в политике, если бы… Если бы какой-то журналист не приклеил ему кличку «зять народа». Вначале Фероз отшучивался, но со временем положение зятя Неру начало раздражать его. Фероз при всей легкости характера был человеком принципиальным и скрупулезно честным, он мог выступить с резкой критикой правительства, когда считал это нужным, а ситуация, в которую он попал, подталкивала его и на колкости, что никак не способствовало улучшению его довольно прохладных отношений с Неру. С другой стороны, как бы он ни вел себя, он все равно оставался «зятем» в глазах общественности.
Когда ему в качестве члена парламента пришлось переехать в Дели, то жить в Тин Мурти с женой, детьми и тестем он отказался наотрез. По сути, это означало конец их с Индирой семейной жизни.
В 1959 году Фероз перенес тяжелый сердечный приступ, и Индира панически испугалась. Она, поглощенная заботами об отце и собственной политической работой, и подумать не могла, что беда подстерегает ее с этой стороны.
Болезнь Фероза заставила Индиру новыми глазами посмотреть на свою семейную жизнь. Когда он поправился, они уехали с детьми на месяц в Кашмир, откуда возвратились счастливой семьей. Кто знает, как сложилась бы дальше их жизнь, но уже в сентябре 1960 года Фероз снова попал в больницу. Индира примчалась из Кералы, куда ездила по делам Национального конгресса, президентом которого была к тому времени избрана. Она до утра просидела у постели Фероза. На рассвете он умер.
«Не знаю, что написать. Я чувствую полную опустошенность и отчаяние, — исповедуется Индира Мухаммаду Юнусу, давнишнему другу семьи, — вы лучше всех знаете, как мы с Ферозом годами не сходились во мнениях, ссорились, но все это не только не разделяло нас и не ослабляло узы нашей дружбы, но, напротив, укрепляло их. В последнее время мы особенно сблизились. Мы провели замечательный месяц в Сринагаре, у нас были такие планы на будущее. Дети сейчас в том возрасте, когда больше нуждаются в отце, чем в матери. Я чувствую себя потерянной, опустошенной и мертвой, но надо жить дальше».
Индира пишет не о любви к Ферозу, а только об узах дружбы между ними. Она никогда и слова не проронит о том, как ей было трудно постоянно лавировать между отцом и мужем, ибо более несхожих людей, чем Неру и Фероз, невозможно себе представить, и ладить они могли, только держа себя в узде, что удавалось им далеко не всегда, особенно Ферозу.
Индира с детства находилась в самом центре политической жизни Индии и едва ли могла найти себя на ее периферии. Она действительно росла вместе с ростом национально-освободительной борьбы — и не на пустом месте возникнет позднее пропагандистский лозунг, у многих вызывавший усмешку: «Индия — это Индира, Индира — это Индия».
Ее погнала в Дели центростремительная сила — и могучее притяжение истории, которая делалась на ее глазах, и в значительной степени руками ее отца.
Было бы смешно предполагать, будто Индира задумывалась о собственной карьере. И не в том даже дело, что Неру неоднократно заявлял: пока он премьер-министр, его дочь не будет занимать никаких государственных постов. Он с превеликой неохотой согласился с ее избранием и в руководство Национального конгресса, то есть на пост чисто политический.
Как представляла себе свое будущее сама Индира? Конечно же не так, как оно потом сложилось.
Должно быть, надеялась, что Фероз все-таки впишется в семью, что они все вместе будут работать на благо Индии — а ведь для Индиры, как и для Фероза, это самое «благо» было не фразой, а доминантой жизни.
В 1964 году умер Джавахарлал Неру.
Закончилась эпоха.
Теперь начнется смена политических генераций, чем дальше, тем больше политика будет становиться делом профессионалов, из служения превращаться в службу.
Смерть отца замкнула Индиру в кругу одиночества, на долгие годы ее уделом будет одиночество на вершине власти и на глазах у сотен миллионов. У нее и раньше не было близких друзей или подруг — были мать и отец, был Фероз, — теперь остаются только сыновья. Единственные, в ком она не сомневается, на кого во всем может положиться.
Кто может сказать, когда стало крепнуть в ней ощущение, что, после того как один за другим ушли проверенные жертвами и лишениями соратники по борьбе за свободу, только ею самой воспитанные сыновья способны стать выше региональных интересов, выше группового своекорыстия и мелких политических игр — только они способны продолжать служение Индии, которому посвятили себя три поколения ее семьи?
Но вместе с тем, когда Индиру спросили, как она относится к тому, что ни Раджив, ни Санджей не проявляют интереса к политике, она ответила: «Я все делаю, чтобы держать их в стороне от этих вещей». А дело происходило в 1973 году, когда сыновья уже были взрослыми!
Детские годы Раджива и Санджея мало походили на детство их деда или матери — они растут в Тин Мурти, в резиденции премьер-министра, их фотографируют для прессы, их представляют руководителям иностранных государств, они видят главным образом фасад жизни и парадную сторону власти.
По образу жизни, по своему окружению они — «государственные внуки».
В 1955 году Раджива и Санджея отправляют учиться в Дехра-Дун, в знаменитую Дунскую школу, директором которой в те времена был Дж. Мартин, бывший преподаватель школы в Хэрроу, перенесший на индийскую почву принципы и методы элитарных английских школ. Здесь обучаются дети индийской элиты. Братья Ганди не слишком выделяются на этом фоне и, надо отдать им должное, сами тоже ни в малейшей степени не пытаются воспользоваться своим положением «государственных внуков».
После окончания школы Раджив поступает в Кембридж — Неру очень хотел, чтобы хоть один из внуков учился в его alma mater. Если кто-то интересуется, не родственник ли он того самого, прославленного Ганди, Раджив честно отвечает: нет, просто однофамилец, не уточняя при этом, что он из семьи Неру и его дед — премьер-министр Индии.
Санджей отказывается от университетского образования и идет стажироваться на завод Роллс-Ройса — желает узнать, как делаются автомобили.
Политикой и впрямь не интересуется ни один, ни другой.
Пожалуй, это единственная черта сходства между братьями — они очень разные. Сдержанность и фамильная замкнутость Раджива контрастирует с импульсивностью и амбициозностью Санджея. Между ними существует и классическое стремление младшего перещеголять старшего, подражая ему. Выбор Раджива — стать летчиком — поначалу несколько обескуражил Индиру, однако она даже не пыталась разубедить сына; тем более что ей было хорошо известно влечение к небу мужчин из семьи Неру: еще Мотилал в свое время ездил с Джавахарлалом на берлинский Темпельхоф смотреть первые полеты графа Цеппелина, Неру уже немолодым человеком научился летать на планере, так что Раджив, можно сказать, следовал по стопам прадеда и деда на принципиально новом уровне технического прогресса. Трудно сказать, правда ли, будто Санджей начал летать потому, что просто пережить не мог, чтобы летал только Раджив.
Для Санджея страсть к небу оказалась пагубной.
Братья женились на женщинах, столь же непохожих друг на друга, как и они сами.
Индира заочно отнеслась к Соне не слишком одобрительно, написала сыну, что, конечно, не будет стоять на пути его счастья, но не скроет — предпочла бы видеть в доме индийскую невестку, так, может быть, Раджив повременит с окончательным решением и оба они проверят свои чувства…
Но при знакомстве Соня сразу же покорила ее сердце, а войдя в дом, сделалась в нем самым близким Индире человеком.
Санджей женился в 1974 году на Манеке Ананд, дочери отставного армейского офицера-сикха. Манеке было восемнадцать, она писала стихи и детские рассказики. (Уже будучи замужем за Санджеем, она поступила в Джей-Эн-Ю — Университет Джавахарлала Неру в Дели, а потом сделалась главным редактором популярного журнала «Сурья»). Злой на язык, но очень близкий в то время к молодой семье журналист Хушвант Сингх рассказывал: «Ему важней всего было освободиться от нее. Она просто не давала ему покоя, и он уже устал от всего этого… Все годы их семейной жизни она вмешивалась буквально во все. Манека самоуверенна и резка, слов своих она не взвешивает, и ему это сильно надоело. Так и возникла идея с «Сурьей». А первые двенадцать номеров целиком сделал я».)
Появление в доме Манеки привело к некоторому отчуждению старших, Раджива и Сони, — им было трудновато мириться с развязной наивностью жены Санджея.
Между тем Санджей все сильней вовлекался в политику, которая к тому времени принимала все более неприятный оборот для Индиры.
Для объяснения того, что именно происходило тогда в стране, потребовалась бы глава из новейшей истории Индии, но поскольку здесь речь идет никак не об оценке побед и провалов клана Неру-Ганди, десятилетиями державшего бразды правления огромной страной, которую история столкнула с проблемами неимоверной трудности, а лишь о том, как складывались личные судьбы людей, чьими руками эта история делалась, то достаточно наметить главные вехи событий.
12 июня 1975 года Индию потрясло решение Верховного суда Аллахабада: Индира Ганди объявлялась виновной в нарушении избирательного закона, лишалась права голосовать в парламенте и права занимать выборные посты в течение шести лет. В надуманности обвинений никто не сомневался, но общая ситуация в стране позволила оппозиции добиться такого судебного постановления.
25 июня 1975 года Индира ввела в стране чрезвычайное положение, многие ведущие деятели оппозиции оказались за решеткой, средства массовой информации были поставлены под строгую цензуру.
Санджей, не занимая никакого государственного поста, реально получил неограниченную власть, которой пользовался напролом, видя в себе спасителя отечества.
Известный историк и политолог Тарик Али в книге «Неру-Ганди, индийская династия» так оценивал намерения Санджея: «По сути, политика Санджея была и логична, и последовательна, но она означала решительный отход от традиционной для Конгресса линии на популистский консенсус. Он хотел сделать для Индии примерно то же, что Маргарет Тэтчер для Великобритании и Рейган для Соединенных Штатов. Проблема же заключалась в том, что в индийских условиях такой резкий поворот мог бы привести… к ослаблению федерации и ее государственных структур. Индира хорошо понимала это, но понимала и ту опасность, с которой пытался справиться Санджей».
В 1976 году на свет появился Варун-Фероз, сын Санджея и Манеки. К числу самых непопулярных мер Санджея безусловно относилась кампания по сокращению рождаемости и планированию семей — стерилизация мужчин, проводившаяся просто чудовищными методами.
У Манеки спросили: не желание ли поддержать политику мужа побудило ее выжидать с ребенком? «Ну вот еще, — ответила та, — я свою семью не планировала, просто хотела удержать Санджея при себе!»
Не удержала.
23 июня 1980 года Санджей разбился на самолете.
Индира запретила судебное расследование трагедии — семья не сомневается, что это несчастный случай.
Индира проиграла всеобщие выборы 1977 года — она и не питала иллюзий в их исходе, спустя три года те же избиратели, что голосовали против нее, вернули ее к власти. Это было 3 января 1980 года.
Ей предстояло еще пережить отвратительный скандал, когда Манека покинула дом, публично обвинив Индиру в том, что та давно старалась выжить ее. Возможно, Индира и недолюбливала младшую невестку, но причина разрыва была совсем не в этом — Манека желала выступить в качестве политической наследницы Санджея, в чем Индира, естественно, ее не поддержала.
Индире не Манека была нужна, а Раджив. Сын.
Как жилось Индире в те четыре года, которые ей оставались до ясного солнечного утра, когда, спеша на телеинтервью с Питером Устиновым, она надела выбранное Соней золотистое сари — и не надела бронежилет, чтобы лучше выглядеть перед камерами?
Среди немногих, с кем Индира встречалась вне официальных и деловых приемов, была ее приятельница с юных лет, Пупуль Джаякар.
После одной встречи — Индира заехала домой к Пупуль — она прислала ей записочку: «Пупуль, ты вчера обронила фразу о том, что мне надо преодолеть тоску. Преодолеть можно ненависть, зависть, жадность и прочие негативные и саморазрушительные эмоции. Но тоска — это другое. Ее не забыть, ее не преодолеть. С ней надо научиться жить, впитать ее в себя, сделать частью жизни. И. Г.»
Соня после трагедии отказалась уехать из Индии. Участвовать в политической жизни тоже отказалась, — как ее ни уговаривали.
Выросло пятое поколение семьи Неру-Ганди. Они уже взрослые: Рахуль закончил учебу, Приянка только что вышла замуж — она стала поразительно похожа на Индиру. Ферозу-Варуну уже восемнадцать лет.
Что будет с ними?