Л. Теракопян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1998
Л. Теракопян
Расстыковка
Сейчас это воспринимается как анекдотический казус. Абсурд, да и только.
И тем не менее…
Хотите — верьте, хотите — нет, но судьба знаменитой повести Василя Быкова «Знак беды» висела на волоске.
Это позже пришло признание, возведение чуть ли не в классику. А до того? Сплошная неопределенность, цензурная невнятица. Не те акценты, не та война, не те экскурсы в историю. И посему — долгие месяцы изнурительных тяжб в инстанциях, угрюмое раздражение в верхах.
А можно ли представить, что лучший роман Ивана Мележа, гордость белорусской прозы, ее слава, — «Дыхание грозы» — едва не угодил в разряд крамольных: излишняя драматизация, сгущение красок, тень на коллективизацию, искажение роли партии. Смешно признаться, но выручил Сталин — ссылка на его «Головокружение от успехов». Если уж сам вождь затрагивал тему «перегибов», то, стало быть, никакой это не подрыв устоев. Так что от подозрений в злокозненных происках ревизионизма на сей раз удалось отбиться.
К чему этот мемуар? Да к тому, что вопреки некоторым нынешним размашистым суждениям так называемые «братские литературы» вовсе не были тихой заводью. Все, что аукалось в столице, гулким эхом отдавалось на периферии. Если в Москве ополчались на Евтушенко или Вознесенского, то в Киеве синхронно «прорабатывали» Драча, в Минске — Бородулина, в Кишиневе — Виеру. Если в Москве ставили под сомнение исповедальную прозу, то в Вильнюсе — лирико-психологическую. Что ни талант, то свое хождение по мукам. И на каждого ослушника — свой Суслов.
Скажут — «декады», скажут — показуха. Верно — хватало и помпезности, и застолий, и треска о расцвете через сближение и сближении через расцвет. Однако шумиха шумихой, но были и настоящие праздники: когда пробился-таки со своими «Карателями» Алесь Адамович, когда заблистала на небосводе звезда Яана Кросса, когда от Москвы до самых до окраин зачитывались романом Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», когда наконец-то был рассекречен многострадальный «Собор» Олеся Гончара.
Я помню приезд Мележа в Москву на вручение высокой премии. В писательском клубе произносились приличествующие моменту тосты, а он сидел сосредоточенный, ушедший в себя. Думал о тех испытаниях, которые подстерегали его героев-полешуков за завтрашним поворотом сюжета, — о том трудном, что предстояло ему и им на путях постижения обжигающей, горькой правды.
Мележ торопился тогда, словно предчувствовал, что срок отпущенного ему времени тает.
Не успел.
И был внезапный телефонный звонок из Минска. И перехваченный спазмом голос тогдашнего секретаря писательского союза Ивана Чигринова: «Не могу говорить. Мележ помёр».
Так и защемило сердце от этой пробившейся сквозь расстояния полешуцкой интонации.
Трилогия Ивана Мележа оборвалась на полуслове. А теперь уж нет на свете и его преемника Ивана Чигринова. Он только-только начал набирать высоту — «Плач перепелки», «Оправдание крови». Не робкие пробы пера — вся сила таланта, вложенная в осмысление эпопеи республики-партизанки. Я-то не сомневался, что эти романы будут читать и перечитывать. С волнением, с гордостью за белорусское слово, ан нет. Трава забвения.
До сих пор жалею, что не довелось свидеться с Костаном Заряном. Только однажды разговаривал с ним по телефону, когда готовился номер «Дружбы народов», посвященный Горькому. В те годы Зарян был почти легендой. Писатель европейской известности и европейской культуры, человек, вернувшийся с запада, чтобы жить и работать на родной земле. Его роман «Корабль на горе» был разведкой новых интеллектуальных, стилевых возможностей национальной прозы.
Кто сейчас помнит Костана Заряна?
Столетие со дня рождения великого Егише Чаренца и то лишь слабым эхом отозвалось за пределами республики.
Растет поколение, для которого пустой звук и Ованес Туманян, и Аветик Исаакян, и Аксель Бакунц, и Дереник Демирчан, и Наири Зарян, и Паруйр Севак.
Кому в убыток? Армении? Или всем нам?
Попробуйте-ка эксперимента ради найти сейчас издателя хоть для Мележа, хоть для Райниса, хоть для Таммсааре. Утопия. Затея для неисправимых идеалистов. Скажут — нет средств. Скажут — нет спроса. Скажут — коммерческий риск. Скажут — вообще не наше дело. Поскольку суверенные государства, ближнее зарубежье, заграница. Мы не обязаны выкладываться ради их литературы, а они — ради нашей.
Ах, если бы так просто: вчера вместе — сегодня врозь, вчера новая историческая общность — сегодня даже не седьмая вода на киселе. Если бы политическая карта тютелька в тютельку совпадала с психологической, духовной, перекроили — и вся недолга. Так нет же, не совпадает. Смешанные браки, этническая путаница, российский газ на украинских кухнях, узбекский хлопок в ивановских ситцах. А уж в культуре, в искусстве и вовсе черт ногу сломит — сопряжение, отталкивание, параллельные поиски, жажда самобытности и страх задохнуться в самоизоляции. Наше, не наше? Где тут демаркационные линии? Ведь Нодар Думбадзе, он не только про Грузию, но и про нас с вами. И Грант Матевосян не только про армянское село, но и про русскую деревню. И Чингиз Айтматов не только про киргизов, но и про всю нынешнюю цивилизацию, пытающуюся обрести гармонию в дисгармоничном, издерганном противоречиями мире. Куда мы уйдем от того, что не годы, не десятилетия, а века существовали вместе, бок о бок. В спорах, конфликтах — да, но и в тесном общении, в переплетении забот тоже.
Воздвигнуть барьеры? Пустить по ветру бесценный капитал взаимного интереса? И это теперь-то, на исходе века? И это — на пространствах бывшего Союза, где перемешаны языки и народы? Но Пушкин едва ли когда-нибудь станет для украинцев всего лишь зарубежным письменником, но уроки Толстого, Достоевского, Чехова столь же существенны как для русского, так и для литовского сознания. Это — если пребывать в кругу классики и классиков. Ну, а современники? Опять же слияние интеллектуального потенциала. Шолоховский след в романах Й. Авижюса и А. Нурпеисова. Отсвет С. Бородина — у П. Кадырова, И. Есенберлина, Айбека. Я не о том, кто и на кого влиял, — о самом контексте поиска, о расширении, трансформации художественного опыта.
Могут возразить — не так-то все гладко. Отмахнуться — хватит, сыты по горло. По чему ностальгия? По приснопамятным поделкам под рубрикой «чувство семьи единой»? По эпидемии разноязыких вариаций на «рабочую» тему или «военно-патриотическую»? По принудительному ассортименту переводов «из братских литератур»? Действительно, что было, то было. И спекуляция на актуальности, и агрессивное пробивание республиканских квот в издательских планах, и лукавые ссылки на младописьменность, и требования учесть, что перед нами-де первая в данной литературе книга сонетов или первая эпопея.
Сейчас подобного рода аргументы, слава Богу, не работают. Приоритет качества, диктатура строгого вкуса? Добро бы, коли так. Однако вот незадача. Что-что, а ремесленная разлюли-малина по-прежнему не в дефиците. И отечественная, и привозная. Достаточно взглянуть на книжные развалы. И ведь никакие политбюро не понуждают опускаться до бульварного чтива — господа издатели сами шустрят. Бизнеса ради. Еще бы, опиум для народа — товар прибыльный.
Так что разномастная халтура скорее расцвела, чем увяла на рыночном торжище. Даже победно легитимизировалась. А что вы хотите — законная часть индустрии развлечений, вполне респектабельный промысел. Сникли же, сошли на нет, причем всем скопом, переводы с украинского, белорусского, латышского и далее — везде. Лишенные поддержки, не сулящие скорой окупаемости, они оказались коммерческой обузой и обречены на прозябание. Иными словами — метили в браконьерство от культуры — ударили же по ней самой. И не то что по злому умыслу, по наущению, не к ночи будь сказано, агентов влияния. Упаси Господь, все за контакты, за обмен ценностями, а на практике, если не берлинская или китайская стена, то непроницаемые перегородки — экономические, таможенные, финансовые.
Впервые за долгие годы мы остались без переводов с языков стран СНГ и Балтии и без переиздания старых. Скажем аккуратнее — почти остались. Отпали за ненадобностью или как?
Тоже рекорд, но какой-то нерадостный.
Зато…
Зато все видели на экранах — а в повторе и неоднократно, как некий депутат демонстративно растоптал флаг суверенной державы. И как другой депутат от этой самой обиженной державы не сдержал ответных эмоций.
Зато мы услышали слаженный хор, задорно скандирующий: «Чемодан-вокзал-Россия».
Зато автор молодежного журнала, распалившийся на казахов, молодецки врезал: «А мы вас сс-ть научили».
Ну, и полным-полно прочей ядреной, забористой правды-матки.
Впрочем, не будем цепляться к этим незаконнорожденным плодам гласности. Где смута, там и недержание чувств. Опаснее другое — измельчание наших представлений друг о друге, примитивизация их. Обывательский суд безапелляционен. Он прост как мычание. Чечен- цы — отъявленные сепаратисты. Таджики — поставщики наркотиков. Эстонцы — себе на уме и все, как один, против бывшего «старшего брата». Не ахти какая эрудиция, зато ходовая. А уточняющие подробности — кто кому задолжал в истории и современности, кто на кого наехал или кто чем достал — в «Скандалах недели».
И мы уже судим об Украине не по М. Коцюбинскому или И. Франко, а по прилипчивой газетной злобе дня, по хитросплетениям текущей политики. Шашни с НАТО, покушение на Севастополь, драки в парламенте.
И о Грузии судим не по Н. Бараташвили, не по И. Чавчавадзе, не по Г. Табидзе или О. Чиладзе, а по той же телевизионной подаче. Что-то сказал Шеварднадзе, кто-то кого-то посадил, что-то затевается на рубежах некогда благодатной Абхазии — значит, опять на море не поедешь, прикончат ненароком.
Поймем ли мы друг друга таким вот незамысловатым макаром? С компроматом наперевес, битком набитые криминально-детективными сюжетами. Они — никуда не денешься — тоже реальны и по-своему характеризуют брожение умов. Но — голубая мечта — если бы хоть частицу этой неистовой энергии да в мирных целях. Не на дрязги и препирательства, а на программу покуда еле тлеющего культурного сотрудничества.
Возразят — откуда деньги? Возразят — президенты и так в мыле. Бюджетники без зарплаты, пенсионеры качают права, военная реформа ни мычит, ни телится, а тут еще и Чечня на нашу голову, и фундаментализм исламский, и миллиарды, понимаешь, незнамо куда улетучиваются. Но сдается мне порой, что злосчастная чеченская война — это помимо всего прочего еще и не прочитанный вовремя Лермонтов и не усвоенный толком Толстой. Да и остаточный принцип финансирования культуры бывших автономий в придачу.
У Миколаса Слуцкиса есть блистательное эссе о скромной крестьянке, снискавшей общее признание под именем Жемайте. Она, говорил писатель, словно заботливая бабушка, протягивала каждому, вступающему на стезю искусства, яблоки из своего сада. Не торопились бы мимо, не ленились подставить ладони.
Согласен — метафора. Но открывающая не только художническую щедрость Жемайте — самое Литву. Пусть это теперь — заграница, пусть визы, пошлины, таможенный досмотр. Привыкнем. Но яблоневый сад Жемайте, он и к нам, нелитовцам, простирает свои ветви. Как и вишневый — не только к русским.
Это — к вопросу о смысле контактов. И о взаимообогащении.
Все-таки прав был классик, некогда сказавший: «Уже написан «Вертер»». Написан. И сей факт неотменим даже при межгосударственных или межпарламентских разборках, при всех то ли спонтанных, то ли ловко срежиссированных вспышках национальной розни и нетерпимости.
Нынешний день не предрасполагает к сосредоточенности. Горячие репортажи, горячие линии, горячие головы. Кто кого подставил, кто кого заказал, кто кого обанкротил. Такая уж азартная страда — передел собственности. Литература не поспевает — и не должна поспевать — за мельтешением кадров текущей хроники. Однако именно в ее руках ключи к постижению национального характера, самой национальной идеи. И без этих ключей мы обречены на блуждание в потемках, на одномерное, плоскостное восприятие происходящего.
Жемайте — перевернутая страница прошлого или урок, обращенный к настоящему?
Абай — реликт утратившей силу патриархальности или пример прозорливости, настигающей нас сквозь годы?
Классика не уходит, она прорастает в современность и продолжается в ней. В ее присутствии, может быть, сложнее вершить суд да расправу, зато меньше риск опрометчивости. Эффект уже написанного «Вертера». Что-то да оседает в культурный слой.
Разумеется, ни одна коммерческая структура России не обязана издавать ни Шевченко, ни Райниса, ни Рудаки, ни Туманяна. Да еще для массового читателя, да еще по доступным ценам. И аналогичные структуры в Киеве или Вильнюсе, Кишиневе или Ташкенте тоже не обязаны вникать в полиэтнический контекст.
А что вы хотите? Рынок. Кому высокие материи, кому сбыт и навар.
Резонно. По крайней мере — с позиции осваивающего азбуку первоначального накопления оптовика. Другое дело, что государство, претендующее на то, чтобы называться цивилизованным, должно держать в уме и более сложные параметры. Я не знаю, прибыльно ли сейчас для белорусских издателей печатать книги грузинских мастеров, я знаю, что непечатание уж точно убыточно. И не для чужой, а для собственной культуры.
Может быть, со временем эта бесхитростная истина станет еще и обязывающей. Как для нас, так и для соседей по ближнему зарубежью. Со временем…
А пока — отлив, инерция размежевания, отделения и отдаления. И растерянность перед ней.
Прекратились или почти прекратились встречи писателей. Накладны поездки, разорительны телефонные разговоры, авиапочта и та не по карману, «кусается».
Когда-то «Дружба народов» чуть ли не ежегодно затевала «круглые столы». Собирался весь цвет тогдашней критической мысли: Г. Асатиани, М. Ауэзов, П. Браженас, А. Бучис, Н. Джусойты, М. Ильницкий, В. Коваленко, Г. Маргвелашвили, А. Мурадов, Р. Мустафин, А. Тамм, Х. Хирш, Н. Худайберганов… Это и в ту пору влетало в копеечку. Зато открывали новые имена, новые произведения, сравнивали, у кого что, готовили почву для будущих переводов.
Недавно я прочитал вышедшую в Алма-Ате книгу Мурата Ауэзова «Ипокрена». Ее ракурс — постижение уникальности казахского космоса, вмещающего в себя и легендарное, древнее, выпестованное эпопеей кочевья, и опыт современности, разомкнутый в грядущее тысячелетие. Утверждение этнической устойчивости? Да. Но не окаменевшей, статичной, а способной к саморазвитию, к адаптации в нынешней цивилизации. И как же плотен, как насыщен в «Ипокрене» межнациональный контекст! Ну, О. Сулейменов, А. Кекильбаев, А. Алимжанов, Д. Досжанов — это понятно. Свои. Но рядом и Ч. Айтматов, и Ч. Гусейнов, и Ю. Рытхэу, и В. Санги. А еще латиноамериканский роман, обновивший поэтику мифа, а еще размышления о классиках русской эстетики.
Раньше это посчитали бы нормой. Внутренней потребностью сопрягать практику различных литератур. Ибо — процитируем М. Ауэзова — «правом на будущее владеет только культура, утверждающая свое прогрессивное и оригинальное видение мира, способная обогатиться наследием прошедших веков и опытом других народов».
Подозреваю, однако, что казахскому критику было бы гораздо труднее оперировать произведениями не 70-80-х, а 90-х годов. Не потому, что их нет, а потому, что скуден урожай переводов.
По своей ли воле, под нажимом ли обстоятельств, но критика разбрелась по «национальным квартирам». Да и журналы как таковые не спешат взять под опеку бывшее общесоюзное пространство. И мы уже с опозданием в несколько лет узнаем даже о ярких новинках. В лучшем случае. А чаще всего так и остаемся в неведении.
Угасание интереса? Реакция на набившую оскомину интернациональную принудиловку, на чересчур тесные братские объятия? Так сказать, «геть от Москвы» не только в политике, но и в искусстве? Чтобы окреп дух суверенности, чтобы оградить свое, исконное от прельстительных влияний. Наверное, все вперемежку — и праведное, и то, что явно от лукавого. Иной раз в подтексте гимнов независимости так и сквозит историческое постановление об одной антипатриотической группе критиков. Да и сама нынешняя разгоряченная общественная атмосфера достаточно податлива к ядовитым фобиям. И антироссийским, и антиукраинским, и антиармянским — на все вкусы. Однако было бы опрометчиво списывать причины спада взаимного интереса только на рецидивы подозрительности, на происки экстремистов.
Впрочем, закордонно-забугорные дела — материя деликатная. Кто-то жаждет контактов, кто-то от них дистанцируется, и насильно мил не будешь. Ну, а в самой-то России что мешает наладить их?
Казалось бы, единое государство, содружество народов, кровно заинтересованных в духовном процветании каждого. И при таких-то козырях, при таких-то объективных предпосылках опять расстыковка.
Сетуем, что не переводится армянская проза. А татарская переводится? Или якутская? Или осетинская?
То-то и оно.
Литературы бывших российских автономий и прежде не были избалованы вниманием. А уж застойные годы и вовсе поставили их на грань выживания. Хотя бы потому, что угрожающе сокращалась основа — сфера применения родного языка. Он выходил из обихода, вытеснялся на периферию — в быт, в сельскую глубинку. Как элемент архаики, как рудимент.
Я помню, с какой болью поэт Флор Васильев рассказывал в Ижевске об исчезающих удмуртских школах.
Я помню вопрос: «Для кого писать?» — терзавший прекрасного марийского лирика Валентина Колумба. И гневный протест Расула Гамзатова, восклицавшего, что «если завтра мой язык исчезнет, то я готов сегодня умереть».
Напасть хрущевско-брежневских лет — дурман унификаторства, оптический обман под видом курса на форсированное сближение. Теперь другая напасть — прогрессирующее разобщение.
В 60-80-е годы литературы автономий хоть и нечасто, но попадали в поле зрения российской критики. Ю. Рытхэу, В. Санги, Ю. Шесталов, Г. Ходжер, С. Курилов — если говорить о северянах. Н. Доможаков, Д. Каинчин, Д. Улзытуев, Н. Дамидинов — если говорить о Сибири.
И, естественно, целая плеяда поэтов и прозаиков, представлявших регионы Поволжья и Северного Кавказа. Чисто хрестоматийные имена: Д. Кугультинов, К. Кулиев, М. Карим, Р. Гамзатов, А. Кешоков, П. Хузангай, Х. Туфан, З. Нури.
И было если не у властей, то у совестливых людей постоянное ощущение долга. Перед той же чеченской литературой, которая еще не залечила раны после сталинских репрессий. Перед ингушской, перед калмыцкой. Перед опальными писателями 20-30-х годов, чьи произведения после запретов или не были переизданы, или переведены наспех, на скорую руку.
Сейчас бы самое время восстановить, восполнить. Да где там! Не хватает средств опубликовать в Москве даже классический татарский эпос «Идигэй», переведенный Семеном Липкиным. И долг не убывает — напротив, растет. Потому что сплошным белым пятном становится еще и современная литература прежних автономных республик Российской Федерации.
Что там — в постперестроечной якутской поэзии? Что — в чувашской?
Не столько праздные, сколько риторические вопросы.
Литература — а как же иначе? — живет художественными открытиями. Самыми разными — то подхватывающими традицию, то бунтующими против нее.
Событие — это знакомство с тихой лирикой удмурта Флора Васильева, любовно переведенной Анатолием Жигулиным.
Событие — это встреча с яростным, кипящим страстями миром бурята Дондока Улзытуева, состоявшаяся благодаря Станиславу Куняеву.
Событие — это и «Книга земли» Кайсына Кулиева, воссозданная Давидом Самойловым.
Не буду темнить — плюсквамперфект, факты вчерашнего дня. Но апелляция к ним не от хорошей жизни. Если и ретро, то вынужденное. С подтекстом. С надеждой — на что? На молодых реформаторов, естественно. Или на здравый смысл. Россия-то воистину многонациональна. Ей прямо-таки на роду написано быть узлом связи, великой переводческой державой. И не регионального, а мирового уровня. Обременительно, хлопотно? Но положение (включая географическое) обязывает.
Меньше всего я хотел бы быть заподозренным в романтизации прежней переводческой практики. Она знала и прилежное версификаторство, и упование на подстрочник, и расторопное угодничество перед республиканскими литературными чинами. Однако пусть со сбоями, осечками, перекосами, но все-таки формировалась отечественная школа перевода. Точнее — несколько школ. Так сказать, с литовским или эстонским, украинским или узбекским, армянским или казахским уклоном.
Эта школа была настроена на артистизм, на искусство перевоплощения, на открытость всему многонациональному спектру — от монументальных эпических сказаний Востока до новейших западных верлибров. За ней чуткость не только к оригиналу, собственно тексту, но и к контексту — историческому, этнографическому, социальному. Иноземное, иноязычное здесь не знак чужеродности, а приглашение постичь, породнить, сделать близким.
И если сами переводы — результат, завершающий аккорд, надводная часть айсберга, то в подводной — усилие понять судьбу народа, уникальность обычаев, представлений, идеалов, уважение к специфике национальной культуры. Не случайно, где переводы, там и содружество, взаимное притяжение талантов. Так, рядом с именем Ю. Марцинкявичюса возникает имя А. Межирова, рядом с А. Нурпеисовым — Ю. Казакова, рядом с Б. Шинкубой — К. Симонова, рядом с Т. Табидзе и П. Яшвили — Б. Пастернака, рядом с А. Сагияном — М. Дудина, рядом с М. Турсун-заде — Я. Козловского.
Можно ли протянуть эти «сюжеты» из прошлого в настоящее, продолжить их образцами взаимодействия, взаимообогащения не на вчерашнем, а на сегодняшнем уровне — традиционно реалистическом, авангардистском или постмодернистском? Сомневаюсь. Разве что разрозненные факты да случаи.
Было время — Арсений Тарковский сокрушался о бремени восточных переводов, от которых болит голова. Сейчас этот источник головной боли снят. Переводчики в вынужденном отпуске. Без сохранения содержания.
Сошлются на беспомощность, аморфность СНГ, на политическую неразбериху, на имперские благоглупости одних и националистические — других. На то, что власти новорожденных суверенных государств если и не препятствуют, то и не покровительствуют переводческим контактам. Сошлются — и будут правы.
Только что в итоге, в так называемом сухом остатке? Дезинтеграция. Расстыковка. Откат не то что к доперестроечным, а порой и к вовсе допотопным представлениям друг о друге. К химерическим, но обретшим некую устойчивость образам лиц кавказской, среднеазиатской или славянской национальности.
А между тем подступает не что-нибудь, а конец века. Завершается и столетний, и тысячелетний цикл. И пристало бы повествовать высоким слогом о торжестве разума, о всечеловеческом братстве, о расцвете творчества, о становящихся общим достоянием народов сокровищах мировой цивилизации. Но какие там оды, когда кругом хаос и смута. Какое там праздничное пиршество духа, когда прожиточный мини- мум — сущий срам. Воскрешение диких традиций резни, явившиеся прямиком из средневековья ритуалы публичных казней, подстрекательство к наживе, культ привилегированных, титульных наций, обернувшийся мытарствами и ущемлением нетитульных, трагедиями миллионов вынужденных переселенцев. Удивительно, не правда ли? Уж точно — не ждали. Столько пролито крови в двух мировых войнах, столько выплакано слез — могли бы опомниться, не умножать. Только чему удивляться, если не признан, не осознан как непреложный, основополагающий (и государственный, и межгосударственный) принцип — приоритет гуманизма, приоритет культуры. Все остальное, увы, производно.