Юлиу Эйдлис
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1998
Юлиу Эйдлис
Из книги «Тучки небесные…»
Танья
Еще учась в католическом лицее, Родольфо Спина готовился стать — разумеется, после окончания семинарии и принятия сана — миссионером в России: вместе с папским престолом он не терял надежды вернуть восточных схизматиков в лоно истинной и единой Христовой церкви или же, на худой конец, хотя бы примирить меж собою эти две разделившиеся ветви одной и той же, по сути говоря, веры. В лицее Родольфо был одним из первых по русскому языку — говорил, не путая падежи, склонения и спряжения, бегло читал и даже на письме почти не делал ошибок.
Он был старшим в семье, и когда, упавши с строительных лесов, разбился насмерть отец, ему пришлось, не бросая учебы, подрабатывать, поскольку страховая премия, которую мать получила по смерти отца, и жалкая пенсия были слишком скудны, чтобы прокормить мать, его и трех младших сестер.
Тут-то ему и пригодился русский язык — по рекомендации лицейского наставника его взяли на работу переводчиком с почасовой оплатой в тогда еще процветавшее — на московские, разумеется, деньги — Общество итало-советской дружбы. Правда, чтобы стать хорошим гидом, ему пришлось приналечь кроме учебников и семинарских конспектов еще и на историю архитектурных и прочих памятников. Он водил по Риму не только группы туристов, но и часто наезжающие из Москвы делегации писателей, космонавтов, ученых и партийных работников, а также ездил по всей Италии с всевозможными музыкальными, фольклорными и хореографическими коллективами. Приходилось на несколько дней, а то и недели на две уезжать из Рима, и было непросто совмещать работу с учебой, но семинарское начальство смотрело на его долгие отлучки сквозь пальцы, поскольку на него возлагали большие надежды в будущем. Дело было не только в том, что он свободно и почти без акцента говорил по-русски, но и в его характере, который, как никакой другой, подходил для миссионерской деятельности — мягкий, терпеливый, гибкий, но и упорный и настойчивый. Да и внешность его располагала к доверию — невысокого роста, с коренастым туловищем на коротких крепких ногах, с карими доверчивыми и вместе с тем острыми глазами навыкат и с румянцем во все безбородое лицо — в свои двадцать три он все еще не брился, и лишь редкий рыжеватый пушок покрывал его округлые тугие щеки, отчего они напоминали бока спелого персика, — с которого никогда не сходила счастливая улыбка, даже тогда, когда на любой беспристрастный сторонний взгляд вроде бы радоваться и нечему было.
Семья жила в одном из тех стандартных и безобразящих облик Рима домов в Транстевере, которые дуче, памятуя о своем левосоциалистическом прошлом и считая себя вождем прежде всего рабочего класса, в тридцатые годы понастроил в окраинных районах столицы. Но тогда молодой семье кровельщика Роберто Спина это казалось неслыханным благодеянием — получить пусть и крохотную, но дешевую муниципальную квартиру с кухней, ванной, газом и электричеством. Он даже подумывал, не вступить ли из бескорыстной благодарности в фашистскую партию.
За Родольфо же был известен лишь один порок, который, впрочем, не чаявшая в нем души мать считала, напротив, счастливым достоинством: он любил поесть, и когда она выставляла за обедом на стол огромную фаянсовую, в голубых цветочках, миску с «паста» — макаронами под всевозможными «антипаста» — соусами и приправами, а по воскресеньям и с «фрутти ди маре», он съедал мало не половину того, что было наварено на всю семью, и мать, опершись подбородком на руку, с умилением глядела, как он ловко наматывает на вилку длинные макаронины и пунцовый томатный сок стекает по его круглому подбородку, под которым уже образовывается и второй.
Учиться ему оставалось еще два года, и к нему уже присматривались с благосклонным интересом в ватиканском секретариате по иностранным делам, когда по приглашению Общества дружбы в Италию приехал ансамбль песни и пляски московского Центрального Дома культуры железнодорожников, состоящий из оркестра народных инструментов, хора и хореографического коллектива — тридцати девушек, которые поначалу показались Родольфо все на одно прекрасное, чарующее лицо — голубоглазые, светловолосые, тоненькие и долгоногие.
Все — кроме одной, потому что с первого же раза, как он ее увидел, встречая ансамбль на римском вокзале «Терминале», Таня, и в этом не могло быть никаких сомнений, показалась ему стройнее, голубоглазее и прекраснее всех других. Во всяком случае, впоследствии ему казалось, что так оно и было.
Он поехал с ними в гастрольную поездку сначала на север — Милан, Флоренция, Турин, Верона, потом на юг — в Неаполь, Бари и Лечче, везде ансамбль пользовался огромным успехом, и на каждом концерте, стоя в темноте за кулисами, он не мог оторвать восторженных глаз от Тани, плавно, будто и не касаясь ногами пола, плывущей в хороводе с зеленой березовой веткой в поднятой над головой руке или, напротив, в подобном языку пламени красном сарафане бешено кружащейся в пляске, и у него пересыхало во рту, и все плыло и мешалось в глазах.
В ансамбле к нему быстро привыкли, смешливые девушки любили его тормошить, щекотать и целовать в пухлые щеки, и после концертов он до ночи засиживался в их гостиничных номерах и со временем перестал удивляться, что они, вместо того чтобы пойти поужинать в тратторию, дружно включают кипятильники и варят привезенные из дома консервы, едят отвердевшую до полной деревянности полукопченую колбасу, пьют, даже девушки, охлажденную за день в туалетном бачке водку и все как одна курят кислые московские сигареты. Труднее было Родольфо привыкнуть к тому, что свою речь они обильно пересыпают непристойностями, тем более что эти слова он поначалу не совсем понимал и только смущенно улыбался, и щеки его становились еще более румяными. Он долго отнекивался, когда девушки потребовали, чтобы он научил их итальянским непристойностям, но они не отступались, и когда об этом попросила его и Таня, он сдался и, пылая всем лицом, стал учить их словам, которые сам никогда не употреблял. Но, странное дело, после этого ему стало с ними куда легче общаться, не надо было то и дело краснеть и опускать глаза, особенно когда они, нарочно оставив его с Таней наедине, подслушивали у дверей и внезапно, надеясь застать их врасплох, врывались в комнату.
Но Таня, казалось ему, оставалась совершенно равнодушной к его пламенным взглядам, и постыдно растерялся, когда накануне отъезда ансамбля на родину она попросила его показать ей наконец Рим, притом ей одной, без подружек, и, присев на скамейку в парке виллы Боргезе и глядя на раскинувшийся внизу город, на купол Святого Петра и на Сант-Анджеле, она вдруг с места в карьер обернулась к нему, взяла его голову в свои руки, прижала всем телом к спинке скамейки, поцеловала в губы и долго не отрывала своих, и целую вечность он чувствовал в своем рту ее быстро и часто вибрирующий язык, и все в нем полыхало, все потонуло в сладком тумане, и прежде, чем она его отпустила, он только и успел подумать, что с миссионерством покончено раз и навсегда, потому что об обете безбрачия не может быть и речи.
Хотя Таня вовсе не была уверена, что влюбилась в Родольфо — в ее представлении будущий муж должен был быть совершенно иного склада, главное же — внешности: большой, сильный, умный и деловой, а Родольфо был далек от этих стандартов, — он все же нравился ей, потому что был постоянно добр, вежлив и услужлив, к тому же она, как и все до единой девушки из ансамбля, давно решила выйти замуж исключительно за иностранца. А тут, в первую же гастрольную поездку за границу такой случай неожиданно представился, и упускать его, как понимала она сама и как в один голос советовали подруги, было бы глупо. Пусть Родольфо и не красавец, не богач, пусть у него нет даже своей машины, но то, что он будет хорошим и заботливым мужем, в этом Таня нисколько не сомневалась. Да и выдастся ли когда еще такой счастливый случай! И согласилась с подругами, что, если он по робости не сделает первым решительного шага, надо действовать самой, и самым настойчивым образом, отсекая ему какие бы то ни было пути к отступлению. Вот почему она почти насильно поцеловала его в парке виллы Боргезе, и поцелуй затянулся так, что Родольфо чуть не умер от счастья, удушья и мысли о том, что теперь-то уж к мечте об объединении двух братских христианских церквей возврата нет и не будет, и не надо, и пускай их, а за площадью Испании, с ее крутой лестницей и фонтаном в виде огромного корыта, у их ног раскинулся Вечный город, круглились и золотились на солнце бесчисленные купола, вечерняя синяя тень наполняла чашу Колизея и переливалась через отбитый край, у подножия Капитолия белел похожий на клавиатуру пишущей машинки Алтарь Отечества, а в фонтан Треви туристы бросали мелкие серебряные монеты как залог того, что они еще вернутся сюда.
В последний перед отъездом ансамбля из Рима день Родольфо повел Таню знакомиться со своей матерью. Вопреки его тревожным ожиданиям — он знал, что мать даже жителей севера Италии считает чужаками, чего же можно ожидать в отношении девушки из незнакомой и пугающе далекой страны, — Таня понравилась сеньоре Чечилии, которая с рассудительностью и здравым смыслом истинной транстеверианки решила, что лучше для Родольфо и для всей семьи, если она позволит ему привести в дом жену из Москвы, нежели если он сам в одиночку отправится туда, где круглый год трещат морозы, где одни коммунисты и безбожники, не говоря уж о том, что там некому будет покормить его настоящей «паста» с «фрутти ди маре».
Сеньора Чечилия без особого труда тут же усвоила Танино имя, произнося его, правда, чуть смягченно: «Танья», и потребовала, чтобы та называла ее мамой.
В Москву Таня отбыла уже нареченной невестой, и всю дорогу оркестр, хор и танцевальный коллектив беспробудно пили за здоровье и счастье молодых, а Родольфо еще долго стоял на дебаркадере «Терминале», маша вслед поезду, и не сразу ушел даже тогда, когда последний вагон давно уже скрылся из вида.
Таня поставила перед Родольфо лишь два непременных условия: чтобы венчание состоялось в православном храме и чтобы свадьба была сыграна обязательно в ресторане. Что же до подвенечного платья и фаты, то Родольфо незачем тратиться, в гардеробной ансамбля найдется все необходимое, и эта Танина трезвая расчетливость так пришлась по душе сеньоре Чечилии, что она, убежденная католичка, согласилась на венчание по восточному обряду.
Родольфо ничего не оставалось, как принять все Танины условия, хотя он и отдавал себе отчет, что этот шаг означает не только конец его миссионерской, лелеемой еще с детства мечты, ради которой, собственно, он и выучился русскому языку, но и полный разрыв с римской апостольской католической церковью. Ему еще предстояло объяснить своему духовному наставнику, пристроившему его в Общество дружбы, свой неожиданный и кощунственный шаг, но внезапно, с легкостью, поразившей его самого, решил просто-напросто не попадаться ему на глаза и никаких объяснений не давать. И не без некоторой самодовольной гордости — хоть и не без страха возможной, а то и неминуемой Божьей кары — подумал, что сейчас он совершил, может быть, первый в своей жизни мужской поступок. Точнее — второй, потому что утром того дня, когда Таня должна была уезжать и перед смотринами у будущей свекрови, она для верности и чтобы ему было легче сжечь все корабли, в отсутствии подруг, ушедших из гостиницы сделать последние покупки на вещевом рынке в Порта Портезе, помогла Родольфо сбросить с себя тяжкие оковы девства.
Впрочем, и без этого у него и на уме не было отступать.
В Москве Танины родители отнеслись к выбору дочери и к скорому расставанию с ней вполне равнодушно и даже с некоторым облегчением — что ни говори, а станет гораздо просторнее в их квартире-распашонке в панельном доме в Медведкове. Были они люди простые и, как водится, пьющие, и Таня, став танцовщицей, уже давно, собственно говоря, ушла из их привычной жизни от аванса до зарплаты, дотянуть до которой они могли, лишь сдавая пустые бутылки в пункт приема стеклотары.
Свадьбу сыграли всем ансамблем в ресторане рядом с театром на Таганке, но впоследствии Родольфо мало что мог вспомнить о ней, потому что был счастлив и к тому же, не усвоив еще хорошо обычаев страны своей невесты, слишком прямо понимал тосты с требованием «пей до дна!» и уже через какой-нибудь час заснул сладким сном неведения на поставленных в ряд трех стульях, но и во сне с его щекастого румяного лица, опушенного рыжеватым, словно бок персика, пушком, не сходила радостная и умиротворенная улыбка. А свадьба гуляла далеко за полночь, и подружки — скорее по стародавнему обычаю, чем от души, несколько уязвленной понятной завистью к свалившейся на Таню удаче, — поплакали, попричитали, а директор Центрального Дома культуры железнодорожников вместе с ценными подарками от коллектива в виде набора бокалов и рюмок якобы из горного хрусталя наградил Таню Почетной грамотой в искусно вырезанной детьми из кружка «Сделай сам» рамочке с виньетками.
А еще через неделю, в течение которой Таня и Родольфо обегали московские магазины, запасаясь гораздо более дешевым, чем пришлось бы заплатить в Италии, приданым: настоящими пуховыми подушками, льняными скатертями, постельным бельем и недорогим чайным сервизом в крупных цветах, а также, уже для одного удовольствия, расписной посудой из Гжели, — еще через неделю молодожены укатили в Рим.
В Транстевере им была отведена одна из трех тесных комнат, во второй ютились сестры Родольфо, в третьей, побольше, жила сеньора Чечилия, женщина хозяйственная, властная, сразу же недвусмысленно указавшая Тане на ее место в семье — место невестки в доме хозяйки-свекрови. Ей же Родольфо, как и прежде, отдавал все заработанные деньги, правда, краснея и коря себя, утаивал сколько-то, чтобы было на что ублажать и баловать молодую жену. Баловство это, надо признаться, ограничивалось замечательным и в большом количестве римским мороженым и кока-колой во время долгих прогулок по Корсо от пьяцца Венеция до пьяцца дель Пополо, а также по улице Кондотти, где расположены самые роскошные магазины мод, от витрин которых Таня не могла оторвать глаз, и забытое мороженое в узком и высоком вафельном стаканчике таяло и капало ей на платье. Еще они любили ходить на пьяцца Фарнезе, на Кампо де Фиори или на пьяцца Навонна с тремя ее фонтанами с наядами и тритонами, из пастей которых бьют тугие струи воды, и с бесчисленными ресторанами, на посетителей которых они только и могли что смотреть издали — цены тут бешеные. Но они не завидовали им, потому что однажды на узенькой и короткой улочке Стадерари, на которой по обе ее стороны сидят вечерами при свечах предсказатели и гадалки, старый и вполне достойный доверия профессор — так он сам представился — астрологии и прочих оккультных наук пообещал, что очень скоро им с Родольфо предстоит разбогатеть и не то что посидеть в кафе «Три ступени» на пьяцца Навонна, но и позволить себе чашку-другую чая с воздушным печеньем в «Кафе Греко», а это не только для Тани, но с давних пор и для Родольфо было пределом мечтаний.
Правда, он уже бывал в разных кафе и ресторанах, и не раз, но всегда всего лишь как переводчик, сопровождающий важных товарищей из Москвы, на них и на их развлечения Общество дружбы денег, тем более не своих, не жалело, ему перепадала от их щедрот чашка кофе или бокал вина, а в этом, как ни любил Родольфо поесть, было что-то обидное и унизительное. А вот чтобы прийти самому — а теперь, само собою, вдвоем с Таней — и, развалясь вальяжно за покрытым накрахмаленной, в бело-красную клетку скатертью столиком, заказать, не справляясь с ценами в карточке, что душе угодно, — этого, даже если верить гадальщику с улицы Стадерари, придется еще подождать.
Тане тоже ничего не оставалось, как набраться терпения, — в гадания, что на картах, что на кофейной гуще, она свято верила, и в Москве ее не единожды обирали на улице цыганки — тем более, что предсказатель им твердо сказал: скоро.
Но еще раньше, чем это предсказание сбылось, Общество итало-советской дружбы — как и сам Советский Союз, щедро его финансировавший, — приказало долго жить, и Родольфо лишился работы.
Теперь он рыскал с раннего утра и до вечера по разным бюро путешествий, но туристов из России становилось все меньше и меньше, не говоря уж о делегациях писателей, ученых и партийных работников, — партия тоже как-то незаметно сошла с исторической сцены, будто без остатка растворившись в воздухе. А «новые русские» еще не знали, как распорядиться своими деньгами.
Сеньоре Чечилии приходилось исхитряться и считать каждую лиру, чтобы хоть раз в день на столе появлялась миска с «паста», что же до «фрутти ди маре», то о них пришлось и вовсе забыть. Тане же — «Танье», как называла ее свекровь, — надо было подумать о том, чтобы и самой приносить что-то в дом. Но она не умела ничего, кроме как танцевать, а тут на ежедневной «паста» сеньоры Чечилии она, как на грех, стала заметно прибавлять в весе, и пришлось сесть на строгую диету — никаких макарон, ни булочек к кофе по утрам, а от ужина и вовсе отказаться, — иначе о работе в каком-нибудь варьете или ночном шоу и думать было нечего.
Она обошла с Родольфо все ночные заведения такого рода, показывала старые афиши и фотографии времен ансамбля песни и пляски Дома железнодорожников, выходила в одном трико перед владельцами шоу, те ее оценивающе осматривали с головы до ног, заставляли проделать несколько пируэтов и батманов, переглядывались друг с другом и вежливо, но вполне определенно покачивали отрицательно головами. Круг сужался, надежды на хорошо оплачиваемую работу в больших варьете или найт-клубах становились все более призрачными, пришлось продать привезенный из Москвы ломоносовского завода фарфоровый чайный сервиз и шубку из натуральной рыжей лисы. Теперь она предлагала свои услуги уже в маленьких ночных заведениях в том же Транстевере, где собиралась римская артистическая богема, а то и в более сомнительных, и наконец ей повезло — ее взяли, правда, без контракта и с правом уволить ее как только заблагорассудится хозяевам, а также с обязательством приобретать сценический гардероб за свой счет, — в маленькое шоу близ улицы Джулии, на которой находятся лавки ювелиров и по вековой традиции всю ночь горят вместо электрических фонарей масляные плошки.
Повезло и Родольфо — «новые русские» валом повалили в Монте-Карло проигрывать свои бешеные капиталы в рулетку и в «шмен-дефер», денег у них куры не клевали, и в Великом княжестве Монако спешно нужны были переводчики. Все устроилось наилучшим образом, если не считать того, что Таня осталась в Риме один номер фольклорный, второй эксцентрический, почти в чем мать родила, — и ловила на себе беззастенчивые и липкие взгляды подвыпивших посетителей, а уходя далеко за полночь домой, отбивалась вежливо, но решительно от их назойливых предложений и шла темными улочками Затибрья, пугливо оглядываясь на каждую тень, на шаги редких прохожих позади себя.
Они с Родольфо видятся не чаще двух-трех раз в месяц, когда ему выпадают свободные дни и он может приехать в Рим, но именно теперь Таня вдруг с удивлением поняла, что любит его, что нет у нее более близкого человека на всем белом свете и что она никогда не изменит ему, никогда от него не уйдет.
Детей они не могут себе позволить завести, Таня должна быть в форме и каждый день выходить, улыбчивая и обольстительная, на тесную эстрадку и следить за тем, чтобы не пополнеть, хотя сеньора Чечилия неспособна понять этого и обижается, когда Таня отказывается от «паста» и ест одни овощи и фрукты, запивая их соком или кофе без сахара. Впрочем, отношения у них по-прежнему вполне хорошие и даже душевные, хотя однажды Таня и застала свекровь тщательно осматривающей утром ее нижнее белье — нет ли на нем следов ее измены Родольфо.
Проснувшись после полудня, Таня еще долго лежит в постели и считает дни, когда вернется Родольфо и опять начнется нормальная семейная жизнь, и еще о том, как скоро сбудется обещание предсказателя с улицы Стадерари. Потом встает, ест несколько ягод клубники, яблоко или пару нектаринов, запивает их горьким и крепким кофе и принимается кроить и шить на старой швейной машинке «Зингер», доставшейся свекрови еще от ее бабки, пришивает на короткие воздушные юбочки, на полупрозрачные шелковые корсажи блестки из стекляруса и дешевые кружева, долго примеряет их перед мутным от старости зеркалом, проделывает, опираясь руками на спинку стула, несколько упражнений, и, глазом не успеешь моргнуть, как приходит вечер, надо укладывать сценическое платье и прочий реквизит в чемоданчик, наспех поужинать и еще успеть до ухода на работу написать несколько слов Родольфо, телефонные разговоры им все еще не по карману. И так — изо дня в день, из недели в неделю.
Возвратясь после выступления домой, она долго не может уснуть и вспоминает Москву, мать и отца, которые наверняка сегодня опять напились и ругались, а то и дрались, а наутро проснутся злые и поспешат сдавать пустые бутылки в пункт приема стеклотары и долго будут там стоять в очереди с такими же, как они, усталыми, угрюмыми и ничего не загадывающими на завтра людьми. Еще она думает об ансамбле Дома железнодорожников и, глядя в темноте на стену, где висит в фанерной рамочке ее Почетная грамота, мысленно повторяет все те танцы, которые танцевала в прежней своей жизни, и даже как бы въявь слышит долгие, дружные аплодисменты из темени зрительного зала и под них засыпает.
А Родольфо в эти часы мается усталостью, скукой и духотою в казино в Монте-Карло, ожидая утра, когда наконец проиграются или просто наскучат игрою порученные ему туристским бюро «новые русские», так непохожие на старых русских, которых он водил по Риму и рассказывал о Капитолии, Пантеоне, термах Каракаллы, о Виа Империале и Виа Аппика, о Цезаре, Нероне и Марке Аврелии. И хотя «новые русские» хорошо платят и, уезжая, дарят дорогие часы, зажигалки или даже золотые колечки для жены, а иногда и просто дают деньги, он испытывает к ним нечто вроде снисходительного презрения. Он берет у них подарки и деньги и вежливо их благодарит, прикидывая в уме, за сколько ему удастся продать часы и зажигалку, либо думает о том, как обрадуется Таня золотому колечку.
При этом и он и Таня, которую он, как и мать, стал называть, смягчая «н», Танья, счастливы и ждут с нетерпением редких и коротких встреч, чтобы снова, как в первые их дни, пройтись по Корсо до пьяцца дель Пополо и на пьяцца Навонна, и на улице Кондотти долго разглядывать и обсуждать выставленные в витринах недоступные им модные товары или сквозь распахнутую летом дверь «Кафе Греко» заглянуть внутрь, где, как Таня прочитала в каком-то журнале, над одним из столиков висит медная табличка, напоминающая, что тут любил выпить чашку крепкого и по русскому обычаю непременно с лимоном густо-золотистого чая Николло Гогол, великий русский писатель. Всякий раз, проходя мимо «Кафе Греко», она с гордостью говорит об этом Родольфо, и ей вновь и вновь приходит на ум гадальщик с улицы Стадерари, исполнения предсказаний которого ждать остается все меньше и меньше.
Что же до двух христианских церквей, католической и православной, то они так и остаются разделенными и непримиримыми, но Родольфо об этом и думать забыл.