Стихи
Владимир Корнилов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1998
Владимир Корнилов
Чуждый покою, странствуй
Слово
Памяти Велимира Хлебникова
Сущего Первооснова,
Хоть не кислород-азот,
И при том уйти готово
Далеко за горизонт.
Бездорожье и дорога,
Ты в чреде любых эпох
У убогого — убого,
А у щедрого — как бог.
И, достойное упреков
За бесплодность мятежей,
За пророчества пророков
И ничтожество вождей,
Ты столетия в ответе
За свершенья и за бред:
Ведь на целом белом свете
Ничего сильнее нет.
И от края и до края
Отданы тебе не зря
Твердь небесная, земная,
Океаны и моря.
Не под силу отморозкам
Затереть тебя до дыр:
«Слово управляет мозгом», —
Завещал нам Велимир.
Маросейка
К счастью, наверно, а не на беду,
В прошлое нету лазейки…
Через полвека с довеском иду
Вечером по Маросейке.
И не припомню, со мной — не со мной
Все сверхпрошедшее было…
А Маросейка военной зимой
Выглядела уныло.
Хоть убирали на улице снег,
Еле тащились трамваи,
Утром и вечером чуть не у всех
Пуговицы обрывая.
Тощий, в обноски отцовы одет —
Нищего быта гримаса, —
Был я подростком пятнадцати лет,
Словом, ни рыба, ни мясо…
И пронеслись за какой-нибудь миг
Эти с лихвою полвека!..
И Маросейкой спасаюсь от них,
Тяжко дыша, как от бега.
Мало чего мне уже по плечу,
Но перед самым погостом
Что-то шепчу и чего-то мычу,
Как ошалелый подросток.
Спортлото
Полпенсии на «Спортлото»
Ты истреблял, отец.
Тебя унять не мог никто
И выразить протест.
Я, изгнан отовсюду прочь,
Везде лишен рубля,
Ничем не мог тебе помочь,
Лишь осуждал тебя.
Ты выводил колонки цифр
И ставил интеграл,
И выходил толковый шифр,
Но вряд ли помогал.
Что ж, молодость мечтой пьяна,
А в старости — похмель,
Но даже старости нужна
Надежда или цель:
Уже не можешь сеять-жать,
Но все ж не прочь грешить,
Чего-то непременно ждать
И для чего-то жить,
И чувств не растерять — не то
К чему тянуть свой срок?..
Что бытиё, как «Спортлото» —
Я все-таки усек.
Из всяких рифм и полурифм
Изобретаю шифр
И как бы созидаю миф,
Но тех проклятых цифр
Пяти
Мне не фартит найти
Средь тридцати шести…
И ты меня, отец, прости,
За все, как есть, прости.
Эмигрант
Ни в хорошем, ни в злом не заметен,
И ни в чем не оставивши след,
Переносчиком слухов и сплетен
Продержался он семьдесят лет.
И, похоже, недобрый подарок
Поднесла напоследок судьба:
Чем теперь эмигрант-перестарок
В Калифорнии тешит себя?
Оттого средь бессонницы ночью
(И спасибо еще, что не днем!)
Распроститься с ним память не хочет
И без толку гадает о нем:
Каково без московских знакомых,
Разговоры понятны едва,
На звонки не хватает зеленых,
А на сплетни где сыщет слова?..
До чего ж непонятно и странно:
Здесь, казалось, цена ему — грош,
А убрался за два океана —
И от мысли о нем не уснешь.
Привидение, призрак — упорно
Он терзает меня досветла,
Словно в бедной России неполно
Без бездельника и без трепла.
Одиссей
Странствие — как свобода,
Апофеоз движенья,
Но и притом работа
Силы воображенья.
Ежели государство
Душу твою не сжало,
Значит, душа гораздо
Шире земного шара.
Края ей нет и меры,
И потому не бойся
Двигаться вслед Гомеру
Или фантому Джойса —
Скорбному Одиссею,
Мистеру Лео Блуму,
Дублинскому еврею,
Нищему многодуму…
Будущность безутешна,
Скрыта везде угроза.
Но по волнам надежды
И по камням склероза,
Чуждый покою, странствуй.
Выдохся? Зубы стисни.
Странствуй — звучит как здравствуй!
Странствие — признак жизни.
Арена
Я к ночи убегал из дома,
Неслышно прыгал из окна —
Не то мечта, не то истома
Меня в убогий цирк влекла,
Где сразу после акробаток,
Наездниц, фокусниц, жонглерш
Торжествовал мужской порядок,
Хотя и с клоунадой схож.
У шпрехшталмейстера был трубный,
Почти что орудийный бас:
— Иван Максимович Поддубный! —
Он заводил себя и нас —
И чемпион, солист арены,
Страны заслуженный артист,
Хитрил, чтоб не сгубить карьеры,
Под улюлюканье и свист…
А дома, сам с собою ссорясь,
Ворочался я до зари,
И вновь надеялся, что совесть
Прорежется у рефери.
Трезвея от несовершенства
Планеты — мал да не удал —
Что нет величья без мошенства,
Я постепенно постигал.
…Жизнь проскочила без оглядки —
Хоть не химичил, не хитрил —
На обе кинутый лопатки,
Очнулся около могил.
В своей артели — не Поддубный,
А все равно ведь позовут…
И поднимусь под голос трубный
Из бездны на последний суд.
* * * Вольная поэзия России,
Я тобой держался, сколько мог,
В боксах интенсивной терапии,
Из которой выдворяют в морг.
С маетою сердце не справлялось,
Но попеременно утешал
Тютчева и Лермонтова хаос,
Баратынского холодный жар.
Слава богу, не ослабла память
Для твоих стихов и для поэм,
Оттого ни слова не добавить —
Я тебе давно обязан всем.
Ты нисколько не литература,
Ты моя награда и беда:
Темперамент и температура
У тебя зашкалены всегда.
Ты меня наставила толково,
Чтоб не опасался неудач
И с порога отвергал такого,
Кто не холоден и не горяч.