Александр Коркотадзе
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1998
Александр Коркотадзе
Челноки
Отъезд
Вот и закончены сборы. Сумка с провизией источает приятные запахи: вкусно пахнет жареной курицей, печеными пирожками с капустой.
Присаживаемся на дорожку, лица у всех такие, как если бы меня провожали на войну. Жена тихо вытирает мокрые глаза. «Милая, не волнуйся. Где наша не пропадала».
Советский народ, неотъемлемой частицей которого являюсь и я, — неразгаданный феномен для всего цивилизованного мира. Это новая общность людей, созданная не в результате любви, а в режиме выживания и в условиях семидесятилетней классовой борьбы на ЭТАПАХ сокрушительных побед.
Ни какая-то там чума в забитой Индии, ни холера — в «нищей» Турции, а тем более вспышка разгула чеченских террористов, — ничто его не берет, ничем его уже не испугать. Эка невидаль! Единственное, что все же нас, советских людей, воспитанных в духе пролетарского интернационализма, волновало и страшило, так это бедственное положение трудящихся масс Европы и Азии, ведущих неустанную борьбу за улучшение своего материального положения.
Вот и я включаюсь в эту борьбу, медленно волочась с тяжеленной сумкой на «горбу» по спящему городу и невольно обращая на себя внимание редких прохожих: «Вор не вор, бродяга не бродяга», но на всякий случай сторонящихся меня.
Любимый город, можешь спать спокойно. Я — «челнок», «челнок», что снует за товаром: Беларусь-Турция, Турция-Беларусь, туда-сюда, сюда-туда.
В современном контексте «челнок» — это новая профессия, так сказать, продукт распада системы социализма и некогда могучей страны. А попросту говоря, мелкий торговец (как правило, с высшим образованием), взявший на себя функции неразворотливой государственной монополии по бесперебойному обеспечению населения продуктами и товарами широкого потребления. (Перепечатка цитаты допускается с разрешения автора.)
Город просыпается.
Иду не спеша, еще есть время. Иногда меня спрашивают друзья: не боюсь ли я погибнуть в пути?
А чего бояться! Меня столько раз в жизни пугали, что я и бояться перестал. Если погибну, так богатым, пусть даже при чужих, но при деньгах. Не буду ездить — погибну от голода, — так лучше уж «богатым».
Лучше от ножа бандита, чем от отчаяния и бессилия, когда у взрослых сыновей-студентов одна пара ботинок на двоих, когда ты, здоровый мужик, работая журналистом, не в состоянии прокормить и обеспечить свою семью.
Пусть боится государство, когда дети на уроках падают в голодный обморок; когда наладчик со светлой головой и золотыми руками, честнейшая душа, работяга и семьянин, постоянно страдающий от хронического недоедания, обматывает себя оголенными проводами и включает рубильник…
Единственное, чего я все же боялся, так это того, что, выпав из системы подобно непослушному беспомощному птенцу, выпавшему из гнезда, разом лишусь гарантированных «дохлых мух» и того же гнезда, возврата в которое уже нет.
Молва о моем намерении разлетелась по редакции с быстротою молнии. Сослуживцы, такие же бедолаги, как и я, подходили ко мне, деликатно сочувствуя, видя в этом дурной знак и для себя. С нашей престижной работы «уходили» только за пьянку или вперед ногами. Вот и вызывал я такую озабоченность, будто онкологический больной или ненормальный.
Нормальный я, нормальный. Просто устал от вечной нужды и обещаний. Я не гонюсь за деньгами. Время «дикого Запада» с его пятисотпроцентными прибылями уже ушло. Просто я пока за счет своего «бизнеса» более-менее достойно содержу свою семью.
А вот и место сбора.
Народ стоит в ожидании, ежась от холода. Автобус где-то задерживается.
Ба! Знакомые лица. В затишке, за киоском, топчутся бабушки-старушки. Мордочки лисьи, зубки волчьи, хватка — мертвая. Не один серый свой хвост в проруби отморозил, рыбку для них таская, под их сладенькое пение. Профессиональные торгашки. На пенсии. Покой им только снится. Все бы загребли, словно две жизни. Да как знать, может, детям помогают или внукам. Это только ихние пенсионеры с фотоаппаратами на животе по курортам нежатся. А удел наших — тюки да баулы, базары да вокзалы.
А вон и «Троцкий», черный брюнет с бороденкой клинышком и вечно бегающими глазами, словно у кота на послевоенных ходиках. Сидит в чьей-то легковушке, лапшу на уши кому-то вешает, впился — не отвязаться. Ну не на холоде же мерзнуть. Этот не прогадает: все на десять ходов вперед просчитано, программист как-никак. Скользкий, противный тип. За доллар удавится. Уже вторую поездку подряд у него то сумка, то баул со шмотками пропадает. Трюкачит. Ведь как зоркий сокол следит за своим багажом при погрузке. Не иначе как сам у себя крадет, а вся группа ему ущерб возмещает. Но не пойман — не вор.
Неожиданно все пришло в движение. Подъехал, мягко притормозив, наш «Мерс». Короткая непродолжительная схватка за место под солнцем. Задний проход мгновенно захватила компашка подруг, молодых, кровь с молоком, отчаянных и разбитных. Эти дадут шороху. Не одну «свадьбу» сыграют за дорогу. Будет все: слезы, радость и любовь, — все, кроме простого бабьего счастья, у этих женщин, давно превратившихся в ломовых кобыл.
А впереди, где меньше трясет, уже сидит, вращая «компьютером» в поисках свежей жертвы, «Троцкий».
Передние места — привилегия приличного и степенного народа, который и ведет себя степенно и прилично.
Молчат, тихонько прижавшись друг к другу, неразлучные сестры-близнятки, в одинаковых пальто и шапочках с помпончиками. Архитекторы с красными дипломами. Сократили. С нуля свой бизнес начали. С десяти пар колготок, лет пять торгуя мелочевкой. Трудились, как муравьи.
Важно и особняком держится «Майя Плисецкая», врач-педиатр. Утонченная и манерная дамочка. Живая копия известной балерины. Изящная и хрупкая, с огромными влажными миндалевидными глазами. Само воплощение красоты и женственности. Своевременно прозрев, поняла, что посулами сыт не будешь, даже кота не накормишь. Гордая и своенравная, послала шефа и клятву Гиппократа куда подальше, наодалживала деньжат и принялась осваивать новую профессию по узкой специализации «турецкие кожи и их продажа». За что и заработала от насмешливых сотоварищей кличку «Дерматолог».
Старшая собирает деньги за проезд. А вот и маленький инцидент. Старается всучить надорванную купюру «старичок-лесовичок», маленький бородатый мужичок неопределенных лет. Интересный человек в смысле деградации. Электронщик в прошлом. Ни с кем не общается, даже рядом сидеть не хочет, ест только по ночам, словно мышонок, тонюсенькие бутербродики, через которые можно лунные кратеры пересчитать.
Страсти накаляются. Само собой разумеется, наши группы комплектуются не по принципу совместимости экипажа в условиях невесомости, а по денежной состоятельности.
Симпатии за время пути перерастают в дружбу, антипатии могут выплеснуться в конфликт. Буквально за одну поездку любой человек раскрывается со всех сторон. У челноков есть свои принципы. Они в дороге могут простить и пьянство, и грубость, и многое другое, все, кроме жадности и воровства. При всех пороках и достоинствах этих бедолаг, справедливости ради надо заметить, что, приняв вызов государства, они не сложили в бессилии руки, а направили свой невостребованный ум и энергию в другое русло и не оказались лишними людьми на обочине жизни.
Прибежали, запыхавшись, опоздавшие.
Как всегда и везде, как заведено в нашей стране, где трудно — там одни женщины. О, горькая женская доля. Короткие напутствия и наставления. «Шуршавой дороги» желает старшая. Прощай, любимый город!
Пока «тропиканцы» и «тропиканки» полюбившегося нам до горьких слез телемарафона решают свои бесконечные любовные проблемы, мы — челноки и челночницы, словно стая перелетных птиц, летим в далекие теплые страны решать свои проблемы, проблемы выживания.
Монотонно и сыто урчит движок. Водитель-турок с черными и печальными, как стамбульская ночь, глазами уверенно держит в своих руках руль. Наш «Мерс» несется вперед по бесконечным дорогам, оставляя за собой вихрящийся след снежной пыли. Мелькают за окном унылые зимние пейзажи, безлюдные деревеньки. В салоне «мертвое царство», хотя мы и проехали-то не более полусотни километров. Воздух пропитан истомой и усталостью. Люди как бы разом выдохнули ее, опустившись в удобные мягкие кресла. Все спят как убитые. Но это даже не сон, а какой-то глубокий обморок, провал — венец минутной передышки от тягот бесконечной жизненной гонки: Турция-товар-базар. С промежуточными станциями «Зима», «Весна», «Лето», Осень», на которых безраздельно властвует Его Величество «Сезонный товар», не позволяющий валять дурака и расслабляться. Время — деньги. Особенно когда эти деньги на очередную поездку взяты в долг и под большие проценты.
Посапывают, отключившись от жен, мужей, детей, базаров, вокзалов…
Но не пройдет и десяти минут, как они начнут медленно оживать, с удивлением приходя в себя из тумана забытья. Зашебуршатся, позевывая и потягиваясь, заулыбаются, защебечут, обсуждая последние новости.
И жизнь хороша, и жить хорошо!
А пока прощай, дом! Впереди неизвестность с ее непредсказуемостью.
«Помоги им, Господи, и надежные руки водителя!»
Проснулись-таки.
Заерзали, зачирикали. Поворот, еще поворот. И ржавая железяка с «кирпичом» преграждает нам путь.
Таможня.
Таможня
За железякой, на маленькой, захламленной строительным и прочим мусором последней пяди родной земли, сгрудились обшарпанные бараки. На высоком флагштоке гордо полыхает на ветру не первой свежести национальный «сцяг». Пара собачат неустановленной национальности с радостным визгом бросается навстречу автобусу. Заполняем декларации и собираем паспорта. Старшая, ловко пронырнув под железякой, бегом уносит их в барак. И… исчезает на неопределенное время. Бесконечно долго тянется ожидание. Редкие легковушки осторожно объезжают железяку и останавливаются на территории таможни. Хмурый таможенник не спеша выполняет свои обязанности: заглядывает в салон и в услужливо открытый водителем багажник. Проверяет документы…
Стоим…
Водитель отдыхает, положив голову на руль. Его напарник, кучерявый, с седыми, словно прошлогодний снег, волосами, спит, откинувшись на сиденье. В автобусе тихо перешептываются. Первые волнения. Граница есть граница. Время идет. Поджимает. Народ нервничает, искоса поглядывая на единственную гостеприимно распахнутую дверь… туалета. Самые отважные, с риском для жизни и потери обоняния, балансируя руками, скользят по желтым наледям, к заветной цели.
Время близится к обеду. Быстро тускнеет короткий зимний день. Чтобы поразмять занемевшие ноги, вываливаем на улицу. Сердобольные кормят голодных собак, этих бездомных попрошаек, коих привел сюда спасительный инстинкт.
Только непосвященному может показаться, что до этих бродяжек нет никому дела. Таможня, как Восток, — дело тонкое.
Из-за любой оплошности: будь то брошенный окурок или фантик или, не дай бог, не в том месте оправленные «дела» — челнок рискует вляпаться в конфликтную ситуацию, в которой, как известно, тот прав, у кого власть и больше прав.
Как-то раз, на обратном пути из Стамбула, на румынском переходе, от нечего делать, поддатый и злой наш челнок подфутболил облезлого кота. На беду — увидел таможенник, посчитавший, что румынской стороне в лице шелудивого кота было нанесено тягчайшее оскорбление. Что было! Весь автобус с товаром вывернули наизнанку, как любят говорить таможенники, по полной программе, с вытекающими последствиями. Можно себе представить, что с этим бедолагой сделали его разъяренные сотоварищи.
Ну, кажется, с четвероногими друзьями установлен полный контакт. Залезаем в салон отогреваться. Вслед за нами появляется неизвестно откуда взявшийся таможенник. Тяжелым, недовольным взглядом обводит салон: «Белорусы?» Притихшая публика приходит в неописуемое возбуждение. Подобострастно кивая головами в знак согласия и преданно улыбаясь во весь рот, дружно, как школьники в классе, все кричат: «Да, да, да!» Уходит. Кульминация нарастает. Вот появляется пограничник, лениво тянет за веревку, железяка медленно поднимается вверх. С чувством глубокого удовлетворения и признательности, замешанным на обиде и злости, мы преодолеваем десятиметровый путь и подкатываем к наиглавнейшему бараку. Таинство продолжается.
Дома, наверно, уже обедают, где-то в Минске число сошедших с конвейера за сегодняшнюю смену тракторов перевалило за вторую сотню, а самолет Москва-Дели совершил посадку. Не привыкать. Подождем.
Влетает в салон взъерошенная старшая. Лихорадочно собирает пакет: водку, закуску, шампанское.
«С этого надо было начинать». Народ понимающе переглядывается. Ясно без слов: «гарнизон устал, хочут есть». Наконец в салоне появляется повеселевший таможенник. Проверяет у каждого согласно декларации валюту.
Ну, вот и все.
Скрежет поднятой железяки перебивает мягкий рокот движка. Прощай, Родина. Впереди чужестранное государство.
Украина
До боли знакомая дорога. Нейтральная зона, отделяющая нас от украинской таможни, коротка, словно интервью длиной в сигарету.
Автобус мягко притормаживает у добротного шлагбаума с внушительным знаком «Стiй». На очищенной от снега заасфальтированной площадке стоят аккуратненькие, в ряд, гофрированные домики. Гордо реет прапор самостийной. Веселый чернявый пограничник расторопно открывает шлагбаум…
Появляется хмурый, как день ненастный, таможенник: «Зброя, наркотики е?» «Нема, нема!» — кричим ему дружно в тон, предвкушая быстрый проход.
А за окном, деловитые и быстрые, с простыми крестьянскими физиономиями, скорее трактористы, чем мытники, уже «доят» наш «Мерс», сцеживая соляру в канистры, услужливо поддерживаемые нашими турками. И, сгибаясь под тяжестью, перетаскивают канистры в подсобку.
Старшая собирает пакет и исчезает с «хмурым» в домике.
Собачки с радостным визгом бегут со всех сторон к автобусу. Попрошайничают, проявляя незаурядную хитрость. Хохочут даже турки, всякое перевидавшие в пути: стелясь скатертью, заметая хвостами, заглядывая плачущими глазами прямо к тебе в душу, вымаливают подачку, с тем чтобы закопать где-нибудь в снегу, впрок, на черный день, и прибежать за новой. Ну, не чета нашим простодушным дворнягам.
Подобную цыганскую хитрость наблюдал я как-то раз все в той же Румынии. Разнеслась однажды молва, что в Румынии можно хорошо заработать на старых поношенных вещах. Я, правда, недоумевал, как можно «разбогатеть» на утильсырье, да еще в более бедной стране, чем наша. И был прав. Вся поездка вылилась в сплошной убыток. Согревало душу лишь то, что я превратил ее из коммерческой — в гуманитарную. Потеряв надежду продать, я стал раздавать поношенные, но довольно приличного вида вещи цыганским детям. Дашь ему куртку, озябшему, полураздетому. Осчастливит он тебя такой солнечной улыбкой, что слезы на глаза навернутся, и убежит с тем, чтобы через секунду прилететь почти голым, в тот трескучий мороз, подвывая и подпрыгивая от холода, вымаливая и клянча очередную подачку: «Дай, дай, дай».
Невеселую весть приносит старшая. Задержка. Автобус пропускают по компьютеру, на предмет незаконного провоза оружия и наркотиков. Часа через два-три будет ответ.
Ну, вот и все, у народа сдали нервы. Все вмиг засуетились, загудели, пришли в движение. Люди разбились на пары, компашки. Запахло жареным, пареным, солеными огурцами, колбасой, водкой, захрустело, зачавкало. Начался ужин, постепенно переходящий в попойку.
Теперь им будет море по колено и султан турецкий брат.
Отчего пьют в дороге? Пьют, чтобы напиться, от тоски, просто забыться.
В дороге не пьют только больные и очень жадные.
За угаром и хохотом даже не заметили, как оказались в пути. Турок, раскачивая головой и цокая языком, посматривает на часы. Весь световой день бездарно угроблен.
В салоне тяжело пахнет сладким перегаром и куревом. Пьяные тела в самых неестественных позах расположились в проходе.
Пошел сильный снег.
Автобус медленно трясется по узкой, заснеженной, с надолбами, колее, зажатой с двух сторон огромными сугробами.
Проплывают за окном на фоне заснеженных полей черными островками печальные, без огонька, деревеньки. Городки с темными, как и окраины, центральными улицами. Редкие автомобили. Понурые лошадки, впряженные в сани. Люди, уныло бредущие от села к селу вдоль обочин, словно призраки, внезапно возникающие в свете фар.
Это уже не та веселая черноокая Украина, что пела и плясала до первых петухов.
Грустная и горькая картина. Бедные, но «самостiйнi». От кого?
Опять остановка. Идет «дойка». Словно гнезда соловьев-разбойников, вдоль больших дорог стоят грозные, порой ощетинившиеся камуфлированными дотами, милицейские посты дорожно-патрульной службы. Коротко «ДАI».
Летучие бригады, засады, просто постовые — словно ястребы, пикирующие на все живое, что движется по дороге.
…Турок привычно отстегнул «даильщикам» пару баксов и бутылку шампанского. Ворчит, стряхивая снег.
Милицейский беспредел — рэкет в законе — носит массовый характер. Берут — от банки кильки в томатном соусе до нескольких десятков долларов. Не подмажешь — не поедешь.
«Не работал бы в милиции, в тюрьме бы сидел», — разоткровенничался как-то поддатый гаишник. Он прав. Рэкетирам труднее и опаснее.
Снег валит все сильнее. Ни зги. Водитель сбавил скорость. Осторожность не помешает. Смаривает сон.
«Просыпайтесь, просыпайтесь, миленькие мальчики и девочки, — звенит, словно малиновый колокольчик, тоненький голосок старшей. — Просыпайтесь: Парубное». В салоне никакой реакции. «Просыпайтесь, бляди, я вас очень прошу», — звенит ее голосок. Встают, опухшие, вскудлаченные, с лицами, помятыми, как туалетная бумажка перед употреблением, ровным счетом ничего не соображая, туго приходя в себя. Старшая уносит паспорта. В салоне нечем дышать, стоит тяжелый запах перегара и блевотины. Проход похож на мусорку. Турок стоит, укоризненно покачивая головой. Выходим на улицу. Огромные, по пояс, сугробы. Мороз. Идем в туалет. Небритый мужик и баба сидят на вахте. «Хочут» доляр, который с быстротой молнии исчезает в засаленной фуфайке мужика. Грязь, ржавая раковина, поломанные краны. Делать нечего, бреюсь. Мой спутник, грубо матерясь, сплевывает: «Эти козлы за эту грязь нам должны доплачивать» — и уходит. В то же мгновение из кабинки, словно черт из табакерки, выскакивает каракулевая кубанка с трезубцем, на ходу подтягивая форменные штаны, орет диким криком: «Назад, хто не задоволеный?» Делаю вид, что меня не касается. Вот так можно и залететь по полной программе, с вытекающими последствиями. Таможня — дело тонкое.
Часа через полтора нас приглашают пройти в таможенный зал с носильными вещами, где мы и застреваем еще часа на два. А автобус отгоняют на досмотр. Зал на специфическом таможенном языке называется накопитель, а если точнее — ледяной и промерзший вытрезвитель. Переминаясь с ноги на ногу, постепенно трезвеем.
Наконец-то мордоворот в кубанке машет нам рукой. Уставшие, окоченевшие, хватаем сумки и толпой бросаемся вперед. Кубанка, оскалив рожу, как бульдог моей соседки Сони, рычит, зверея: «Стiй! По одному. Я так кажу!» Господи! С каким бы удовольствием заехал я ему в его раскормленную красную ряху. Ты для этого хама червяк и ничтожество, ты полностью в его власти. Он может в наглую предложить переспать самой красивой женщине в обмен на беспошлинный проезд, может заставить разгружать весь транзитный багаж, забрать с твоего молчаливого согласия любую понравившуюся вещь, от пары джинсов до кожаной куртки. За внешним усердием и служебным рвением скрывается не имеющий границ беспредел.
Покорные и перепуганные, выстраиваемся в очередь длиною в девятнадцать человек. Таможенники ловко роются в вещах, «музыкальными» пальчиками прощупывая каждую складочку, алчно пересчитывая валюту, через одного попугивая личным досмотром, на котором, если кому повезет, есть реальный шанс повторить подвиг генерала Карбышева. К счастью, «фильтрация» обходится без эксцессов. Радостные и возбужденные, застреваем в «отстойнике». Минут через десять пограничник выполнит необходимые процедуры: шлепнет визы, «дернет ручку», и смоет нас, словно говно из унитаза, и понесет, закружит по заснеженным узким, кривым, как трубы коллектора, дорогам Румынии.
Измордованные, садимся в автобус. В салоне по сумкам с едой словно тайфун «Берта» прошелся, все перевернуто. Кое у кого пропали водка, консервы, сервелат, сожран салат. Такое впечатление, что у контролеров был пир горой. Да черт с ними, упасть бы в мягкие кресла и отогреться.
Переезжаем за шлагбаум.
С протянутой рукой к автобусу медленно подходит высокий, небрежно одетый, похожий на пугало, румынский пограничник с узким, словно школьная линейка, лицом, шапкой, подвязанной под подбородком. Молча ожидает. Водитель дает ему добычу согласно его служебному положению. Поодаль, озираясь по сторонам, он закапывает ее в снег, притрамбовывает сапогом.
Жизнь на таможне оживает.
Из высокой кабины КамАЗа, явно простоявшего всю ночь, выкатываются, словно медвежата, кругленькие, толстенькие водители в меховых душегрейках. Потирая давно не мытые в дороге черные руки, принимаются за дело: заполняют солярой пятидесятилитровую канистру. И волокут ее на таможню. Лучше бы с вечера догадались. Утро вечера мудренее.
Тем временем огромные черные вороны, словно бомбардировщики, пикируют на тайник «пугала». «Пугало», размахивая руками, пытается их прогнать. Несколько дворняжек, сообразив, подбегают к тайнику, отогнав громко кричащих ворон, принимаются быстро разгребать лапами снег. «Пугало» не выдерживает. И, смешно размахивая руками, бросается на защиту своего богатства. Отогнав посягателей, возвращается на свой пост. И тут же все в той же последовательности повторяется сначала. Все смеются до слез. А над самым автобусом, с голодными криками, нескончаемой черной лентой на ежедневную жировку в «самостийную» летят грачи. Летят, летят, «летят перелетные птицы». Ах, загадочный певец с печальными, как у Пьеро, глазами…
Румыния
О Румынии у меня сложилось почему-то негативное впечатление еще с первых поездок. Мрачная страна, страшные туманы, дикие морозы, нищие деревеньки; отупевшие от изнурительной работы и беспросветной нужды крестьяне, похожие со стороны на черных натруженных волов, устало бредущих вдоль обочин на отдых, и, словно ожившие картинки средневековых гравюр, бесконечные вереницы миниатюрных лошадок с алыми розами, вплетенными в косички, уныло волокущих повозки с кучами детишек, одетых в невообразимое тряпье; еле ползущие допотопные легковушки-развалюшки, венец инженерной мысли эпохи недоразвитого румынского социализма, остающиеся за нашим красавцем «Мерсом» буквально на месте, — да простит меня читатель за неприличное сравнение, — как лепешки за коровой, легковушки, напоминающие бесформенную консервную банку, побывавшую под тяжелой ногой слона, или забытую кочующим цыганским табором старую, отслужившую свое шляпу с обвислыми полями, да провисевшую к тому же на кусте не одно лето.
Какой-то необъяснимой тоской веет от этой страны. Не сравнить с Украиной, полная нищета. И снега, снега, до самого горизонта. Природа таким образом загодя заботится о земле, чтобы напоить ее весной щедро влагой, впрок, на все жаркое лето.
Для водителя румынские дороги трудны и представляют собой сплошную опасность, особенно в ночное время. Деревеньки сливаются с деревеньками, переходят в предместья, предместья — с городками, городки — с огромными городами.
Плотность населения чрезвычайно высока. Вот уже появились первые приметы перемен. Кое-где вдоль дорог выросли шикарные особняки, мелькают пестрые американские рекламы, строятся суперсовременные бензоколонки. Богатство и полная нищета. Однако народ начинает новую жизнь, сбросив ярмо коммунизма.
Хаос лачуг, вилл. Предместье Бухареста. Дорога сужается среди этого нагромождения подобно горлышку бутылки, чтобы потом вытолкнуть нас на широкие чистые многолюдные улицы и проспекты, по обе стороны которых стоят немым укором безумным палачам величественные старинные особняки, увенчанные великолепием царственной лепнины, строгими портиками и изящными колоннами, с печальными следами запустения и тлена. Даже толстокаменные стены этих домов не пережили трагедии своих хозяев: не чувствуя их тепла и заботы, тихо умерли, превратившись в обветшалые памятники архитектуры на кладбище социализма.
Тоска, тоска. Где-то мы уже подобное проходили.
А вот и гимн свободному труду: современные «микроинфаркты» — корявые, серые, многоэтажные панельные уродцы. Повеяло чем-то родным и близким.
Идут бесчисленные дойки. Все как на «самостийной», только в несколько раз ожесточенней и наглее.
С заднего прохода звенит малиновым голоском старшая, выводя меня из состояния тихой дремы: «Кикабидзе, Кикабидзе, иди к нашему столу». Делать нечего. Беру бутылку, закусь, пробираюсь через завалы рук, ног.
Кто спит, кто дремлет, кто на калькуляторе считает, кто жует, отвернувшись к окну, словно мышонок. Человек семь лежат развалившись, отяжелевшие от выпитого и выжранного, как запорожцы после удачного похода, на импровизированных лежаках, сумках, тряпках, надувных матрацах, — лежат вокруг жратвы, так как этот пятачок, заваленный открытыми, еще с утра не доеденными банками с салатами, огурцами, кильками, объедками, окурками, трудно назвать столом с едой. Такое впечатление, что моя веселая компашка не поднималась со вчерашнего дня.
Ставлю в «общак» под пьяный визг бутылку и закусь.
«Наливай, наливай!» — кричат молодухи.
Со словами «наливай» отбирал Садко — удалой купец свою дружину в заморские страны, и — не подвела. Гуляй, Ваня, пока войны нет!
Свернувшись калачиком, положив голову на колени своей «походной подруги», спит «артиллерист», молодой заводной паренек, бывший старлей. Это его вторая «ходка». Так и проспит туда и обратно, не просыхая. Угробила его душу армия, поломала. Подставили его, зеленого да неопытного, командиры и генералы. Взял на себя разворованное не им военное имущество, чуть под суд не угодил. А его — отблагодарили. Пожалели и выгнали из армии. Пьет беспробудно да кричит во сне.
Смутное время.
Размыты границы зла и добра, морали и нравственности.
Вот лежит у моего знакомого — врача, в военном госпитале, солдатик. Свинью на хоздворе украл да на джинсы у прохиндеев обменял. До суда в психушку определили, на предмет вменяемости. На гражданке в колхозе работал, на пилораме. Аж по десять тысяч в день заколачивал, тяжеленные бревна катая. Две буханки черного хлеба на эти деньги навряд ли купишь, не то что джинсы или кроссовки! В космос пареньку реальнее было слетать.
Вот и отважился «полесский робинзон» из забытой Богом и словоохотливым, щедрым на посулы президентом деревеньки в армии свой шанс не упустить. Сработал по железному армейскому закону «Делай как я!».
Искусился деревенщина.
Лучшие силы военной контрразведки блестяще провели поисковую операцию под кодовым названием «Гаубица» (так звали свинью).
А теперь под эту свинью спишет на него «пентагон» украденные командиром расформированной ракетной базы полковником Жеребцовым десять килограммов платины, что потянут аж на тридцать пять миллиардов «зайчиков»!
И получит солдатик срок по полной программе за себя и за того парня, который, кстати, вот уже несколько лет где-то благополучно здравствует в бегах.
Ну, а «аналитики» из контрразведки — медали и благодарности соответственно.
Вспомним, как там у дедушки Ленина, революционера и журналиста, в знаменитой работе «От частного к общему»: «…если солдат украл одеял и портянок на пятьдесят рублей, ему — пять лет каторжных работ. А продажные царские генералы и министры, разграбив казну, спокойно уезжают в Маньчжурию, а оттуда бегут в Китай, и живут там припеваючи на украденные миллионы…»
Что изменилось с тех пор?
А напротив меня из стороны в сторону, словно тоненькую лозинку ветерок, размерно «хiстае» Аленку. Сцепив руки на груди, стонет надрывно, глядя куда-то вдаль отрешенным, ничего не видящим взглядом. Где она сейчас? — хоть из пушки стреляй — не услышит.
Молодая, красивая. Глаза на все лицо, чистые, синие, что знаменитые Браславские озера в солнечный день, — залюбуешься.
Говорят, переселенка. А если точнее — беженка. С Хойников вроде. Учительницей работала.
Только Богу известно, чего ей стоило видеть каждый день восковые лица ребятишек, их застывшие потухшие глаза, запрокинутые назад головки с ватными тампонами в носу.
А дома по вечерам, проверяя тетрадки, сама не раз ревела, глядя на корявые каракули, на которых, словно спелые ягоды клюквы, алели капли крови.
А пуще всего боялась большой перемены, когда приходилось дежурить в столовой.
Поделили чиновники из столицы их местность, как каравай хлеба, на льготников и не льготников.
Вот учатся в классе детишки, за одной партой сидят, на одном уроке один в обморок падает, на другом — другой, по земле одной ходят, воду из колодца одну пьют и в столовой рядышком за обедом сидят. Да невидимой колючей проволокой равнодушных хамов из Минска разгорожены.
Одному, как «потерпевшему», — апельсины в довесок к скудному школьному обеду или банан, душистый, дразнящий, а другому — горький комок обид и слезы соленые в картошку.
Посмотрели бы эти нелюди в их глаза!
А свои-то! — бледные, чахлые, ни кровинки на лице, как «дети подземелья».
Взбунтовалась. Не выдержала. Детей — в охапку и… куда глаза глядят… Лишь бы от беды чернобыльской подальше. Туда, где песочница во дворе или ягода в лесу тихой смертью бы не дышала.
Заплатила за воздух чистый дорогой ценой. По углам да общагам сейчас мыкается. Говорят, все стены образками да иконками убраны, за всех детей больных у Господа Бога просит.
А в долгах как в шелках. Попробуй развернись на чужие, да еще под проценты. Уже время не то. Поезд ушел.
«Наливай! Наливай, Садко, полну чашу зелена вина. Испытывай свою дружину!»
Сизым облаком сигаретный дым.
Испуганно прядет чуткими ушами «травоядный» народ, поминутно вздрагивая от первобытных воплей и рева, несущихся из глубины засыпающих «джунглей».
Попробуй, зацепи сейчас молодух — разорвут на куски, в прямом и переносном смысле.
А «девки» орут с чувством, самозабвенно, как лягушки весной перед дождем. Не пение, а какой-то «квакенбург». Громче всех «поет» неподражаемая «Монтсеррат Кабалье», она же Чесик или Чеслава Чеславовна, как уважительно ее величали в той, другой жизни, когда она работала инженером-технологом на мебельной фабрике. А теперь просто Чесик, да к тому же в мужском роде, за ее богатырскую силу, необъятные габариты, не женский характер и крепкое слово. Водку, как воду в жаркий полдень, залпом пьет. А на рынке, где она торгует, с утра до вечера не стихая трехэтажный мат стоит, отпугивая робких покупателей и стеснительных молоденьких налоговиков.
Концерт неожиданно заканчивается под звон стаканов и горькие стенания Аленки.
— «Крыша» у Аленки поехала, — говорит кто-то.
Конопатая Валька, злобно сверкнув глазищами, срывается словно собака с цепи, жестикулируя руками и брызжа слюной:
— Надоело, надоело! Заткнись! У кого лучше-то! Хоть здесь дай спокуй, дура!
Чесик долго смотрит на Вальку осоловевшими глазами, потом вдруг медленно тянет густым, ничего хорошего не предвещающим басом:
— Зачем ты так с Аленкой моей, а? Стерва ты дерганая. Тебе бы с ее, сука рыжая. Давно бы в психушке кончила, а дети были бы в тюрьме или на панели. — И, наклонившись вперед, подсунула свой пудовый кулак «суке рыжей» под нос.
— Ты что, Чесик, Чесик, — отстранившись на всякий случай как можно дальше от тяжелой «кувалды» Чесика, скороговоркой, проглатывая в испуге слова, затараторила Валька.
А Чесик неожиданно для всех заскулил жалобно, размазывая по своему огромному, монументальному лицу пьяные слезы:
— Мою бы Аленку на ладошку посадить и как птичкой красивой любоваться. Любить ее надо! Нет настоящих мужиков!
— Чесик, Чесик, а я тебе про что, — как сучка перед кобельком, засеменила Валька, пытаясь угодить Чесику, — нет, нет настоящих мужиков, одни козлы и алкаши.
Как большая планета притягивает к себе малые небесные тела, так и Чесик, продолжая всхлипывать, нежно притянул к себе Аленку. И застыли обе, тихо стеная. Лучше их сейчас не трогать.
А из темноты салона приглушенно и робко раздался чей-то голос:
— Как посмотреть. Мой мужик тоже алкаш. Вот уже лет пять изо дня в день пьяный с работы приходит. Он, девочки, на электромеханическом начальником цеха работает, помните, еще в газетах писали, где прямо на рабочем месте наладчик от отчаяния с собой покончил. Так вот, приходит мой алкаш недавно — глазам своим не верю — трезвый. Оказывается, деньги у меня забыл вытащить. Ну, я его и подкалывать. Первый раз трезвый! А он посмотрел на меня грустно-грустно, мне аж не по себе стало, и говорит: «Все шутишь, Настя! Весело? А я бы и без твоих денег, если бы захотел, надрался сегодня. Да что-то перехотелось, когда у ребят своих пошел на бутылку одалживать. Работяг пятьдесят обошел — нет денег. Решил по тыще наскрести — и по тыще не нашел. Цеха пустые. Станки мертвые стоят. Днем даже страшно. С двенадцати тысяч человек — три тыщи осталось. Бродят как тени. Все, все прахом пошло». Надо было видеть его лицо, как тогда весной, когда своего отца хоронил. Ушел на кухню, закрылся и заплакал, как мальчишка. А на кухне у нас в потолке крюк большой вмурован. Так я у дырки замочной целый вечер просидела, чтобы он чего с собой не вытворил. Лучше бы пьяный пришел.
Вот уехала, а душа за него болит, чтобы чего не вытворил. А то и его потом алкашом и «шизиком» назовут, как наладчика того…
Наступила гнетущая пауза.
«Девки» молча курили, думая о чем-то своем.
— А я в Рязань к сестре недавно ездила на тарги, — выпуская после глубокой затяжки дым, задумчиво заговорила походная подруга. — Приезжаю — города не узнать. Одна огромная толкучка: и Индия, и Турция, и Китай — шмотья море, аж в глазах зарябило. Да только весело на первый взгляд. Праздник со слезами на глазах. Моей сестренки мужик — пьет беспробудно. А голова! Башковитый ужасно. На оборонку работал, тоже начальником цеха был. Сократили. Вся оборонка стоит. Люди без работы… торгуют, пьют. Такую страну растащили!
Разговор пошел, как говорится, за «жизнь». Ночь раскрыла свои объятья. Тусклыми звездочками мерцают огоньки печальных румынских деревень.
В Рязани «оборонка», у нас — электромеханический, а в столице «Горизонт» горизонтально лежит, со времен «перестройки» на четвереньки привстать не может, не то что на ноги. У работяг даже на проездные талоны денег нет. По справке на работу ездят. Как живут — неизвестно!
Военный коммунизм.
Скоро будет по Войновичу: чтобы получить первичный продукт — еду, надо сдать вторичный продукт — говно.
Не страна, а дурдом. «Королевство кривых зеркал» мудрого Шварца. Перевернутая пирамида, вверху государство и чиновники, а внизу униженный, раздавленный работяга. Работать — не выгодно, торговать — под разными предлогами не дают, протестуешь — бьют.
Конечно, по чужим сусекам легче пройтись, чем свое зерно вырастить. Знакомая политика, «грабь…».
— Кикабидзе, Кикабидзе, что ты нос орлиный свесил? — напевает, прищелкивая пальчиками, старшая. И чтобы переключить пригрустнувшую за невеселыми житейскими разговорами компашку, резко «впивается» в меня.
— Кикабидзе, Кикабидзе, почитай стихи, про меня, про меня, — кокетничает старшая.
И, затянувшись сигареткой, изящно оттопырив мизинчик, ловко делает рукой замысловатую мертвую петлю Нестерова… и топит окурок в банке с бычками в томатном соусе.
— Слухаю.
— Про тебя так про тебя:
Вся в песцах,Вся в песцах,
Холодна и неприступна,Холодна и неприступна,
Словно королева,Словно королева,
Ногу за ногу закинув,Ногу за ногу закинув,
Дивный антураж,Дивный антураж,
Ты на мусорке сиделаТы на мусорке сидела
И нахально предлагалаИ нахально предлагала
Пинский трикотаж.Пинский трикотаж.
Старшая визжит от восторга — публика хлопает в ладоши.
— А про «дерматолога», про «дерматолога».
Народ хочет зрелищ.
Нате вам про «дерматолога»:
Ты ходишь стройно,Ты ходишь стройно,
Словно Тэтчер,Словно Тэтчер,
Манеры тонкие,Манеры тонкие,
Изящны речи.Изящны речи.
Судьба к тебе любезна,Судьба к тебе любезна,
Что весьма похоже.Что весьма похоже.
Одни торгуют телом,Одни торгуют телом,
Ты — турецкой кожей.Ты — турецкой кожей.
Девки хохочут, явно выражая свою неприязнь к этой гордой и своенравной дамочке, которой, в свою очередь, глубоко наплевать на их расположение, и из-за чрезмерной жадности или брезгливости не то что пить водку из одного стакана, а даже сидеть с нами рядом ниже ее достоинства.
В ответ на мою бредятину Нобелевской премией летят щедрые награды.
— Кикабидзе, ты настоящий поэт!
— Девчонки, девчонки, ну, здорово!
— Наливай! Наливай!
— Девки, пора и притормозить! — оклемавшись, густым, сочным басом сказал Чесик, нежно тормоша уснувшую Аленку. «Девки» одобрительно загалдели. Походная подруга, наклонившись над спящим артиллеристом, неожиданно закричала ему в самое ухо: «Батарея! Подъем!»
Артиллерист вскочил, жалко сжавшись в комок, втянув в плечи голову под звук этих магических слов, ошалело озираясь вокруг и явно ничего не понимая. Потом медленно расправил плечи, принял бравую осанку и, широко открыв квадратный рот на своем плоском и простом лице, в точности похожем на незатейливую рабочую поверхность солдатской табуретки, — заорал хорошо поставленным командирским голосом: «Штаб — мозги армии! Стоять! Смирно, идиоты! Такова моя прихоть!» И, выдав весь богатый словарный запас, рухнул всем телом, накрыв собой «стол», словно Саша Матросов, выполнив до конца свой долг, под дикий рев и пьяный хохот публики.
В салоне вспыхивает полный свет.
Народ проснулся, если он вообще смог заснуть в нашей вакханалии.
— Пись, пись, — орут девки.
Турок покорно притормаживает, неодобрительно качая головой.
Чистые потоки свежего воздуха врываются в салон.
Толпясь и нетерпеливо подталкивая друг друга в спины, все пробираются к выходу.
Черное небо своим изогнутым куполом накрыло глубокие снега, словно перевернутая огромная чаша, сфера которой богато украшена щедрой рукой Создателя сверкающими, подобно драгоценным камням, чудными россыпями крупных и чистых звезд.
Чужое, красивое небо.
Дикий мороз. Воздух настолько промерз — не шелохнется.
Народ закопался поодаль в глубоком снегу, как куропатки, — только головы чернеют.
— «Чабук», «Чабук»! — кричит водитель.
Ни лежать, ни сидеть у «стола» нет больше никаких сил. Устал. Под насмешливые шутки разгулявшейся компашки, извинившись, тихонько пробираюсь поближе к водителю, на свободное место.
Господи! До чего же мне все эти поездки напоминают дизель-поезд в летнее время: в тамбуре, на пятачке два на три метра, — человек сорок. В вагоне — как шпрот в консервной банке.
Духота, нечем дышать. Воздух наэлектризован невыносимой человеческой мукой и проклятьем. Работяги и шпана, успев хорошо поработать локтями, захватили сидячие места, азартно режутся в «дурака», не обращая ровным счетом никакого внимания на переминающихся с ноги на ногу стариков, беременную женщину с маленьким ребенком на руках; пьют из горла дешевое вино, схаркивают прямо на пол, курят и нещадно матерятся.
А дизель лениво тащится, подолгу простаивая у каждого полустанка, словно дворняга, отмечаясь у каждого встречного столба.
Вдруг беременной женщине стало плохо: она медленно начала оседать.
Кто-то умоляет парней открыть окно, кто-то истерично визжит, что у него маленькие дети, кто-то дико хохочет. Поднимается страшный гвалт и бедлам.
До чего же мне всегда этот дизель напоминает нашу смутную страну. Хаос, бардак, бескультурье. Тащимся. Тащимся неизвестно куда…
Молодухи тихо гудят, как четвертый чернобыльский энергоблок, готовые в любую минуту к новым неожиданным «выбросам».
Гудят, не зная ни меры, ни усталости!
О, загадочная славянская душа!
Вырвалась на волю, на простор, оторвалась в полете, забывшись, от земных забот и бед, прибавляя лишь только новые проблемы и напасти, летишь, пугая весь добрый и степенный мир своей удалью и бесшабашностью, ты плачешь и смеешься за этой горькой попойкой, любишь и ненавидишь, негодуешь и сопереживаешь, ты будешь петь до самого рассвета, как влюбленный соловей теплой майской ночью, ты будешь гореть, как костер, то затухая, то вспыхивая вновь, с всепожирающей страстью и яростью, и нет в мире такой силы, чтобы обуздать, осадить тебя, пока сама не успокоишься и не затихнешь, устав, наконец, от своего стремительного, безумного полета…
Воспользовавшись удобным моментом, «Троцкий» уже что-то считает, уткнувшись носом в калькулятор. Отвернувшись мордашкой к окну, «Лесовичок» тихонько жует.
Ну и тип! Его уголок на рынке все живое стороной обходит, от бездомных голодных кошек и собак до попрошаек голубей и воробьев. Среди нашего торгового люда кто-то даже пошутил, что покормил он как-то всеобщую любимицу кошку Мурену, бросив ей малюсенький кусочек колбаски, и исчезла с той поры Мурена. Больше ее никто не видел.
Массирую водителю плечи и шею, чтобы не сморил его сон. Турок признательно улыбается.
Бесчисленные остановки. Дойки, поборы. Румынская полиция не дремлет.
В салоне стоит тяжелый, пропитанный усталостью и перегаром воздух.
Водитель потушил свет.
Ловлю себя на мысли, что не в силах бороться со сном. Да и водитель, поминутно широко зевая, растирает рукой себе лоб и виски.
Все спят, в салоне мертвое царство, стоны и пьяный храп.
По приемнику поет какой-то сводный ансамбль песни и пляски международный гимн таможенников, постепенно переходящий в цыганочку: «Дай, дай, дай, дай…»
…Слепят встречные машины. «Только на секундочку сомкну глаза», — последнее, о чем успеваю я подумать.
«Болгария, Болгария, — звенит тоненьким колокольчиком старшая, — приготовить паспорта».
Болгария
Болгария всегда поражает обилием света и солнца. Буквально за шлагбаумом появляются первые березки, такие родные и близкие сердцу. Душу наполняет состояние покоя и щемящее, необъяснимое чувство братства и близости дорогого нам славянского народа.
И солнце, солнце, солнце.
Аккуратненькие, чистенькие домики с красной черепицей. Ухоженные города. Уровень жизни на несколько порядков выше, чем в Румынии.
Слепя до боли глаза, сверкает на солнце снег. Водитель надевает солнцезащитные очки. Задний проход уже тихо гудит, взрываясь изредка смехом.
Степенный народ за моей спиной, не жалея красок и ярких эпитетов, перемывает кости «блядям и пьяницам». Водитель клюет носом, тотчас же подхватываясь. Скоро его сменит напарник. И упадет он, словно мертвый, в сладкие объятья глубокого сна. Через стекло по-весеннему жарко припекает солнце. Еле сижу после бессонной, богатой на бурные события ночи. Размаривает. Всего на секунду закрыл глаза, а когда открыл — веселыми хороводами пушистые снежинки летели в стекло, молодой водитель с черными, словно стамбульская ночь, глазами весело подмигивал мне.
Летим вне времени, в этой снежной кутерьме, вне пространства.
Кто спит в забытьи, кто — жует, кто тихо плачет со страха, бормоча молитвы, кто — водку пьет, не думая ни о чем на свете.
Перевал
Дорога петляет, словно тещин язык, круто поднимаясь в гору.
Шипка.
Каким-то особым чутьем, в этом саване бурана, водитель угадывает дорогу, в бешеной круговерти вслепую обгоняя едва ползущие на подъем машины.
Окаменевшими динозаврами стоят, прижавшись к скалам, огромные тяжелогруженые фуры, то тут, то там лежат перевернутые легковушки.
Справа — скалы, слева — пропасть.
Опять остановились. Затор.
Водитель упал головой на руль. Спит. Стоим уже около часа. Вот он очнулся, подхватывается и машет мне рукой: пошли, мол, посмотрим, что там.
Пронизывающий ветер забивает дыхание, выдувая враз все тепло. Липкий снег в мгновенье превращает нас в снеговиков. Боком, боком, согнувшись пробираемся вперед, под неослабевающим шквальным ветром.
Десятки автобусов, «Тиров», «Бусиков», сбившись огромным косяком, стоят, уткнувшись в невидимую преграду, словно огромные рыбы, идущие на нерест. А за крутым поворотом огромный «Неоплан» развернулся поперек дороги, зависнув задними колесами над зияющей пустотой обрыва.
Высыпавшие из нескольких автобусов челноки ценой невероятных усилий, как бурлаки на Волге с картины Репина, облепив автобус со всех сторон, раскачивают, пытаясь вытолкнуть его на дорогу. «Пронеси нас, Господи, и надежные руки водителя».
А утром внизу, за перевалом, как ни в чем не бывало светило, припекая, солнце.
Молодухи так и не поняли, что было этой ночью. Да и не надо им было это знать.
Только водитель с черными и печальными глазами поцеловал четки и устало улыбнулся мне.
Прощай, Болгария, здравствуй, Турция.
Турция
На прекрасно оснащенном таможенном терминале стоит с десяток автобусов.
За каких-нибудь полчаса подошла наша очередь. Сытые и ленивые дворняги равнодушно наблюдают за нашей суетой.
Проходим необходимые таможенные процедуры. Таможенник вклеивает в паспорт желтые въездные марки, штампует и, улыбаясь во весь рот, прикладывает руку к форменной фуражке: «Гюле, гюле… — счастливого пути!»
У самой таможни строится большая мечеть. Уже закончены два минарета.
Желтая, без снега, земля с сухой прошлогодней травой, старой вытертой овчиной лежит до самого горизонта однообразной и холмистой степи.
Великолепный автобан, огороженный как по правую, так и по левую сторону сеткой, словно стрела, застывшая в полете, несет наш «Мерс» прямо к Стамбулу.
Водители в приподнятом настроении.
Седой, с кучерявыми, словно прошлогодний снег, волосами турок разносит по заведенной фирмой традиции шампанское. Стреляют пробки. Водитель ставит кассеты с турецкими песнями. Народ охватывает возбуждение.
Чтобы чем-то поразвлечь, предлагаю своей соседке найти хоть одну дырку в сетке, что огораживает автобан. И спорим на бутылку коньяка. Объясняю, что у нее есть шанс: протяженность ограды не менее ста километров, причем по обе стороны дороги.
Наивная, припадает к окну. А ведь не девочка, пора уже знать, что только в нашей веселой стране при помощи «неуловимых мстителей» может всего за одну ночь появиться дырка в новехонькой сетке, что, помните, некогда ограждала олимпийку Брест — Москва? Всего за одну ночь, да эдак сразу километров на двадцать, чтобы впоследствии и вовсе ограде исчезнуть, как само собой разумеющееся, на всей протяженности… Или во все той же стране, к примеру, к утру может появиться «озоновая дыра» в трудовых сбережениях целого народа…
А вот и фирменная стоянка. Современный аккуратный комплекс для отдыха, где к вашим услугам рестораны, магазины с экзотическими фруктами и овощами, «шопы» с восточными сладостями, сверкающие золотом витрины и проза жизни… туалеты, облицованные узорчатой кафельной плиткой, оформленные зеркалами и суперсовременной никелированной сантехникой, перед которой стоишь в растерянности, словно перед пультом управления космического корабля, не зная, за какую ручку потянуть, на какую кнопку нажать.
Отдыхаем, разминая затекшие ноги, прохаживаемся по магазинам.
Солнце, голубое небо, теплый ветерок.
Водители подкрепляются и не спеша пьют чай.
«Мерс», чистенький и умытый, стоит, сверкая на солнце.
«Чабук, чабук!» — весело кричит водитель.
Впереди его ждет дом…
Вдоль шоссе, то тут, то там, на фоне желтой степи и полуразвалившихся овечьих кошар строятся великолепные, яркие и сверкающие отели, мотели, кемпинги, суперсовременные заправки, оживляющие унылый пейзаж, словно зеленый оазис безжизненные пески в Аравийской пустыне.
Не пройдет и несколько месяцев, как здесь забурлит жизнь, раскинутся пестрые базары, встречая летнее нашествие туристов, будет стоять толкотня, шум и гам.
А вот и побережье.
Роскошные белоснежные виллы с оранжевой черепицей на крышах, подобно стае белокрылых чаек с яркими клювами, летят за нашим красавцем «Мерсом» вдоль ослепительно сверкающей на солнце, круто изогнутой, словно турецкий ятаган, полоски морского залива.
Какая красота!
Народ прильнул к окнам. Посветлели лица. Только «Троцкий» все ожесточеннее давит клавиши калькулятора да «Дерматолог» шуршит «архивами», прикидывая что-то в уме.
Вдруг автобан резко разделяется на добрый десяток полос. Мощный, словно полноводная река, поток машин втягивает наш «Мерс» в огромный, многомиллионный город-гигант.
Стамбул
Что Стамбул — город «контрастов», знает каждый советский человек, даже дети, благодаря кинофильму «Бриллиантовая рука». На этом и, пожалуй, еще на школьных учебниках по экономической географии наши познания о Стамбуле и Турции, увы, кончаются.
Согласно учебнику Турция относится к первой группе развивающихся стран Азии, среди которых занимает среднее место… Ведет неустанную борьбу за достижение экономической независимости, ликвидацию господства иностранных монополий и последствий капитализма… Имеет характерную для развивающихся стран слаборазвитую экономику, которая порождает недостаток продовольствия, товаров широкого потребления.
И в нашем неустойчивом, буйном детском воображении рисовались страшные картины безжалостной эксплуатации трудящихся масс, изнурительного труда подростков на табачных плантациях, лежащих штабелями голодных и изможденных бездомных у парадных подъездов знати. И мы жалели от души обездоленный турецкий народ и были солидарны с ним в его справедливой борьбе.
И верили.
А почему бы и нет?
Думаешь, с содроганием глядя на слаборазвитую экономику Турции: «А если бы и здесь победил социализм? Пришлось бы тогда нам, челнокам, осваивать космические базары далеких галактик в погоне за дешевыми товарами широкого потребления».
Попетляв по узким и широким улицам, наш автобус остановился у небольшого отеля с поэтичным названием «Диана». Уютный холл, украшенный искусственными цветами, медными вазами. И непременным, на самом видном, почетном месте, портретом первого президента Турции Ататюрка.
Толпимся, ожидая ключи от номеров.
Поднялась ругань. Старлей наотрез отказывается селиться с «Лесовичком». Да это и к лучшему. Нас распределяют со старлеем в один номер. А «Лесовичок» оказывается с «Троцким».
Галдеж окончен. Народ разбредается по номерам. Располагаемся с артиллеристом в двухместном номере — маленькой комнатенке без телевизора и радиоточки, с низенькими кроватями. Туалет, душ с красивой сантехникой. И, счастье, — вода днем, утром, ночью.
Артиллерист исчезает куда-то.
Под душ и в постель, раскинуть занемевшие кости. Потом можно и в город — прогуляться.
Нос к носу сталкиваюсь со своим старым закадычным товарищем из Минска Володей Заздравных, у матери которого во время учебы от сессии до сессии жил на квартире.
— Привет, Володя!
— Привет, Шурик!
— Володенька, что ты здесь делаешь? — удивляюсь я.
— То, что и ты!
— На землю опустился из облаков науки!
— Потом расскажу, Шурик. А ты когда приехал?
— Сегодня!
— А я завтра утром тю-тю. Решил вот погулять перед отъездом.
Интересный человек Володя. Умница, грамотный инженер. Меня всегда поражала широта его эрудиции: от древней до классической литературы, от искусства до точных и прикладных наук, от цен на морковку на Комаровском рынке и медь в Чили до цен на баррель нефти на Нью-Йоркской бирже, причем с точностью до цента.
Простое русское лицо, высокий открытый лоб с зачесанными назад густыми каштановыми волосами. Вылитый математик Лобачевский. В Академии наук он начальник отдела разработок. Прирожденный лидер и талант, человек пятьдесят за собой ведет, инженеров, кандидатов и несколько докторов наук, сам при этом не имея ученой степени. Редчайший случай!
Вокруг все залито солнцем. Идем не спеша.
А вот и знакомые улицы, дома, дворики. Невольно думаешь, где же живут люди в этом сплошном муравейнике магазинов и «фабрик», разместившихся на всех этажах от полутемных подвальчиков до чердачных помещений, ютящихся под самым небом. И везде кипит жизнь и работа: стучат молоточки сапожников и гудят швейные машинки портных, согнувшись над раскройными столами, словно командующие фронтами над картами, орудуют мелками усатые закройщики, отдающие распоряжения расторопным «адъютантам», шустрым подмастерьям с горящими от рвения глазами. Здесь по самому капризному вашему желанию всего несколько мастеровых сошьют вам за одну смену целую партию спортивных костюмов «Адидас» или добрую сотню шикарных платьев от Кардена. И не беда, что «Адидасы» будут без замков, а платья пошиты вкривь и вкось, зато модно, от Кардена, а для нашего брата где-то в Калуге за милую душу сойдет.
Турция поднимается невиданными темпами. Сотни автобусов со всего нашего печального СНГ ежедневно вывозят отсюда горы товаров и оставляют здесь миллионы долларов.
Видно, бог торговли Меркурий, покровительствуя этому предприимчивому, трудолюбивому народу, держит свои ладони над его страной.
Это не вымирающий от беспробудного пьянства народ, здесь не увидишь забулдыги, валяющегося под забором, а тем более нетрезвую женщину или подростка. К чему пьянство? Когда есть уверенность в завтрашнем дне, когда стабильность в стране, а в душах народа спокойствие и равновесие, основанное на глубокой набожности и религиозности.
Вечный праздник труда!
Наверное, только великий Жоржи Амаду, со всей его страстностью и темпераментом, мощью его писательского таланта, смог бы передать атмосферу торговой жизни Стамбула, чем-то напоминающую яркий и шумный карнавал в его родном Рио.
Нас закружил веселый красочный хоровод улиц, домов, дворов, двориков, увешанных пестрыми товарами, свисающими из окон от первого до последнего этажа, коврами и ковриками всевозможных размеров и орнаментов, платьями, куртками, плащами, свитерами, брюками кричащих расцветок и фасонов; магазинов и лавчонок с ломящимися от товаров прилавками и полками, с обрывающими тебе рукава темпераментными и липучими зазывалами.
А у шикарных дорогих магазинов застыли в изысканных кожаных плащах и сногсшибательных манто «молчаливые» манекены «Барби».
И вне всякого сомнения, поражающие и ошеломляющие скудное эсэнговское воображение своим богатством и великолепием, сверкающие витрины ювелирных магазинов: переливающиеся на свету — подобно потокам замерзшего водопада — платиновые колье, диадемы, золотые цепочки, кольца и, созданные пылкой фантазией и трепетными руками ювелиров, застывшие в движении, словно по мановению волшебной палочки, изящные змейки, ящерицы, черепахи; остановившиеся в полете невиданные жар-птицы, экзотические бабочки и мотыльки, украшенные драгоценными, словно сочная зеленая трава, изумрудами, красными, как капли крови, рубинами и мерцающими холодным светом, подобно кристаллам льда, бриллиантами.
От бурных впечатлений, от всего этого яркого, влекущего однообразия пестрит в глазах, поднимается давление.
— Володя, пойдем к морю, — предлагаю я.
Молча бредем по узким средневековым улочкам, подальше от шума и грохота огромного города.
У причала покачиваются на тихой волне небольшие кораблики, разноцветные катера. Не спеша перебирают сети рыбаки. Чайки с громкими криками снуют над синей волной. К гранитному парапету набережной, у самой кромки воды, прилепились, подобно ракушкам к камням, немыслимые лачуги из кусков жести, фанеры, картона. Это последнее пристанище изгоев, которых выбросило, как ненужный прибрежный мусор, суровое море жизни. Здесь нет замков, потому что нет дверей. Все их богатство — несколько мисок и вечный город, который их кормит.
Володя молча швыряет камешки с парапета в море.
— Володя, как мать, как жена? — нарушил молчание я.
— Слава Богу, мать жива-здорова. А вот с женой… — Володя сделал небольшую паузу и вздохнул: — А вот с женой разлад. Ну да это длинная история. Счастье, что детей нет. Переживу. — Володя закурил сигарету. — А вот насчет того, что я на землю опустился, ты это очень верно подметил, Шурик. Можно даже сказать, «опустили». Ушел я из науки. Нет больше нашего отдела. Сократили, по бюджетным соображениям. Зарезали с голодухи на суп, как курочку, которая яйца золотые несла. Знаешь, был такой Изя Пикман, документалист с «Беларусьфильма». Мощно, очень мощно снимал. Заслуженный деятель культуры был. Историю, людей, партизан, целую летопись вел. Так жаловался как-то: «Заставляют архивы, историю на переработку сдавать. Серебро им, видите ли, надо!» И кричал, весь из себя выходил: «Подумать только! Золото на серебро сдавать!» Уехал в Израиль.
Володя нахмурил лоб. И заиграл желваками. Серой тучей набежала тень на его лицо.
— Одним днем живут! Да еще такое началось! Тут корабль ко дну идет, всей команде вместе держаться надо. Ан нет! Стою однажды в коридоре у окна, курю. Подходит ко мне мой сотрудник. Тоже закурил. И говорит мне неожиданно со злостью и ненавистью: «Ну, что, Заздравных, скоро мы вас, москалей, поганой метлой под зад погоним. Откомандовались!» А работник — никудышный, и как человек поганый. Здоровенный, нахальный, брюхо как пивная бочка. Стоит, прямо в лицо мне лыбится. А у нас, Шурик, окна в коридоре от потолка до пола, стеклянные. Сам не помню как, обнял я его за спину руками, сцепил ладони замком и говорю ему: «Ну что, сябра народа, вот полетим сейчас мы с тобой птичкой-ласточкой с девятого этажа. Знаешь, сколько говна из тебя на асфальте вытечет. Я научу тебя Родину любить».
Видел бы ты его рожу, особенно глаза — один страх, нечеловеческий, животный.
Кем только я, Шурик, за эти годы ни работал. Даже два сезона в плавках на детском пляже в Евпатории отходил, фотографом. Никогда не думал!
А сейчас вот товар подрядился возить. Знаешь, насобираю с тыщонку, куплю туристическую поездку в Париж и останусь там, хоть бомжем, хоть кем. Ничто уже меня с этой страной не связывает. Как у мертвого дерева, все корни высохли. А мать поймет!
Володя облокотился о парапет и глубоко задумался, глядя на море.
Нет слов. Крик души. Такого умницу сломали. Выступал как-то по телевизору его коллега из Академии наук академик Лысенко. Ученый с мировым именем, археолог. Уникальное древнее городище открыл под Брестом. Подобного еще никто в мире не обнаружил: чтобы все венцы на хатках сохранились! Его имя можно смело в один ряд с первооткрывателем Трои немцем Шлиманом ставить.
…Так все, о чем просил ученый со слезами на глазах, это немножко денег для науки и достойной человеческого существования зарплаты, чтобы академик не донашивал двадцатилетней давности единственный костюм…
— Ну а ты как, писатель? — улыбнулся Володя.
— Как видишь. Тоже в облаках летал, пока виски седые не стали. А как сыновьям ботинки не на что стало купить, на землю опустился.
Бросил свое телевидение. Тошно стало и противно. Сейчас думаю, ушел даже скорее не из-за материальных, а из-за моральных соображений. Куда ни приедешь на съемку — везде интерес, корысть. Особенно в это дикое время. Смотрим голодными глазами: «Чего-с изволите-с?» — «Дайте нам то», «дайте нам это», «дайте мешочек картошечки», «баночку меда», «какой-нибудь телятинки». Завезет председатель со специалистами «творческую» группу в лес, подальше от людских глаз, разложит на капоте «Нивы» «стол» и напоит до поросячьего визга. Столько выжрут на «халяву», что бабульке с заскорузлыми руками, по нынешним ценам на жизнь, добрых десять тонн молока придется надоить. А еще кичатся: «Мы, журналисты, по сведениям Юнеско, на втором месте после шахтеров по числу смертности идем». Знаешь, Володя, это журналисты на Западе, что ради одного кадра под пули лезут, или как ребята в Чечне, следом за шахтерами идут.
А я теперь птица вольная, в свободном полете. Сам деньги научился зарабатывать, а не ждать, когда хозяин обглоданную кость кинет.
— Да, Шурик, достали тебя, — вздохнул Володя, — пойдем выпьем сухого винца.
— Пошли, дорогой.
На рейде вдали белеют огромными белыми чайками морские корабли.
Лениво плещется море. На холмах замер вечный город.
Сидим на веранде чистенького кафе и пьем красное, как цвет граната, вино «Красавица Мармура» и закусываем сочными мандаринами.
Солнце раскаленным огромным шаром опускается в море.
Не спеша идем домой. Море и природа подарили нам силы и покой.
Многоэтажные отели, роскошные витрины переливаются многоцветьем сверкающей огнями неоновой палитры. Текут толпы людей, вереницы повозок, несется сигналящий гудками нескончаемый поток машин.
На каждом шагу манят, дразнят твое обоняние, раздражают аппетит запахи жарящейся прямо на твоих глазах форели, камбалы, в огромных аквариумах плавает живая рыба, готовая в любую минуту по твоему желанию оказаться на пышущей жаром сковороде; лежат горками соблазнительные усатые креветки, с огромными, что кусачки электромонтера, клешнями, красные омары; стоят опьяняющие запахи душистых пряностей и шкварчащего в золотистом масле мяса…
Все это пугает и оглушает нас, которые «акрамя бульбы нiчога смачней не бачылi».
К этому никогда нельзя привыкнуть.
А за витринами шикарных ресторанов с вышколенными официантами уже кипит ночная жизнь: свободно и непринужденно сидят наши крутоплечие парни в малиновых пиджаках с твердыми подбородками, пьют водочку под омаров и лангустов, а их спутницы, «девочки» с раскованными манерами в глубокодекальтированных вечерних туалетах от Версаче, демонстрируют себя перед восхищенной публикой, словно звезды мировой величины на Каннском кинофестивале, и изящно, как коктейль через соломинку, потягивают ароматные дамские сигаретки «с золотым на конце мундштуком».
Берем с Володей на несколько долларов по пакетику, прямо с жаровни, мелкой рыбешки, обильно посыпанной луком и сдобренной лимонным соком, пару баночек пива и идем в отель.
Артиллериста нет.
Сидим с другом, ужинаем и под рыбешку ведем неторопливый разговор. На какую бы тему ни начали, а все приходим к одному: к судьбам нашей заколдованной страны. Страны титанических бессмысленных Побед и сокрушительных Потерь.
Улыбнувшись, уже в дверях, Володя сказал:
— Разве нормальный человек поверит, Шурик, если написать обо всем, что ты задумал? До сих пор живут, как страусы, головы в песок от беды попрятали. Пиши, брат, пиши, может, допишешься… — И горько усмехнулся напоследок.
Я знаю, что больше никогда не увижусь с другом, разве только в компании бродяг, где-нибудь под мостом через Сену.
Прощай, Володя.
Падаю и отключаюсь.
Просыпаюсь от пушечных ударов в дверь. На пороге стоит, пошатываясь, поддатая старшая, с лицом, похожим на начищенный медный таз для варки варенья.
— Кикабидзе, Кикабидзе, не сачковать. За приезд. На пятый этаж.
И, пританцовывая, уходит.
О боже! Беру водку, закуску и с тоскою в сердце иду.
Народ встречает радостными визгами и воплями. Почти вся группа в сборе, за исключением «брезгливых», «лесовичков» и «троцкистов». Вытащенные из номеров столики и пуфики расставлены прямо в коридоре и завалены всевозможной закусью. Люди расположились на мягком ковровом покрытии. Ревет магнитофон, смех, шутки, веселье. Нет той мрачной попойки, что была во время пути. Все как одна семья. Ни обид, ни склок. Из любопытства пришли даже турки: портье и юноша в униформе. Рискуют: появись сейчас хозяин — и уже наутро новые безработные пополнили бы собой бесчисленную армию таких же бедолаг.
Завожу с портье, немолодым мужчиной, разговор о Турции, Ататюрке. Старшая, лукаво сверкнув глазами, хнычет, словно маленькая капризная девчонка: «Кикабидзе, Кикабидзе, покажи мне Ататюрка. Дай потрогать Ататюрка, я и дня не могу без Ататюрка». Ее соседка, дородная дама, директриса какого-то магазина, с огромным коконом белых волос над головой, манерно кривляясь, спрашивает старшую: «А что это такое, Ататюрк?» Старшая, едва сдерживаясь от смеха, на полном серьезе ей объясняет, что это очень даже любопытная штучка, которой имеет счастье обладать только Кикабидзе. Под дикий хохот, до слез, всех присутствующих за столом.
Утро
Усиленная мощными микрофонами утренняя молитва муллы врывается в сон. Вскакиваю. Уже не уснуть. Первые робкие золотые солнечные лучи ласкают изящные шпили минаретов, которые, подобно перстам аллаха, вознеслись в поднебесье, напоминая о вечности и бренности жизни. За окном на ветвях сидят, нахохлившись, серыми комочками горлицы. Скребут лопатами дворники, убирая мусор. Шуршат шинами первые машины, гортанно переговариваются прохожие. Огромный город медленно просыпается. Бужу артиллериста.
Идем в холл на завтрак, прихватив с собой… кусок сала. На хлебнице лежит нарезанный крупными кусками белоснежный свежий батон, выпеченный из первоклассной муки. В тарелочках — микроскопические порции масла, варенья, плавленого сыра, запакованные в пластиковые пакетики. Еды — кот наплакал. Ожидаем чай. Мальчик в униформе, лет двенадцати, аккуратно и осторожно наливает дымящийся душистый чай. Обслуживает столики. Приносит чистую и убирает грязную посуду. Он бесшумно появляется, ловко лавируя между столиками, работая с чувством неописуемой гордости и достоинства. Кто-то жалеет его.
Люди, успокойтесь. Здесь дети рано взрослеют и знают цену хлебу. У этого ребенка ничего не украдено, это и есть его счастливое детство. Он горд тем, что ему, ребенку, фирма доверила работу, которую он добросовестно выполняет. Тем более, он уже помощник в семье и знает уже, что нужно много трудиться, чтобы стать эфенди (уважаемым человеком). Дорогие соотечественники, пожалейте лучше своих детей, брошенных на произвол судьбы страной и вами, — не вылезающих из подворотен, валяющихся сутками на диванах у видаков.
Хвалю малыша по-турецки. Как роза, зарделось его лицо. Едва сдерживаясь от счастливой улыбки, сжав губы бантиком, скромно потупив глазки, радостный и счастливый, он улетает на крыльях моей благодарности в подсобку. Я знаю, пройдет время, и из этого мальчика вырастет хороший, порядочный человек.
Появляется пьяная, с «бодуна» компашка. Огромный «качок» с двумя бессмысленно хихикающими девахами. «Качок» сгребает огромными ручищами в свою тарелку порции с соседних столиков и ревет, как разъяренный загонщиками перед корридой бык: «Козлы черномазые, педерасты, я бабки такие плачу! Что, суки, попрятались!»
Девки стоят, пошатываясь, бессмысленно хихикая.
Вот тебе и утро с золотыми минаретами.
Глядя на этого чавкающего борова, невольно понимаешь, почему мусульмане не едят свинины.
А за наш столик с загадочной улыбкой Джоконды на тонких губах подсаживается походная подруга. О чем-то шушукаются с артиллеристом. И исчезают…
Утром на улицах почти пусто, это не то что весной или летом. Эсэнгэ еще лежит в зимней берлоге, словно огромный медведь в глубокой спячке.
За три квартала впереди, по огромной, как баул, заднице можно узнать Чесика.
Со времен первых челноков лексикон зазывал существенно расширился.
От «мафия» и «Горбачев» до «зайдите, пожалуйста, в наш магазин, Саша, Маша, Наташа». А про продавцов и говорить нечего, чувствуешь себя в общении с ними так же свободно, как Людмила Гурченко, недавно побывавшая в Израиле. Особенно просто в общении с хлопцами, стоящими за прилавками, и зазывалами из Молдовы, России, Украины. Ну просто ты здесь как натуральный турок, а с языком — ноу проблем.
Солнце, весна, изумрудная нежная зелень.
Роскошные витрины огромных супермагазинов, как и шикарные пятизвездочные отели, со стоящими навытяжку на белоснежных мраморных лестницах лакеями в золоченой униформе, недоступны нам и отпугивают нас ввиду «острой денежной недостаточности», шокируют своим блеском, как стеклянные бусы Миклухо-Маклая голопузых папуасов из далекой Гвинеи.
А на фоне этого великолепия, как респектабельные роскошные прогулочные яхты на рейде, стоят наши дамы-россиянки в шикарнейших, до пят, котиковых и соболиных шубах, лениво поплевывают на натуральные пушистые ковры… шелуху от семечек. Мимо них проплывают, снуют, словно рабочий маломерный флот, челноки, обвешанные пакетами и мешками.
Эти — не будут таскаться с тюками да баулами. Эти — пароходы и самолеты на троих «соображают» за омарами под коньячок.
Время не ждет. В каждом магазинчике встречают меня с распростертыми объятиями, будто брата, кума, свата. Услужливо предлагают присесть, отдохнуть, попить кофе, чайку, «пепси» или минералки. С великим искусством обхаживают тебя, с азартом предлагая свои товары.
Бегу в магазинчик к Марго. Сами ноги несут. Марго, Марго. Неторопливая, тучная женщина. Зимой и летом все одинаково в черном, только волосы белые-белые, как вершины гор. Родом из Западной Грузии. Даже отца моего из Хашури знает. Говорит, постарел, совсем старик стал…
Стоит в дверях. Руками всплеснула, запричитала: «Ай вай ме. Ай вай ме, Сандро!»
А слезы — горошинами по лицу, уголками черного, накинутого на плечи платка вытирает.
Заходим в маленький магазинчик. Джинсы, куртки всевозможных фасонов и моделей развешаны по стенам. Портрет мужа в черной рамке, рядом — портрет «Отца всех турок» — Ататюрка. Быстренько ставит чай на маленькую спиртовку. Хлопочет.
Ах, Марго, Марго! Все разом потеряла со смертью мужа. Звиадистом был, за Гамсахурдию. В партизаны ушел. Погиб в бою. За одну ночь поседела. Большой дом бросила, все нажитое. Сыновей к груди, от братоубийственной вражды, и в Турцию бежала. Уже в школу ходят, «с учебниками, а не по горам с автоматами, как их сверстники».
Чай наливает. Глаза счастливые.
— Пей, пей, Сандро, — грузинский! Высший сорт, брат недавно привез. Настоящий. Ну, как там Грузия? А, Сандро?
Как будто сама не знает.
Милая Марго, ну что я тебе могу сказать о Грузии твоей «печальной»?! То, что сам знаю из радио и газет, да еще по РТ. Слушает, вздыхает.
— Ой! А как доехали? — спохватилась. — Тут ваших девочек из Омска выручила: совсем в беду попали. Около Констанцы, в Румынии, их автобус рэкетиры ограбили. Всегда товар у меня брали. Пожалела их, дала на пять тысяч долларов джинсов. И их жалко, и себя тоже. А что делать? — сама натерпелась в жизни столько! Ко всему привыкла, а как товар у меня берут, так смотрю на них и душа плачет. Бедолаги!
И заплакала.
Бедная Марго. Молча пакуем товар.
— Прощай, Сандро, — говорит Марго, — приезжай, ты мне как брат родной. Похож очень.
Сгибаюсь под тяжестью пакетов, перехожу улочку. Я сейчас могу, не оглядываясь назад, сказать, что она машет мне рукой вслед, осеняя крестным знамением.
«Добрая Марго. Дай Бог тебе вернуться на Родину».
Сную, загруженный баулами, сумками, туда-сюда, из магазинов — в гостиницу, из гостиницы — в магазин. К вечеру весь номер завален шмотьем, пакетами: от химии, красителей дышать нечем, в горле першит и давит кашель. Ноги гудят, как телеграфные столбы перед грозой… Почти все баксы затарил. Завтра к обеду буду совсем пустой. Да разве мы чета россиянам, когда те золото на килограммы покупают, а кожи от «той до этой стенки», не торгуясь.
Приползает уставший артиллерист, навьюченный пакетами и сумками, как горный як шерпа альпинистским снаряжением. И со злостью швыряет пакеты под ноги. И, исчерпав до дна свой богатый словарный запас, валится снопом на кровать.
Это тебе не рюмку поднимать.
«Давай покушаем, артиллерист». В ответ раздался только тихий храп.
Похоже, сегодня и не пел мулла. Не хочется вставать.
Голубое безмятежное небо. Солнечные лучи ласкают шпили минаретов. За окном, на ветвях, прихорашиваются наши горлицы, чистят клювами перышки. На проводах самозабвенно посвистывают скворцы. Зеленеет на газонах трава. Весна!
Доброе утро, Стамбул!
Пьем в холле чай.
За соседним столиком присаживается необыкновенной красоты девушка. Стройная, изящная, с огромными, словно у лани, робкими глазами. Сидит, кого-то ожидая. А вот и ее спутник, мужик лет сорока, полный, уверенный, держится как хозяин. Самодовольно осматривается вокруг.
Господи! Какой контраст!
«Милая девочка, кем же ты приходишься этому мешку? Соседкой по комнате? Дочерью или любовницей? Какой ветер занес тебя сюда в поисках счастья?»
Девушка делает бутербродики, а мешок недовольно и раздражительно — ей замечания. Краснея и бледнея, она неловко ухаживает за ним.
«Милая девочка, иметь бы тебе семью, красивого мужа и воспитывать бы детей. Заматереешь ты в этих безумных поездках, куда только денутся твой кроткий взгляд и красота. Не заметишь, как промелькнет в этой гонке жизнь. Не будет ни денег, ни семьи, ни счастья».
Поглядел я на это нежное создание, и до боли защемило сердце.
А на улице все залито солнцем. Вприпрыжку бежит веселый мальчишка в рваном кургузом пиджачке, толкая впереди себя тележку и напевая на ходу песенку. Кричит, сверкая лукавой улыбкой: «Машину, машину!»
Счастья тебе и мира, мальчик!
К обеду, уставший и «пустой», едва волоча ноги, тянусь в «Диану».
Помыться и отдохнуть. А потом побродить напоследок по знакомым улочкам и площадям. Стайками пробегают юноши и девушки. Удивительно тонкие и какие-то просветленные лица, выделяющиеся даже на фоне пестрой толпы. Это не озабоченные лица зазывал и продавцов, это, скорее, лики… Невольно любуешься юностью и красотой. Студенты. Надежда и будущее Турции. Рядом со Стамбульским университетом, на истертой столетиями брусчатке площади снуют, воркуют тысячи сизых голубей, над которыми в невообразимых лохмотьях и ветхих одеждах сидят, нахохлившись, неподвижно, словно горлицы над нашим окном, такие же ветхие, как и их убранство, старухи. А на заднем плане, по ту сторону площади, возвышается куполами грозная и экзотическая, построенная из больших каменных блоков, витиеватая, словно турецкая чалма, мечеть.
Несколько наших туристов с фотоаппаратами долго кружат, выбирая поинтересней план для съемок. И пробираются осторожно между голубей поближе к колоритным в своем тряпье старухам. Вдруг «кучи тряпья» медленно начинают оживать. Старухи вытаскивают откуда-то из-под ног маленькие жестяные баночки с пшеницей и кормят птиц. Сотни голубей порхают, бегут, отталкивая друг друга, за зерном. Уловка старух оживляет площадь и делает красочным план. Ребята галдят, по очереди фотографируясь. Старухи молча стоят, спокойно чего-то ожидают. Потом, подняв ладонь, показывают раскрытыми пальцами «V» — «виктория», а точнее, римскую цифру — пять. Пять долларов. Ребята с разочарованными лицами платят им деньги, а старухи принимают прежние позы и вновь становятся органически неотъемлемой частью интерьера.
А вот, словно манекенщицы с рекламного ролика, идут, раскованно, рассекая полноводный людской поток, три наших «Наташи» в роскошных каракулевых шубах. Толпа восхищенно «ахает» и «цокает» языками, долго провожая их взглядами.
Стамбул давно уже лежит у этих стройных ног, а турецкие женщины бесспорно проиграли сражение с нашими красавицами за своих мужчин. Как когда-то Турция России, потеряв весь свой могучий флот в знаменитой Чесменской битве…
Как чудесно пройтись не спеша по экзотическим улочкам древнего города. Солнце, весна, голубое бездонное небо. Как будто и нет проблем, нет забот…
Заглушая шум толпы, вдруг, словно из динамика, разлился во всю мощь и силу, вибрируя, прекрасный баритон.
…На углу улицы средних лет, богатырского телосложения мужчина, с крупными и красивыми чертами лица, широко расставив ноги, поет, не замечая бегущей толпы, поет самозабвенно, с вдохновением, глубоко вздымая мощную грудь, эмоционально сжимая большие кулаки на музыкальных акцентах.
Вот он какой! — знаменитый Вася из Киева, говорят, пел в опере.
«…Этот день Победы порохом пропах! Это праздник со слезами на глазах! День Победы! День Победы! День Победы!..»
А в холщовой сумке у его ног, поблескивая, лежат металлические турецкие лиры…
Господи! Да что же это такое! Что же это за страна? Не нужны ей ни таланты, ни красота, ни золотые руки…
Вот грузинка Марго. Пригрела ее Турция. Сыта и устроена, за детей спокойна. А по ночам, тайком, плачет в подушку горькими слезами. По Родине тоскует. Извелась вся.
Сколько в Турции таких Марго? Наташ? Мыкол, Вась?
А азербайджанец Вагиф из Шуши? — чудом спасся. Снаряд прямым попаданием в дом попал. Три дня завалы на пепелище руками разгребал, мать искал, сгоревшую заживо. И для него Турция родным домом стала. Семью скоро сюда перевезет. Впервые за несколько лет спит спокойно, от выстрелов и взрывов не вздрагивая.
На каждом шагу соотечественники из нашей печальной страны, которую уже и язык не повернется Матерью-Родиной назвать, — злая мачеха — не иначе.
Какая по счету эмигрантская волна выносит на «далекий» турецкий берег обломки разбитых надежд и судеб лучших своих сыновей? И уже не белую дворянскую кость, а правнуков черной кости, героев гражданской войны и первых пятилеток, покорителей Рейхстага и целины; выносит на чужбину дочерей и сыновей целого поколения, положившего миллионы жизней на этапы большого пути от деревянной сохи до космической державы…
Потеряны ориентиры, вехи, идеалы.
Идет большая драма на сцене разрушенной, некогда Великой страны, на фоне печальных декораций Оши, Сумгаита, Карабаха, Абхазии, Чечни, первый акт которой еще не окончен, — драма, потрясенным зрителем которой стал весь цивилизованный мир.
А по долам и весям гуляет дикий ветер перемен. И срывает, несет, кружит нас, словно листву, разметая по всему белу свету.
Даю знаменитому Васе из Киева доллары. Тяжелый, горький ком подкатил к горлу. А за спиной, заглушая шум многотысячной толпы, еще рокочет его мощный и красивый голос: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Я люблю тебя, жизнь!..»
Отъезд
Поздняя ночь. Едкий пот заливает, больно щиплет глаза. Полуобнаженные, пакуем с артиллеристом баулы с товаром. В нашей комнатке не повернуться, вдоль стен уже стоят пузатые тюки, по три на брата. Подташнивает от запаха пакетов, кож, шмотья. Скотчем стягиваем баулы, от его душераздирающего звука за открытым окном на ветвях вздрагивают в испуге горлицы.
Так и есть. Пропало несколько вещей. Наверное, сперли бессловесные, точно тени, горничные-турчанки.
Светает. Валимся с ног от усталости.
Ну вот и все… «Тюковка» закончена. Под душ, смыть липкую грязь, и в холл, занять очередь на погрузку товара.
Лифт пока не работает. Со всех этажей резко скрипит скотч. Пакуются. Через час-другой все придет в движение: захлопают двери, загудит тяжелогруженый лифт, забегает вниз-вверх; по крутой и узкой винтовой лестнице покатятся, словно снежные бабы с горки, тюки и баулы, сметающие все живое со своего пути. Тут не зевай.
Подъехал автобус с прицепом. Приходят два турка-грузчика. Водитель открывает багажник. Процесс пошел.
С артиллеристом поднимаем и подаем товар грузчикам. «Троцкий» с молодухами таскают волоком и выкатывают баулы на улицу. «Лесовичок» стоит, скрестив лапки на животике, словно беременная на сносях, которой нельзя поднимать более пяти килограммов.
Оценщик, турок, взвешивает на глаз и выставляет цену за каждый баул или тюк. Бабы тихонько скулят, заискивающе заглядывая ему в глаза, вымаливая пару-другую долларов. Оценщик неумолим, как ятаган янычара.
Огромное чрево багажника и прицеп проглатывают товар. Пошатываясь от усталости, все разбредаются в номера, обмыться перед дорогой.
В коридоре вдоль стен стоят батареи пустых бутылок. Горничные, тихие и молчаливые, занимаются уборкой, выметая горы мусора и объедков.
Через несколько часов на чистые простыни упадут от усталости новые постояльцы и крепкий сон сомкнет их тяжелые веки…
Веселый, с печальными, как стамбульская ночь, глазами, водитель покрикивает шутливо: «Чабук, Чабук».
Подрагивают от усталости руки и ноги. Проваливаюсь в мягкое кресло. В путь. Домой.
«Помоги нам, Господи, и… надежные руки водителя».
Автобус медленно выезжает из тесноты узких улочек и вырывается, наконец, на простор автобана.
Прощай, вечный город.
В салоне тишина. Устали, притихли. Каждый думает о чем-то своем. «Праздник» кончается. Впереди ждет неизвестность. Таможни, поборы. Наша родная страна с ее непредсказуемостью: не знаешь, какие тебе «сюрпризы» подарит «прагматык» и «гарант мира и спокойствия».
Старшая тихо плачет. Хватило ей, бедняжке. Набегалась по полициям, одну нашу «ворону» выручая, которой всучили бракованное кожаное пальто. Наслушалась оскорблений. Натерпелась. Сейчас сорвется.
Точно прочитал ее мысли.
Машет рукой: «Кикабидзе, Кикабидзе, что там у нас есть? Наливай».
Достаю бутылку турецкой ракии.
От пойла отвратно пахнет анисом и мастикой. Старшая подносит стакан к губам. Напарник водителя закатывает к небу свои печальные, выразительные глаза, отчаянно жестикулирует, пытается помешать ей, складывает руки на животе и, страшно коверкая, подбирает русские слова: «Водка нада вода. Вода нада. Мадам будет умират». Старшая, не моргнув глазом, спокойно выпивает гадость до дна и берет у обалдевшего турка сигарету, «закусывает», глубоко затянувшись терпким облаком дыма, и слегка расслабляется. Водитель еще долго будет наблюдать за ней в зеркало, ожидая, когда она умрет, а его напарник восхищенно прицокивать языком.
Наивные. Откуда они могут знать, что такое Высшая партийная школа, коммунистическая закалка и забитые стеклотарой под самую завязку наволочки от подушек и матрасов марксистско-ленинских общаг, кузниц руководящих кадров, в которых наша старшая прошла хорошую школу жизни.
А мимо нас летят в Стамбул десятки сверкающих «Мерсов», везут «джентльменов удачи»…
А над самой дорогой летят низкие, черные, косматые тучи.
Куда и пропала весна.
Пошел проливной дождь, переходящий в липкий снег.
Прощай, Турция!
Не все так солнечно над твоей страной, как видится из окна автобуса или «Дианы». Что мы знаем о тебе? — ровным счетом ничего. Разве что, навьюченные, как амбалы, брусчатку или мостовую под ногами.
Но я верю: как солнечный луч разорвет эти мрачные тучи и вновь будет сверкать солнце, так и незаурядный талант и трудолюбие твоего народа и воля аллаха приведут тебя к процветанию и благоденствию.
А куда летим мы? Блеснет ли над «нашей роднай старонкай» луч света и надежды?
Тихо, поникшая, как драная кошка, присаживается рядышком старшая.
Долго смотрит на меня не мигая опухшими, красными от слез глазами:
— Скажи, Кикабидзе, ты все знаешь, что будет дальше?
Молчу.
— А что дальше будет? Ничего не будет. Болгария будет.
А ведь она права. Я знаю, что дальше будет: время замедлит свой бег или повернет вспять…
…Будет Болгария, «шопы» с дешевыми коньяками и винами, автобус, заваленный коробками под самую крышу, потом быстрее, чем водитель успеет повернуть ключ зажигания, заведутся с полуоборота молодухи и погонят «волну»…
…Опять перевал, буран, мрачная Румыния, снега, пробки, очереди, поборы…
…Потом будет Парубное — таможня, жуликоватые рожи чернявых хлопцев в каракулевых кубанках с трезубцами, досмотр по полной программе, милицейский беспредел на дорогах, вымогательства, дойки…
Потом будем сутки «созревать» на нашей таможне, в сорока километрах от родного дома, а из приемника будет литься проникновенный голос: «…и Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком…», а люди будут орать пьяными голосами: «раз, два, тры калина, чернявая дивчина в саду ягоду рвала!» и на чем свет клясть свою страну и таможенников, давая зароки и клятвы «завязать» наконец с этой проклятой Турцией… Пить, петь, плакать. Плакать, пить, петь… в который раз проклинать страну и Турцию.
…Потом у подъезда, с оглядкой, словно вор, буду таскать пакеты и баулы, пугая редких прохожих: «Вор — не вор, бандит — не бандит».
Любимый город, можешь спать спокойно. Я челнок, челнок.
Вот мы и вернулись, Родина, с баулами и мешками под глазами.
Страна, встречай своих героев!