Окончание
Анатолий Рыбаков
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 1997
Анатолий Рыбаков
Роман-воспоминание
28
Образованные люди нужны были Сталину для создания индустриальной державы. Но интеллигенция стремится мыслить самостоятельно, это опасно для государства, основанного на единомыслии. Сталинская философия: интеллигенцию надо или уничтожить, или купить. А еще лучше — одних уничтожить, других купить.
Брежнев тотальный террор заменил выборочным, неугодных сажал в психушки, высылал из страны, создал разветвленную контролирующую бюрократическую систему. В Москве было три Союза писателей — СССР, РСФСР и Московская писательская организация. Все со своими председателями, секретарями, заместителями, помощниками, консультантами, референтами, делопроизводителями. Сверху — кураторы, инструкторы, инспекторы, уполномоченные, цензоры ЦК КПСС, горком, райком, министерство культуры, главлит. Все это войско должно было присматривать за писателями, чтобы не вольничали, не умствовали, не критиканствовали, а воспевали бы, восхваляли и прославляли. Литературное и надлитературное чиновничество было частью правящего класса, столь же подозрительное, кастово-высокомерное.
Председатель Московской писательской организации Сергей Михалков, один из соавторов гимна СССР, отразил философию этой касты в басне «Трудный хлеб»:
Трудился добрый конь в упряжке при подводе,
Он на конюшню привозил овес,
А вывозил навоз…
Он знал, что рысакам и чистокровкам
То, что положено по штату, то дано.
И конь завидовал их стойлам, их подковкам,
Подстриженным хвостам, холеным гривкам, но…
Ни разу он не видел ипподрома…
Так гражданин иной судить-рядить берется
О тех, кто на виду, и как кому живется.
Кабинет Михалкова со всеми телефонами занимал оргсекретарь Ильин, Михалков появлялся на полчаса в день, не снимая пальто, клал руку на трубку вертушки. Любил помогать людям, спрашивал:
— Кому звонить?
Ильин:
— Промыслову. (Председателю Моссовета.)
Михалков (набирает номер
):— Владимир Федорович? Михалков приветствует. Здравствуйте. (Прикрывает трубку ладонью.) Что просить?
Ильин:
— Квартиру… Коротун…
Михалков (в трубку
):— Я насчет квартиры товарищу Коротуну… Сколько можно, Владимир Федорович, просим, просим, пишем, пишем… Что? (Прикрывает трубку ладонью.) Когда обращались?
Ильин:
— Два года назад… Персональный пенсионер.
Михалков (в трубку
):— Два года пишем… Ну, как можно? Старый член партии, персональный пенсионер, а ведь работает, прекрасный писатель… Крепкий мужик… А как же, я его знаю лично, наш золотой фонд… Спасибо, Владимир Федорович, спасибо. Что? (Прикрывает ладонью трубку.) Как имя-отчество?
Ильин:
— Галина Васильевна.
Михалков (в трубку
):— Галина Васильевна… Нет, нет, вы не ослышались. Повторяю: Галина Васильевна…
Ильин:
— Коротун.
Михалков:
— Галина Васильевна Коротун, взяли на заметочку, Владимир Федорович? Спасибо, дорогой, доброго здоровья.
И ничего, сходили такие «опечатки», свои ведь люди, чего там!
Еще в пятидесятых годах, зимой, жил я месяц в Малеевке, за столом со мной сидел некто Поликарпов, человек приветливый, общительный. После обеда мы с ним обычно прогуливались. Как-то он показал на один корпус: «При мне строили».
Оказалось, тот самый Поликарпов, который был «политическим комиссаром», фактическим хозяином в Союзе писателей, оргсекретарем. Мало, кто в то время не знал знаменитой сталинской фразы, брошенной Поликарпову, когда тот стал жаловаться на писателей: «Других писателей у меня для товарища Поликарпова нет, а другого Поликарпова мы писателям найдем». На следующий день Поликарпов очутился в Педагогическом институте заместителем ректора по хозяйственной части. В Малеевке, как я заметил, писатели его сторонились, слишком крупная фигура еще недавно. Со мной Поликарпов был прост, приветлив, мы общались.
После смерти Сталина Поликарпова, опять же «как пострадавшего за правду», возвратили на ответственную партийную работу, а оттуда, по требованию Шолохова, назначили на прежнюю руководящую должность в Союз писателей.
Лет через пять отправился я к нему с какой-то просьбой. В приемной сидело несколько человек, ждали Поликарпова. Наконец он появился, проходя к себе, бросил хмурый взгляд на ожидавших, видно, осточертели все эти посетители-просители, увидел вдруг меня, узнал, заулыбался, остановился:
— Ко мне?
— К вам.
— Заходи.
— Я в очереди.
Приветливое выражение мгновенно сошло с его лица, отвернулся, прошел к себе.
Поликарпов разговаривал со мной сухо, казенно, неприязненно, в просьбе моей отказал, был оскорблен тем, что я пренебрег его вниманием, не захотел воспользоваться привилегией, которую он мне предоставил, — пройти к нему, минуя других посетителей. Значит, не и х человек, чужой.
Еще ближе я узнал нравы Союза, когда три года возглавлял приемную комиссию Московской писательской организации. Было это в конце шестидесятых, вспоминаю то время с удовольствием: приняли тогда в Союз (с боями!) много талантливых людей. Вот несколько пришедших мне на память имен — это к сведению современных пустозвонов, которые утверждают, что «советской литературы» как таковой вообще не существовало: В. Шукшин, В. Маканин, И. Грекова, М. Рощин, Гр. Горин, Владимир Корнилов, Э. Радзинский, А. Гребнев, Г. Шпаликов, Л. Разгон, Л. Аннинский, Ю. Буртин, Ст. Лесневский, П. Палиевский, В. Кожинов, Е. Солонович, В. Орлов. А ведь я назвал малую долю тех, кого приняли за три года… Кстати сказать, за время моей работы в комиссии мы отказали в приеме 130 литераторам. Через некоторое время я почти всех их нашел в списке членов Союза.
Как председатель приемной комиссии, я входил в состав секретариата Московской писательской организации. В марте 71-го года меня в секретариат не ввели и от руководства комиссией отстранили — я отказался одобрить исключение Солженицына из Союза писателей. Замечу кстати, что я ни разу — ни устно, ни письменно — в подобного рода акциях не участвовал, ни под одним «осуждающим» или «одобряющим» письмом моей подписи нет. Последний случай с «Метрополем» в 1979 году. Позвонили из Союза, попросили «просто прочитать». Я ответил:
— Среди авторов «Метрополя» много моих друзей, и если я захочу его «просто прочитать», то возьму у них, а не у вас. Вам требуется осуждение альманаха, от меня вы этого не дождетесь.
Впоследствии я просмотрел «Метрополь». Да, там есть слабые вещи, есть и обычная, например для Виктора Ерофеева, пошлятина, но там выступили такие писатели, как Аксенов, Ахмадулина, Битов, Вознесенский, Липкин, Лиснянская. И дело не в том, кто и что там опубликовал, а в том, что «Метрополь» был первым отчаянным прорывом в бесцензурную печать, мужественной попыткой сбросить с литературы оковы государственно-партийного контроля, разорвать щупальца чудовищного, но уже начавшего издыхать спрута, утверждением права писать свободно. Недаром так перепугалось начальство, не случайно устроило вселенскую проработку, привлекло к этому десятки литераторов. Пусть публично осудят отщепенцев! И многие осудили. Думаю, руководство Союза не рассчитывало, что я буду в их числе, достаточно хорошо меня знало. И я их хорошо знал, видел их игры со мной, держат «на карандаше». Верченко, секретарь Союза, сказал: «Что-то много к тебе иностранцев ездит на дачу». Я ответил: «»Тяжелый песок» издают во всем мире, вот иностранцы и ездят». Как-то позвонил мне из американского посольства советник по культуре, пригласил на спектакль приехавшего в Москву театра двух актеров. Тем же вечером звонит мой однополчанин по 4-му гвардейскому стрелковому корпусу Костя Данилин: «Толя, что у тебя за связи с американским посольством?» В армии Костя был особистом, после войны служил в той же системе, однако не побоялся, предупредил. Хороший парень, я вывел его в «Тяжелом песке» под фамилией Данилов.
В опубликованных ныне архивах КГБ обнаружился доклад в ЦК партии о том, что рукопись романа «Дети Арбата» «представляет большой интерес для центров идеологической диверсии». Естественно, это отражалось на отношении ко мне в Союзе писателей, ущемляли даже по мелочам.
25 января 1983 года в Доме литераторов устроили вечер памяти писателя Александра Бека. Приурочили к его восьмидесятилетию. Казалось бы, такой вечер должен был вести я — председатель комиссии по литературному наследию Бека. Не допустили. Поручили вести другому.
Я принял это спокойно. Но лишить себя трибуны не позволил — Бек был моим другом. Пришел и выступил.
«»Волоколамское шоссе» Бек писал в сорок втором году, в самый разгар войны, опубликовал в сорок третьем. Эту великую книгу написал не писатель с майорскими погонами, а рядовой солдат из ополченцев. Мы, люди, прошедшие войну, знаем, что это такое. Сколько километров на попутных машинах, а то и пешим порядком должен был совершить, сколько бумажек и мандатов предъявлял на контрольно-пропускных пунктах рядовой, в неуклюже сидящей на нем шинели, не умеющий стоять по стойке «смирно», да еще однофамилец гитлеровского фельдмаршала Бека и по отчеству «Альфредович». Рядовой Бек все это преодолел и первый написал книгу о Победе, потому что то сражение было нашей первой победой, написал в разгар боев, не ожидал и не получил никакой награды. За всю свою жизнь Бек не был награжден ни одним орденом, ни за войну, ни за литературу.
Роман «Жизнь Бережкова» был закончен в 49-м году, а опубликован только через семь лет во времена «оттепели». Роман «Новое назначение» Бек вручил «Новому миру» в 1964 году, роман трижды набирался, трижды менял название, ежегодно анонсировался, десятки раз обсуждался писательской общественностью, эта титаническая борьба продолжалась восемь лет и закончилась смертью автора в 1972 году. Что страшного в том романе? Спор Сталина с Орджоникидзе? Они не люди, они не спорили? Когда кончатся табу на такие простые, элементарные вещи? Ведь без них мы не можем писать историю своей страны, своего народа! Сталин — это тридцать лет нашей жизни, как же мы можем не касаться его в литературе!
Роман Бека «Новое назначение» должен быть опубликован. Двадцать лет лежит он под спудом. Это позор для всех нас, позор для нашей литературы. Вместе с опубликованием романа Бека надо решительно пересмотреть давно отвергнутые жизнью запреты и ограничения. Без этого литература не может развиваться.
Бек был человеком необычным, простодушным, искренним, доверчивым, ребячливым, для многих странным, непонятным, даже неприемлемым. Автор всемирно известного «Волоколамского шоссе», он не умел даже казаться маститым. Общительный, доступный, веселый, наивный, он хотел казаться лукавым — никого он не обманывал, только самого себя. Бек поразительно не умел устраивать свои дела, не умел находить время для своих реплик и шуток. Зато, как никто другой, он умел находить время для своих книг.
Первый очерк Бек опубликовал в 1919 году в красноармейской дивизионной газете, ему было тогда шестнадцать лет. Он вошел в литературу шестнадцатилетним, шестнадцатилетним остался на всю жизнь. И таким умер».
В том же 83-м году состоялся мой первый разговор в ЦК о «Детях Арбата».
Еще не опубликованный, роман занимал определенное место в общественном сознании. М. С. Горбачев в своих мемуарах заметил о моей рукописи: «Она стала общественным явлением еще до того, как вышла в свет». Не зря я упоминал о «Детях Арбата» в течение двадцати лет в каждом своем устном и печатном выступлении, давал читать рукопись в редакции журналов, писателям, просто своим знакомым и, может быть, главное: после успеха «Тяжелого песка» я побывал во многих странах и на вопрос о том, что пишу, отвечал: «У меня готов роман «Дети Арбата»». Мои издатели стали обращаться в ВААП с просьбой прислать им рукопись.
Корреспондент «Нью-Йорк таймс» Герберт Мигданг прямо спросил: «Если ваш роман не печатают в СССР, почему вы не издаете его на Западе?» Я ответил: «Роман должен быть издан прежде всего у меня на родине, там он сыграет свою роль, а на Западе это будет обычный эмигрантский роман». Да, я хранил рукопись на Западе, но понимал: «Детей Арбата» надо издать прежде всего у себя, в СССР, только так я смогу участвовать в преобразовании страны.
В ЦК КПСС отделом культуры заведовал некий Шауро, крупный партийный функционер, как говорили, хорошо играл на балалайке, потому, наверное, и поставили руководить культурой во всесоюзном масштабе. Сектором литературы ведал Альберт Андреевич Беляев, в прошлом комсомольский работник, а до того матрос торгового флота, знал английский язык, в общем ходил в «филологах». Человек лет сорока с холодными голубыми глазами. Встречая меня в Союзе писателей, всегда просил прийти в ЦК — «просто так, побеседовать». Я из вежливости обещал, но не ходил. Последнее время его приглашения становились настойчивее, я понимал, что это связано с «Детьми Арбата», ситуация с ними подходила к своей критической точке, мне надо было выяснить и х позицию. Я посетил Беляева в его кабинете в ЦК КПСС на Старой площади.
— Рад вас видеть, Анатолий Наумович, — приветствовал меня Беляев, — на последнем съезде писателей мы стояли вместе с товарищем Шауро, я вас пригласил прийти к нам, а вы ответили: «Я не знаю дорогу в ЦК». Этот ответ нас удивил.
— У меня никаких особых дел не было, отнимать у вас зря время не хотелось.
— Почему же зря? Мы всегда рады общению с писателями, они часто к нам приходят, рассказывают о своих планах, нуждах, мы стараемся по мере сил помочь.
— Какие у меня нужды? Условия для работы есть, издают, читатель меня знает.
— Я имел случай в одной из своих статей упомянуть ваш «Тяжелый песок».
— Спасибо, тем более что его замалчивают. В «Роман-газете» не издали, на телевидении много говорили об экранизации, даже товарищ Лапин прислал мне лестное письмо, однако не экранизировали и, как я понимаю, не экранизируют.
— Лапин — человек слова.
— Посмотрим, посмотрим.
— Над чем сейчас работаете, если не секрет?
— Это не секрет хотя бы потому, что вы об этом не случайно спрашиваете.
Он засмеялся:
— Угадали.
— Я написал роман «Дети Арбата», работал над ним восемнадцать лет.
— О чем это?
— Действие романа происходит в 1934 году, в нем много действующих лиц из разных слоев общества. Среди главных — Сталин.
— Я буду с вами откровенен и скажу прямо: о Сталине мы будем публиковать художественные произведения тогда, когда из жизни уйдет все наше поколение.
— Непонятно, какое же поколение? Поколение современников Сталина или нынешнее поколение, вообще не жившее при Сталине?
— Анатолий Наумович, вы хорошо понимаете, о чем я говорю. Мы хотим сплочения нашего советского общества, не хотим разделять его на сталинистов и антисталинистов. А ваш роман, как я догадываюсь, антисталинский.
— Безусловно.
— Такой роман вызовет антагонизм в нашем обществе. А мы этого не хотим. Вы, по-видимому, думаете, что народ против Сталина, вы ошибаетесь, это не так. Мы получаем письма от фронтовиков: «Я сражался за Сталинград, а где он?» Это старики… А молодые? Вы видели в кабинах молодых шоферов портреты Сталина? Как они воспримут ваш роман?
— Вы привели неудачные примеры. Еще ребенком я видел на первых страницах центральных газет лозунги: «Отстоим красный Петроград от Юденича!» Что же, на этом основании обратно переименовывать Ленинград в Петроград?
— Ну, когда это было…
— Теперь о молодых шоферах. Вешая в кабинах портреты Сталина, они выражают не симпатию к нему, а антипатию к нынешнему положению вещей. Не обольщайтесь на этот счет. Недовольных много, в том числе и среди молодежи, как им выразить свое недовольство? Повесить в кабине портрет Николая Второго или Гитлера? Опасно. А Сталина безопасно, наоборот, еще кое-кто на это смотрит с умилением: молодцы, ребята, не забывают нашего Отца и Учителя. А молодые ничего о нем не знают, сталинские портреты для них — легальная форма протеста. О его, Сталина, истинном месте в нашей истории пора уже сказать вполне определенно, ясно. Тридцать лет прошло. Без такой ясности нам трудно двигаться вперед.
— У вас такое мнение, у нас другое. Я помню, вот так же здесь сидел Константин Михайлович Симонов, мы убеждали изменить в его книге версию 41-го года, он отказывался, писал Брежневу, и что же? Книга лежала три года, и ему пришлось сделать так, как мы ему советовали. То, что вы пишете, непроходимо.
— Откуда вы знаете? Вы же не читали роман.
— Из вашего рассказа все понятно, Анатолий Наумович. Мы с подобными рукописями сталкиваемся не впервые. И между прочим, по рекомендации того же Симонова, создали в ИМЭЛ специальное хранилище таких рукописей. Пусть полежат до поры до времени, может, понадобятся будущим историкам.
— Смею вас заверить, Альберт Андреевич, что на это кладбище мой роман не попадет.
— Дело ваше, но хочу предупредить, будьте со своей рукописью осторожны, могут найтись сволочи, которые отправят вашу рукопись за границу и здорово подведут вас.
Намек? Знает, что храню рукопись в Хельсинки и Париже? Нет, не может знать. Обычное предупреждение, запугивает.
— Чем они могут меня подвести?
— Опубликуют.
— Без моего разрешения или разрешения ВААПа никто не может опубликовать. Советский Союз подписал Бернскую конвенцию об авторских правах.
— И все равно, лучше держите рукопись при себе.
— Как это при себе? Я ее давал читать в «Новый мир», в «Октябрь», в «Дружбу народов», роман широко анонсировался, никакого секрета из того, что он у меня есть, я не делал, не делаю и не буду делать, а вы откровенно советуете мне писать «в стол» или отправить роман на кладбище в ИМЭЛ. Скажу вам, когда я сюда шел, во мне шевелилась надежда, что вы заинтересуетесь романом. А вы, якобы не читая роман, уже отвергли и запрещаете его.
Итак, о «Детях Арбата» они знают, а может, и читали. Роман их очень беспокоит. И предупредили: если будет опубликован за границей, за это отвечу я. Для этого так настойчиво зазывал меня к себе Беляев.
Но каковы у них мозги, если уверены, что о Сталине еще при жизни многих поколений нельзя будет сказать правду.
29
Своим знакомым я продолжал давать читать «Детей Арбата». С условием — держать неделю, не больше. Предупреждение Беляева не остановило. Наоборот. Чем известнее будет роман, тем больше им придется с этим считаться.
Дал я роман и Самуэлю Рахлину (корреспонденту датского телевидения). Он написал много статей о «Тяжелом песке», снял обо мне фильм, показанный в Скандинавских странах, намеревался писать книгу о моем творчестве, разумеется, должен прочитать и «Детей Арбата».
В первых числах января, в субботу или в воскресенье, не помню точно, у нас были Ира и Саша — Танина дочь с мужем. Пили чай, смеялись над чем-то. Глянули в окно — у ворот остановилась машина. Рахлины приехали! Обычно перед приездом звонили, на этот раз появились без звонка и сразу, не сняв пальто, предложили мне и Тане прогуляться. «Мы их долго не задержим», — сказал Сэм Ире.
Погода хорошая: январский мороз, солнечно, безветренно, мы пошли к березовой роще, и Сэм говорит:
— Очень неприятная история. Рукопись «Детей Арбата» арестована на таможне у мужа шведской дипломатки.
Так, начинается! Спрашиваю:
— Как у него очутилась рукопись?
— Мы соседи по дому (жил Сэм на Самотеке в доме УПДК — Управления по обслуживанию дипломатического корпуса), он большой поклонник «Тяжелого песка» и, увидев у меня «Детей Арбата», попросил почитать. Я дал. Рукопись лежала у него на столе, горничная из УПДК обратила на нее внимание, они все там из КГБ, и, конечно, доложила куда следует, а на другой день он уехал в Стокгольм на рождественские каникулы и взял рукопись с собой, чтобы ее дочитать, поскольку я его торопил. Вез открыто, в прозрачном пластиковом пакете, и вот случилась такая беда, на таможне отобрали.
— Когда это произошло?
— Дней десять назад.
— Почему же только сейчас ты мне об этом говоришь?
— Он вчера прилетел, явился ко мне вечером и все рассказал. Было уже поздно ехать в Переделкино, а сегодня с утра мы с Аннет прямо к вам.
Некоторое время мы шли молча. Потом я сказал:
— Что ты предлагаешь делать?
— Это мы с ним обсудили и пришли к одному решению. Я хочу согласовать его с вами.
— Давай, говори!
— Требовать возврата рукописи бесполезно, она конфискована, такие вещи они редко возвращают. Но его могут вызвать для объяснения. И мы решили… Не знаю, как вы к этому отнесетесь?
— Говори, говори!
— Он скажет так, как это было на самом деле: я ему дал «Детей Арбата» на короткий срок, он не успел дочитать, поэтому и взял с собой в Стокгольм. Если вызовут меня, я подтвержу, да, это я дал ему рукопись.
— А у тебя спросят, где ты взял?
— В том-то и дело. Поэтому мы и приехали к вам. Я должен говорить только правду: рукопись я получил у вас. Но без вашего разрешения дал своему соседу. Поступил легкомысленно, а он еще легкомысленнее. Мне крайне неудобно перед вами, я вас подвел, но поймите, Анатолий Наумович, если меня вызовут, я ничего другого сказать не могу.
— И не надо, — сказал я Самуэлю, — куда бы ни вызывали, где бы ни спрашивали, будем говорить так, как оно было в действительности.
Рахлины сели в машину и вернулись в Москву.
Я был расстроен, нелепая история… И так просто этого не оставят. А предпринимать что-либо действительно бесполезно. Надо ждать. Меня, конечно, не тронут: «Тяжелый песок» знают во всем мире, да и на родине я достаточно известен. Но при нашем беззаконии могут устроить обыск, изъять оставшиеся экземпляры рукописи, черновики. Это мы понимали. Тане было девять лет, когда ночью пришли арестовывать ее мать, так что она знала, что такое обыск. И я знал: мне было двадцать два года, когда пришли за мной.
У нас было два экземпляра рукописи. Один Саша заберет, сегодня же вечером переснимет на пленку и отдаст рукопись на сохранение своему близкому другу Толе Сивцову. Забегая вперед, скажу, что рукопись Толя Сивцов держал у себя до 1987 года, до выхода романа, который я ему и подарил с надписью: «Нашему ангелу-хранителю». Второй, последний экземпляр, довольно слепой, мы с Таней садимся немедленно перепечатывать под копирку, может быть, успеем сделать еще несколько экземпляров.
Саша и Ира уехали. Мы с Таней собрали всю имевшуюся в доме запрещенную литературу: Солженицын, Авторханов, Конквист, Гинзбург, еще кое-что. Все это я утром сжег во дворе, а Таня уже сидела на террасе за машинкой. Рукопись разделили пополам, каждый печатал свою половину. Вставали затемно, ложились за полночь. Успели. Появилось у нас еще четыре экземпляра. С одного Танин двоюродный брат Володя Гараев сделал фотокопию, хорошую (Сашина оказалась трудно читаемой). Ее взяли на сохранение наши друзья — Федя и Лариса Ляссы, Лариса работала с Таней в одной редакции, он заведовал лабораторией в госпитале Бурденко, доктор наук, к тому же был из «хорошей репрессированной семьи»: мать, врача из Кремлевской больницы, в 52-м году арестовали в числе прочих «убийц в белых халатах». Пленку Ляссы держали в коробке из-под монпансье. Раз в неделю, без всяких звонков (телефон прослушивается) приезжали к нам на своем стареньком «Запорожце» проведать: «Живы-здоровы?» — «Живы-здоровы». — «Что они могут с вами сделать, Анатолий Наумович? Исключат из Союза, отнимут дачу? Переедете к нам, у нас по Казанской дороге климат лучше и финская банька есть. Откажут в поликлинике Литфонда? Я вам назову десяток врачей, которые почтут за честь вас лечить. Главное — берегите нервы».
Я смеялся, рассказал про нашего шофера — Юрия Ивановича, славного человека, всегда говорившего: «Главное — спокойство». Однажды стояли мы под светофором, сзади налетел грузовик, разбил машину, Юрий Иванович вылезает из нее, говорит: «Главное — спокойство
».Кроме Рахлиных, Иры и Саши, Ляссов и Таниных двоюродной сестры и брата Киры и Володи Гараевых, никто не знал об аресте рукописи — я не хотел, чтобы это распространилось по Москве. Молчал.
И т а м молчали. Симптоматично — не знают, как поступить. Устроить новый литературный скандал? Опять крик, шум… Думают… Во всяком случае, съемки «Неизвестного солдата» не запретили, фильм должен быть готов к 40-летию Победы. Ездим на телевидение, смотрим актерские пробы.
Кончив перепечатку, мы с Таней возобновили наши послеобеденные прогулки. Встретили Липкина и Лиснянскую. После истории с «Метрополем» и выходом из Союза писателей их лишили всего. Семену Израилевичу, ветерану войны, отказали даже в поликлинике. Лидия Корнеевна Чуковская предложила им пожить на ее даче в Переделкине. Вышли как-то погулять, стоявшая неподалеку машина рванулась прямо на них, они едва успели броситься в снег, в кювет. Приехали в Москву за лекарством, толстое стекло на письменном столе Семена Израилевича разбито, в другой раз нашли сорванные с петель кухонные полки, на полу черепки от посуды — давали понять, что житья им в Москве не будет, пусть убираются.
Забежал Евтушенко:
— Анатолий Наумович, я все время думаю о вашем романе. Даже свой сценарий забросил (сценарий о состарившемся Д’Артаньяне, Евтушенко же и будет его играть). Сделаем так: я напишу отзыв, это очень важно, поверьте мне. Когда у меня не хотели издавать «Ягодные места», мне помогли только отзывы. О н и с этим считаются. И я советую вам: возьмите отзывы еще у нескольких писателей и с этими отзывами отправьте роман в ЦК.
Хороший парень Евтух! Только не знает, что роман арестован.
— Ладно, — отвечаю, — это идея.
— Вы с Распутиным и Астафьевым знакомы? Хотите, я им пошлю ваш роман?
— Нет-нет, только без этих.
— Но почему?
— Это уж мое дело почему. Ладно, спасибо за совет.
В конце марта наконец раздался звонок из Союза писателей: 4 апреля меня приглашают на закрытое заседание секретариата.
Привожу сделанную мной запись этого заседания.
Кабинет Маркова.
Присутствуют: Верченко, Карпов, Боровик, Рыбаков.
Секретарю приказано никого в кабинет не впускать, по телефону ни с кем не соединять.
В е р ч е н к о. Анатолий Наумович, мне, Карпову и Боровику секретариат поручил поговорить с вами по поводу вашего романа «Дети Арбата». Все мы этот роман прочитали от начала и до конца. Но прежде всего я хочу, чтобы вы осознали наше к вам отношение. Мы не мыслим советской литературы без писателя Рыбакова, без его книг, на которых воспитывались многие поколения читателей, и мы не мыслим также писателя Рыбакова вне советской литературы. Вы хорошо знаете, как мы все вас любим, ценим и уважаем. Только сегодня я просмотрел ваше личное дело, вашей биографией может гордиться каждый советский человек. Это прекрасная и героическая биография. Тем печальнее и непонятнее выглядит история с романом «Дети Арбата». Рукопись задержана на таможне аэропорта «Шереметьево» у некоего датского подданного при попытке нелегально провезти ее через границу. Сам по себе этот факт экстраординарный и бросает на вас тень. Чтение романа показывает, что этот роман не может быть опубликован в Советском Союзе, в нем дается одностороннее, а следовательно, искаженное изображение нашей истории, конкретно истории тридцатых годов и деятельности в этот период товарища Сталина. Что вы можете сказать нам по этому поводу?
Р ы б а к о в. Может быть, мне лучше послушать товарищей Карпова и Боровика и потом уже ответить на все вопросы?
В е р ч е н к о. Ну, что же, давайте так.
К а р п о в. Первую часть романа я читал года полтора-два назад. Анатолий Наумович нам давал его в редакцию, его читали я, заведующая прозой Тевекелян, никакого секрета из этого романа Рыбаков не делал. Однако мы этот роман не взяли, так как он был не закончен и судить о нем было трудно. Теперь же я прочитал вторую и третью части, правда, не в рукописи, а в ксерокопии…
Р ы б а к о в. Вот как? Откуда взялась ксерокопия?
В е р ч е н к о. Это не имеет значения. Продолжайте, Владимир Васильевич.
Р ы б а к о в. Нет, это имеет значение. Если вы сняли с него ксерокопии, то роман выходит из-под моего контроля. Что я и фиксирую.
К а р п о в. Я в общем согласен с товарищем Верченко: тридцатые годы показаны односторонне. Есть Сталин, его противозаконные действия, однако недостаточно показана и другая сторона тридцатых годов: индустриализация, энтузиазм народа и так далее. И конечно, в таком виде роман печатать сложно. Однако Толя мне говорил, Толя, мы с тобой друзья, поэтому я тебя так называю… Так вот: Толя мне рассказал, что он пишет продолжение романа, пишет Отечественную войну, участником которой был сам. В этом новом романе или новом томе романа, не знаю, как уж назвать, действуют многие персонажи из «Детей Арбата», и возможно, что в условиях войны они будут действовать и выглядеть совсем по-другому, будут патриотами, будут доблестно выполнять свой долг перед родиной. Таким образом обе стороны сбалансируются. И тогда можно будет искать пути к его опубликованию.
Р ы б а к о в. Новый роман я буду писать несколько лет, когда закончу — не знаю. Поэтому нам надо говорить о том, что есть. А у нас есть пока роман «Дети Арбата».
Б о р о в и к. Я не во всем согласен с товарищем Карповым. В частности, с его утверждением, будто в романе многое не показано. В романе показано все. Это не просто роман. Это — эпопея, охватывающая все наше общество сверху донизу. Вопрос не в том, чего там нет, повторяю, там есть все, а вопрос в том, как это изображено. А изображено это, бесспорно, талантливо, но, извините меня, Анатолий Наумович, за такое банальное слово, тенденциозно. Одна из ваших героинь, Варя, кажется, говорит, что Москва пропахла тухлой капустой и гниющей картошкой. Тут проглядывает аллегория — все прогнило.
Р ы б а к о в. Нет, это не аллегория. Речь идет конкретно о доме, где жила Варя и в котором, между прочим, тогда жил и я. Это было голодное время, и для обеспечения населения Москвы на зиму овощами приказали во все подвалы заложить картофель и капусту, так как овощехранилищ не хватало. Так что это примета времени, которой имеет право пользоваться каждый художник. Дальше. Товарищ Карпов сказал правду: роман не является ни секретным, ни подпольным. Он читался в редакциях многих журналов и многократно анонсировался как этими журналами, так и другими органами печати начиная с 1966 года. Это советский роман и предназначался он для советского читателя. Мой роман «Тяжелый песок» издан в двадцати шести странах мира. Там о нем существует обширная пресса, среди людей, занимающихся моим творчеством, есть человек по имени Самуэль Рахлин, корреспондент датского радио и телевидения в Москве. В июне этого года Самуэль Рахлин заканчивает срок своей службы в Москве и по возвращении в Данию намерен писать обо мне книгу. Собирал нужный ему материал и попросил меня, пока он здесь, дать ему «Детей Арбата». Я дал — с условием вернуть роман в январе. Дальнейшие события, как мне рассказывал Рахлин, развертывались так. Он дал почитать роман соседу по дому на Самотеке, шведу, или, как вы сказали, датчанину, на несколько дней. И тот, получив недельный отпуск, решил дочитать рукопись в Стокгольме, положил роман в авоську и отправился на аэродром, где у него из этой авоськи роман и забрали. Если бы я хотел переслать роман на Запад, то, наверное, нашел бы более надежный способ, чем авоська человека, которого и в глаза не видел. Таким образом, все происшедшее на таможне случайность. Здесь должна быть полная и безусловная ясность.
К а р п о в. В общем-то, конечно, таким способом рукописи за границу не передаются, их провозят дипломаты, которые не подвергаются таможенному досмотру. Как я понимаю, все это обычно происходит на приемах в посольствах, передают из рук в руки, потом провозят.
В е р ч е н к о. И все же, Анатолий Наумович, вы должны были обеспечить сохранность рукописи, исключить всякую возможность передачи ее за границу. Тем более, вас об этом в свое время предупреждал Альберт Андреевич Беляев, верно ведь?
Р ы б а к о в. Да, говорил: «Могут найтись сволочи, которые перешлют вашу рукопись за границу и здорово подведут вас». И я вам отвечу то же, что ответил Беляеву: Советский Союз является участником Бернской конвенции об авторских правах, и никто без моего согласия не может опубликовать мое произведение. Я не понимаю, почему вас так беспокоит эта история: где бы ни находилась рукопись — здесь или там, я ее единственный хозяин.
Б о р о в и к. У них достаточно способов опубликовать то, что они хотят.
Р ы б а к о в. Повторяю: без моего ведома, без моего согласия роман никто не может опубликовать. Рахлину это хорошо известно, он — журналист.
Б о р о в и к. Журналистами бывают разные люди, Анатолий Наумович.
Р ы б а к о в. Плохого же вы мнения о своих коллегах по профессии. Рахлина я знаю уже несколько лет, дружу с ним, он порядочный человек. Теперь о романе по существу. В свое время его хотел печатать Александр Трифонович Твардовский. Вот его мнение. (Я зачитал высказывания Твардовского.) Так оценил роман Твардовский, а он понимал в литературе.
К а р п о в. Да, уж он-то понимал.
В е р ч е н к о. То, что вы мастер литературы, Анатолий Наумович, мы все знаем. Но этот роман не может быть опубликован. Ни в коем случае, я сказал вам об этом в начале нашего разговора.
Р ы б а к о в. Чего же тогда, собственно, вы от меня хотите?
В е р ч е н к о. Мы не хотим, чтобы роман попал за границу.
Р ы б а к о в. За это я вам ручаться не могу, я не контролирую все границы. Но одно могу сказать твердо: я надеюсь, что мой роман опубликуют у меня на родине. И я уверен, что только так это и будет.
В е р ч е н к о. И еще одна просьба, Анатолий Наумович, весь сегодняшний разговор должен остаться между нами. Иначе пойдут ненужные слухи, сплетни, которые только могут вам повредить: есть у нас перестраховщики — начнут задерживать ваши издания и так далее… Зачем вам лишние неприятности?..
30
О заседании секретариата я никому не рассказывал, но слухи о нем тут же распространились по Москве, отчего интерес к роману только повысился. Теперь, давая его читать, я, как советовал Евтушенко, ставил условие: отзыв — обязательно.
Начались съемки «Неизвестного солдата», и мы с Таней поехали в Можайск.
Работа в кино оживляет монотонную жизнь прозаика. По моим сценариям снято много кино- и телефильмов. Все это — экранизация моих книг. Не знаю, как сейчас, но в те времена сценарист в кинематографе был фигурой малозначительной, все решали редакторы, главные редакторы, режиссеры, сценарные коллегии, художественные советы, руководители студий, не говоря уже о государственном, партийном, цензурном контроле. Конечно, и в литературе писателя душили, но в журнал или в издательство он приносил готовую рукопись, ее принимали или отвергали, требовали купюр или поправок, но вместо тебя ее не переписывали. В кино сценарий — отправная точка, от него лишь отталкивались, на экране писатель узнавал, что это его сценарий, только по титрам, названия и то меняли.
По этому поводу между мной и кинорежиссером Михаилом Роммом состоялась дискуссия, я выступил в «Литературной газете», он — в «Советской культуре».
В апреле 1956 года в газете «Советская культура» появилась статья Г. Смаля: «Редактор сценарного отдела», в которой Смаль жаловался:
«Редактор является… контролирующей инстанцией, решающей, принять или отклонить сценарий. Писатели не посвящают редакторов в свою творческую «кухню», отдают на их суд уже готовые, законченные произведения. Редактор же должен быть советчиком и другом сценариста на протяжении всего пути создания произведения, начиная от первого разговора о замысле будущего фильма и кончая сдачей сценария в производство… Должен принимать участие в сборе и подготовке материалов по сценарию… Должен получать творческие командировки».
Сейчас это вызывает улыбку, а тогда излагалось всерьез. Я воспользовался высказываниями Г. Смаля и опубликовал в «Литературной газете» статью о положении писателя в кино, высмеивал попытки навязать писателям еще больший диктат.
На защиту Г. Смаля встал Михаил Ромм, напечатав в «Советской культуре» статью «Анатолий Рыбаков пугает»: «Рыбаков враг сближения литературы и кинематографа», «Вред нашему общему делу». Такие вот словечки…
Ромм наряду с хорошими картинами создал, к сожалению, и лживые фильмы: «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Снимал их в 37-м и 39-м годах, во времена массовых репрессий. Статью, защищающую удушение писателей, он написал в 1956 году, после ХХ съезда партии, после доклада Хрущева. Вот как глубоко сидел страх и каково было положение в кинематографе.
Я ответил Ромму на эту статью. Но по-прежнему предпочитал экранизировать собственные уже опубликованные и опробированные повести и романы. И тогда, в июне 84-го года, мы ездили с Таней в Можайск смотреть отснятый материал по повести «Неизвестный солдат». Материал был хороший, понравился и мне, и Тане, и нашему шоферу Николаю. Условия работы тяжелые, в Можайске есть нечего, магазины пустые, группа недовольна. Режиссер Аронов нервничал, курил сигарету за сигаретой. Человек талантливый, долго не везло в кино, «Каникулы Кроша» — первая настоящая удача, и «Неизвестный солдат», видимо, получится.
Уехали мы из Можайска, а дня через два звонит директор картины Асхат Муртазин, кричит: «Аронов умер! Во время съемки!» Молодым умирает уже третий режиссер, снимавший мои фильмы. Оганесян, ставивший «Приключения Кроша», Калинин — «Кортик» и «Бронзовую птицу». И вот Аронов. Никому из них не было и пятидесяти. Такая работа…
Для завершения съемок «Неизвестного солдата» мне предложили на телевидении режиссера Вадима Зобина. Поехал я в Останкино, посмотрел какую-то его картину, не понравилось, я от Зобина отказался. Однако на меня наседали: группа простаивает, деньги идут, картина должна быть закончена к сорокалетию Победы. Напирали на меня и Евгения Самойловна Ласкина и ее сын Алеша Симонов, очень близкие Тане люди, уверяли, что Зобин — человек талантливый. В конце концов я уступил. Зобин снял хороший фильм, успех у «Неизвестного солдата» был большой. Снял Зобин и следующий мой фильм — четырехсерийную ленту «Университет, половина четвертого», собирались мы с ним экранизировать «Тяжелый песок», ничего не получилось — наше кино рухнуло.
31 июля неожиданно позвонил Василий Романович Ситников, заместитель председателя ВААПа и попросил разрешения приехать на дачу.
— Приезжайте, буду рад.
Ситников — ключевая фигура ВААПа, ведал литературой, театром, искусством. В изданной на Западе книге «КГБ» он упоминается как генерал по дезинформации. Говорили, что его партийно-кагэбистская карьера оборвалась из-за приверженности к мирному сосуществованию с Западом. Верно ли это, не знаю. Но то, что в прошлом он играл в крупные политические игры, было ясно. После избрания Андропова генсеком Ситников оживился, говорил мне: «Теперь придут другие люди», давая понять, что в числе «других» будет и он. Создавалось впечатление, что они с Андроповым давние единомышленники. Надежды Ситникова не оправдались, так в ВААПе и остался. Интриги в высших эшелонах власти мне были неинтересны, важно другое: с Ситниковым можно работать. Вел он себя либерально, проталкивал на внешний рынок произведения прогрессивные, впрочем, других не брали, знал литературу, все читал, смотрел спектакли, свободно владел немецким языком и даже переводил пьесы. Высокий, грузноватый, с красивым открытым русским лицом, профессиональный руководитель, умный, образованный, с хорошо отработанными манерами, с писателями держался просто, дружелюбно, разговаривал откровенно, не чиновник, конечно, личность.
О причине его неожиданного приезда догадаться было нетрудно. Надеется получить рукопись «Детей Арбата», видимо, что-то варится на их кухне.
— Анатолий Наумович, — сказал Ситников, усаживаясь в кресле, — западные издатели меня атакуют, требуют ваш роман «Дети Арбата». Где он?
— Западные издатели… А у нас, здесь, вы ничего не слыхали об этом романе, Василий Романович?
— Слышал краем уха… Роман будто о Сталине… Так, нет?
— Не только о Сталине, но и о Сталине тоже.
— Ну, вот… И будто бы его хотели вывезти за кордон… В общем, как обычно, слухи… Лучше дайте почитать, мне, лично.
— Пожалуйста.
Я дал ему рукопись, он положил ее в портфель, выпил чашку чая и уехал.
Через несколько дней позвонил и попросил, когда я буду в городе, заехать к нему.
Заехал, и он мне сказал:
— Я заболел вашим романом, его надо публиковать, будем за это бороться. Я хочу только согласовать с вами две вещи. Первое — вы должны пойти на какие-то уступки, ну, знаете, там у вас кулацких детей бросают в снег, уж чересчур жестоко это выглядит. Второе. Главное — поставить наш копирайт, чтобы никто, кроме нас, не мог торговать романом за рубежом. Для этого, естественно, придется быстро издать его на русском языке. Издадим небольшим тиражом, часть его реализуем через «Международную книгу», ну, и некоторое количество здесь в стране. Роман обретет официальный статус, потом будете его доиздавать и переиздавать. Согласны вы с такими условиями?
— Согласен.
— Значит, я могу доложить в высших инстанциях, что у нас с вами полная договоренность?
— Можете.
— Теперь наберитесь терпения и ждите.
— Скоро будет двадцать лет, как жду.
— Тем более, потерпите еще пару недель.
Наиболее доверительные отношения в ВААПе у меня сложились с Эллой Петровной Левиной — умной, деловой, энергичной, в прошлом заведующей литературной частью Театра на Таганке. Первая в ВААПе прочитала «Тяжелый песок», участвовала в его рекламе, я давал ей читать и «Детей Арбата». Ситников ее ценил, был с нею откровенен, она знала о моих с ним переговорах, сказала, что Ситников действует через своего воронежского земляка Стукалина — заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС — фигуру крупную, и «если наш генерал (так она называла Ситникова) взялся за это дело, то доведет его до конца».
Элла оказалась права. В начале сентября позвонил Ситников:
— Вопрос решен положительно. Все, как мы договорились. Роман издадут, а мы начинаем его продавать.
— Кто же его будет издавать?
— Издательство вам позвонит. Приготовьте экземпляр, с поправками, о которых мы договорились, чтобы печатали без задержки… Видите, Анатолий Наумович, «заяц шутить не любит».
В Союзе писателей Верченко сообщил мне хмуро:
— Есть распоряжение печатать твой роман, мы это указание передали в «Октябрь» Ананьеву.
— Но ведь разговор как будто шел об издательстве?
— Почему? Обычный порядок — сначала журнал, потом издательство.
На следующий день я был у Ананьева, отвез ему новый вариант рукописи. Он действительно получил указание печатать роман, будет читать.
Встретились мы с ним только 19 ноября. Восторги были те же, что и при чтении первого варианта, но, к сожалению, и выводы те же.
— Знаешь, Толя, — сказал Ананьев, — напечатают твой роман сейчас, не напечатают — не имеет значения: он уже существует и будет существовать. Все фигуры выписаны великолепно и прежде всего — Сталин. Но в Сталине как раз и заключается главная трудность. У нас есть категорическое указание: произведение, в котором упоминаются Ленин, Сталин, другие исторические деятели, даже враг — Троцкий, должно пройти проверку ИМЭЛ. А ИМЭЛ зарубит роман, ты знаешь, какие там люди сидят. В лучшем случае потребуют выбросить Сталина, а без Сталина роман не существует. Я на это не пойду, не позволю, чтобы моими руками зарубили такой роман. А без заключения ИМЭЛа Главлит даже не будет его рассматривать. Вот какой получается заколдованный круг. Из этого круга можно выйти, только если будет решение ЦК о его напечатании. Роман политический, это политическая акция, и от меня ничего не зависит, я имею только телефонный звонок Верченко: «Поработай с автором в пределах разумного». Я ему ответил: «Роман можно печатать только в таком виде или не печатать».
Итак, все возвращается на круги своя.
Поехал к Ситникову, рассказал о встрече с Ананьевым. На сей раз Ситников не был так оживлен, как при последнем нашем телефонном разговоре, где он упомянул про зайца, не любящего шутить.
— Да, — сказал Ситников, — я ощущаю саботирование. ЦК не дает письменных указаний, только по телефону, и указание было ясное — публиковать. Речь шла об отдельном издании, но кто-то, на ходу, перевел дело на журнал.
—
Чтобы легче было угробить.— Допускаю, сопротивление роману нарастает, его придется преодолевать.
— Боюсь, ничего у вас не получится, Василий Романович.
— Почему?
— Далеко зашел процесс, все уже необратимо, упустили момент.
— Какой момент, что вы имеете в виду?
— Момент, когда можно было разделаться со Сталиным.
Он внимательно посмотрел на меня, хорошо понимал, о чем я говорю, но ответил так:
— Между прочим, Анатолий Наумович, из вашего романа вытекает, что «думать» надо было еще шестьдесят лет назад.
— Да, вы правы. Хотя и позже были возможности, при Хрущеве, например, их не использовали. А сейчас… Сейчас перспективы весьма сомнительные.
— Будем надеяться на лучшее. Терпите, придут новые люди, молодые, все изменится.
Я обвел взглядом его кабинет.
Он поймал мой взгляд, усмехнулся…
— Анатолий Наумович, здесь со мной вы можете говорить о чем хотите. Я полностью доверяю вам, надеюсь, вы доверяете мне.
— Так вот, Василий Романович… Будем смотреть на вещи трезво: что такое Черненко? Мягко говоря, фигура временная. Но, глядя на него, каждый секретарь обкома думает: «Господи, если т а к о й может управлять государством, то почему не смогу я? Да, я еще лучше смогу, я единолично справлялся с областью, с краем, почему же со страной не управлюсь?!» Политики они никакие, а командовать привыкли. Так что каковы они будут, эти новые, молодые, мы не знаем.
— Поживем — увидим. За откровенность спасибо.
Вечером мне позвонил Ананьев и попросил завтра днем быть в редакции.
Приезжаю. Ананьев объявляет:
— Верченко в отпуске, его замещает Сартаков (маловыразительная личность, которого писатели с насмешкой называли «Сартаков-Щедрин»). Вчера он мне звонит: «Срочно пришлите редакционное заключение, что роман Рыбакова печатать нельзя. Этого требует ЦК». Понимаешь, хотят спрятаться за мою спину, я такое заключение дать отказался. Он говорит: «Дело ваше, но завтра пришлите ответ на мой запрос». Я всю ночь думал, что ему ответить, и вот утром сочинил такую бумагу… На, читай…
Я прочитал:
«Роман «Дети Арбата» получен не из Союза писателей, а от автора. Роман написан большим мастером литературы. Однако печатание его сложно, так как трактовка образа Сталина не совпадает с существующими точками зрения на эту фигуру. Кроме того, судьбы героев не завершены, автор продолжает свое повествование, поэтому высказывать сейчас какое-либо суждение о романе преждевременно. Роман автору возвращен».
— Ну, как? Может быть, что-нибудь тебя не устраивает?
— Отсылай в таком виде. Но ты пишешь, что роман мне возвращен.
Он вынул из ящика стола рукопись:
— Бери. Иначе я буду вынужден сдать ее в ИМЭЛ.
— Нет, уж лучше пусть полежит у меня.
Новый год мы встречали с Таней вдвоем.
Ушедший год начался с ареста рукописи на таможне, затем роман обсуждался на закрытом секретариате Союза писателей, читался в ЦК партии, побывал в ВААПе, направлялся для публикации в «Октябрь» и в итоге вернулся опять ко мне, в ящик письменного стола.
Что ожидает его в наступающем 85-м году?
За удачу «Детей Арбата» мы с Таней и выпили.
31
24 февраля 1985 года состоялись очередные выборы в Верховный Совет. Девяносто девять процентов явки избирателей, покорное единодушие, фальшивое всенародное ликование и прочие атрибуты сталинско-брежневской показухи.
Трагикомическим было появление на экране телевизора руководителя страны Черненко. В палату больницы принесли урну, и Черненко, едва держась на ногах, с бессмысленным выражением лица опустил в нее бюллетень. Взамен речи, которую он физически не мог произнести, Черненко, сделав невероятное усилие, вытянул руку вперед. Передачу тут же оборвали. Секретарь Московского горкома партии Гришин суетился возле Черненко, демонстрируя всему миру, что именно он находится рядом с «вождем» в последние часы его жизни и, следовательно, является законным преемником.
Через две недели 10 марта Черненко умер, пробыв на своем посту всего лишь год. 11 марта Генеральным секретарем партии стал Михаил Сергеевич Горбачев. Многие вздохнули с облегчением: не Гришин все же! К тому же молод: Горбачеву было тогда 54 года.
В 1917 году, во время революции, Ленину было 47 лет. Троцкому и Сталину по 38, Рыкову — 36, Зиновьеву и Каменеву по 34, Свердлову и Фрунзе по 32, Кирову — 31, Бухарину и Сокольникову по 29, Пятакову — 27. Это — большевики. В том же возрасте были и лидеры других политических партий (кадеты, меньшевики, эсеры, националисты): Рябушинскому — 46, Мартову, Чернову и Скоропадскому по 44, Савинкову — 38, Винниченко — 37, Керенскому, Церетели и Гегечкори по 36, Спиридоновой — 33, Терещенко — 29.
Таким образом, молодость Горбачева — условна (моложе лишь окружавших его старцев). Почти все перечисленные мною деятели прошли тюрьмы, ссылки, изгнание. Горбачев — благополучный, преуспевающий партийный аппаратчик, принадлежащий к правящей и привилегированной верхушке власти.
Как я уже рассказывал, я ездил иногда лечиться в Кисловодск, обычно в санаторий Академии наук. Однажды Литфонд раздобыл мне путевку в «Красные камни» — санаторий для партийных и советских работников. Члены Политбюро обитали на дачах при санатории, лишь Косыгин жил в общем корпусе.
В кисловодском горсовете работал мой однополчанин по 4-му гвардейскому стрелковому корпусу. Заходил иногда ко мне. Однажды спустились мы с ним в холл, смотрю, сидит Косыгин, перед ним среднего роста, «средней упитанности» человек, привыкший, сразу видно, к мягкому обкомовскому креслу, обкомовской столовой, обкомовскому пайку. И светло-серый костюм на нем добротный, несколько провинциального покроя, именно такой, какие шьют в обкомовских ателье. Человек этот обернулся, мелькнуло приятное лицо, с живыми, «все секущими» глазами, родимым пятном, спускающимся с головы на лоб. Мы оказались ему незнакомы, следовательно, неинтересны, и он опять почтительно склонился к Косыгину.
На улице мой приятель сказал про него:
— Горбачев, секретарь нашего крайкома, большой говорун, замордовал всех своими речами, видишь, Косыгину мозги запудривает? Как кто из начальства приезжает, он тут как тут, обхаживает.
— Трудно ему, — насмешливо посочувствовал я, — кроме Кисловодска есть еще Железноводск, Пятигорск, Ессентуки.
— Всюду поспевает, выбивает кой-чего для края, вот и числимся в передовых. Ездит с ними в Домбай, в Терскол, шашлыки жарят на вольном воздухе, песни поют, магнитофон запускают, Высоцкого слушают. У нашего Мишки знакомства на самых верхах, далеко пойдет.
— Если милиционер не остановит.
Такой распространенной в те времена шуткой закончил я наш разговор о Горбачеве. Интереса к своей персоне он во мне тогда не вызвал. Теперь этот человек стал руководителем страны. Многие возлагали на него надежды.
Надежды возлагали в свое время и на Андропова. Да, конечно, верой и правдой служил Брежневу, не препятствовал реанимации Сталина, известна его роль в Венгрии, в преследовании диссидентов. Однако стихи пишет, вроде бы английский немного знает. Что осталось от тех надежд? Воспоминания о том, как отлавливали в магазинах и парикмахерских людей, пришедших туда в рабочее время.
И все же перемены неизбежны, дальше так жить нельзя. Страна в тупике. Это понимали все.
Как и многие люди моей профессии, я доверял своему первому впечатлению о Горбачеве, оно было никаким.
Поначалу действия Горбачева вроде бы оправдывали всеобщие ожидания. В его речах не упоминался «развитой социализм», говорилось о выходе на мировой уровень развития, о сокращении вооружений, переменах, новых проблемах, об углублении демократии и самоуправления. В руководящих эшелонах появились новые люди, оживились контакты с Западом.
Насторожила нелепая антиалкогольная кампания. Безусловно, народ спивался. Причины коренились в условиях существования. Люди были лишены возможности достойно жить материально и духовно. Вот и пили: бутылка — вся доступная радость, вся дозволенная свобода. Однако вместо устранения причин пошли обычным путем запретов. Закрывали магазины, винно-водочные заводы, вырубали виноградники. Повсеместно начали гнать самогон (исчез сахар), травились «заменителями», проклинали очереди и «минерального секретаря».
В мемуарах Горбачев признает свою вину: «…всецело передоверил выполнение принятого постановления». Типичное объяснение партократа, умеющего все сваливать на других, уходить от ответственности.
И все же неустойчиво, зыбко, но общество приходило в движение. Я решил активнее пробивать «Детей Арбата». Пришла пора создать общественное мнение, при благоприятных обстоятельствах на него можно будет опереться. Писателям давал роман я сам, актерам и режиссерам — Юля Хрущева, заведовала тогда литературной частью Театра Вахтангова, связи в театральном мире большие, помощь ее была огромна и самоотверженна, явилась как-то ночью — привезла из Ленинграда отзыв Товстоногова. Кроме него отзывы прислали Аркадий Райкин, Олег Ефремов, Михаил Ульянов, Олег Табаков, Эльдар Рязанов, Роберт Стуруа, Игорь Кваша, Алексей Симонов, Юрий Яковлев. Всего в 85-м году я собрал около шестидесяти отзывов, среди писателей такие имена: А. Адамович, Л. Аннинский, А. Анфиногенов, Г. Бакланов, Г. Белая, А. Бор- щаговский, А. Вознесенский, Василь Быков (отзыв привезла его жена, специально приехала в Москву, я встречал ее на вокзале), М. Галлай, А. Городницкий, Я. Голованов, Г. Гофман, Д. Гранин, А. Гребнев, Д. Данин, Е. Евтушенко, Л. Зорин, Вяч. Иванов, Т. Иванова, В. Каверин, М. Карим, И. Кашафутдинов, В. Кондратьев, В. Конецкий, Л. Левин, Л. Либединская, Е. Мальцев, А. Ме- жиров, Ю. Нагибин, И. Огородникова, Б. Окуджава, В. Оскоцкий, Л. Разгон, В. Розов, М. Рощин, Е. Сидоров, Е. Старикова, А. Турков, В. Фролов, Ю. Черниченко, М. Шатров, Н. Эйдельман. Вот что пишет в своих мемуарах М. Горбачев в главе «»Дети Арбата» и другие прорывы»: «Рукопись прочли десятки людей
, которые стали заваливать ЦК письмами и рецензиями, представляя книгу «романом века»».Уклонился только академик Гольданский. Выпросил у меня рукопись, держал два месяца, возвратив наконец, расхвалил, а письменного отзыва не дал — перестройка только начиналась. Через три года на сессии Верховного Совета витийствовал, разносил всех в пух и прах. Осмелел.
Отзывы вместе с рукописью романа я через Эллу Левину послал Анатолию Сергеевичу Черняеву, ее хорошему знакомому, помощнику Горбачева, — вдруг сумеет передать своему патрону?
С драматургом Мишей Рощиным приехал Олег Ефремов, главный режиссер Художественного театра.
— Начал читать ваш роман и только в пять утра заставил себя погасить свет — на девять назначена репетиция. Вернулся с репетиции, схватил руко- пись — и опять до пяти утра. Потом говорю Рощину: «Познакомь меня с Рыбаковым, я должен посмотреть на этого человека! Это не твои цветочки-лепесточки, это моя литература! Если напечатают, буду ставить в театре».
Рощин улыбался, поддакивал.
Таня спросила у Ефремова, правда ли, что ему после просмотра «Дяди Вани» звонил Горбачев?
— Звонил, сказал, что это было «пиршество духа».
— А еще что сказал?
— Я его просил о встрече, он ответил: «Дайте раскрутить маховик, тогда встретимся».
Горбачев звонил не только Ефремову, но и посредственному поэту Егору Исаеву, о чем тот сообщал каждому встречному и поперечному.
— О Горбачеве ходит много слухов, — сказал я Ефремову, — даже у меня спрашивают: «Правда, что вам звонил Горбачев?..» — «Нет, не звонил…» — «Ну, как же, даже в Переделкино приезжал, просил сделать поправки в вашей руко- писи…» Вот такие байки рассказывают. А с другой стороны, поговаривают, будто Волгоград по требованию фронтовиков обратно переименуют в Сталинград.
— И до меня это доходило, — подтвердил Ефремов, — и что к вам приезжал, и что Волгоград обратно переименуют. Что делать? Живем во времена слухов. Все чего-то ждут, надеются, боятся, вот и ходят разговоры.
Они с Рощиным уехали, и тут же в дверь постучал наш сосед — Генрих Гофман, летчик, Герой Советского Союза, ставший писателем.
— Толя, твою книгу выпустили на Западе. Только что слышал по «Свободе». Включай приемник, опять будут передавать.
Сидим с Таней у приемника до полуночи. Выяснилось: «Свобода» имела в виду Владимира Рыбакова, живущего за границей. Гофман спутал.
Наконец позвонила Элла Левина. Черняев роман прочитал. Рукопись и все отзывы передал новому заведующему отделом пропаганды ЦК — Александру Николаевичу Яковлеву, передал дружески, конфиденциально, если не понравится, все останется между ними. По словам Эллы, Черняев добавил:
— Помочь роману — дело моей чести. Опубликовать такой роман — значит очиститься.
Это уже обнадеживало. Я стал ожидать звонка из ЦК. Однако позвонил Ситников из ВААПа, попросил зайти.
Зашел, застал Ситникова взволнованным: на него «катят бочку», мол, хочет продать «Детей Арбата» на Запад. Протянул мне письмо от Рея Кейва, заместителя главного редактора журнала «Тайм»: их интересует роман Рыбакова о Сталине, не могут ли они приобрести права на его издание в Америке.
— Как вы думаете, откуда они знают о романе?
Значит, в «Тайме» роман уже прочитали, понравилось, хотят публиковать. Молодцы, порядочные люди, действуют законными средствами.
Я пожал плечами:
— Горбачев принимал руководителей «Тайма», в том числе и господина Рея Кейва. Были в Москве и узнали. Что вы собираетесь ответить?
— А что мы можем ответить? Роман у нас не опубликован, значит, для нас он не существует, переговоры о нем вести не можем. — Он протянул мне конверт: — Вот еще одно письмо из США, лично вам.
Я вскрыл конверт. Десять университетов: Гарвардский, Колумбийский, Иельский, Принстонский, Станфордский, Пенсильванский, Бостонский, Оклахомский, Сарры Лоуренс и штата Огайо приглашают меня с женой на полуторамесячный тур для чтения лекций. Все расходы университеты берут на себя. Наш приезд ожидается 5 апреля 1986 года. Просьба его подтвердить. Профессор Джон Шиллингер.
Ситников тоже прочитал письмо:
— Университетские приглашения оформляет Союз писателей. А вот когда выйдет роман, поездку на презентацию будем оформлять мы. Действуйте. Конечно, на верхах сейчас смутно, неясно, но есть силы, которые могут вас поддержать. К ним и пробивайтесь.
Из ВААПа я отправился в Союз писателей, передал письмо из США и полученное накануне письмо из Венгрии, туда приглашают приехать в декабре.
Вернулся на дачу. И тут же раздался звонок Эллы Левиной: Черняев сказал, Яковлев рукопись прочитал, отношение благоприятное, пусть Рыбаков срочно обратится к нему с просьбой принять его и решить судьбу романа.
29 октября Таня сдала в экспедицию ЦК мое письмо Яковлеву, вот его краткое содержание:
1. В обществе возник духовный вакуум, заполняемый идеализацией прошлого, не только дореволюционного, но и сталинского. Необходимы решительные идеологические акции, публикация «Детей Арбата» может быть одной из них.
2. О существовании романа известно широким писательским и читательским кругам, известно и за рубежом. Журнал «Тайм» предложил его печатать в своем издательстве. Я хочу, чтобы роман был опубликован прежде всего в моей стране.
Прошу меня принять и помочь в решении судьбы романа.
Ответ пришел, но не от Яковлева, а совсем из другого места:
«По поручению ЦК КПСС Ваше письмо рассмотрено в Госкомиздате СССР… Все вопросы, связанные с выпуском литературы, решаются непосредственно издательствами».
«Маховик» не то остановился, не то стал вращаться в обратную сторону.
Письмо это я получил 10 декабря, а на следующий день открылся очередной съезд писателей РСФСР. Необычный съезд. Впервые в присутствии сидевшего в президиуме правительства писатели вели себя свободно, демонстративно выходили из зала во время заседания, подавали реплики, перебивали выступающих, топали ногами, «захлопали» Михаила Алексеева, Егора Исаева и других официальных ораторов.
В перерыве меня разыскал Михалков.
— Толя, Евтушенко собирается выступать по поводу твоего романа, отговори его, тебе это только повредит! Если бы выступил, скажем, Распутин, это было бы солидно.
— А почему тебе не выступить? Ты ведь читал роман.
— Читал. Он мне понравился. Я тебе сказал. Но роман не пойдет, ты там рассуждаешь за Сталина.
— Разве Толстой не рассуждает за Наполеона?
— Но, Толя, ты ведь не Толстой.
— Однако стремлюсь и другим советую. Тебе, Сережа, уже восьмой десяток идет, пора о Боге думать. Ты в своем докладе ни одного настоящего писателя не назвал. Ты не болеешь за литературу, а Евтушенко болеет, потому и хочет говорить о романе.
Обратно в Переделкино мы ехали с Евтушенко, и он мне сказал убежденно:
— Не беспокойтесь, Анатолий Наумович, завтра решится судьба вашего романа.
На следующий день перед открытием утреннего заседания съезда Евтушенко пригласили в комнату за президиумом. Там его ожидали секретарь ЦК Зимянин, министр культуры Демичев и Альберт Беляев.
— Прошу вас, товарищ Евтушенко, в своем выступлении не упоминать роман Рыбакова, — объявил Зимянин.
— Роман прекрасный, — возразил Евтушенко, — его надо поддержать.
— Нет, — вмешался Беляев, — роман антисоветский, его пытались вывезти за рубеж.
— Об этом я не знаю, — сказал Евтушенко, — мне известен только роман. И советую вам, товарищ Беляев, никогда антисоветским его не называть. Иначе попадете в недостойное положение. Многие писатели…
— Товарищ Евтушенко, — перебил его Зимянин, — заграница интересуется романом, и если вы его разрекламируете с такой высокой трибуны, то они его возьмут и издадут. От имени Центрального Комитета нашей партии настаиваю, чтобы вы не упоминали романа Рыбакова. Все! Сделайте из этого вывод.
Итак, роман запрещено даже упоминать. Евтушенко выбросил его из своего выступления. Потом разыскал меня, передал свой разговор с Зимяниным.
— Не думайте, я не испугался, но «скалькулировал», что мое умолчание будет выгодно для романа.
Я улыбнулся, представляя, как маленький, тщедушный Зимянин наскакивает на долговязого Евтушенко.
— Чего вы улыбаетесь? — насторожился Евтушенко. — Повторяю, я не испугался.
— Знаю. У меня нет к тебе претензий. Я никогда не сомневался, что ты мне хочешь помочь.
— Главное, Анатолий Наумович, не считайте меня трусом. Я не трус, я буду и дальше бороться за роман, я уже говорил о нем с Распутиным и Астафьевым. Вот, запишите их телефоны в гостинице, позвоните…
— У меня достаточно отзывов.
— Они очень значительные фигуры.
— Я сам значительная фигура. И когда незнакомый человек нуждается в помощи, я первым ее предлагаю, не дожидаясь, чтобы меня попросили.
На вечернее заседание я не остался, уехал в Переделкино. Позвонили из Будапешта из Союза писателей. Огорчены чрезвычайно: срывается назначенный на завтра мой вечер. О нем широко оповестили, все ждут.
Что я мог сказать? Только одно — задерживается оформление, они знали наши порядки и поняли, в чем дело.
Опять звонок. Дудинцев. Спрашивает, что происходит на съезде, — он не делегат, и ему даже не прислали пригласительного билета. Будто нет такого имени в литературе! Я ему сказал: «Паноптикум. Софронов вдруг запел на трибуне. А в остальном обычная говорильня. Ты ничего не потерял, сиди работай!»
Уже за полночь звонит Евтушенко.
— Анатолий Наумович, слушайте… После моего выступления Михалков устроил истерику за то, что я сказал: «Простые люди не могут купить мяса, а мы, делегаты, пользуемся прекрасным ларьком!» Зимянин назвал мое выступление провокационным.
— Не огорчайся, Женя, плюнь на них! Я, например, больше туда не пойду.
Я действительно собирался остаться дома. Но на следующее утро за мной, как мы с ним договорились накануне, заехал писатель Сахнин. Долго не заводилась машина на морозе, если бы не обещал подхватить меня, плюнул бы, добрался до Москвы на поезде. Отказаться было неудобно, мы поехали. И тут же позвонил Альберт Беляев, спросил, может ли поговорить со мной, Таня ответила, что я уехал на съезд. «Спасибо, значит, я его найду». Беляев меня встретил у дверей и увел в комнату за президиумом.
— Зимянин вас не дождался, поручил мне поговорить с вами. Мы просили Евтушенко не касаться в своем выступлении вашего романа, потому что он относится к роману чисто спекулятивно, хочет прославиться и на нем.
— Славы у него хватает. К тому же Евтушенко — мой друг, и я прошу о нем так не говорить.
— Хорошо, не будем касаться личностей. Дайте мне ваш роман, обещаю, что в ЦК его прочтут на самом верху.
— Он был в ЦК, вы его читали, даже назвали антисоветским.
— Анатолий Наумович, не будем вспоминать, кто что говорил, давайте смотреть вперед.
— Да, Альберт Андреевич, вам не мешает смотреть вперед и подумать — не предстанете ли вы в роли душителя литературы?
Он смешался:
— Я хочу найти с вами общий язык. Вы собираете отзывы. Зачем? Вам это не нужно, вы слишком большой писатель, вы — наша национальная гордость.
— Альберт Андреевич, не теряйте время… Отзывы… Вы не хотите, чтобы у романа были сторонники, вы — противник романа, вы и мой противник, но имейте в виду, ваши булавочные уколы не достигают цели.
— О каких уколах вы говорите?
— Сегодня вечером я должен был выступать в Будапеште, а вы мне не дали выезда.
— Мне доложили, что венгры не хотят вас принимать.
— Кто это, интересно, вам доложил?
— Ну… Доложили…
— Венгры мне вчера звонили, они в отчаянии от того, что я не приехал.
— Я сейчас все выясню, все будет оформлено, поезжайте. А приедете, звоните, вернемся к вашему роману.
Больше на этом съезде мне делать нечего. Я пошел в раздевалку. В фойе прохаживался Георгий Марков, показал на зал, где шло заседание:
— Пустые разговоры, нужно книги писать.
— Книги пишут, только их не печатают.
— Анатолий Наумович, приносите мне ваш роман, я его прочту, пригласим товарищей, давших отзывы, обсудим…
— На ваших обсуждениях, Георгий Мокеевич, погиб роман Бека, а потом и сам Бек. Мне еще надо пожить.
Его бабье лицо выразило растерянность.
— Как хотите… Я от души.
Через несколько дней мы с Таней уехали в Будапешт. Выступление мое сорвалось — опоздал. Но повидался с переводчицей «Тяжелого песка», рассчитывал отдать когда-нибудь в ее руки и «Детей Арбата». Рождественские праздники провели с близкой Таниной подругой Жужей Раб и ее мужем Тибором. Жужа в Венгрии знаменита, ее стихи очень популярны, к тому же она перевела Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Есенина, других русских поэтов. С ней и Тибором ходили по Будапешту, побывали в местах, где происходили события 1956 года. Тяжело и больно это вспоминать…
В Москву выехали вечером 31 декабря. Жужа снабдила нас корзиной со снедью, вставив туда и бутылку палинки. Новый 1986 год встречали в поезде.
— Хорошая примета, — сказала Таня, — значит, весь год будем ездить.
И оказалась права. Начиная с 1986 года мы много ездили, но, бывая в разных странах, думали об одной, той, заснеженной, что увидели утром за окном вагона… «Вздыхать о сумрачной России, где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил»…
32
14 января — день моего рождения. Семьдесят пять лет — круглая дата. Таня накрыла стол на террасе, созвала гостей, пришли Булат с Олей, Белла Ахмадулина с Мессерером, приехали Дудинцевы, Мальцевы, Леночка Николаевская, Сидоровы, Аннинские, Борщаговские, Цигали, Старикова с Аптом, Лида Либединская, Женя Евтушенко, Галя, его бывшая жена — Танина подруга с молодых лет, Евгения Самойловна Ласкина и Алеша Симонов, Юля Хрущева, Елка Левина, Танины дети, мои дети: Алик с женой и Алеша, мой сын от второго брака. Способный парень, написал хороший роман, но по обстоятельствам нынешнего времени еще не издан. Собралось человек сорок. Не было только моего дорогого Васи Сухаревича — умер в 1982 году.
Произносили тосты, шутили, пили, ели, рассказывали новости. Чаковский, Софронов, Грибачев, мои ровесники, уходят якобы на пенсию. Альберта Беляева перевели из ЦК в газету «Советская культура», вместо реакционеров, придут, возможно, более либеральные люди. Кто-то стал пересказывать, о чем последний раз говорил Горбачев, говорил он много, часто и длинно, как выразился мой кисловодский приятель, «мордовал» речами. Любит «свою образованность показать», цитирует классиков, неужели Пушкина не читал?
Будь молчалив, не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому.
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
Стремление Горбачева что-то изменить — бесспорно. Но знает ли он сам, чего хочет? Ясна ли ему цель? Способен ли осуществить предстоящие стране перемены? России нужен великий реформатор. Является ли им этот чересчур разговорчивый человек с самодовольным лицом?
Неужели все вернется в брежневское болото? Черняев, помощник Горбачева, считает публикацию «Детей Арбата» делом чести, очищением, а аппаратчики после года перестройки запретили упоминать роман. Значит, сильны до сих пор.
Вскоре после нашего возвращения из Венгрии ко мне приехал корреспондент американского журнала «Тайм», сообщил, что на свое обращение в ВААП журнал ответа не получил. Но им известно, что я собираюсь в США, и они просят, когда буду в Нью-Йорке, связаться с редакцией. Вот телефоны…
Я по-прежнему был тверд в своем намерении публиковаться сначала в Советском Союзе. Однако мне 75 лет, я не вечен и не могу переложить на Таню ответственность за публикацию романа за границей. В «Тайме» роман прочитали, хотят печатать, этот запасной ход я должен иметь. Я взял телефоны редакции и обещал позвонить в Нью-Йорке.
Но в США меня не выпускали, тянули, срывали сроки оформления и, значит, саму поездку. Противно и стыдно рассказывать о моих трехмесячных (!) хождениях по кабинетам. Наконец Верченко прямо сказал:
— Я против твоей поездки. Американская печать изобразит тебя писателем, которого преследуют: не печатают его последний роман. Мы не хотим скандала.
— Скандал будет, если я не поеду, и предупреждаю: я не помогу вам из этого скандала выкрутиться, публично заявлю, что хотел поехать, а вы меня не выпустили. Подумай.
Он обещал подумать, но продолжал делать все, чтобы сорвать поездку. В Иностранной комиссии мне дали понять: документы в выездную комиссию Верченко отправил с таким опозданием, что комиссия не сумеет их в срок рассмотреть, да и сама комиссия предпочитает мне отказать.
Пришлось опять обращаться к Черняеву. Он посоветовал срочно написать Яковлеву по поводу поездки и снова просить о встрече.
Я написал короткое письмо. До вылета оставалась неделя. В случае невыезда билеты надо сдать за три дня, то есть 31 марта.
Наступило 31 марта. Все кончено. Я собрался ехать в город, в кассу Аэрофлота. Вдруг позвонил Кузнецов, помощник Яковлева. Письмо мое получено, но Александр Николаевич очень занят, примет меня после возвращения из США.
— Я не вернусь из США.
— Как это не вернетесь? — испугался он.
— Мне неоткуда возвращаться, я не еду, документов нет, сдаю билеты.
Он с облегчением рассмеялся:
— Нет, все в порядке, вы едете.
Оказалось, Яковлев затребовал документы и подписал разрешение на выезд.
До отлета два дня. Лихорадочно оформляем паспорта, получаем валюту. Дома звонок за звонком: поздравляют с поездкой, знают о борьбе, которую я вел.
Евтушенко принес «Огонек», где опубликованы его последние стихи, просит передать Нине Буис — его переводчице и другу. Тут же ее телефоны — Нью-Йорк, дача. На всякий случай, мужа зовут Жан, он француз. «Вы же говорите по-французски, Анатолий Наумович? И учтите: Нина Буис — прекрасный переводчик».
3 апреля мы с Таней вылетели из Шереметьева. США не принимали самолеты Аэрофлота: бойкот из-за вторжения в Афганистан продолжался. Приземлились в Монреале, а оттуда с аэродрома Дарвал уже канадским самолетом нас отправят в Нью-Йорк.
Зал ожидания полон света — солнце бьет в окна. Сидим, ждем отлета. И вдруг перед нами начинает клубиться толпа, в центре ее — радостно возбужденный Георгий Арбатов, директор института Америки и Канады, прилетевший из Москвы с большой группой сотрудников одним с нами самолетом. Потерял в дороге паспорт, и теперь посольские суетятся, оформляют новый. На лице улыбка, та же улыбка была и на фотографиях из Флориды, помещенных несколькими днями позже в нью-йоркских газетах: Арбатов в бассейне плавает рядом с дельфинами.
Арбатов подошел к нам:
— Рад с вами познакомиться, читал ваш роман, выше всяких похвал, когда-нибудь наши внуки и правнуки прочитают, будут знать, как мы жили.
— Я надеюсь, что и мои современники прочитают.
— Хорошо бы, конечно, но… — Он сделал огорченное лицо, развел ру- ками: — Неосуществимо, к сожалению, нельзя разъединять людей.
Таня опустила глаза. Ее всегда возмущало, когда вот так, походя, мне разъясняют, что «Детям Арбата» еще лежать и лежать в столе.
— Нельзя разъединять людей? Я со сталинистами давно разъединился.
Тут его подхватили, самолет отлетает (Арбатов направлялся в Гарвард), он помахал нам ручкой и, окруженный свитой, заторопился к выходу.
В Нью-Йорке из гостиницы мы позвонили Нине Буис. Вскоре в нашем номере появилась этакая кустодиевская красавица, взяла присланный Евтушенко «Огонек» и, сидя в кресле, улыбаясь, спросила: «Могу я вам чем-нибудь помочь?» Этот вопрос мы слышим от Нины уже много лет, он произносится всегда с улыбкой, поэтому просить ее легко. На следующее утро я ждал Герберта Митганга, главу отдела литературы газеты «Нью-Йорк таймс». «Я с удовольствием буду переводить», — сказала Нина. Митгангу о «Детях Арбата» рассказывал Крейг Уитни, о романе мы и говорили.
Нине Буис не удалось перевести «Детей Арбата», издательство поручило перевод другому. Зато оба последующих романа трилогии — «Страх» и «Прах и пепел» — перевела она. В рецензии на роман «Прах и пепел» Нина была названа лучшим в Америке переводчиком с русского.