Сергей Шишов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 7, 1997
Сергей Шишов
Реквием по Гиппократу
Анамнезис морби
История болезни… Тонкая тетрадка из разграфленных листов, измятая, исписанная своеобразным врачебным почерком так, что не разобрать слов… Даже и не подумаешь, что это самый важный документ из всех когда-либо изобретенных человеком… А сколько в ней всего: надежд, разочарований, ошибок и радости, что самое страшное позади…
С нее-то все и начинается… Страдание, отчуждение, нарушение планов, новое отношение к людям. Новое отношение к себе…
И смерть… Да, эти склеенные в тетрадку листки часто оказываются прологом и к ней…
Все, что происходило до этого, не в счет. Сколько раз за свою жизнь человек испытывает слабость, головокружение, боль. Он успокаивает себя: это от недосыпания, а это от нервов… И действительно — проходит время, и исчезает боль, недомогание сменяется новым приливом сил.
Если бы так было всегда… Но в какой-то момент боль становится непереносимой, слабость — непреодолимой. Все валится из рук. Самый неисправимый оптимист понимает, что на этот раз дело серьезно… И вот перед ним распахиваются двери учреждения, которого до сих пор удавалось избегать, и человек в белом халате произносит страшное слово «больной»…
Чужое горе всегда неожиданно. Часто оно происходит на наших глазах. Идет человек по улице, помахивает портфелем, слушает весенних соловьев… И вдруг схватился за грудь, стал загребать ногами… Не успеешь его поддержать, а он уже пришел в себя и с недоуменной улыбкой прислушивается к своим ощущениям — что это со мной?
Может быть, и ничего. Для объяснения этого состояния изобретено множество терминов. Один из них «ситуационная флюктуация», то есть незначительное отклонение от нормального функционирования организма, вызванное какими-то обстоятельствами — переутомлением, загазованностью воздуха, духотой… Сменились обстоятельства — и живи еще хоть сто лет.
Но случается и иначе. Постоял, рванул воротник и сполз на мокрый асфальт. Вокруг народ — стоит стеной, напирает, не дает дышать… Кто-то побежал звонить, кто-то подложил сумку под голову… А он уже посинел… Время идет. Все стоят и клянут врачей, которых все нет. Лица взволнованны, глаза горят… А внутри мысль: отмучился, бедолага… Никто не застрахован.
На этот раз, может, и обойдется… Примчится карета, наладит дыхание, доставит в больницу. Тогда-то и заводится тонкая тетрадка из разграфленных листков, и в ней заполняется первая страница — паспортная часть. Человек перестает принадлежать себе. Не следует думать, что с этим так просто смириться. Многих осознание своей беспомощности убивает вернее, чем самая сильная боль. Вообще больница — всегда удар. Не просто смириться с тем, что в организме что-то разладилось и он не в состоянии помочь себе сам.
Только что из моего кабинета вышла женщина. Вдова. Три месяца после похорон, а она все никак не может понять: почему? Здоровый, тренированный мужчина, мастер спорта по альпинизму. Никогда ничем не болел. Даже простудными заболеваниями. Это какая-то уродливая гримаса судьбы, что люди, которым на роду написано быть долгожителями, внезапно уходят в расцвете сил. Играл в футбол с товарищами, в перерыве присел на скамейку и уже не встал… В самом деле, почему? Никаких отклонений в анализах. Великолепная кардиограмма — спортивная брадикардия. Правда, возраст — 42 года. Существует такая полуофициальная статистика опасных возрастных рубежей в жизни мужчин: 42 года, 49 и 54. Никаких объективных данных о причинах повышенной смертности в эти возрастные периоды нет, хотя предполагают разное. Цифры могут колебаться на год-два, но средняя статистическая величина выдерживается. И сделать ничего нельзя: если написано на роду, испей сию чашу. Правда, если перевалил за 54, можешь радоваться жизни — дальше роковых рубежей нет. Но вот сидит передо мной эта несчастная с выплаканными глазами и своим проклятым вопросом надрывает душу. И нечего сказать, хотя мне, заведующему профилактическим отделением, знать это, пожалуй, важнее, чем ей.
Чем плоха современная медицина? Люди умирают, это, конечно, самое главное. Но следует исходить из реалий. Ошибки, небрежность, откровенная халтура — все это, конечно, есть. Несвоевременная диагностика — вот это самое насущное. Медицина всегда на шаг позади. Ну почти всегда, с этим невозможно смириться.
В идеале должно быть так: осмотр, анализы, заключение специалиста — в ближайшее время вам угрожает то-то и то-то. Чтобы этого не произошло, следует выполнить такие-то рекомендации…
Сказка? Нет. Таким и должно быть лицо профилактической медицины.
А какое оно сегодня, это лицо? К сожалению, такое же, как и во времена Гиппократа. Не по возможностям — они возросли неизмеримо. По своей сути. Пресловутые профилактические осмотры срабатывают процентов на десять. Они приобрели характер формальной отписки и воспринимаются населением скорее как досадная необходимость. И так же, как и 24 века назад, человек обращается к врачу в момент манифеста болезни, то есть тогда, когда наблюдается ее развернутая клиническая картина.
И очень часто пустяковое заболевание запускается и становится приговором. Что же, больной такой остолоп, что не понимает опасности промедления?
Существует несколько ответов на этот вопрос. Во-первых, нет веры, что помогут, если будет что-то действительно серьезное. С этим необходимо считаться, поскольку такого рода безверие общераспространено. И это справедливо — веру нужно заслужить. Во-вторых, страх. Страх, что выявится опасное заболевание, о котором лучше не знать. Это, конечно, немного по-детски, но напрямую связано с первым. Наконец, элементарная невнимательность к своему здоровью. «Что вы, доктор… Эта шишка у меня уже много лет… А я думала так и надо…» Так и надо… А шишка проросла так, что не сдвинуть с места.
Эти проблемы обозначил еще Гиппократ. Каждое поколение формулирует их по-своему. Мечтает о переменах, вносит посильный вклад. Вот только поколения уходят, а мечта так и остается мечтой. Гвардия старых врачей тоже билась над их разрешением.
Старые врачи… Существует в медицине такой собирательный термин, обозначающий высокий профессионализм и высшую пробу человеческой нравственности… Они как непререкаемый авторитет, не позволяющий клиницисту забывать о том, что он лишь вечный странник в неведомой стране. Некая когорта мудрецов, созвездие овеянных славой имен. «Старые врачи говорили…», «У старых врачей был принцип…» Кто они? У каждого поколения свои авторитеты. Для Боткина — Мудров, для Бурденко Пирогов… Пройдет время, и о нынешних будут говорить то же… Или не будут? Исчезло что-то из медицинского арсенала. Какое-то облагораживающее начало, обаяние готовности к самопожертвованию. Исчезло вместе с чаепитиями преподавателей и студентов, чеканной латинской речью, поющим паркетом просторных профессорских квартир. Хотя горение и готовность к жертвенности не перевелись и сейчас.
Что это за шум? Ну так и есть, старшая сестра ограждает меня от кого-то. Вообще-то, я не веду приема, разве что помогаю кому-нибудь из врачей.
— Кто там, Ольга Петровна?
Войдя в кабинет, она плотно прикрывает дверь. Акустика здесь такая, что слышно каждое слово.
— Олег Иванович, там опять этот… Ну помните, с мышечными болями. Стал совсем прозрачный…
Еще бы не помнить. За два месяца он обошел, кажется, все кабинеты нашего диагностического центра. Амбулаторная карта толщиной с кирпич. А ситуация совершенно неясна. Все показатели в пределах нормы. Врачи не любят таких, считают их занудами и ипохондриками. Но это не тот случай. Человек тает на глазах.
— Что он, совсем плох?
— Да нет, просто прозрачный. Глаза блестят…
— Что значит прозрачный? Анемичный, пастозный? Отеки есть?
— Не поймешь. Олег Иваныч. Жена скандальная, он с ней пришел…
Скандальная… Станешь скандальной, когда мужа два месяца без толку гоняют по кабинетам.
— Ну давайте обоих… Пусть заходят.
— Может, ей за дверями подождать? Уж больно возбуждена.
— Вот именно… Она вам подождет… Пусть заходят.
Этого больного, Кудряшова Андрея Даниловича, я выловил в очереди случайно, когда он пришел за какой-то справкой для курортной карты. Даже не знаю, что потянуло к нему. Человек как человек. Среднего роста, нормального питания. Немного мрачноватый. Взгляд какой-то тревожный. Попросил его зайти в кабинет. Там присмотрелся и вижу, что прицепился не зря. Сколько уже раз так бывало: на осмотрах, на консультациях чувствую — человек болен, а по всем параметрам полный штиль. Иногда такие приходят год-два спустя. Человека не узнать, только по истории болезни, по своим записям восстановишь в памяти. К счастью, предчувствия оправдываются не всегда, иначе можно было бы сойти с ума.
Тогда Кудряшов куда-то спешил и не внял моим уговорам. Но через три месяца появился уже с мышечными болями, с выраженной астенизацией, и началось его восхождение на Голгофу…
— Присаживайтесь, Андрей Данилович. С чем пожаловали в этот раз?
Пока он рассказывает свою историю, просматриваю амбулаторную карту. Где он только не побывал за эти два месяца! Даже в каком-то СП на биопсии скелетных мышц. Результаты везде в пределах нормы, ничего определенного, за что можно было бы ухватиться. Только вот на ЭКГ тахикардия из-за снижения вагусной активности. В остальном же все как и два месяца назад. Та же беспричинная слабость, аллергия к жизни. Так теперь называется состояние, при котором все валится из рук и хочется лежать и лежать. Статистика показывает, что когда у здоровых, не имевших хронических заболеваний мужчин подобная хандра затягивается на несколько месяцев, это всегда серьезно.
Есть разные теории по поводу этой аллергии к жизни, настигающей человека, полного сил. Их общий смысл таков: организм издает крик о помощи. Если суметь прочитать этот сигнал, катастрофы не будет. Но прочитать не удается — то ли крик недостаточно силен, то ли мы используем не годные для этого средства. К сожалению, явление это довольно частое, и с каждым годом число таких случаев растет.
Все вполне объяснимо — жизнь не становится легче, а воздух чище. А защитные резервы организма не безграничны. Вообще это серьезнейшая проблема — выяснить, почему в одинаковых условиях одни ломаются, а другие живут как ни в чем не бывало.
Чтобы научиться слышать крик организма о помощи, существует два основных пути. Традиционно ориентированные медицинские дисциплины избрали путь углубления существующих методик с одновременным изысканием новых направлений. Есть и второй путь — крайне не любимый официальной наукой, засоренный откровенной безграмотностью и шарлатанством, но иногда дающий результаты столь поразительные, что впору забыть все традиционные доктрины и попытаться непредвзято пройти по нему, задавшись вопросом: «Как?» Любой из постулатов, которые используют сторонники второго пути, древнее официальных дисциплин раз в десять, по крайней мере. В них отзвук тех сил, которые когда-то обнаружил в себе человек и которыми в полной мере он не научился пользоваться до сих пор. Этот путь — использование для диагностики и лечения внутренних резервов человеческого организма.
«По идее он как раз для данного случая», — думаю я, листая амбулаторную карту. Так, а это что? Запись психиатра. Он и там успел побывать. Что ж, врачей можно понять. Ходит, надоедает, весьма упорен. Жалобы субъективны, а во всех обследованиях ни одной зацепки. Что он написал? Ревматизм? Любопытно, не ему бы ставить такие диагнозы. Ах, вот оно что — ревматизм с припиской «п», психогенный. Что ж, если так, будем считать, что Андрей Данилович вырвал у судьбы свой шанс. С этим можно жить сто лет. Да и голос у него стал какой-то неестественный, надрывный, как у попрошайки в метро. «Лю-у-ди добрые, сами мы нееезде-е-ешние…» И обороты речевые округлые, заученные… хотя это понятно, рассказывал уже сто раз.
— Ну достаточно, дорогой, все ваши жалобы я помню. Боли все там же, в шее и в спине? Никуда не перемещались? Суставы не беспокоят?
— Суставы — нет, а в спине и ноет и грызет так, что не разогнуться. Я уж и сам думал, что ревматизм, и доктор сказал…
— При надавливании на мышцы боль усиливается?
— Где усиливается, а где и нет. Доктор сказал…
— Подождите вы с доктором… Слабость сохраняется? Как у вас с работой?
— Работаю понемногу, у зятя на хладокомбинате.
— Так там и тяжести приходится поднимать?
— А как же, доктор… Свиные туши один волоку…
Это уже любопытно. Неблагоприятный температурный режим, тяжелый физический труд — и ничего… Неужели психиатр прав?
— Скажите, Андрей Данилович, в прошлый раз вы ведь работали на автобазе?
— Какая разница, где работал! Три месяца ходит, и все впустую! — Это уже жена. Губы поджала, выкатила глаза.
Обрывать неудобно, пусть поговорит. А сам Кудряшов, кстати, выпрямился, сидит слушает. Забыл о болезни.
— Вы поглядите, на кого стал похож, в чем душа держится! А его все расспрашивают, расспрашивают. Доктор говорит, ему в больницу надо!
— Позвольте… Он выписан из ревматологической клиники три дня назад… Или… постойте… О каком враче вы говорите, о психиатре?
Они переглядываются, не решаются о чем-то сказать. Что ж, не хотят — не надо.
— Вот что, дорогой… Я просмотрел все ваши анализы. Никаких отклонений в них нет. Ваше состояние вполне удовлетворительно. Зайдите через пару месяцев, посмотрю вас еще раз… А работу советую сменить. Хладокомбинат не совсем подходящее место для вас.
По-моему, я сказал достаточно ясно. Но они не уходят, сидят, смотрят пустыми глазами. Вот жена поджала губы, сейчас скажет… Ничего не поделаешь, испей свою чашу до дна…
— Олег Иванович, положите его в свою палату, пожалуйста…
Теперь, ничего не понимая, смотрю я.
— О чем вы говорите? Я же не палатный врач.
— На четвертый этаж. В ту, где лечат колдуны.
Вот они о чем. Действительно, есть такая палата. История ее создания любопытна. В свое время супруга первого и последнего президента СССР посетила больницу с благотворительной целью. Прошла по палатам, поговорила с сестрами, поучила профессоров, как следует лечить пациентов, а на выходе неожиданно сказала главному: «Что это у вас нигде не видно экстрасенсов? Надо смелее внедрять новое!»
Энтузиасты за это ухватились, потеснили физиотерапию. В одном отсеке создали два кубрика на пятнадцать человек — на семь для мужчин и на восемь для женщин. Потихоньку начали приглашать народных целителей, экстрасенсов, колдунов. Работали за бесплатно. Но тогда они только выходили из подполья, для них это была хорошая реклама. Постепенно дело наладилось, установились прочные связи. А сотрудники клиники получили бесценную возможность проверить эффективность нетрадиционных методик на предварительно обследованных пациентах. Первое время было сложно, главным образом из-за непрерывных комиссий. Никто не хотел верить, что и нетрадиционщики и сотрудники клиники работают за просто так. И начальство вздрагивало от каждого шороха: что, если власть опять переменится? Тогда не сносить головы. Но все обошлось.
Вообще-то, палата 4114 как раз для таких, как Кудряшов. Сохранных, всесторонне обследованных, настроенных на лечение. Я консультирую в ней в качестве гипнолога, и если это действительно ипохондрические акцентуации, можно попытаться применить гипноз.
— Хорошо, но имейте в виду, на госпитализацию большая очередь. Придется ждать. И еще… Больничный лист госпитализированным в эту палату не выдается. На работе договаривайтесь заранее. Жду вас через двадцать дней. Всего доброго.
Ну как будто все на сегодня? Отдали дань Гиппократу. Поднимемся к нашим колдунам.
Когда пять лет назад открывали эти палаты, казалось — какой прорыв в неведомое, какая оплеуха ортодоксам от медицины. Прошло немного времени, и понастроили дворцов с звучными вывесками, открыли сотни кабинетов, дали рекламу во все газеты. Вам колдуна? Черного или белого? Нет проблем! Может быть, желаете проконсультироваться у контактера? С галактическим суперэтносом? Ах, с представителями тонких миров? Это этажом выше, вы не пожалеете… Что это? Балаган? Значительно хуже. Мартиролог этой околомедицинской индустрии неуклонно растет. Сделать ничего нельзя. В свободной стране человек должен обладать правом свободного выбора. Все правильно. Но человек должен быть УВЕРЕН, что, совершая свой свободный выбор, он не отдает себя в руки шарлатанов. Контроль в интересах граждан должно осуществлять государство. Но этот контроль не срабатывает. В спорных случаях компетентные органы кивают за бугор: глядите, все как у них. Допустим. Но те врастали в эту медицинскую свободу органично, а нашим шарахнуло по темени так, что до сих пор в глазах плывут радужные круги. Чародеи стригут купоны и дурят голову несчастному, не слишком грамотному, не слишком информированному народу.
Специалистам это ясно, как никому. Но чем они заняты, специалисты? Сохранить бы научную школу, у истоков которой стояли Бурденко и Мясников. Сдать бы в аренду подвалы, чтобы заплатить уборщицам и выплатить премии младшему обслуживающему персоналу. Выбить бы марлю, добыть медикаменты, починить канализацию. Конечно, можно запеть вечную расейскую песню: так, как сейчас, не было никогда. Было гораздо хуже. И может стать даже хуже, чем было. Это реально. Кажется, чтобы все это понять, не надо много ума. Ведь все происходит на наших глазах. Как, впрочем, и всегда. Только вот, если мы такие умные, отчего продолжаем жить как идиоты? Вопрос к совести? А может, к господу Богу? Но до Бога далеко. Значит, нужно корить себя. Проснемся? Или так и продремлем до поры, пока шаманы от медицины не заполонят все? А они упорны и умело используют закон стаи: пока ты в обойме, стая не даст тебя в обиду. Гибнут одиночки, а стая бессмертна. И, как всякая стая, она ненасытна, и аппетиты растут. И она небрезглива: берется за все — от порчи до запущенной онкологии. А народ прост. А государство дистанцировалось. А мартиролог растет пропорционально аппетиту.
«Что сделать с таким генералом для удовлетворения нравственного чувства, Алеша?» — вопросил Иван Карамазов своего страстотерпца брата. (Это о барине, затравившем собаками дворового мальчика.)
«Расстрелять!»
Так нравственное будит радикала в гуманисте.
Может, все же не так круто? Ведь третье тысячелетье на дворе. Да и речь уже не об одном несчастном мальчонке.
Но и стая неоднородна. Есть такие, кто действительно может. Не знает как, но может. Таких целителей от Бога немало. Беда в том, что самородки начисто лишены административной хватки и в момент оказываются под пятой у хозяина. На феноменальном даре этих безымянных и паразитируют обласканные прессой шарлатаны, оккупировавшие экраны, купившие все и вся, пролезшие везде и всюду, оживляющие покойников и заряжающие водопроводную воду. Вот этих, по совести, по-карамазовски — да… Даже Гиппократ пристукнул бы своей клюкой…
Не бойтесь, гуманисты. Никто их не тронет. Стая не отдаст своих. Разве что какой-нибудь отчаявшийся муж или отец возьмется за парабеллум и сам станет судией…
Может, не следует уделять этому столько внимания? Этап шаманства неизбежен. Весь мир прошел через него. К тому же сеть коммерческих заведений волей-неволей стимулирует развитие параллельной, нетрадиционной медицины. Да, все так. Но мир прошел период увлечения шаманством и выразил свое отношение к нему. А мы вновь идем, не глядя по сторонам. Опять срабатывает синдром дебила-второгодника, бездумно сдирающего контрольную у соседа. Что это? Родовая память? Судьба?
Из дневника доктора Иноземцева О. И.
«Общечеловеческое бытие к смерти лишено неизбежных основополагающих мотиваций. Поскольку за 4 миллиарда лет органической жизни в эволюционном компьютере проигрывались разные варианты, то можно предположить, что на каком-то этапе природа ступила на путь, ведущий к вечности, но забраковала его из-за ненужности или трудновоплотимости. В этом смысле нельзя исключить, что главнейшая планетарная задача разума состоит в том, чтобы восполнить этот эволюционный просчет. Несомненно, для особей, достигших биологического бессмертия (в том числе и на отдаленных витках нашей эволюционной спирали), величайшей загадкой будет тот автаркический покой, с которым индивиды, наделенные осознанием самости, могли существовать в условиях неустранимой угрозы неизбежного небытия. С этих позиций вопрос о религии далеко не празден. Если отбросить за ненадобностью институт церкви, то следует признать, что религия, с ее конечным воздаянием по вере, дарующим надежду, — наиболее удачная из всех психотерапевтических доктрин, изобретенных человечеством…
В самом деле, что может быть лучше свода неоспоримых этических постулатов, при соблюдении которых даруется вечность? К сожалению, это так прекрасно, что, скорее всего, не может быть правдой. Остается жить… жить, веря в невозможное.
Что есть жизнь? Что есть смерть?
Возможность помнить, любить, чувствовать, знать — жизнь.
Невозможность жить, верить, ошибаться, любить — смерть.
Но что, если знания, приходящие вслед за невозможностью жить и страдать, искупают и треволнения страсти, и эфемерность надежды, и быстротечность любви? Как заглянуть отсюда в туда?..
Нетрудно заметить, что при таком методологическом подходе суждения из области конкретной переходят в описательную, сенсуальную… Но поскольку все это происходит на уровне гадательности, то такой подход не хуже всякого другого.
Что является критерием медицинской истины? Практическая польза от применения той или иной методики. Она есть, но не в той степени, как этого хотелось бы. Проблема не устранимой никакими способами гадательности и лежит в основе разделения традиционных и нетрадиционных дисциплин. Вообще, в какие эпохи началось это расхождение? Как раз тогда, когда возникла религия.
После неудачной охоты, когда все племя выло над истекающими кровью охотниками, какая-нибудь самка палеантропов заткнула одному из них рану пучком травы. Кровь перестала идти. Примерно так возвестила о своем существовании примитивная полевая хирургия. В следующий раз пещерный шаман провыл заклинание над другим, и прачеловек не умер после удара ужасных клыков махайрода. С этого все и началось: конкретное действие и деяние, выходящее за пределы разумения. Все было б ясно и просто, если бы непостижимое деяние не давало поразительных результатов.
Можно согласиться с тем, что доминирующее значение в такого рода исцелениях принадлежит вере. Иногда вере в буквальном смысле не страшен огонь. Потрясающие воображение достижения болгарских огнеходов свидетельствуют об этом. Обнаженные ткани человеческого тела не могут не реагировать, соприкасаясь с углями костра, раскаленными до 800 градусов. Но этот необъяснимый факт регистрировался сотни раз.
Что такое вера? Превалирование чувств над разумом. Тогда, вероятно, сомнение наоборот? Но бывает вера, основанная на точном знании. И сомнение, приходящее в результате угасания экстатического чувства. Мы живем в мире условностей, с этим необходимо считаться.
Человек не может поверить в то, чего не знает, он не может знать того, чего не понимает, он не понимает того, во что не верит. Из этого следует, что мы не можем судить о предметах, выходящих за рамки нашего понимания.
Но, скорее всего, дело не в вере. Она лишь пусковая клавиша, включающая неизученные резервные механизмы человеческого физиоса. Отдельные их проявления, как пики гор, первыми появляются из тумана, оставляя предгорья во мгле. Они не затерялись, нет… Просто ждут своего часа. Многое приближающее его давно уже на поверхности в колоссальных информационных слоях пограничных с медициной дисциплин. Нужно лишь связать разрозненные звенья в одну цепь. И тогда снова прорыв… и так без конца».
Палата 4114, май
Сегодня у меня лечебный гипнотический сеанс, катарсис. Так называется метод, с помощью которого достигается очищение подсознания пациента от плевел психотравмирующей ситуации. Этот термин введен в свое время Аристотелем для обозначения совсем других вещей, но прижился и в медицине. Для гипнолога это банальная ситуация, но у меня особенный случай. Больная утверждает, что на нее наведена порча, сглаз, и объективные данные таковы, что их трудно истолковать в традиционном ключе. Ведущий симптом фобии — пароксизмы ночного страха. Общая картина такова: некое аморфное существо, несущее несомненную угрозу, приближается к ней во время сновидений. Сомнический субъект не издает звуков, не совершает угрожающих жестов. Но его присутствие в картине быстрых сновидений сопровождается нарастающим страхом, завершающимся конвульсивным синдромом. Сновидения не еженощные, они связаны с определенными фазами Луны.
Вначале картина казалась очевидной. Сходная симптоматика давно описана в специальной литературе. Когда эта женщина попала ко мне — привели знакомые, она уже вся обросла диагнозами от симптоматического психоза до неврозоподобной шизофрении. Между тем у нее полностью отсутствовали какие-либо психопатологические симптомы. Красивая, спокойная, владеющая собой женщина. Аналитический склад ума, адвокат… Два языка, кандидат в мастера спорта по плаванию. 35 лет…
В свое время я уже обжегся на сглазе. Она чем-то неуловимо напоминала ту, не уходящую из памяти, и это решило дело.
Спокойно рассказала о своих проблемах. Даже в самые эмоциональные моменты никаких следов рисовки, истерической манерности. Скорее самоирония и глубочайшее убеждение в том, что преследующие ее видения имеют под собой реальную почву.
— Понимаете, до тридцати трех лет я чувствовала себя великолепно. Были какие-то мелочи, но это не в счет. Все началось после того, как развелась с мужем… Встретила одного человека. Все было хорошо, но однажды ко мне подошла женщина. Как потом я узнала, одна из его бывших привязанностей. Красивое восточное лицо, но злое, глаза своеобразные — бездонные, словно сгустки тьмы. Спросила сразу: «Хорошо тебе?» Помолчав, добавила: «С ним…» Я не неженка, могу держать удар. Ответила: «Хорошо». Она повторила: «Очень хорошо?» Меня это начало раздражать, и я сказала: «Как никогда». Тогда она так зловеще, медленно, знаете, как при рапидной съемке, я это хорошо запомнила, распахнула свои глазищи. Ничего особенного в тот момент я не почувствовала, но, уходя, она прошептала: «Скоро будет еще лучше…»
Вероятно, в этом месте все начинали задавать вопросы, и она к этому уже привыкла. Но я молчу, вспоминаю свое. Примерно в то же время все происходило и у меня. Нет, чуть раньше… Как все-таки сходны судьбы человеческие…
— Этой женщины я больше не видела. Но дня два или три спустя, вечером я возвращалась с работы. Я живу в Ясеневе, там в некоторых местах лес подходит прямо к подъездам. Я ни о чем не думала, только чтобы быстрее дойти до дома. И вдруг меня словно что-то толкнуло. Я обернулась и среди деревьев увидела это… этот объект. Не могу его описать… что-то размытое, очертаниями отдаленно напоминающее человеческую фигуру. Мне было просто неприятно, не более… Я вошла в подъезд, и в ту же ночь это исчадие явилось мне во сне. С той поры я не знала покоя.
Пока она рассказывала, я обдумывал ситуацию. Явных психопатологических стигматов нет, но это ни о чем не говорит. Вопрос как будто ясен. Заурядный конфликт. Он, она, оставленная любовница… Затем угроза. Она говорит, что отнеслась спокойно, но это вздор. К явным угрозам нельзя относиться спокойно, подсознательное напряжение остается. Потом некий бесформенный объект, поразивший воображение, недаром она ощутила какой-то толчок. Это видение усилило напряжение, формируя патологический очаг. Надо поинтересоваться, нет ли перед домом предметов, очертаниями напоминающих человека. Любопытно, как ко всему этому отнесся ее партнер? Некрасиво, но нужно узнать. Возможно, он заметил то, на что не обратила внимания она…
— А мы расстались довольно скоро. Я думаю, его испугала перспектива спать в одной постели с душевнобольной. Понимаете, я много прочла по этому вопросу, знаю, что все это может означать. Но у меня не отягощена наследственность, мне приходилось тонуть в Красном море, в акульих местах. Я могу владеть собой. И прекрасно понимаю, что диагнозы, которыми я обросла, это от бессилия, от следования традиционным трафаретам. И я не верю в болезнь. Это другое.
Я слушаю, не перебивая. Милая женщина, душевные болезни не щадят никого. Особенно вот таких, склонных к самоанализу… Но не кисейная барышня, действительно может держать удар. И не верит в болезнь… А я вот в том, в своем случае, не поверил в другое.
— Тамара Сергеевна, вы ведь бывали в различных медицинских учреждениях. Какие у вас впечатления?
Презрительно скривила губы. Красиво это у нее получается. Владеет лицом.
— О, да… побывала… Сыта по горло частными лавками. Похоть в глазах и алчность. Я неплохо разбираюсь в людях, адвокатура научила многому. Ответственно заявляю: в четырех центрах, где меня консультировали, я ни разу, подчеркиваю, ни разу, не встретила простого человеческого участия. Время — деньги, принцип конвейера. Видела этих истеричек в очередях ко всяким Чумакам, Лонгам. И вот что забавно — всем выходящим, как на принтере, штампуют одни и те же диагнозы: сглаз, порча, навет, чары… В вашей, академической сети таких слов просто не знают.
Страстно говорит и глазами сделала так, как будто что-то мешало ей смотреть… Есть у нее все-таки миллиграмм ненормальности, в хорошем смысле. Как у хемингуэевской Кэт Баркли: раньше я была совсем сумасшедшая, а теперь совсем-совсем нормальная…
— На каких академических кафедрах вы были?
— На многих. У меня влиятельные друзья… Скажите, Олег Иванович, почему везде такой прагматичный, такой однообразный подход? Если привиделось что-то — значит, иллюзии или галлюцинации. Если общалась с пришельцами или контактировала с космическим разумом, непременно шизофрения? Почему традиция такова, что нарушается принцип презумпции и сомнение в необычном трактуется в пользу недоверия?
Господи, это она меня убеждает. Ну пусть, может, подбросит какую-нибудь идею…
— А почему бы и нет? Традиционные методы самые надежные.
— Вы же сами в это не верите! Посмотрите вокруг. Двадцатый век отравил Землю, нарушил привычный уклад. Атомом разрушил экологию, химиопрепаратами ударил по генам, стрессами — по нервам. За полвека произошли перемены, каких не случалось за предыдущие десять. Очевидно, что академические дисциплины могут объяснить многое, но многое и не могут. Именно теперь, в этот разрушивший сложившиеся стереотипы век, и нужно менять методологию. Когда я узнала, что здесь, в больнице, на уровне научном занимаются всеми этими артефактами от медицины, я напросилась сюда. Мне известна статистика. Шестьдесят процентов артефактов можно истолковать двояко, тридцать пять процентов откровенной симуляции или желания заставить о себе говорить. Но ведь остаются два-три процента, которые не укладываются ни в какие схемы. С ними надо что-то делать!
Видимо, Тамара хороший адвокат, если так умело расставила акценты. Доказала, что голова светлая, и дала понять, что ей некуда больше идти. Это всегда обязывает. К тому же тот случай, терзающий память… Если что-то есть, в этот раз не пропущу.
Так все и началось. Положили ее в палату на четвертом этаже. Взяла с собой гору книг по истории права. Многие (римских правоведов) в подлиннике, на классической латыни. Сразу же зачастили поклонники, на «опелях», «мерседесах». Приходилось гнать. Они, видимо, не привыкли, дело доходило до прямых угроз. Обследование не выявило никаких аномалий. Наши психиатры единодушно сняли шизофрению. Значимых патологических знаков не обнаружили.
Тамара это восприняла совершенно спокойно — не сомневалась ни минуты. Ко всем другим обследованиям тоже отнеслась нормально — привыкла за два года. У нас правило: до тех пор, пока пациент всесторонне не изучен, никаких параклинических методик. Собственно говоря, в чем новаторство палаты 4114? Успех и неуспех здесь рассматриваются как одинаково важный результат. Это естественное, ничем не ограничиваемое течение процесса чрезвычайно значимо для объективного поиска. Наши ведуны и экстрасенсы — это те, кто прошел за пять лет академический и нравственный отбор, кто не требует гонорара… по крайней мере в этой больнице. И те, чья реальная помощь больным достоверна. Осталось всего несколько человек, зато работают на совесть. Не надо думать, что это какие-то отшельники из пинежских лесов. Самые обычные люди — бухгалтеры, инженеры… Но это все, что известно о них.
Что такое колдун? Что такое экстрасенс? Неизвестно. Скорее всего разница в магической атрибутике. Один просто накладывает руки, а другой накладывает их с приговором. Как проверить? Тоже неизвестно — нет приборов, нет научных характеристик. Один из парадоксов параклинических методик: то, что выходит за пределы академического круга и не признается официальной медициной, все равно изучается с научных позиций. Ничего не поделаешь, иначе не понять.
..Вот показатели колдуна, вот ведуньи, вот экстрасенса. При сходных заболеваниях они примерно сходны. За пять лет накопился громадный статистический материал. Главное, окрепло убеждение в том, что они могут, хотя и не всегда, добиться успеха. Возможности зависят от многих факторов, в том числе и от фаз Луны. Немного за пять лет. Но зато накопился опыт, помогающий отличать сенсора от трепача.
Что сейчас происходит повсеместно, особенно в глубинке? Приходит некто и говорит: «Могу все». Делает глаза, машет руками. И люди верят, особенно если он таскает с собой для демонстрации несколько исцеленных. Есть такая категория несчастных женщин с врожденными астеническими неврозами. В народе их зовут «пройди свет». И действительно похожи: худые, бледные, с блеклыми глазами, с вечным страданием на лице. Повысишь голос — перестанет дышать, покажешь палец — оживет. Вечные головные боли, потливость, одышка, метеозависимость, сердцебиение. Самый подходящий материал для шарлатанов. Главное — они легко поддаются внушению и верят в то, что говорят. Когда такая с эстрады рассказывает, рыдая, о хорошем докторе, спасшем ее, люди верят. Сама обманутая, невольно помогает дурить народ. Да и попробуй не поверить, ведь некуда больше пойти. Это самый больной вопрос: как убедить людей не верить шарлатану? «Я зарядил вас, используя божественную силу…» А в душонке мысль: на мой век дураков хватит… Такие «целители» никогда не придут поработать в клинику под контролем. Но ведь есть и другие. Поэтому и возникает много вопросов.
Вопрос первый: как они могут? Индивидуальным биополем? Если да, то что это такое? Зафиксировать его не удается. Если нет, то чем? Теорий много, фактов — ноль.
Вопрос второй: все ли могут? Или только избранные? Вопрос не дискутируется — нет фактов. Точнее, то, что есть, трактуется двояко.
Третий вопрос: почему иногда могут, иногда нет? Что влияет, каким образом?
Вопросы, вопросы… Ясно, что основа основ в загадочном «черном ящике» — вместилище полутора килограммов серого и белого вещества — головном мозге. Без конца можно говорить о том, что он изучен плохо или не изучен вовсе. Закрадывается сомнение в том, что, изучая его биохимизм и электрическую активность, мы действительно получаем информацию о работе. Но мозг — это слишком сложно, чтобы можно было касаться походя…
Когда в конце первой недели я обследовал Тамару Сергеевну иридодиагностическим методом, то именно в области мозга обнаружились необъяснимые патологические знаки.
Иридодиагностика — как раз одна из тех нетрадиционных методик, которые, будучи совершенно не объяснимыми, предоставляют ценнейшую информацию о состоянии организма. Современного научного обоснования не имеет — так отмечено в энциклопедическом словаре. Но эта не имеющая материалистической трактовки дисциплина позволяет, заглянув в будущее, предвидеть болезнь до стадии ее клинической реализации. Идеал профилактики… Ирис — по-гречески радужка. Это тот пигментный слой, который определяет цвет наших глаз. Оказалось, что в нем закодирована сложнейшая и исчерпывающая информация о человеческом организме. Это кажется невероятным? Нисколько, если учесть фантастическую сложность этого микроскопического образования площадью в один квадратный сантиметр. Возьмите увеличительное стекло, и вы увидите, как волшебно меняется привычная картина. Там, где только что были карие, синие, зеленые, маленькие, большие — обычные человеческие глаза, вы увидите неземной, сюрреалистический пейзаж. То же самое происходит, если вы входите в густой лес, который только что оглядывали с высоты. Так же меняется травяной ковер, когда мы склоняемся к земле, чтобы всмотреться в переплетение стеблей. Дальше, глубже — спутанные бархатистые нити, ветвящиеся волокна, нежнейшая бахрома, обволакивающая ведущие в бесконечность, ни на что не похожие пути.
Тем, кто убежден в простоте человеческого физиоса, нужно почаще всматриваться в этот космический хаос. Это способствует смирению. Если воспользоваться специальным прибором, число деталей возрастает неизмеримо. И каждая несет информацию о прошлом, настоящем и будущем организма. Сложно научиться считывать эту информацию? Врачу — не очень. Гораздо сложнее научиться различать неочевидное. Это такое же искусство, как чтение между строк. Здесь мало знаний, необходимо особое чувство предвидения. Оно развиваемо. Есть даже специальный термин — «интуитивное клиническое мышление». Очень помогает в неясных ситуациях.
К сожалению, развиваемо не у всех. Тем более не у выпускников десятидневных коммерческих курсов, которые успешно дискредитируют древнейшую методику, возникшую за полторы тысячи лет до Гиппократа. Как могла она зародиться в эпохи, когда само понятие медицины было условно, неясно? Много тайн хранит прошлое…
Зона мозга расположена на иридологической схеме примерно на двенадцати часах. Это как на циферблате — каждому органу свое время. Зона малоинформативна, чрезвычайно сложна для анализа. «Черный ящик» и здесь оправдывает свою репутацию.
Радужка у Тамары Сергеевны великолепна. Из расспросов я знаю, что долгожители у нее в роду по обеим линиям. Что ж, весьма похоже. Поверхность радужной оболочки плотная, гомогенная. Структурные элементы прилегают друг к другу так плотно, что просветы совершенно не видны. Пигментные клетки — хроматофоры — сияют. Пигментная кайма зрачка бархатистая, широкая. Прекрасная сопротивляемость, патологические знаки практически не видны. Редкостная радужка, особенно среди горожан…
И все же, когда сосредоточился на зоне мозга, какие-то тени, как прозрачные облачка, поплыли перед глазами, словно клочья тающего тумана скользили в проекционном сегменте древних отделов ствола мозга. Совершенно неясный симптом, нигде не описан… Что бы это могло означать? При максимально возможном увеличении картина остается прежней: на площади в десятую долю квадратного сантиметра непрерывно движется нескончаемая вереница дымчатых пятен, волн кружевного тумана. Как будто что-то знакомое… И вдруг — словно удар. Я вспомнил, где мог видеть эти прозрачные облачка. Четыре года назад в глазах у Милены плыл тот же хоровод прозрачных теней. Тамара почувствовала, что что-то произошло. Отодвинулась от прибора.
— Что-нибудь увидели, да?
— Да, увидел…
Вздохнула с облегченьем. Казалось, радоваться нет причин. Хотя и понять можно — наконец хоть что-то…
— Расскажете? Или… секрет?
— Что вы! Какие могут быть секреты?
— Что вы увидели? Порчу? Сглаз?
Она подалась вперед так стремительно, что я испугался, как бы не разбила лицо о щелевую лампу. Вся сплошной порыв. Такая не пощадит ни себя, ни других. Все они такие, компенсированные интроверты. Холод снаружи, огонь внутри…
— Не так все просто, дорогая. Собственно говоря, определенного ничего. Если бы не один сходный случай, я вообще ничего не понял бы.
— Значит, было что-то похожее?
Некоторое время я колебался — рассказывать ли? Да почему же нет? Надо исправлять свои ошибки. Хотя какие ошибки? Просто тот невозможный случай, когда неведомое вторгается в нашу жизнь.
— Было. Четыре года назад. С одной моей знакомой… Близкой…
Она по-детски наклонила голову:
— Можно рассказать?
— Теперь все можно. Дело прошлое… Она была художником-оформителем, чем-то похожа на вас… независимостью, свободой…
Сразу же реакция:
— Была? Она… что?..
— Нет. Надеюсь, что нет. Не спешите, все расскажу по порядку. Была фанатично помешана на культуре тела, на тренажерах изнуряла себя до посинения. В отношениях была полная свобода. Никаких обязательств. Вместе — пока хорошо. Наверное, это самое мудрое, что может быть в межличностных отношениях. Но в этом мире условностей даже самое мудрое оборачивается своей противоположностью… У нее была работа в духе времени — оформляла гостиные в замках новых русских. Они тогда только начинали заполнять Подмосковье. Гонорары позволяли все… Обожала путешествовать… Одно из этих путешествий закончилось трагически. В тот раз тургруппа отправлялась в Индию, в долину Инда, в центр древней хараппской цивилизации. Был какой-то религиозный праздник — паломники стекались со всей Западной Индии. Аскетичные лица, безумные глаза, грязь, вонь — дно Азии без прикрас. Так вот, ее внимание привлек какой-то индус. Кастрат, живот громадный, безобразный. Ногти в полметра, извитые, как серпантин. Он танцевал какой-то религиозный танец. Вероятно, рассматривать его не следовало — он раза два посмотрел на нее злобно. Но Милену, как художницу, заинтересовало это экзотическое уродство. Тогда фанатик прекратил свой танец, опустился на четвереньки и исподлобья взглянул на нее, тяжело, угрюмо. Одна рука на затылке, другой сжал свой подбородок. Потом рухнул на бок и застыл. А через секунду она сама почувствовала смертельную, опустошающую слабость, как будто из нее отсосали жизнь… Очнулась в отеле. Знакомые привели, и она проспала сутки. Через неделю начались кошмарные сновидения, жуткие головные боли. Страхи, сводящие с ума. Перепробовали, кажется, все, вплоть до наркотиков… Диагноз так и не был установлен. Страхи нарастали. Тогда на иридоосмотре я заметил эти туманные пятна. Те, что сейчас видел у вас… Она боролась еще месяца два…
— И чем все закончилось?
— Она исчезла. Ушла из дома. Удалось установить, что из вещей взяла только плащ с капюшоном, деньги. Еще какие-то мелочи…
— Ночью, в Луну?
— Да, ночью. В последние дни мы не встречались.
Боже мой, даже это ушло из памяти… Полнолуние… Она уходила в ночь, а я на даче рассматривал в бинокль кратеры на Луне…
Тамара уткнулась лицом в ладони:
— Значит, меня ждет то же самое?
— Нет. Теперь мы вооружены лучше. Следующий этап — наши медиумы…
Что бы ни утверждали поборники врачебных откровений, человека нельзя лишать уверенности в благополучном исходе. Даже если не уверен сам, даже если нет надежд… Не надо никаких диспутов, достаточно посмотреть в глаза. Тусклые, угасшие у человека, узнавшего правду, доживающего дни. Это как камера смертников, ожидающих исполнения приговора. Без преувеличений. Палата, камера… все равно ее уже не оставить. Последний приют. Нет сил смотреть в глаза приговоренного. И другие глаза, живущие верой… Такая ложь во спасение неизмеримо милосердней. И всегда
остается место чуду. Это никогда нельзя сбрасывать со счетов, как бы ни был мал процент этих чудес…Она подняла голосу:
— Когда?
— Скоро… Может быть, даже завтра…
Так что это? Сглаз, порча? Не знаю. Не знаю даже, что это такое. Традиционная, классическая медицина не знает такой нозологии. Правда, теперь за подобные предположения не отбирают диплом. Просто ухмыльнутся за спиной. Конечно, проще влепить какую-нибудь неврозоподобную шизофрению. Тем более, что память еще свежа. Не так давно этим диагнозом вовсю пользовались в борьбе с потрясателями социалистических основ. Справедливости ради надо отметить, что еще указом Петра Великого предписывалось считать душевнобольными всех, кто выступал с критикой государственного устройства и православия. Чаадаеву пришлось испить сию чашу. Через сто лет мартиролог военной психиатрии был уже необозрим…
Зачем тогда она нужна, такая медицина? Все очень просто — другой нет. Можно сколько угодно протестовать, доказывать, негодовать, но до тех пор, пока не появятся подтвержденные точными инструментальными исследованиями факты порчи, сглазов и прочей мистики, все будет по-старому. Вежливые улыбки, ухмылки, намеки на переутомление. Любые рассказы о наведении порчи будут восприниматься как игра расстроенного воображения. Вот так обстоят дела — одно направление не признает выявляемые факты, другое не может их подтвердить…
На медиумов надежда слабая. В абсолютном большинстве они не имеют медицинской подготовки. Все их характеристики хороши для эстрады. Ну холод, ну провал, что еще… концентрация полей, выбухание ауры, наконец черные энергии… Нет информации, которую можно исследовать, анализировать. И они избалованны, эти медиумы, вкусили восторги толпы. Обижаются на замечания, на контроль. Если бы хоть был эффект от их пассов… Но доказательный эффект невелик, не ноль, но невелик.
Конечно, можно плюнуть и жить как все. Но трансцендентальное захватывает. Кто хоть раз соприкоснулся с этим, уже не знает покоя.
С Тамарой все получилось, как я и предполагал. Хотя и надеялся — бывают случаи, когда экстрасенсам что-то удается. Тогда они преображаются. Не люди — боги. Глаза сияют. Возможно, это самовнушение, но мне кажется, даже воздух кабинета, где они работают, становится другим. И безнадежные поднимаются с одра. Это без дураков. Видел сам. Есть полностью документированные истории болезни. С этим не поспоришь. Есть рабочая гипотеза, что чудо возможно, когда биополе больного совпадает с определенными параметрами личного биополя сенсора. Но что это за параметры? И где оно, это биополе? Вопрос неясен. А без четкой системы доказательств опять улыбки и неизбежное определение: шаманы.
И все-таки в современной медицине формируется направление, замалчивать которое уже нельзя. Но внедрить еще невозможно. Не пробили часы. Не следует думать, что это еще один из парадоксов XX века, так было всегда. Нелегко новому пробивать дорогу. На военных надежда слабая. Если что-то и есть — молчат… Судя по некоторым данным, пребывают в той же стадии накопления статистического материала. Но люди… Что делать с людьми? Люди не могут ждать. Такие, как Милена, как Тамара, и другие, которые угодили в психоневрологические клиники и, задавленные нейролептиками, потеряли себя. Хотя… Может, им-то и повезло? Как знать…
Я наблюдал из смежного кабинета за экстрасенсом, колдовавшим над Тамарой Сергеевной. Она спокойна. Он тоже. Строгие глаза у обоих. Никаких запредельных фраз, типа: «Сейчас сила Космоса начнет действовать на вас…» После нескольких пассов он сосредоточился на теменной области. Надолго застыл. Покраснел лицом. Стал поднимать руки так, словно в них пудовые гири. Потом еще раз… после паузы еще… Но я уже вижу: все зря, нет того огня… Она, нетерпеливая, несколько раз спросила: «Что? Ну что?» — «Ничего…»
Да, он что-то ощутил. Какую-то деформацию ауры. Обнаружил непонятную деформацию энергетических вихрей. Чужеродные, патологические флюиды, наложившиеся на индивидуальный биологический ритм. Все слова, слова, малоценные с практической точки зрения. Ведь исправить патологии он не смог.
Тамара разочарована. Я тоже. Всегда надеешься на чудо. Раньше работа медиума фиксировалась на кинопленке. Производили съемку в специальном режиме. Накопили гору материалов: сигнатуры напряжения — непонятные блестящие зигзаги, вырывающиеся из головы медиума в момент наивысшего сосредоточения. Кластеры микролептонов — настоящие фейерверки энергетических полей, цветными бутонами охватывающие верхнюю часть тела. Еще какие-то феномены, которые все называют по-своему. Потом бросили. Не имеет смысла. Отсутствует главное — опора на научное понимание процесса.
Тамара расстроена, но держится молодцом. Спросила только:
— Будете пробовать ворожею?
— Да, конечно… — Хотя ясно, что будет все то же.
— Когда?
— Вероятно, завтра. Вечером я созвонюсь. Слушайте, а что у вас с глазами?
Глаза лихорадочно блестят, белки покраснели из-за расширенных капилляров. Два дня ею занимались другие врачи. Я ее не видел с начала недели. Оказалось, она не спит вторые сутки. Принимает сильнейший психостимулятор — ортедрин. Принес какой-то из поклонников.
— Зачем, Тамара Сергеевна?
— Полнолуние… два-три дня ночные страхи… — не договорила.
Мне показалось на языке было: «чудовищны»…
— Не хочу, чтобы видели они. — Это она о других пациентах. Вот так… А я не могу помочь.
— Тамара Сергеевна, завтра обязательно. Держитесь!
Промолчала, только грустно посмотрела серыми глазищами.
Ворожея не помогла. Вскрикивала, металась, только волосы на себе не рвала. Нагнала тоску на нее и на меня. Сказала только, что наведена очень сильная порча. Нужен очень сильный колдун.
Когда она ушла, Тамара призналась, что к ней уже неделю ходят наши психиатры. Предлагают начать свое лечение, пока не поздно. Она даже не сказала: «На ваше усмотрение». — «Как вы скажете, так и будет». Верит. А это — как нож.
Реально оставалось два пути.
Длительный наркотический сон, выключающий мозг и дающий ему передышку. Это могло помочь. Но… вспомнился один из рассказов Брэдбери, где во сне мозг героя превращался в поле столкновения чужих разумов. Пока он спал, эти неведомые сущности сражались за его тело. В конце концов товарищи, не зная об этом, его усыпили, и он скончался во сне. Ну их, пророчества фантастов. Чем не шутит черт, тем не брезгует и Бог. Повременим.
Второй путь в некотором роде традиционный, но лишь когда воздействие имеет точкой приложения невротический круг расстройств. Это гипноз. «Микроскоп души», как в свое время называл его Фохт. До известной степени это так. Правда, уже творец аутотренинга
Шульц назвал гипноз психической лейкотомией. Звучит страшновато. Но сам он, судя по работам, этим путем не пошел. Пошли другие, и сразу же все материалы легли под сукно. Методика столь же великолепная, сколь и неясная по механизму своего глубинного воздействия.Как всякая неясная методика, она капризна. Иногда результаты ошеломляют. Иногда — отсутствуют. Нередко реакция парадоксальна. А иногда из глубин психики выплывает такое, что заставляет гипнолога оставлять медицину и затворяться в четырех стенах. К счастью, такое случается нечасто. Но сам факт, что несложные, в общем-то, пассы приоткрывают дверцу в глубины «черного ящика» и выглядывает оттуда нечто, не поддающееся осмыслению, может надломить самого стойкого материалиста. И она только приоткрывается, эта дверца, никогда не распахиваясь до конца. Никогда.
В случае с Тамарой Сергеевной глубокий гипноз должен помочь. При условии, конечно, что ее сомнические фобии не итог воздействия, по поводу которого до сих пор приглашают попа с кадилом. А где-то в подсознании постоянно живет страх — как раз тот самый случай… Невероятный…
Когда рассказал ей о том, что собираюсь делать, она ожила. Вспыхнули глаза, лицо осветилось.
— Это поможет?
— Должно.
В манипуляционной кто-то работает — слышны голоса. Обычно мы договариваемся заранее, чтобы не мешать друг другу. Любопытно: кто это нарушил конвенцию? Судя по басу-октаве, это Дорофеев, колдун. В Москве редкий гость. Живет постоянно на Рязанщине, в озерной глуши. Бессребреник, ничего не требует лично для себя. Но результаты воздействия недостоверны, процент излеченных совсем невелик.
В ординаторской-сестринской сейчас одна процедурная сестра. А ближе к вечеру соберутся все наши: три кандидата, два аспиранта, два биофизика. И еще пять-шесть человек — обычные палатные врачи, на которых держится медицинский мир. Вообще вопрос о рангах в медицине непрост. Конечно, для народа «дважды герой», «трижды лауреат» звучит. Специалисты, те, кто понимает, что почем, по необходимости кланяясь лауреатам, своим знакомым советуют потихоньку: «Если хотите разобраться, только к Иванову. Или Петрову… — И уважительно добавят: — Диагност».
Все правильно. Лауреатство и звания можно выслужить. Уважение коллег — только заслужить.
По-настоящему звания отражают действительное положение вещей только на переднем крае. Там, где человек и созданная им школа одни. Никого рядом нет. Если не они, то никто… Здесь все без дураков, по справедливости… И то лишь до того времени, пока вокруг лидера не формируются свои ответвления, школы, в которых ученики становятся учителями. И тогда бой за истину с теми, кто оперился в твоем гнезде. Но так и должно быть, на этом стоит процесс познания. Бремя лидерства тяжело. Но без него нет движения вперед.
У нас пока все равны. Нет ни профессуры, ни учеников. И это понятно — не сформирована окончательная концепция. Даже о названии изучаемого предмета и то не можем договориться. Нетрадиционная медицина… параллельная медицина… паравертебральная медицина… Много предложений, мало идей. Но появятся идеи, будут и свои профессора.
Зато вон Зиночка смотрит как на полубога. Для нее главное, что доктор занимается колдунами.
— Зинаида, а где история Калмыковой? Что-то не вижу на столе…
— А ее забрали невропатологи. Заведующий приходил.
— Что-нибудь новое?
— Не знаю, Олег Иваныч… А чего нового? Уже всю изучили.
Действительно, что может быть нового? Мочу взяли, флюорографию описали… Счастливый человек Зина…
— В палатах все спокойно?
— Ага… Никто не умер. Только колдунья очень шумела.
Наверное, это Олимпиада. Она не умеет по-другому. Вечно чем-то недовольна.
— Грозилась, что больше не придет. Кричала, что надоело, когда ее проверяют.
Спасибо, Зина, простая душа. Но что делать? Проверок не любит никто.
Олимпиаду застал в палате. Здесь лежат женщины разных возрастов, разных судеб. И проблемы у всех разные, хотя много совпадающих черт. Но главное, что роднит их всех, это отсутствие, несмотря на всестороннее обследование, окончательного диагноза. Предварительный вынесен давно, у некоторых годы назад, а вот окончательный не дается. Все немного не так. И соответственно назначаемое лечение не дает должного эффекта.
— Вот что, Олег Иванович… Хорошо, что вы зашли… — Лицо у Олимпиады решительное, губы в ниточку. Собирается с духом. — Давно хотела сказать, мне надоели придирки Толкунова. Если бы хоть что-то понимал… Удивляюсь, как он вообще лечит людей…
Игорь Толкунов — наш гастроэнтеролог, диагност от Бога. Если уж он чего-то не понимает, значит, не понимает никто.
— Слушаю вас…
— Вот именно, слушайте… Почему всем хорошо, а вам не хорошо? Вы знаете, кого я лечу? — Перечисляет фамилии. — И все довольны! А у вас все недовольны и еще проверяют! Все, надоело! Больше не хочу иметь с вами дел! Никаких! Не хо-чу!
— Может быть, пройдем в ординаторскую? Поговорим…
— Никаких ординаторских! Вы не лечите людей, а так… Делаете вид. Пусть все знают! А я лечу! Вам не проверять, а молиться надо на меня.
Злые слова, но рассчитаны на публику. Видно, готовилась давно. И слова попадают в цель. Вижу по лицам больных. Вообще-то, наших сенситивов можно понять. Они идут нарасхват. Еще бы, не какие-то доморощенные шаманы, а консультанты московской многопрофильной больницы. Все слушают их, раскрыв рты. Гонорары соответствующие. Уважение, слава… А у нас работа за «спасибо». И проверки. Все в соответствии с академическими традициями.
— Вот что, Олимпиада Модестовна, как я понимаю, доктор Толкунов сообщил вам, что после проведенных вами неоднократных воздействий состояние больной не изменилось к лучшему. Вам известны принципы нашего сотрудничества: после лечения всегда следует контроль. О его результатах мы всегда сообщаем. Любые проверки — не недоверие, а попытка понять. И помочь вам. Мне жаль, что вы хотите оставить нас… Вы нам очень помогли. Но удерживать кого-то вопреки его желаниям не в наших правилах.
Этого она не ждала. Если бы я кричал, стыдил, брызгал желчью… Не на того напала.
— Так я ухожу…
— Конечно. Но помните, если вы захотите вернуться, все будут только рады. Последняя просьба: объявите о прекращении сотрудничества Петру Степановичу.
— Вот еще… Хорошо, я ему позвоню… Ну, я пошла… Прощайте?
— Всех благ вам, Олимпиада Модестовна. Не забывайте о нас.
Да, нелегко рвать старые связи. В дверях замедлила шаги… Может быть, еще вернется? Так уходили многие. Некоторые теперь гремят на телевидении, в прессе. Но вот парадокс: все те, кто гремит, любыми способами избегают строгого научного контроля своей деятельности. Хотя, если вдуматься, какой же это парадокс?!
Петру она, конечно, не позвонит. Слишком это стыдно — вставать в позу, когда факт профессиональной несостоятельности налицо.
Петр Степанович — наша опора. Друг главного. В прошлом крупный чиновник министерства. Почти все, чем мы располагаем, создано его трудом. Используя связи, три раза печатал отчеты о нашей деятельности в солидной медицинской литературе. Докладывал о статистических разработках на собрании Московского терапевтического общества. Как-то и я пошел с ним. Такого позора никогда не было. Петр, маленький, лысый, взволнованно щебетал с кафедры под прицелом ста пар ироничных глаз. Членкоры, доценты, профессора… Вежливые, скучающие лица. Корректные вопросы, облеченные в форму, недоступную пониманию главврача поликлиники. Петр краснеет, но гнет свою линию. Молодец. Потом опять вопросы, уже несколько раздраженные: что ему нужно, этому дилетанту, здесь, в святая святых? Вытирает лысину. Ищет глазами меня. Я не выдержал, взошел на подиум, как на Голгофу.
В подобного рода противостояниях главное — взять верный тон, перевести монолог в плоскость доверительной беседы, дать понять, что нет претензий на лавры первопроходцев. Заинтересовать. Мы, психотерапевты, это умеем.
Сказал о коллегиальности, о взаимопомощи, о том, что компетентное мнение столичной профессуры для нас бесценно. Рассказал о казуистических ситуациях в практике больничных врачей, о том, что отдельные случаи необъяснимы с традиционных, академических позиций. Вот исходные данные, вот протоколы — обследование, принятые меры, контроль… Факты! Но факты невероятные, не укладывающиеся в общепринятые теории. Вы умные, помогите! Посоветуйте, что делать нам, погрязшим в рутине многопрофильных больниц и поликлиник. В общем, все то же, что говорил Петр… И вижу: проняло! Появилась задумчивость на ироничных лицах. Значит, сталкивались сами, искали объяснений, бились в стену необъяснимого. Но молчат. Почему? Может, не хотят стоять вот так в середине амфитеатра, всеми фибрами ощущая невысказанные мысли более благоразумных коллег: «Нет, что он несет, этот чудак? Зачем это ему?»
Тамара Сергеевна поднялась ко мне навстречу. Странное все же у нее лицо. Есть такие — вечно тоскующие, ждущие вечно. Не чего-то конкретного, а скорее недостижимого в этой жизни. Счастье, как правило, заглядывает в их глаза, но так же неодолимо его сменяет печаль. Обрадовалась моему приходу. Это видно сразу. Отложила толстую книгу с латинским шрифтом. Дебаты с Олимпиадой Модестовной как будто не коснулись ее. У всех лица напряжены, а она спокойна.
— Здравствуйте, дорогая… Готовы к сеансу?
— Всегда готова…
Какой-то неприятный оттенок в голосе. Неужели потеряла надежду?
— Как спали? Без видений?
— Спасибо, не спала…
— Ну что ж… Пойдемте.
Наверное, это все же Олимпиада. Истеричная дура. Нашла время для спектакля. Может, пока не поздно, перенести сеанс? Психоэмоциональное состояние Калмыковой не для катарсиса. Ладно, посмотрим… Вот так, сразу, отменить было бы неверно.
— Олег Иваныч, историю принесли. Вы спрашивали.
Это Зина. Не самый подходящий момент, но лучше поздно. Что там написали невропатологи? Дешифровка электроэнцефалограммы… Что это — запись во время быстрого сна? Интересно, когда успели, я не знал. Так вот оно, видимо, то самое сновидение. Ритмы повышенной частоты… суммация ритмов… растут пики, острые волны… дезорганизация биопотенциалов… Все, пробуждение. А это что? Пробуждение сопровождалось судорожным припадком. Введен валиум. Приписка: «Негативно реагировала на проведенное исследование». Еще бы… Накачали снотворным, а после присоединили электроды. Исследователи! То, чего она страшилась больше всего, произошло по вине тех, на чью помощь она рассчитывала. Теперь понятен ее тон.
— Тамара Сергеевна, я хотел бы…
— Если это по поводу ночных дел, не хочу говорить… Все забыто.
Раз забыто, не будем обсуждать. На ЭЭГ — картина манифестирующего конвульсивного синдрома. Он развивался постепенно, исподволь. Специалисты не могли этого не заметить. И все же сидели наблюдали. Хотя из анамнеза известно, чем завершаются у нее такие сны. Цена исследования — ноль. Последствия психической травмы сейчас невозможно оценить.
Вот и манипуляционная — комната в восемнадцать метров. Зеленоватые шторы, приглушенный свет. Никаких отвлекающих предметов. После рязанца остался какой-то трудноопределимый запах — вероятно, жег свои травы, но не раздражает. В середине комнаты гипноскоп. Так звучно называется аппарат, позволяющий воздействовать на пациента сразу же с помощью нескольких раздражителей — звуковых, тактильных, световых. Толку от него немного, но иногда облегчает работу, особенно при контакте с истеричными субъектами. Мягкое кресло перед гипноскопом.
Тамара Сергеевна как будто спокойна, даже шутит. Но это, пока речь идет о пустяках.
— Вы представляете себе, что такое гипноз?
— Весьма смутно… в самых общих чертах…
— Могу вас заверить, что специалисты представляют так же. А если более конкретно?
— Это когда с человеком что-то делают против его воли?
— Вовсе нет, дорогая. Это из области легенд. Во всяком случае, к медицине это не имеет отношения.
— Но все же возможно?
— Как вам сказать…
В самом деле — как? Это один из базисных вопросов. Сотни лет не утихают споры. Коротко об этом не скажешь — слишком от многих факторов зависит возникновение гипнотического состояния. Но меня это устраивает. Я хочу, чтобы Калмыкова разговорилась.
— Вам приходилось бывать в Индии?
— Нет. Если вы о бродячих факирах, то я видела их в Таиланде.
— Они показывали фокусы?
— Да. Взлетали, проходили сквозь стены…
— И какова была ваша реакция?
— Не было реакции. Я видела, что они продолжали сидеть на том же месте.
— А реакция окружающих?
— Часть клялась, что видела полет. Часть реагировала так же, как и я.
— Вот вы и ответили на свой вопрос. Вряд ли люди, платившие за демонстрацию фокусов, желали, чтобы их одурачили. В то же время этот феномен может оказаться банальным аутогипнозом. Понимаете? Есть люди, которые видят то, что очень хотят увидеть. Их процент весьма постоянен на любых широтах. Если в зале соберется триста человек, можете быть уверены, что три-четыре обладают повышенной внушаемостью. На этом основываются публичные фокусы гастролирующих гипнотизеров. Им стоит сказать слово — и бедолага в их власти. А публика рукоплещет: какая воля у этого маэстро!
Рассказываю ей о разных типах личности, о различных реакциях на суггестивное воздействие гипнотизера. Она слушает заинтересованно. На самом деле вопрос о гипнотическом порабощении вопреки воле гипнотизируемого гораздо сложнее. На сеансах тех же факиров неоднократно проводились исследования гипнотического воздействия на специально отобранных добровольцах, получивших задание ни в коем случае не поддаваться внушению. Бесстрастная кинокамера фиксировала все детали уникального эксперимента. Сложная гамма чувств на лицах. От удивления до восторга и панического ужаса, когда факир внушал гипнотизируемым образы змей или голодных пантер. Молодые, здоровые люди бились о стены пустой комнаты, пытаясь скрыться от фантомов. Самое же главное, что гипнотизер за все время сеанса не произносил ни одного слова. Просто молчал, присев на корточки в углу.
С позиций современной академической науки это необъяснимо.
Как проходят сеансы лечебного гипноза? По-разному, но все методики роднит одно — словесное внушение гипнотизера, на которое реагирует пациент. Здесь в принципе все ясно и конечная реализация вербальных установок объяснима. Гипнотический эффект достигается посредством формулировок, произносимых вслух. В случае с факиром отсутствует главное — объективный субстрат, с помощью которого производится суггестия.
Есть одно объяснение — метафизическое. За него тысячелетние легенды о великих учителях — магах, факирах, кудесниках, — не тускнеющие со временем и в общих деталях совпадающие в самых различных регионах планеты. Главное в этих легендах — почтительное изумление перед внутренними резервами человеческой психики, несокрушимой волей и гипнотической силой полубогов, сумевших развить в себе изначально присущее человеческой природе. И робкая надежда на то, что это станет доступно не только полубогам. В сущности, метафизики в этом не так уж и много. Просто до сих пор никому еще не удалось приступить к НАУЧНОМУ исследованию души.
Душа… Что это? Сколько ее изначальный, сакральный смысл вытравливали из обихода за последние три четверти века. И ничего. Гонители сгинули, а она вновь смущает умы. Ее не устранить из лексики императивными декретами. Слово-символ, со смысловым периметром, неизмеримо превышающим номинал…
«Душа ее простилась с телом, и она увяла совсем молодой». Это знакомо. Или еще: «Она сожгла душу и прожила сто лет». Да, иногда так спокойнее. Но как совместить эти взаимоисключающие фольклорные постулаты? Так что с волевым порабощением еще ничего не ясно…
— Олег Иванович, если можно, подробнее о том, что вы собираетесь делать…
— Это само собой. Вас никогда не пробовали гипнотизировать?
— Не-ет… Скорее нет… Если только это можно назвать гипнозом: «В моем взгляде сила… Она входит в вас все глубже и сильнее…»
Интересные у нее глаза. Красноречивые. Если уж ненависть — так ненависть. Любовь — так любовь. Сейчас они выражают презрение. Поклонникам на «мерседесах», должно быть, не легко с такой.
— Олег Иванович, еще один вопрос. Я достаточно владею английским и читала соответствующие публикации… У американцев я встретила термин «ментальный трансфер»… — Она называет несколько фамилий. — Как по-вашему, это объясняет феномен с бессловесным внушением?
Для неспециалиста она поразительно ориентирована. Некоторые фамилии мне знакомы, некоторые — нет. Но смысл термина, разумеется, ясен. Это так называемый психоэнергетический перенос или внедрение мысленных установок в психику визави с целью достижения определенного эффекта. В сущности, термин «ментальный трансфер» объясняет все. Вот только практическая польза от этого объяснения пока равна нулю.
— Вы допускаете возможность этого явления?
— Теоретически — да…
— Вероятно, если кто-то очень злой обладает такой возможностью, он способен и на сглаз?
Как я не хотел разговора о порче перед сеансом! Но, видно, придется говорить. Кто-то очень злой. Злой и очень способный… Наверное, он воспользовался бы своими способностями более глобально. Хотя… кому ведомы пределы этих способностей?.. Может быть, это предел?
— Я понимаю, почему вы молчите. Но уверяю вас, я наполовину мужчина. Когда я не хочу поддаваться женским слабостям, я не поддаюсь. Со мной можно говорить…
Вижу, что можно. Поэтому столько времени и трачу на разговоры. Такой вот неженский склад личности необходимо соответственно готовить.
— По-видимому, у врачей развивается соответственный тип мышления. Вы слишком много знаете о человечках и поэтому в своих суждениях предельно конкретны. А вот у меня после чтения разыгралась фантазия. Я понимаю, что смешно обсуждать явление, не будучи уверенным, что оно вообще возможно. Но ведь заговоры старухами бородавок, заикания, грыж — факт установленный? Я читала об этом…
Да, читал и я. Более того, сталкивался лично. Бабуля мяла своими ревматическими пальцами папилломатозные образования на лице молодой женщины. Бородавки застарелые, шероховатые, с бугристыми выступами. Разминала молча, без мазей или примочек. На лице — капли пота, глаза прикрыты. Физически ощутимо усилие, вкладываемое целительницей. Весь сеанс шесть с половиной минут. На третий день бородавки отвалились. Естественно, как дозревшее яблоко падает с яблони. Женщина до сих пор иногда заходит, показывается. Здоровая, розовая кожа.
У той же целительницы бывали неудачи. И не раз. Почему-то в отдельных случаях не срабатывало ее мастерство.
— Но если допускается возможность неясного, но несомненного воздействия во благо, почему же отрицается возможность точно такого же воздействия, индуцируемого прислужниками зла? Ведь это доказательство от противного — основной постулат римского права…
Кого она пытается убедить — меня или себя? Наверное, с помощью формальной логики можно вывести все, что угодно. Но в нашем положении это ничего не меняет. Я делаю все, что могу, и никогда не признаюсь ей, что если она права, то мои возможности скорее всего близки к нулю. Надо кончать беседу или отменять сеанс.
— Вот что, Тамара Сергеевна. Хочу, чтобы вы знали: я не верю в наличие у вас порчи, сглаза, наговора, чар, навета или любой другой оккультной чепухи. Поищем что-нибудь более конкретное. Но пока мы ищем, я хочу сделать все возможное для того, чтобы вы, по крайней мере, спокойно спали по ночам. Так вот, я собираюсь добиться внушением временной регрессии и возвратить ваше восприятие к факту психотравмы, полученной вами два года назад. Полагаю, что истинная ее причина амнезирована вами и служит источником настоящего невротического заболевания. Восстановление в памяти патогенных переживаний будет способствовать разряжению аффекта ассоциативным путем. Вам, вероятно, известно, что существуют три стадии гипноза: сонливость, обездвиженность и, наконец, стадия глубокого сомнамбулического гипноза. Гипнокатарсис возможен только в ней. От ваших усилий будет зависеть, удастся ли ее достигнуть.
— Я ничего не забыла, доктор. Понимаете? Ни-че-го… Но сделаю все, что от меня требуется. Что я должна? Расслабиться, ни о чем не думать, закрыть глаза…
— Верить, главное — верить, что исцеление возможно, что резервы человеческой психики безграничны, что добро крепнет вместе со знанием, а зло не всесильно, иначе оно давно бы уже властвовало над Землей. Спите и верьте, что ничего не будет сделано против вашей воли…
— Верить… верить… Верю… верю… верю…
Она расслабилась в кресле. Прикрыла глаза. Упала челка на лоб. Бледное лицо. Тонкая шея. Тени из-под ресниц. Что-то не так… Все не так… Суггестия, по сути, не началась. Мгновенный гипноз невозможен — не тот тип личности. Воля. Самоконтроль.
Вот что… Пальцы! Вдавлены в подлокотники так, что побелели кисти. Тело не касается кресла — упор на затылок и стопы. Что это может быть? Истерический гипноид? Есть такое осложнение гипнотерапии у глубоко истеричных субъектов. Не тот случай… Нет всхлипываний, характерных выкриков. Тишина. Только хруст фаланговых суставов и треск крошащихся холеных ногтей.
Зрелище жуткое. Впечатление такое, что из-под человеческой оболочки рвется наружу иная сущность — неистовая, устрашающая и, не находя выхода, разрывает человеческую плоть. Что может произойти? Разное… Кровь под ногтями. Кровь на губах. Мраморное лицо. Ждать больше нельзя…
— Тамара Сергеевна! Откройте глаза! Откройте глаза!
Голос гремит так, что вибрируют подвески на гипноскопе. В палатах, наверное, переполошились. С силой провожу руками по ее лицу.
Открыла глаза. Господи, что за взгляд! Испытующ, пугающ. Зрачки — как пятна мрака. В глазах ни тени сна. Совершенно осмысленный, холодный взгляд. Только ногти крошатся и хрустят пальцы, стискивающие подлокотники.
— Вы слышите меня? Отвечайте!!
— Без вопросов.
Что это? Ее голос? Женщины не могут так. Так говорят роботы в фильмах о бунтах машин. Не могут… Жуткий смех. Черный взгляд. Кровавый рот.
— Без вопросов.
Почему не позвал медсестру? Женщин гипнотизируют в присутствии свидетеля. Что бы это дало? Дыхание становится поверхностным. Понятно: мышечный тетанус, нарушена экскурсия грудной клетки. Медлить нельзя.
— Без вопросов.
Что делать? Подыграть?
— Хорошо, хорошо…
Снова смех. Гримаса сходит с лица. Разжались руки. В глазах ужас, внушенный фантомом, высвобожденным из подсознания.
— Что это было? Так близко он еще не подходил…
Сорванный голос, свист и хрип от перенапряженных связок… И это истерический гипноид? Не поверю никогда…
— Боже, что вы сделали! Я так верила вам…
Расспросы, уговоры. Все тщетно. Ушла в себя. В глазах ужас. Жестами показывает, чтобы отвел в палату.
Той же ночью она ушла из клиники. Мы сидели допоздна, обсуждали вопросы дальнейшей тактики ведения пациента. Так патетически пошло именуется на медицинском сленге ситуация, в которой врачи не знают, как поступить.
Полная Луна заглядывала в окно, дымила черемуха, надрывались соловьи в Царицынском парке… А она ушла, и вахтер на проходной ее не остановил.
Я говорил с ним позднее. До пенсии двадцать лет сопровождал этапы. Прапорщик. У таких рефлексы срабатывают бессознательно, как у притравленных псов. А здесь не сработал. Он клялся, что и в голову не пришло задержать. Только повела темным глазом, и он кинулся отворять.
Оставила личные вещи, книги. Мы потом несколько раз звонили ей домой, слушали длинные гудки. Дней через десять я не выдержал, поехал в Ясенево объясниться. Дом на косогоре, овраг. Лес, подходящий к подъезду. Все, как явствовало из анамнеза. На железной двери записка: «Тома, дорогая… Тоскую… Позвони». Другая, разорванная в клочки, на кафельном полу. Верно, еще кто-то тосковал…
Соседка из квартиры напротив ответила, не снимая цепочки с двери: «Слушайте, сколько можно… Она в командировке… Длительной…»
Я представился. Открыла дверь пошире. Взглянула с интересом. Возможно, что-то слышала. После молчания сказала глухо: «Она уехала… в командировку… Эх вы, доктора…»
Наверное, это справедливо. Что еще можно сказать специалисту, который не в состоянии помочь?
Из дневника доктора Иноземцева О. И.
«Гиппократ… Что донесли крылья Хроноса о нем, жившем на заре почти уже легендарных эпох? Высокие моральные качества, кодекс чести врачей. Основоположник классической, традиционной медицины в современном значении этого слова. Каким он был без хрестоматийного глянца, осевшего за две с половиною тысячи лет?
Сквозь туман времен проступают канонизированные мрамором черты. Косский мудрец, высоколобый интеллектуал. Классический образ мыслителя его эпохи. Брахиоцефалия, гипертрофия лобных долей, печать брутальности на лице. Утонченность, вероятно, стучалась в его сбалансированный аналитический аппарат, но доминирующей чертой была все же решительная простота. Ученикам приходилось нелегко, если они выражали сомнение в суждениях мэтра.
Учение о пропорциях четырех основных жидкостей, понятие об анамнезе, индивидуальном подходе к больному. И в то же время желудочный жар, переваривающий пищу. Жизненная сила — пневма, наполняющая левые отделы сердца. Удивительная прозорливость и поразительная наивность. Постепенное восхождение по лестнице знаний, ступени к которой он приколачивал сам. Вне сомнений, он вел медицинский мир к вершине, но так же неотвратимо утрачивал связи с землей.
Вероятно, Гиппократово время — тот перевал, на котором человечество окончательно отринуло призрачные знания, унаследованные от канувших в Лету эпох…
По сути мало что изменилось за две с половиной тысячи лет. Разве что иному уровню знаний соответствует иное понимание проблемы. Проблемы целительства. Жизненная сила — пневма — животворное дыхание, пронизывающее воздух Земли. Трава Гильгамеша, дарующая бессмертие, амброзия богов. Живая вода, наконец. Как неожиданно и закономерно, что, завершая определенный этап своего развития, человечество возвысилось до понимания того, что панацея от всех страданий скрыта в нас самих…
В определенном смысле осознать это посложнее, чем переправиться через три моря. Даже и теперь генетики лишь теоретически допускают наличие в организме гена, кодирующего сопротивляемость организма и продолжительность жизни.
В самом деле, почему собака живет десять лет, а ее хозяин семьдесят? Речной рак около двадцати, а черепаха больше двухсот? Почему в десять лет у нас гладкая кожа и в двадцать на лице все та же кровь с молоком, а в тридцать появляются морщины? Мы говорим: потому, что организм начинает стареть. На уровне житейской мудрости это весомый аргумент, но что скрывается за этим? Снижение активности окислительно-восстановительных процессов, угнетение ферментативных систем. Но почему? Что мешает бесконечно пролонгировать молодость и включает деструктивные процессы?
Современная генетика дает на это однозначный ответ. Где-то в хитросплетении спирали ДНК, в ее крохотном локусе возникает команда по преобразованию цветущего организма, и начинается то, что мы называем увяданием.
Это как в книге о диверсантах, когда нажата кнопка и часовой механизм адской машины начинает отсчитывать минуты… или годы… Вот только одним он отсчитывает шестьдесят лет, а другим сто двадцать. Временной разброс слишком велик, чтобы это можно было объяснить случайностью. Конечно, социальные и экологические условия играют важнейшую роль. Но сплошь и рядом возникают ситуации, когда аскеты и спортсмены едва дотягивают до семидесяти, а гедонисты, не отказывающие себе в радостях жизни, запросто переваливают за сто. Что это? Почему? Человек пил всю жизнь и не нажил даже гастрита.
Вообще подход эволюции к продолжительности жизни не всегда объясним. Зачем затейнице-природе потребовалось обрекать на практическое бессмертие черепаху, достаточно примитивное с точки зрения анатомо-физиологических параметров существо? Какое-то особое предназначение? Но никаких особенных функций эти живые танки не выполняют. Своеобразный дар за полнейшую безобидность? Но тогда и кролики жили бы не меньше.
Есть, правда, одно «но». Род старухи тортиллы столь древен, что она по праву может считаться аристократом животного мира. Он древнее млекопитающих, древнее даже страшнозубых рептилий — динозавров. Двести миллионов лет назад возникло черепашье племя и, почти не изменившись, дожило до наших дней.
Они вообще все долгожители, те, кому посчастливилось появиться на свет на заре легендарных эпох. Поразительно живучие и неприхотливые долгожители: крокодилы, черепахи и, наконец, гаттерия или туатара — «несущая шипы», существо с таким длинным рядом предков, которого нет ни у одного другого позвоночного животного Земли. Все они дожили до наших дней, их не сломило даже то, чего не вынесли подлинные властелины планеты — динозавры, могучие ужаснозубые ящеротитаны, сотрясатели земли, сто пятьдесят миллионов лет владычествовавшие на ее девственных равнинах. Сколь долог был их век? Этого не знает никто. Но не нужно быть специалистом, чтобы понять, что при вялом обмене веществ пойкилотермных рептилий века и века требовались таким гигантам, как бронтозавр или диплодок, чтобы только дорасти до своих потрясающих воображение размеров. И все же они ушли с арены. Ушли и унесли с собой тайну того, каким образом эволюция решала проблемы долгожительства своих первенцев.
Нельзя исключить, что команда по преобразованию организма проходила у палеорептилий значительно позднее. Или же эволюцией были предусмотрены возможности ее блокировки. Косвенное подтверждение этому существует. В середине прошлого века немецкие биологи начали интереснейший эксперимент с пальмой агави, растением, в жизнедеятельности которого четко прослеживаются непреложные биологические ритмы. Девять лет это дерево растет, наращивая лиственную массу, а на десятый образует цветонос, после чего погибает. Своевременное срезание цветоноса дало поразительный результат. Дерево, обреченное погибнуть, начало новый биологический цикл. Несколько поколений биологов пролонгировали его свыше 90 лет. Биологический закон, которому миллионы лет подчинялись все особи данного вида, оказался изменен элементарным, по сути, воздействием. Но элементарным это вмешательство стало лишь после того, как человек понял, где следует искать.
Что мы знаем о знании? Знание — благо, знание — зло. Знание дает надежду, знание вселяет отчаянье. И всеми этими трагически противоречивыми комплексами эволюция наградила щуплого примата, компенсируя его неспособность выстоять в битве клыков?
На уровне научном этот вопрос неразрешим. Пока… Сентенция — «труд создал человека» — лишь констатация уже наличествующего факта. Что именно подтолкнуло архантропа к труду? Ведь его ближайшие родичи до сих пор продолжают трясти деревья и подбирать упавшие на землю бананы.
Почему всегда беспристрастная эволюция, ставящая в одинаковые условия всех своих чад, вдруг изменила принципам и наделила одного из представителей типа хордовых инструментом анализа и предвидения?
Закономерность, говорят одни. Случайность, утверждают другие. Как ни странно, но этот дуалистический тупик напрямую связан с древнейшим философским вопросом, которым человечество не устает задаваться с тех пор, как осознало себя. Вопросом о смысле жизни.
Этот вопрос породил массу теорий — от теологических до простодушно рациональных. Смысл жизни — в любви к Богу. Смысл жизни — в подготовке к смерти. Смысл жизни — в продлении рода. Смысл жизни — в бессмысленности любых вопросов. Но есть еще один ответ, естественный и превосходно объясняющий пристрастный поступок эволюции.
Смысл жизни — в преодолении смерти. Как раз в том, чего эволюция не смогла достичь в результате собственных миллиарднолетних усилий. И щуплый примат — ее гениально сформированный посредник, к тому же кровно заинтересованный в успешной реализации поставленной перед ним задачи.
Сколь правомерно подобное утверждение? Не в меньшей степени, чем всякое другое. Ведь речь идет о суждениях, лишенных возможности опереться на фактический материал.
К тому же суждения о тщетных потугах акушерки-природы рождаются не на пустом месте. Что нам достоверно известно о целях эволюции? Только одно — правдами и неправдами, бесконечными преобразованиями и мимикрией она проводит свою генеральную линию: сохранение вида. Любой ценой.
Ставя своей главной задачей сохранение однажды порожденной жизни, эволюция не могла не ступить на такой заманчивый путь, как возможность ее бесконечного пролонгирования.
Максимальная продолжительность жизни у тех видов, что возникли на границе палеозоя и мезозоя, дает основания предположить, в какие эпохи были предприняты соответствующие шаги. Но что было потом?
Возникло прекрасное, могущественное, высокоспециализированное племя сотрясателей планеты, отблески славы которого пали и на нас, живущих двести миллионов лет спустя. Если динозавры действительно были долгожителями древней земли, причину их ухода со сцены не
следует искать в глобальных катаклизмах или взрыве сверхновой звезды. Увеличение продолжительности жизни порождает массу проблем, и чрезмерный рост популяции — лишь одна из них. Значительно большую опасность представляет снижение числа генных комбинаций у многочисленного потомства долгоживущих особей и возможность его прямого скрещивания с предковыми формами. Длительное существование подобного инбридинга ведет к вырождению. А времени у динозавров было более чем достаточно…Палеонтологические данные свидетельствуют, что при приближении к роковой черте накапливавшиеся генетические дефекты нарастали лавинообразно и выражались в изменении костей скелета и увеличении толщины скорлупы яиц. Племя титанов сопротивлялось долго, но в конце концов ушло и оно, заплатив страшную цену за очередную попытку слепой акушерки усовершенствовать жизнь. Чего же не хватило им, ужаснозубым первенцам планеты? Возможно, того, чем эволюция вопреки своим принципам наградила их неузнаваемо изменившегося потомка — щуплого примата…
Вырождение великого племени не страшит нового властелина планеты. Пусть это неразумно, но тем, в чьих жилах кровь владык мезозоя, не пристало благоразумие. О чем возмечтали они, едва выйдя из базальтовых пещер на просторы равнин, очистившихся от ледников? О вечной жизни, вечной молодости, вечной любви… Кем была вложена во вчерашнюю обезьяну эта извечная мечта, не тускнеющая в веках?
Да, биологическое бессмертие рождает определенные проблемы. Но предоставляет возможности настолько многообещающие, что любые трудности становятся не страшны. Отступит сиюминутное, минует преходящее, зазеленеют гекатомбы ядерных полигонов, уйдет в небытие проклятое прошлое рода Хомо, но никогда освобожденное человечество не примирится с неизбывным жребием, принуждающим жизнь совершать предначертанный ей круг.
По сути, подходы к проблеме обозначены генетикой уже сейчас. Это пути традиционные, умопостижимые, реализуемые, когда накопившиеся факты позволяют совершить бросок от рутины анализа к солнцу синтеза.
Пути непростые, требующие кропотливого труда и времени, времени…
А наш век, разрушивший столько основополагающих канонов и принесший неуспокоенность в мятущиеся сердца, породил еще и осознание неизбежности наступления предугаданных, сказочно прекрасных дней и столь же неизбежное понимание того, что их не суждено увидеть никому из ныне живущих. Это род психологической пытки. Люди не хотят ждать.
Но есть еще одна возможность интеллектуального броска. Она напрямую связана с тем, в каком мире мы живем. Если мир этот рационален, он существенно ограничен, поскольку отсутствие трансцендентальной сущности его значительно обедняет. Но если мир сущий метафизичен, он фантастически многообещающ, потому что сулит сказочные возможности именно в областях отвергнутых и не исследованных рацио…
К тому же слишком многое убеждает нас в том, что мир, в котором мы живем, далеко не столь однозначен. Не зря косский мудрец, закладывая основы традиционной медицины, так мучительно колебался, возвращаясь к тому, от чего только что отошел. Может быть, сквозь бездны времен ему виделся призрак Великой психологической революции, не наступившей и две с половиной тысячи лет спустя? Она запаздывает, катастрофически запаздывает. Ее опережают другие, не менее важные для жизни людей. Сколько их уже было на веку жизни рода Хомо? Революция, остановившая Солнце и двинувшая Землю, пробудила человечество от дремы. Революция, открывшая силы, дремлющие в горячем паре, революция, обнаружившая силы, дремлющие в расщепленном атоме… Нет лишь той, что сможет пробудить силы, дремлющие в нас самих. Она пробудит. Вне сомнения, пробудит. Это свершится скоро — может быть, даже завтра. Но хотелось бы сейчас».
Анамнезис вите
История жизни… Какая она? Предначертанная? Бог дал, Бог взял? Одним — радость солнцем незаходящим, другим — горе чересполосицей. Даже и теперь, желая утешить себя и других, говорят: «Что поделаешь, написано на роду, судьбу не перепишешь, не обойдешь».
Написано на роду… К медицине это имеет самое непосредственное отношение. Только что вернулась из глубинки бригада врачей. Выезжали с так называемыми профилактическими осмотрами в южные регионы России. Два часа на больничной конференции демонстрировали слайды, рентгеновские снимки, диаграммы. Картина вырождения, инбридинга нации. Дети-старики, животные-мутанты, жилища-бараки, а над ними как страшный символ технократической цивилизации — трубы, десятки труб с ядовитыми выхлопами, тяжело валящимися на поселки и города. И это не где-нибудь за тридевять земель — Оскол, Белгород, Курск, Борисоглебск — в пределах 600—700 верст от Москвы.
Все эти факты давно известны, но от этого потрясают не меньше. Невозможно представить, что в этой зашлакованной пустыне когда-то на высоту человеческого роста поднималось степное разнотравье, ревели туры, проносились стада непокорных тарпанов… Сколько потребовалось времени, чтобы превратить оазис в могиль- ник промышленных отходов? Лет шестьдесят—семьдесят, средняя человеческая жизнь…
Но что такое средняя длительность человеческой жизни? Что могут дать усредненные статистические данные, когда речь идет о такой абсолютной константе? Только одно — скрыть чудовищное зияние между крайними цифрами. Средняя продолжительность жизни мужчины в России в 59 лет означает, что в Барвихе живут 85 лет, а в каком-нибудь Омске-4 — 35. Написать об этом прямо страшновато. Гораздо удобнее завуалировать с помощью нехитрых арифметических действий. Это как кабалистика с обмерами Большой пирамиды: оперируя цифрами, можно получить все, что угодно.
Статистические данные о средней продолжительности жизни, вероятно, приемлемы для Скандинавии, Швейцарских Альп, Исландии. Но не для России.
А заболеваемость на тысячу человек, на сто тысяч человек? Что это такое? За колоссальной численностью не видно просто человека. Попробуем быть честными еще раз. Люди каких профессий попали в эту безликую популяцию, в каких условиях живущие, потребляющие продукты какой экологической чистоты? С грядок между гекатомбами промышленных свалок, где земля светится по ночам? Или из вакуумных пакетов, доставляемых спецрейсом? И сразу все встанет на свои места. У одних заболеваемость упадет в сотни раз, у других подпрыгнет неизмеримо.
История жизни в некотором смысле действительно предначертана. Родившиеся в Барвихе, как правило, и рожают в Барвихе. Им незачем переписывать судьбу. Те же, кого угораздило родиться в районе открытых угольных разработок, вольны выбирать. Но корни рвать нелегко. Да и на что можно рассчитывать в новых местах, если твоя профессия горняк? Или дозиметрист? И люди остаются. Как в свое время остались их отцы. Как, скорее всего, останутся их дети.
На слайдах видны лица этих детей. На рентгеновских снимках — их легкие. Рядом фотографии родителей. Лица, лица… Сколько им — сорок лет, пятьдесят? Меньше, гораздо меньше. Но меньше дать невозможно. Одутловатые, морщинистые, серые лица…
Бесстрастные данные инструментальных, биохимических обследований потрясают. Что это, район экологического бедствия? Да нет, самый обычный промышленный регион. Неужели есть еще хуже? Сколько угодно.
Лет пять тому назад был и я в Старом Осколе с аналогичным осмотром. Иридодиагностика достоверно выявляет признаки зашлакованности организма, скрытую, еще не манифестирующую патологию. Метод особенно показан в условиях провинции, где к врачам обращаются, когда уже не носят ноги. Город как город — сады, река, церкви, маленький аэродром на окраине. Четкая промышленная ориентация. Воздух сиз от дыма. Концентрация вредных примесей выше всяких норм даже в стороне от крупных предприятий.
Во время осмотра какого-то начальника послышался отдаленный взрыв, за ним еще. Взрывы несильные, будто рокотала уходящая гроза. Начальник достал дозиметр — к тому времени пользование ими было уже разрешено.
— Сорок миллирентген… Если туча пойдет на город, будет двести.
— Какая туча? Что происходит?
— Да ничего особенного. В карьерах добывают руду… открытым способом. Радиоактивность примесей велика.
— Так как же вы?..
— Ничего, привыкли. Живем не первый год. Главное — не брать в голову. Кто много думает, часто болеет.
— Вы хоть понимаете, что это означает? Радиационные нагрузки из года в год…
— Не переживайте, доктор, все понимаем. Главное — не паниковать. У директора шахт второй инфаркт. Жалобщики довели. По совести, я его понимаю. Крутится день и ночь…
Что же это такое? Мы разные люди, говорим на разных языках? И это жить по совести? Терпеть, ждать, привыкать и, наконец, научиться не думать?
Что сказал бы мой невозмутимый визави, сорвись я тогда с места со своей щелевой лампой и рвани на аэродром? Испугался взрывов, слабак… а еще врач…
Но я довел прием до конца. Старался не брать в голову. И ничего… Только кожа на лице начала гореть. В тот раз туча прошла стороной. Я видел ее из окна. Обычный грязный туман, взлетающий над разработками.
Чуть позже в том же Осколе был осмотр работников горячего цеха. Впечатление ужасающее. Загазованное помещение. Вытяжки не работают. Дым и гарь уходят через прорехи крыши. Полуголые люди перед пылающим зевом печей. Молодые старики. Дряблая, пористая кожа. Почечная патология на лицах видна невооруженным глазом. Водопроводная вода просто устрашает — через десять минут в стакане образуется желтый осадок миллиметра в два.
Иридодиагностическая картина соответствующая. У тридцатилетних радужка дряхлых, много болевших людей. Признаки онкопредрасположенности у абсолютного большинства, почти четверти требуется немедленное специальное обследование. Вот один пошатнулся, присел у резервуара с соленой водой. Пожилой или жизнь уже помотала? Сверху сыплется какая-то едкая дрянь… Какой это из кругов ада? И за что?..
Все ответы на расспросы можно свести к двум вариантам.
Первый вариант. Петр. 23 года. Рабочий.
— Вы женаты?
— Нет… пока…
— Понимаете, чем вам грозит работа в таких условиях?
— Да бросьте вы! Всё понимаем. Что говорить?..
— Тогда почему вы здесь?
— Потому, что шуршики идут. Жить надо. Куда ни пойди, платят гроши. А здесь по совести…
Второй вариант. Марья Ивановна. 48 лет. Аккумуляторщик.
Сорок восемь лет, что это для женщины? Плисецкая танцует в семьдесят, эта едва ходит. Полиневриты, полиартралгии, мочекаменная болезнь. Тяжелейшая гипертоническая болезнь.
— Как можно работать в этом аду?
— Да всё понимаем, доктор! А куда податься? До пенсии осталось… Да и вообще… здесь родилась, здесь и умру. Все так живут.
— Надо же бастовать, ведь не тридцать седьмой год. Вызывайте директора, пусть отмахает смену со всеми наравне.
— Ой, что вы, доктор! Он же сам из этого цеха. Десять лет отмахал, каждый кирпич знает. Спасибо ему, работу дает. Другие-то заводы стоят по году. Люди прозанимались на всю жизнь. А он совестливый, знает, что почем…
Не мое дело агитировать за методы революционной борьбы. Но что делать, когда здоровых меньше, чем больных? Кроме того, закипает злость… На все. На терпеливое стадо. На сволочей, не интересующихся жизнью работяг. На работяг, не берущих за горло сволочей. На разговоры о совести. На стагнацию мысли.
Что же делать — кричать, бить в колокола, переводить чернила на гневные статьи? Этим заняты активисты ГРИНПИСа, и не только в России.
Самое главное, что всем все ясно. Есть десятки причин, по которым сточные воды не должны сбрасываться в Байкал, и сотни причин, по которым воды обязаны быть сброшены. В связи с этим говорят об особой ментальности россиян, об особом предназначении страны.
Но, пока говорят, мы, медики, открываем историю болезни и в разделе, описывающем историю жизни пациента, натыкаемся на устрашающие параллели, подтверждающие связь страдания и ядовитых дымов, отравляющих воздух промышленных районов. Все тесно переплетено. И вымирающие промзоны, и цветущие сады Барвихи, и вырождение нации, и продукты в вакуумных пакетах.
В коридоре возле моего кабинета полно народа. Кажется, я никому не назначал. А, это к старшей сестре! В основном женщины, пришли за утешением. Она это умеет. Так и просится на язык: совестливая. А вот и ко мне, знакомые лица… Словно нарочно в продолжение все той же экологической темы. Но этот выпутался. Пришел благодарить.
— Заходите, Алексей! Давно ждете?
— Да нет, только подошел.
Это из вежливости.
— Девушка с вами? Заходите.
— Нет, нет… Она подождет.
История этого парня проста, как все тривиальное. Месяца три назад компания молодежи отправилась на природу провести выходные. Два парня, две барышни. Трое — студенты, а вот этот — лейтенант внутренних войск. Выбрали дикое место под Малоярославцем, на берегу Истьи. Есть такая речушка в тех краях. Поставили палатки над самой водой, на пригорке. В долине за рекой опускается солнце, запахи трав, тишина. Развели костер. Шашлыки, вино, музыка — все как обычно. Проблемы возникли под утро. У девушек и студента началась сильнейшая рвота. Потом нарастающая слабость. Вначале грешили на шашлыки, хотя Алексей ел наравне со всеми. Еще через час студент и девушки слегли, но, видно, ангел был недалеко — надоумил сползти с проклятого пригорка поближе к воде. Им становилось все хуже, Алексею пришлось тащить всю компанию на проселочную дорогу и голосовать. Пикник был испорчен. Через два дня офицер уехал к месту службы под Муром, а студенты к концу недели были госпитализированы в профильное лечебное заведение с диагнозом: острая лучевая болезнь. Судя по анализам и клинике, они схватили на том пригорке порядка четырехсот рад. Много… Возможны отдаленные осложнения, о которых лучше не упоминать.
У лейтенанта не было ни слабости, ни рвоты, ни поноса. Он и не помнил, когда болел в последний раз. Здоровенный парень, 23 года. Недомогание началось недели через три. Сначала раздражительность, бессонница, потом головокружение, слабость, простуды. В поселке, где он служил, диагностировали ОРВИ. На снижение уровня лимфоцитов и тромбоцитов врач внимания не обратил.
Ко мне он попал случайно. Услышал, что в Муроме принимают московские врачи, и пошел на прием. К тому времени он что называется дошел — главным образом от мыслей, что болезнь не ясна. Хотя ничего мудреного не было: стадия развернутых клинических проявлений, выраженный астеновегетативный и гематологический синдромы. Иридодиагностическая картина его глаз типична: радужка типа «атомного солнца» — фрагментированные участки, снижение плотности, зашлакованность, дистрофическое кольцо… Сколько после чернобыльской трагедии пришлось пересмотреть таких глаз. Хватит на всю жизнь… Конечно, термин «атомное солнце» — условность. Конечно, по науке это надо бы обозначить как локальные дистрофические изменения трабекулярных структур. Или нечто в этом же роде. Но в иридодиагностике много условностей. Много необычных с позиций академизма терминов. Например: «кто-то повалялся на траве». Казалось бы, нонсенс. А вот посмотришь при достаточном увеличении на зону мозга — и видишь среди роскошных, густых нитей небольшую проплешину с примятой тканью радуж-ки — как будто странник прилег отдохнуть. Очень наглядно. Или «двое повалялись на траве». Иллюзия абсолютная и запоминается навсегда. Это крайне важно в иридодиагностике — запомнить навсегда. И никакого эпатажа: в самом деле, что произошло? Просто двое повалялись на траве…
То же самое с радужкой, запечатлевшей знаки лучевого поражения. «Атомное солнце» — очень наглядно. Так в мультфильмах рисуют светило, прыскающее фрагментами лучей.
Алексей был мгновенно переведен в военный госпиталь, через месяц играл в волейбол.
Меня в этой истории интересовал вопрос: почему Алексей отделался так легко? У спутников среднетяжелая стадия, а у него астеновегетативный синдром. Оказалось, что никакого чуда, все по науке. Барышни и студент откушивали сухое «Мартини», а наш гвардеец усидел литр джина «Гордон». «Гордон» — могучая вещь. Недаром Хемингуэй его нахваливал. Даже свободные радикалы перед ним не устояли. Что ж, один из тех нередких случаев, когда спирт спас жизнь человеку. Когда я объяснил парню, чем он обязан любимому напитку, гвардеец едва не прослезился. Вон карман оттопыривается — видимо, принес в подарок. Нормальная человеческая реакция. Все в порядке, ведь искренне, от души.
— Ну расскажите, дорогой, как дела? Головные боли не мучат?
— Спасибо, Олег Иванович, восстановился полностью. Неделю догуливаю — и в часть. Вот ребята плохи, всё еще не встают.
— Координаты пригорка передали военным?
— Слушайте, доктор! Это же никого не интересует. Я голову разбил, все впустую. Да, займемся, да, напишем… Куда? Никто же толком не расспросил. Я бы сам поехал, закопал его… да боюсь сглазить, уж очень легко отделался.
— Ну, ну… не зарекайся. Неплохо бы приобрести дозиметр. Закон парных случаев — вещь известная.
— А вот он, — достал из кармана прибор. Какой-то импортный, изящный. Такого никогда не видел — теперь все как у напуганной Хиросимой великой косоглазой расы. — Доктор, вот я вам тут… Чтобы помог, как мне.
Говорятся всякие приятные слова… А он молодец, даже не очень похудел. И девица… Значит, вообще все в порядке. «Никто толком не расспросил». Да никому и дела нет, так уж у нас повелось.
В начале атомной эры не стеснялись, валили зараженные отходы прямо на обочину. Потом на тех свалках возводили «хрущобы», и нижние этажи начинали страдать от нежданно навалившихся онкологических заболеваний. В девяностых активисты ГРИНПИСа зафиксировали десятки таких вот смертоносных могильников, раскиданных по окраинам первопрестольной. Теперь выволакивают на суды трясущихся стариков — бывших директоров профильных заводов. Тех, что сваливали отходы сразу же за заводским забором. К началу семидесятых эта вакханалия безумств достигла апогея.
Что такое семидесятые годы? Это сегодняшние студенты — дохлые, анемичные, согнутые очкарики. Мозг нации. Медики знают, какие они.
Таких много не только среди студентов — астеничных, с плохой кровью, плохой сопротивляемостью. Вот у этой двери стоят, просятся в палату с колдунами. В медицину уже не верят. А там — вдруг чудо?..
Где они получили свою дозу? Они не знают. На лужайке, в саду, на опушке леса? Может быть… У всех есть любимые места, куда приятно прийти, расслабиться, посидеть. Если это происходит из года в год, то дозу можно набрать из самого слабого источника.
Это страшная правда наших дней. Вырвавшийся из-под контроля мирный атом подстерегает повсюду. Никто не знает, где найдет свой жребий. Тот проклятый бугорок над рекой тоже ждал своих жертв. Шли годы, но ему некуда было спешить. Дождался… Страшнее всего то, что ничего не изменилось, он продолжает ждать. Неужели мало четырех трагедий? Но могильник на месте — значит, будут еще…
Кто-то стучится. После офицера я запер дверь, никого не хотел видеть. Это старшая:
— Олег Иванович, к вам интерны!
— Что-то случилось?
— Вы же им обещали рассказать об иридодиагностике. Интересуются.
Интерны… Позднее — коллеги. А пока уже не студенты, еще не врачи. Кое-что поняли, кое-чему научились. Но в голове каша. Строго говоря, для медицины это нормально. Слишком много информации, нужно время, чтобы она улеглась. Ненормально другое. Абсолютная профессиональная непригодность людей, готовых приступить к практической деятельности уже сегодня. В этом плане шесть лет института их ничему не научили. Врачами они станут за этот год. Или, что неоднократно подтверждено статистически, не станут никогда.
Прекрасная задумка — сделать врача всесторонне образованным специалистом — не срабатывает по простой причине: человек не компьютер. Он обладает трогательной человеческой слабостью — способностью забывать. Сделать с этим ничего нельзя. Разве что пересмотреть систему преподавания. С этим согласны все, вот только сделать, как всегда, ничего не удается. На практике дела обстоят так: с непосредственными врачебными дисциплинами студент сталкивается только к четвертому курсу, и тут уж они начинают мелькать, как в калейдоскопе. Терапию сменяет хирургия, ее — гинекология, гинекологию психиатрия. Полтора-два месяца на освоение серьезнейших дисциплин. Контроль знаний весьма серьезен. Объем требований велик. И все это при отсутствии элементарных практических навыков. Посещение операционных и самостоятельный обход палат не в счет. По сути, они не дают ничего. Задача студента — донести знания до экзаменатора. А после с пробками шампанского они уносятся вон. Так везде. Но ни одно другое учебное заведение не имеет отношения к такой трепетной, легко повреждаемой материи, как человек.
Вот они пришли. Коллеги. Бледные лица, весьма субтильны, своего веса никто не толкнет. Те самые дети семидесятых…
— Садитесь, доктора. Как вам глянулись реалии после храма науки?
Переглядываются. Ясно, что не глянулось, но сказать неудобно.
— Говорите как есть. Свежий взгляд самый верный.
— Да как-то всё… уж очень рутинно.
— Да ну? А чего же вы ждали? Невероятного? Так это не кино…
— У нас было свободное распределение. Мы могли выбирать… Слышали, что на вашей базе апробируются нетрадиционные методики. А оказалось…
Все это понятно. Если бы абитуриенты с самого начала знали, что их ожидает, не было бы таких конкурсов в медвузы. Все хотят необычного, никем не исследованного. А на деле может оказаться так, что всю жизнь провозишься с геморроем. Многие так вот повозятся лет пять и закидывают халат на антресоль. А многие не закидывают — ходят в халате, ковыряют в носу. На дворе XXI век, а они все лечат гипертонию резерпином.
— Ну что ж, доктора! Выбор ваш доброволен. Но медицина состоит не из одной терапии. Дерзайте…
— Да нет, мы понимаем, что на один нетривиальный случай сто заурядных. Дело не в этом. Мы хотели бы ознакомиться с нетрадиционными методами. Ведь академическое направление в определенном смысле зашло в тупик: врач предлагает лечение, которое помогает или не помогает. Ну, меняются методики, ну появляются новые химиопрепараты… Не ставится задачи сделать так, чтобы больной сам стал для себя врачом. Целые пласты знаний вообще не попадают в орбиту академических интересов. Их даже не пытаются исследовать. Мы поднимали специальную литературу: если кто-то и пишет о заговорах или рассасывании опухолей в состоянии глубинного аутогипноза, то с обязательным реверансом: данные требуют уточнений…
Что я слышу?! Прямо бальзам на раны. Вот они, реальные завоевания гласности: люди имеют возможность усомниться в преимуществах догмата. Только вот рановато посетил их профессиональный скепсис. Начинать с того, что изучаемый предмет априорно представляется ненужным, неразумно. Это скажется, и очень скоро. Но в любом случае такая любознательность должна быть поощрена. И про палату 4114 услышали еще в институте… Интересно, почему они заинтересовались именно иридодиагностикой? Шли бы прямо к колдунам. Наложил руки, сложил руки… Во всяком случае, внешняя простота метода подкупает. А чтобы приступить к иридодиагностике, нужно вначале поработать терапевтом года три.
— Доктора, а чем вас привлекла иридодиагностика?
— Она ведь на границе традиционной и нетрадиционной медицины. С одной стороны, никакой мистики. С другой — никто не знает, зачем на радужке закодирована информация о здоровье человека. Но организм-то знает зачем. Природа все устроила до предела целесообразно. Это дает надежду вскрыть какие-либо новые уровни его организации…
— А что говорят о методе в вузе? На уровне профессуры? Только честно.
— Не принимает почти никто. Общая установка — рационального зерна нет. Если что-то и есть, то требует коррекции и коррекции. Некоторые говорят без обиняков — шаманство, гадание на кофейной гуще…
— Неужели нет ни одного энтузиаста?
— Нам не попадалось. А потом, вы же знаете, от программы не велено отступать. Мы слышали в университете Дружбы народов…
— Ну, в университете! Оттуда все и пошло.
Да, негативизм не изжит. Виноваты прежде всего шаманы — выпускники десятидневных курсов. Это они лепят направо и налево необоснованные диагнозы. Да и недоверие ученых можно понять — что это за научный метод, который не может объяснить сам себя? Правда, в таком положении не одна иридодиагностика. И шаманы от традиционных наук не видят инфаркты на ЭКГ и язвы при рентгеноскопии. Так что на основании одних только ляпсусов плохо подготовленных специалистов нельзя отвергать метод в целом.
Правда, есть и чисто психологический аспект. Иридодиагностика слишком молода, она еще в том периоде осмысления, когда эмоции преобладают. В то же время она в десять раз древнее любой академической дисциплины. Это один из парадоксов развития человеческого общества, что методики, шедшие рука об руку с человеком с первых его шагов, отнесены к разряду нетрадиционных. Может быть, это и неплохо. Прозрение наступит на тех витках спирали, когда сложится представление о новой мозаике человеческого физиоса и первенцы наук займут в ней свое достойное место.
Интересные ребята пришли в этом году, разносторонние, раскрепощенные…
— Послушайте, доктора. А вот те нетрадиционные направления, о которых вы говорили, какими они вам видятся, как на них ступить? Без лишних прилагательных, как вы оцениваете перспективу?
— Ну, во-первых, это прозрение… Что-то новое, качественно новое, что даст возможность суммировать накопившийся статистический материал. Переход от анализа к творчеству, например в области психологии и парапсихологии. Может быть, этот качественный прорыв будет способствовать финансированию. Кроме того…
В общем все верно. Если даже вчерашние школяры остро ощущают неизбежность перемен, значит, так оно и будет. И старина Гиппократ успокоится на своих островах Блаженных — думается, ему все же неспокойно оттого, что он увел медицину на путь рацио…
Палата 4114, октябрь
Отпуск прошел незаметно. Всегда грустно после красок юга возвращаться к увяданию средней полосы. Собралась, как обычно, компания бродяг. Вопроса отдыхать у нас или у них не было. У нас! Крым все тот же, но люди другие. Особенно до перевала. Озлобленность. Нетерпимость. Правда, «москали съели наше сало» уже не кричат. Смекнули, что не пойдут дела без старшего брата, сиволапого Ивана. Но вот впервые за двадцать лет не удалось поставить палаток на Аю-Даге. Пришли какие-то люди в зеленой форме, погнали прочь. Не брали даже валюты. С одной стороны, это неплохо — Медведь-гора, конечно, страдает от толп туристов. Но, с другой, жалко, что не удалось поутру увидеть голубой туман в Партенитской долине. Без этого чего-то недостает.
В больнице за месяц ничего не изменилось. Это кажется невероятным в бесконечной череде перемен. Нестабильность — черта суетного времени. А тут — ничего. Даже главный одолел своих врагов. Вообще-то, по большому счету, какие это враги? Сидели за одним столом и продолжают сидеть. Пили в одних компаниях и продолжают пить. Как улыбались, так и улыбаются. Вооруженный нейтралитет. Сколько может продолжаться такое? Если судить по напряжению, исходящему от административного звена, недолго.
Что с вами, люди? Вам нужна эта суета, эта бесконечная конфронтация? Неужели нельзя без нее? Выходит — нельзя.
Чем плох наш нынешний главный? Да ничем — последним покидает больницу, выбивает фонды, о сотрудниках заботится, исследования поощряет, к нерадивым строг. Идеальный руководитель. И это понимают все.
Но появляется хищный интриган — и микроколлектив расколот. Образуется небольшая активная часть — своеобразные моральные спонсоры, они поддерживают нравственно. Твое дело правое, если не ты, так никто, и прочие высокопарные словеса, всегда оправдывающие произвол. И другая часть — преобладающая. То самое пресловутое пассивное большинство. Оно просто наблюдает, колеблется, судачит. Ему бы подняться на защиту идеального руководителя, грохнуть кулаком… Нет, наблюдает, молчит… Но вот его загоняют в ярмо, и тогда оно начинает мычать: да, дожили… вот раньше были времена…
Что это? Картина, характерная для наших только широт? Да нет, пожалуй, она общераспространена. Неужели это пароксизмы неизжитой рабской психологии? Вряд ли. Генетических рабов нет. Все они вымерли в эпохи, когда охотники на мамонтов каменными топорами очищали от хищников свои базальтовые пещеры. Выживали сильнейшие, отважнейшие. Робких, вероятно, употребляли на десерт. Умнейшие, правда, тоже выживали. Но их время пришло позднее, когда миновала эра бескомпромиссных боев. Где они теперь, охотники на мамонтов? Попадаются, но больше тех, кто решил жить умно. Ничего плохого в этом нет — по уму. Но отсюда один шаг до осмысленного неистребимого «мое дело маленькое». И вот классическая ситуация: мерзавцы топчут бессребреника, а коллектив безмолвствует и в результате оказывается загнанным под кнут, хотя все понимают всё… Это и называется жить по уму.
А ведь так мало нужно для торжества справедливости — праведного эмоционального порыва охотника на мамонтов и взмаха его каменного топора… Наверное, именно поэтому их так целенаправленно отстреливали во все времена. Теперь топорами не машет никто. Зато в ходу теории о непротивлении злу насилием. Но разве правомерен термин «насилие», когда речь идет о преодолении засилья зла? Скорее уж «воздаяние» — великолепный символ, имеющий все приметы философской категории. Воздаяние за мерзость, за зло, за подлость, за бесчестье. Долгое время такая возможность существовала. Но вот, начав жить по уму, человечество упразднило дуэли. Аргументы, выдвигаемые просветителями против института поединков, весомы. Но следует иметь в виду, что, отказавшись от них, люди утеряли последнюю возможность покарать юридически не уязвимых мерзавцев. И вот родившиеся в стране богатырей становятся законопослушными конформистами.
Индивидуальность нивелируется, точнее формируется в зависимости от политической конъюнктуры. И вот на арену выходит напуганное поколение, за ним поколение, опьяненное оттепелью, следующее — закрепощенное, новое — разнузданное… Закрутят гайки, и снова вернется робость. Исчезает та архаичная, изначально присущая виду самость, что дает человеку силу, презрев страх, перестать быть конформистом. Хорошо это или не очень? Все зависит от целей, которые ставит перед собой политическая элита. Автократия и стагнация, что ж… для них лучшего нельзя и желать. Демократия и прогресс? Соответственно наоборот. Результаты плачевны. Нация… народ… Что народ, если даже господа офицеры прилюдно поливают друг друга. И ничего, даже не обострится геморрой…
Каковы же итоги? Они на вежливых лицах западных дипломатов. Видны без увеличительного стекла: ну куда вы лезете, чего суетитесь? Ведь давно уже не великая держава…
Вот так… нельзя безнаказанно вытоптать самость.
Все становится ползучим, тихим, без бурь, без бряцанья мечей. И без открытости. Да и кому нужна эта первобытная атрибутика. Все живут по уму.
Вот и у нас в больнице внешне ничего не произошло, а борьба идет, глухая, подспудная. Только в 4114-й специалисты заняты делом. Поступил молодой парень с весьма редким диагнозом: поражение грозовым разрядом. И вид деятельности, им избранный, еще более необычен — подпасок, помощник пастуха колхозного стада. А у самого четыре курса философского факультета МГУ и опубликованные статьи по космогенезу Тейяра де Шардена. Это какая-то необъяснимая девиация психики. Зачем рафинированному московскому интеллигенту проводить летние каникулы за выпасом скота? Конечно, росистая трава, звуки берестяного рожка, солнце, рождающееся из молочных туманов… После кабинетной пыли и бесплодного умствования кафедральных ветеранов хорошо проветрить мозги. На том росистом поле его и настиг роковой разряд. Вообще это страшная штука — блистающая стрела Перуна
. Не зря древние несли кровавые требы своему кумиру. Напряжение до десяти миллионов вольт, температура в канале молнии больше двадцати тысяч градусов. Если разряд мощен, а попадание прямое, на то, что остается, лучше не смотреть. Почему-то до сих пор считают, что гроза опасна только в чистом поле или под дубом. Ничего подобного. В Москве за сезон не меньше двух-трех смертей. Не спасают ни молниеотводы, ни высотные дома. И рост не имеет значения. Перун сам выбирает жертву.Этому философу, Роману, страшно повезло. Его зацепило только ударной волной и периферическим сполохом. Отбросило в сторону, ожоги поверхностные. На спине характерный древовидный молниевый след. Очнулся от того, что какая-то сердобольная буренка вылизывала его шершавым языком. Поднялся, вылил воду из сапог и пошел собирать стадо.
Казалось, радуйся, вытянул счастливый билет. Никаких последствий, если не считать легкой рези в глазах. Поставь свечу в храме или устрой мальчишник до третьих петухов — в зависимости от того, какому богу больше веришь, — и забудь обо всех неприятностях. Так нет…
В момент электротравмы парню открылось НЕЧТО. Сам он называет это «инсайт» — озарение, понимание. Термин из гештальтпсихологии, означающий мгновенное постижение истины. Собственно в результате слишком категоричных рассуждений о сущности инсайта он и поступил к нам. Если бы философ молчал или потихоньку делился своими откровениями, ничего бы не случилось. Но парнем овладела маниакальная потребность мессианства. Он просто не мог молчать, потому что считал своим долгом поведать об озарении человечеству.
В отличие от бедолаг, сдвинувшихся на идефиксе, его построения строго научны… в той мере, в какой научность вообще применима к философии. Четкая, лаконичная, изящная направленность силлогизмов. Роман не более безумен, чем его кумир иезуит Тейяр де Шарден, провозгласивший неизбежность единения научного и оккультного и эволюцию Вселенной к всеобъемлющей сверхжизни. То, что в результате своих умозаключений он попал под наблюдение психиатра, лишь свидетельствует о неблагополучии в «Датском королевстве»… Да, его высказывания своеобразны. Да, они противоречат так называемым общепринятым нормам. Но ведь это прекрасно! Доказывайте, спорьте, опровергайте. Нет, проще выставить диагноз. Между тем парень выдвинул концепцию калакагатического трансфера — потенцию души к сохранению индивидуальной самости после распада физиоса. Жизнь после смерти! Тем более полноценная, чем выше был прижизненный интеллект. Он разрабатывал приемы, способствующие сохранению самоосознания. Роман мог стать творцом новой религии для интеллигенции. Нужен был конклав философов, способных понять, о чем идет речь. Тем более, что каждое положение его гипотезы могло быть рассмотрено, изучено, опровергнуто или подтверждено. Но вместо этого пригласили психиатров…
Я беседовал с ним. Парень как раз из тех, кому довольно бутерброда и любимой книги. Милый очкарик, глаза большие, серые, твердые губы упрямо сжимаются, когда речь заходит о вещах, для него значимых. Совсем не былинный пастушок. Вполне возможно, что бутерброда для него и довольно, но способен взмахнуть топором… Да и опустить способен, если попробуют осквернить святое. Наверное, как и его кумир, отпавший богослов Пьер Тейяр де Шарден…
Если отнестись к физиономистике без предвзятости, можно выявить любопытные закономерности. В юности человек таков, каким он не может не быть. В зрелости он становится таким, как мог бы и не стать, если бы полноценно реализовывал предоставленную генофондом возможность. Полноценно и целена-правленно. Речь идет о возможностях как интеллекта, так и физиоса. Но крайне редко кому-либо удается противостоять крыльям хроноса и террору среды. Большинство помучается год-другой и махнет рукой — чего уж там, как-нибудь проживем. Человек формируется таким, каким он мог бы и не стать. Означает это что-нибудь? Да, по гипотезе Романа Петрова это значит, что калакагатический трансфер в данном случае невозможен. А вот Роману самореализация, похоже, удается. Увлеченность, блеск в глазах и даже бицепсы. Типичный астеник, а вложил в свой физиос труд. Слава тем, кто находит силы приструнить природу. Кто пробовал, знает, как это не легко. Но кто не отступил, почувствовал вкус борьбы. Вкус борьбы и способность держать удар — как раз те киты, на которых стоит гипотеза Петрова. А наш мир таков, что по полной программе спрашивает с тех, кто не укрылся с головой в панцире конформизма.
Когда человека впервые посещает мысль о том, что мир сущий несовершенен? Вероятно, когда он понимает, что любовь, верность, чистота не ценятся так, как учили его добрые сказки далекого детства. Как правило, прозрение происходит еще на школьной скамье. Поняв это, большинство делает правильные выводы и начинает жить по законам мира. Наверное, они поступают мудро, ведь другого мира нам не дано. Но, несмотря ни на что, земля продолжает рождать чудаков, всегда готовых совершить поступок. Какой? Да тот самый, после которого в детских сказках расступаются леса, остывают огненные реки и, скрежеща зубами, уползают в болота огнедышащие драконы. Этот поступок — жизнь по правде. И по чести. Сказочная нечисть ничего не может поделать с витязями, сохраняющими гордую самость. А вот в жизни донкихотам достается больше всех.
Почему? Да потому, что они не страшатся поступков. Другие, умные, побурчат за стаканом: «Вот если бы не так, а эдак… Тогда конечно…» А этот чудак с вечно скорбящей душой требует — сейчас! Не желает ждать. А за это бьют все: те, кто не хочет сейчас, не может сейчас, не умеет сейчас. А главное — те, кто не понимает, почему именно сейчас? И еще те, кто не может простить: ведь мы так умно бурчали, а он пошел и сделал. По смерти донкихотам ставят памятники, при жизни вгоняют в гроб. В детстве говорят «трудный ребенок», в зрелости приглашают психиатров, а в некрологе пишут: сгорел на работе, чудак…
Мог бы и не налегать. А вот они не могут. И философ Роман Петров не сможет. Так и понесет по жизни свой крест. Дай Бог, чтобы не на Голгофу. Во всяком случае, в больнице ему делать нечего. Приложу все усилия, чтобы в заключительном диагнозе не нашло отражения мнение психиатра.
—
Послушайте, Рома… Расскажите еще раз о своих ощущениях в момент попадания разряда. Возможно, вспомнились какие-то детали. Я имею в виду все, что связано с инсайтом…— Понимаете, это та форма ощущений, которую невозможно выразить вербально. Предыстория предельно проста и неамнезирована. Проливной дождь, коровы, разбредающиеся по кустам, мощные сполохи, пронзающие землю. Меньше всего в тот момент я думал о каких-то философских проблемах. Пастух, как всегда нагрузившись, спал в шалаше. Собирая стадо, я в какой-то момент почувствовал невероятный, невообразимый жар. Впечатление такое, что с неба на меня опрокинули котел с расплавленным металлом. Боли я не ощутил, грохота, по-моему, тоже. Но в ту же секунду весь мир оказался залит ослепительным, перерождающим, живительным светом. Я не стал другим, нет. Но все мои размышления о космогенезе мэтра де Шардена, метафизические изыскания последних работ Карла Юнга, свидетельства сенситивов о психическом энергетизме вдруг приняли законченную форму, и я прозрел. Знаете, это как сумерки на аэродроме: самолет взлетел, и вновь становится видно солнце, и нет тьмы… Что же случилось? Мир стал другим? Нет, просто удалось взглянуть на него под другим углом. Скоро этот свет померк, и пришла пустота. Но осталось знание и убежденность в том, что на долю секунды мне открылся истинный мир, ждущий своего исследователя. Я не отступлю…
Да, не отступит, этот не отступит. Самое главное есть привкус правды. Все может оказаться именно так. Ведь до сих пор так и бывало — миллионы людей ходили по плоскости, чесали затылки. А потом появлялся один, заглянувший за край, и миллионы возносили его на Олимп… или вели на эшафот.
— Скажите, Роман, как вы видите свое будущее? Я имею в виду исключительно профессиональную сторону.
Он отвечает сразу. Вероятно, давно все обдумал.
— Прежде всего необходимо закончить факультет, хотя бы для того, чтобы иметь возможность заниматься проблемой в профессиональном качестве. Второй этап — богословский. Поступить слушателем в одну из семинарий или духовную академию. Я говорил с соответствующими людьми из патриархии. Они полагают, что моя гипотеза чисто теологического плана и могла бы влить новую струю в концепцию неотомизма. Так что с этим проблем не будет. Важно впитать дух высокого философского пафоса, царящий на семинарах богословских факультетов. Третье — сосредоточение. Я еще не решил, будет ли это монастырь, но необходимое для меня состояние просветления недостижимо в условиях суеты…
Да, Тейяр, отпавший богослов, многому его научил. Конкретика, четкость, простота. Ничего не скажешь, философия ставит мышление, как сцена голос.
— Роман, а как в отношении личных планов?
— Никак совершенно. Вероятно, я вещь в себе, человек не от мира сего. Откровенно говоря, я с ужасом представляю себе возможность совместной жизни. Любые физиологические потребности мгновенно нивелируются, стоит мне заняться исследовательской деятельностью. И я несказанно рад этому. Конечно, с точки зрения всеобщей парадигмы это аномалия. Жертва сверхценной сублимации, сказал бы Фрейд. Жертва регресса либидо, поправил бы его Юнг. Но то, что я могу представлять интерес для психоаналитиков, угнетает меня еще меньше, чем вердикт психиатров…
Что же, похоже, парню в самом деле ничто не мешает. Или ничто не помогает… Все зависит от того, как смотреть на вещи. Тема любви запутана донельзя. Любовь — благо, любовь — зло. Любовь — стимул, любовь — оковы. Любовь — жизнь, и она же гибель. Сколько суицидов от любви? Уж, конечно, больше, чем от ненависти…
Есть сведения о том, что тот же Фрейд просил того же Юнга помочь разорвать патологическую связь с сестрой собственной жены. Фрейд! Один из создателей психоанализа. Зарывшийся в инстинкты так глубоко, что гениталии заслонили ему мир. Сам не смог… значит, оковы? Каким он был в действительности, без иконостаса, вне легенд? Классический невропат с чертами несомненной истерии… Человек одаренный, обуреваемый всесжигающими эротическими фантазиями. Безусловно, сексуальным акцентуациям он доверял больше, нежели опыту повсе-дневности. Первая его университетская работа в качестве естествоиспытателя — отыскание копулятивных органов у угрей. Полгода он корпел над этим эпохальным изысканием. Здесь мало увлеченности. Необходима идефикс — всесжигающая страсть. И она была у него, высоколобого интеллектуала…
Увлеченность и фантастическая ортодоксальность — до кулаков, до пены у рта.
Все они, гении той эпохи, чем-то схожи между собой даже внешне — Павлов, Фрейд, Гельмгольц, Бернар… Аскетичный облик, гипнотизирующий взгляд. Гиппократ, скорее всего, был бы таким же, надень он фрак, цилиндр.
Что же в действительности сделал он, любитель кокаина, препаратор угрей, совершивший переворот в пуританских представлениях викторианской Европы? Теперь, когда время унесло плевелы, можно расставить акценты. Если отбросить некомпетентные суждения о преувеличенных возможностях метода и прочую ненаучную атрибутику, станет ясно: венский врач сумел нащупать путь к подсознанию и озвучить его. После Фрейда этим путем пошли другие, но и они только озвучивали, никто не смог заставить подсознание заговорить. Можно было бы предположить, что оно вообще не обладает голосом, если бы порой наша потаенная природа так властно не заявляла о себе. Да и та ли она, какой вообразил ее отец психоанализа? Ведь кроме инстинкта продолжения рода существуют еще и инстинкты самосохранения и пищевой, проявляющиеся у млекопитающих с первых дней жизни, а не только к периоду полового созревания. Идея всесилия либидо могла прийти в голову лишь тому, кто всю жизнь ощущал себя в ее власти. Она наложила отпечаток и на личную жизнь.
А вот у философа Романа Петрова и в этом отношении развязаны руки. Пусть дует попутный ветер в его паруса. Что пожелать ему? Как будто даже и нечего… Терпим, выдержан, готов к борениям… Слова утешения, ободрения? Нужны ли они такому? Не психастеник, ловящий каждую фразу. Странная вещь — человек в себе… В некотором роде нечеловеческая…
На сестринском посту Алена Дмитриевна, наш ночной дежурант. Уже заступила на службу. Классическая славянская красавица — ланиты как спелые яблочки, коса до пояса. Увидев меня, подняла соболиную бровь:
— Ах, Олег Иванович, вы здесь? А вас все ждут!
— Так уж и все?
— Ну натурально, доктор. И я вас жду… — Это она так шутит. И взгляд с томной поволокой. Вот так же глядела на одного доцента, а когда перестала, бедняга заглотал три грамма люминала.
Что-то много народу сегодня. Кроме наших масса незнакомых лиц. Что можно нового рассказать о проблемах сна врачам многопрофильной больницы? Чистая наука исключена…
Петр стучит указкой по столу:
— Коллеги, начинаем!.. Слово имеет Николаев Виктор Петрович, кандидат медицинских наук.
Вообще-то Николаев психиатр, но круг его интересов не ограничивается одной психиатрией. Голос у него спокойный, четкая дикция — сказываются навыки профессионального лектора. Пока он вступает в тему, Петр пишет записку: «Был у главного… дела плохи».
Если они еще и расслабились на пару, тогда действительно плохи. Они ведь друзья; по-моему, даже учились в одной группе. Вот, значит, как оно… Закончился вооруженный нейтралитет. Завтра сядет в кресло главного бывший парторг Юрий Павлович, и станет наша сегодняшняя говорильня последней. И, само собой, народ выразит по этому поводу свою непреклонную волю. Вон Петр опять что-то царапает. Чего уж писать. И так все ясно. «Юркий всех перешустрил. В мэрии решили — менять».
Юрий Павлович маленький, беленький, никогда не повысит голос. Про таких говорят «тихоня», если на низовой работе. А если при должности, «канцелярская крыса».
Совершенно не хочется слушать. А между тем докладчик рассказывает об интереснейших вещах.
Что мы знаем о сне? Вначале знали, что слетает Морфей и погружает человека в сладкую негу. Но вот слетает Гипнос, и вас ожидает ночь, полная кошмарных сновидений. Потом стали говорить о высвобождающейся из тела и отправляющейся путешествовать душе. Потом медицина взяла бразды правления в свои руки и начали появляться теории одна причудливей другой. Теория обескровливания мозга, теория переполнения мозга кровью. Теория ядов-гипнотоксинов, метаболическая теория… Наконец, теория торможения и ее модификации. В настоящее время с механизмами наступления сна все более или менее ясно, но остается открытым вопрос о причинах возникновения и предназначении сновидений, тем более что существуют документально подтвержденные факты сонмического предвидения, или, проще говоря, наличия вещих снов.
Кроме того, имеется обширная кардиологическая и невропатологическая литература, свидетельствующая, что в результате быстрых сновидений меняются физиологические параметры организма вплоть до таких катастроф, как инфаркт или острое нарушение мозгового кровообращения. Само по себе это ничего не доказывает, но дает основание предположить, что существующие теории сновидений, по крайней мере, не полны.
То, что рассказывал Николаев, вообще заставляет взглянуть на сны под совершенно другим углом. С группой сотрудников из Института Сербского он работал над проблемой осознанных сновидений. Обычно подобными артефактами занимаются парапсихологи, и их информация, как правило, не заслуживает доверия. Но в данном случае исследования проводились представителями академической науки. Тем более высока ценность во многом совпадающих результатов.
Суть осознанного сновидения в том, что человек перестает быть пассивным объектом сна. Осознавая себя спящим, он волевым усилием обретает способность поступать так, как он вел бы себя в реальной жизни. Иными словами, он уподобляется любознательному туристу, попавшему в незнакомый город, ведет себя независимо по отношению к протекающему сновидению.
Этот феномен сомнической локомоции удается реализовать единицам, и то далеко не всегда. Во всяком случае, никогда не известно заранее, получится ли что-нибудь в этот раз. Слишком многие факторы здесь переплетены. Отчего вообще возможен этот феномен? На чем он базируется? Какие механизмы приводят его в действие? Загадка. Существующие теории однозначно трактуют осознанные сновидения как плод расстроенного воображения испытуемых. Разве что древнее представление о высвобождающейся и путешествующей душе могло бы внести ясность.
— …Теперь, коллеги, прошу внимания. Два года спустя была окончательно сформирована методологическая концепция. Из большого числа добровольцев осталась группа из трех человек. При помощи комбинаций из специально подобранных препаратов удалось довести число осознанных сновидений по отношению к сомнамбулическим до одного к пятидесяти двум — пятидесяти пяти. Специально обращаю внимание на то, что фармакологические средства лишь способствовали увеличению процента интересующих нас состояний, а не индуцировали их появление. К этому времени мы разработали четкую систему доказательств, позволяющую отличать действительный факт локомоции от позднейших фантазий. Состояла она в следующем: испытуемого знакомили с определенным объектом. Чаще всего это было непримечательное строение, заброшенная стройплощадка или любые другие детали ландшафта, в обычных условиях не привлекающие внимания. Вечером того же дня испытуемый погружался в гипнотический сон с последующим его переходом в сон естественный. Во время внушения гипнотизируемый получал задание приблизиться к осмотренному им днем объекту, проникнуть внутрь и описать помещение, указывая возможно большее число деталей. Иногда эксперимент усложнялся тем, что одновременно давалась установка прочитать записку, хранящуюся в определенном месте. В ряде случаев вместо заброшенных зданий объектом для сомнического посещения была дача или квартира кого-либо из исследователей. Таким образом, благодаря указанной методике, фактор случайности был сведен к минимуму.
Естественно, в ходе становления методики встречалась масса трудностей. Например, так и не удалось определиться окончательно, как лучше собирать информацию об осознанных сновидениях. При пробуждении, сразу же после окончания движения глазных яблок информация наиболее полна, но дальнейшее вхождение в осознанный сомнический образ невозможно. При предоставлении возможности самостоятельного пробуждения была высока степень ошибок, что ставило под сомнение истинность достижения локомоции. Другой проблемой, так и не нашедшей должного объяснения, было непреодолимое стремление испытуемых вернуться днем в места ночных локомоций. При невозможности возвращения развивалось сильнейшее психомоторное возбуждение, купировавшееся исключительно введением седативных средств.
Итак, коллеги, статистические выкладки таковы: в четырнадцати случаях из тридцати шести достоверность описания внутренних помещений заброшенных домов, квартир или иных объектов — абсолютна. То есть информация, предоставляемая сенситивами, детализирована до степени, исключающей какие-либо неясности. Все эти случаи зафиксированы сразу же после пробуждения сенситивов. Под абсолютной детализацией понимается в том числе и описание предметов, оставленных в помещении уже после его внешнего осмотра, и прочтение записок, содержащих определенную информацию.
Кроме этого, в нашей практике встретилось два случая так называемого сомнического инсайта — состояния, в котором сенситив, войдя в сон, не различал заданного объекта. Все пространство оказывалось залито ослепительным, одухотворяющим светом, личное состояние испытуемого при этом не менялось. Но стоило сенситиву сосредоточиться на задании, как детали возникали в его восприятии без визуализации помещения. К сожалению, нужно констатировать, что объяснение этого феномена, как и всего вышеизложенного, возможно только в форме умозрительных гипотез. Нет данных, которые позволили бы интерпретировать проведенный эксперимент с позиции академической науки. Интересно отметить, что до начала применения сочетания гипно- и фармакологических воздействий сенситивы входили в мир сомноса в месте засыпания. Весь путь до объекта им приходилось проделывать сообразно обстановке. Следует особо подчеркнуть, что окружающий мир был абсолютно реален. Например, сенситивы могли присутствовать при дорожно-транспортном происшествии, о котором в дальнейшем становилось известно из сводок новостей. Сами же они оставались нематериальными объектами, бесплотными тенями. Окружающие, в том числе и животные, не реагировали на них…
И здесь инсайт — умонепостижимый феномен, озарение, позволяющее прозреть, но не объяснить. В общем, все та же, сводящая с ума ситуация доказательной гадательности. С одной стороны, неопровержимо установлено наличие феноменального сомнического ясновидения. С другой — нет никакой возможности подвести какую-либо рациональную базу. А без этого… Что можно без этого? Обращаться в академические институты, настаивать на проверке, апеллировать к прессе? Этим никого не удивишь. В храмах науки еще раз покачают головой, еще раз улыбнутся: простите, имела место предварительная фармакообработка? Ах, еще и гипнотическое воздействие? Значит, в наличии факт наркогипноза? Ну, доктора…
Они правы тысячу раз, сердиться не на кого. Только досада на то, что тайна вновь ускользнула, только поманила за собой. Люди, остался еще один шаг… сделайте его… Нет, невозможно. И никто не запрещает, разве что объективная реальность, не позволяющая прыгать через ступени по лестнице знаний. Их нужно пройти все, задерживаясь на каждой, срываться, восходить опять — и вот в какой-то момент с ошеломляющей ясностью понимаешь, как близко было удивительное, что взывало тогда… Вот только ушли годы на то, чтобы сделать этот шаг… сделать и подняться еще на одну ступень.
Из дневника доктора Иноземцева О. И.
«Век, в который мы живем… Какой он? Атомный? Космический? Век окончательного разрыва с довременными представлениями, которым люди следовали в течение тысячелетий? Или век прозрений и переосмысления того, что казалось прочно забытым? И непризнанным.
Вопросы, осмысляемые человечеством в этот век, уже не так просты, а самое главное — следствия из них не так очевидны, как прежде.
Оводнив пустыни, осушив моря, растопив льды и насадив сады, достигло ли человечество цели, извечный вопрос о которой смущал умы с тех пор, как из тьмы базальтовых пещер глаза полуобезьяны пытливо взглянули на мир?
Или это были лишь ступени, преодолев которые прозревшее человечество наконец-то увидело перспективу? И ужаснулось оттого, что с открывшихся высот она показалась не такой, какой представлялась в начале пути. И ступени, которые мы миновали, поднимаясь к горним высям, как быть с ними, если, несмотря ни на что, они продолжают напоминать о себе? Магия, наветы, заговоры, волховство не уходят из жизни, и может быть, поднявшись так высоко, мы по-иному сможем осмыслить то, с чем почти утратили связь и с чем, возможно, нам назначено было идти.
Ведь когда закаленное в горниле космической эры человечество устремило свой взгляд к звездам, с ужасающей ясностью ему пришлось осознать, что никто не протянет из мерцающей бездны дружеской руки… Луна для человечества? Несомненно, до такой степени, что человечество изумится, если кто-либо станет утверждать обратное. И Марс… Мы так свыклись с этой идеей, что она уже не будоражит умы. Мы немощны, мы сильны. Мы слепы, мы прозорливы. Мы победоносны — во всяком случае, человечеству в целом еще не приходилось отступать. Но не обернутся ли наши победы над пространством уничижением нас самих? Ведь, потянувшись к звездам и не коснувшись их рукой, мы будем вынуждены опуститься на Землю, но уже с космической высоты.
Звуки берестяного рожка и рассуждение о вечном при свете чадящей лучи-ны — не символ ли это мира, рожденного под звездами и утерявшего дорогу на небеса? Или только вступившего на нее?
И тот мальчик-философ, что пас коров и читал Тейяра де Шардена в деревенской избе… Космические острова или земная твердь навеяли ему жизнеутверждающие грезы о возможном жребии рода Хомо. Калакагатический трансфер… Всеблагое воздаяние за космическую сложность души…
Может быть, путь совсем не тот, каким мы можем представить его сегодня? Если бы знать…»
Самый обычный день (2 января)
Новый год начинается хуже, чем любой високосный. Какой он по восточному календарю? Наверное, год вурдалака или вампира… За два дня по больнице восемь смертей. Чем упивается народ? Старожилы не упомнят, когда еще было такое. Вдобавок ко всему прорвало отопление. Затопило больничный склад. С утра в приемном отделении столпотворение. Впечатление такое, что два дня праздников были использованы для подведения годовых итогов: ушибы, раны, порезы, укусы… Народ порезвился как перед Страшным судом. Старшая ходит с круглыми глазами: антисептики списала в прошлом году, чтобы не сгорели сроки, а новых пока нет.
— Олег Иванович, придумайте же что-нибудь!
— Что придумывать? Обрабатывайте спиртом!
— Да Бог с вами, скажите еще, коньяком… Как я отчитываться стану?
— Ничего, придумаем что-нибудь…
— Ну уж нет! Знаю я это «придумаем»! Дожили — ни йода, ни зеленки!
— Тогда обрабатывайте, как при Гиппократе. Средство чудное, из арсенала народной медицины… Ну ладно, после пятиминутки займу у хирургов.
— Господь с вами, Олег Иванович! Какие пятиминутки после Нового года?
— Должен же я обозреть свои батальоны. Попросите всех. Нет, серьезно, не больше пяти минут.
Вот они собрались, рыцари клистира и фонендоскопа. Десять медсестер, четыре врача — терапевт, кардиолог, диетолог и психотерапевт. В свете новых веяний она теперь называется звучно — психокорректор. Марина Гавриловна, железная женщина. Вместе прошли огонь и воду… Вот медных труб не проходили, и вряд ли нам это грозит. У нее выраженное обаяние демонической личности, можно сказать, неодолимая харизма. Мужчины-психастеники липнут к ней, как мухи, хотя она никого не ловит. Просто убеждена: они так и должны суетиться, мужички… Как всегда, свежа, иронична, глаза мрачно горят.
А вот у мужской половины следы новогодних баталий на лицах. У диетолога под глазом даже не фонарь — прожектор. Даже не удосужился замазать. Небось гордится, как гренадеры гордились шрамами в старину. Женщины в порядке, хотя медсестрички помоложе ой-ой-ой… «Глаза ее читали, но мысли были далеко…» Тут даже мыслей нет, полная прострация, новогодний туман. Ну ладно, все живы, даже трудоспособны.
— Начали, коллеги… Никого не поздравляю, не с чем… Все необходимые медикаменты поступят к середине дня. Так что в процедурном кабинете старайтесь отказывать вежливо. Слышите, Валентина? Забудьте о праздниках, начались трудовые будни. Марина Гавриловна, вам внимание особое. Психоэмоциональное напряжение за шкалой, так что смотрите в четыре глаза.
— Да ладно, не первый Новый год!
— Нет вопросов? Тогда по местам.
Ну все, батальоны готовы к битвам. А в коридоре, между прочим, действительно что-то несусветное. Да еще большинство чихает. Неужели накатила гриппозная волна? Сыро, мозгло, морозы никак не установятся. Очень может быть.
— Ольга Петровна, я сейчас к хирургам. Материалы для перевязки, йод вам принесут. Потом отлучусь к Петру Степановичу. Если кто-нибудь придет, пусть подождут.
— Вы уж йодом запаситесь как следует!
— До следующего Нового года? Возьму, сколько дадут.
Вот она, коммерческая медицина, без прикрас. Павлиньи перья по фасаду, а внутри… Пару лет назад сказал бы кто-нибудь о проблемах йода… «Да о чем речь, дорогие, берите, сколько сможете унести».
Теперь ходишь, побираешься у добрых людей. Хирурги высоко, на одиннадцатом этаже, рядом с операционными. В отделениях относительно спокойно, никто не лежит в коридорах, никакой суеты. Что же это у нас в поликлинике все словно сорвались с цепи? Зато в администрации жизнь бьет ключом — новый главный меняет мебель в кабинете. Отчего все перемены начинаются с передвигания шкафов? Конечно, это проще всего — выносить столы и менять секретарей. С другой стороны, наверное, неприятно чувствовать на себе взгляд предметов, служивших человеку, которого ты подсидел. Немой укор мебели. Если случилось такое, совесть должна быть уж очень нечиста. А скорее всего, просто срабатывает закон административного фильтра. Все они, вожделенно ползущие наверх, с какого-то момента вынуждены проходить через фильтр. Он задерживает не вписывающихся в систему. А пропускает только своих: по менталитету, по завязкам, по привычкам. Вот эта неосознанная привычка поступать, как те, кто включает фильтр, и сказывается на мебели…
У хирургов тоже все спокойно. Больные лежат, зализывают раны. У многих на лицах тоска — пропустили праздник, теперь ждать целый год… А сами оперирующие доктора молодцы. Вот у кого гвардейская закваска. Какой-нибудь трехзвездочный коньяк их не возьмет. Хирурги — гренадеры медицины. Во всех отношениях. И в этом плане тоже. Так, где немощные диетологи давно играют в жмурки под столом, хирурги только наливаются здоровым румянцем. Заведующий мой комплимент принял с юмором, оценил.
— Что ты, Олег, разве это подвиг? У нас каждый день Новый год. Нет, кроме шуток, — у тех, кто может держать ланцет, руки уже не дрожат. Ты что, собираешься отсчитывать мензуркой? Забирай всю бутыль. Я скажу интернам, чтобы вам отнесли.
Вот она, русская широта, в полной мере. Немного таких осталось.
— Спасибо, Иван, сочтемся…
— Да брось, на том свете сочтемся. Что у вас говорят об этих упившихся?
— Пока выясняют. В общем, какая-то подпольная водка попала в ларьки. Полегли те, кто выползал отовариваться под утро. Не разобрали с пьяных глаз…
— Да… Я вот тоже выходил. Ведь не рассчитаешь толком никогда… Слушай, что это с Петром Степанычем? Поздоровался, а он даже не заметил. У старика что, проблемы?
— Вот после тебя бегу к нему.
Да, Петр переживает. В ноябре он, я и еще несколько ветеранов предприняли демарш в министерство, на самый верх. Юркий поэтому и не глядит. Конечно, морального удовлетворения такие походы не приносят, но зато сделали все, что могли. Тщетно. Вежливые лица, холодные улыбки, пустые слова. Стена. «Мы не занимаемся подобными вопросами. Теперь все решает коллектив. Обратитесь в управление округа». Там, где у Юркого свито гнездо. Да какое гнездо — неприступный дзот…
Что это в апартаментах Петра нет секретарши, Аделаиды? Обычно сидит безвылазно, всегда в курсе событий. Шустрая такая бабенка с вострыми глазами. Дверь заперта. Изнутри? Постучим.
— Петр Степаныч, свои.
— Да, да… Минуту.
Господи, это его голос? Дребезжащий, со слезой. Что с человеком? Я не видел его пять дней. Старик! А старику 48 лет… Глядит сквозь… Нет, просто не видит.
— Олег? Аленька, зайди, зайди… Запри. Посидим в горе.
Да, если Юркий узнает… Понятно, куда упорхнула Аделаида. Тогда тем более посидим.
— Ты где пропадал? Ведь я тебе звонил.
— У Ивана в хирургии.
— У Ванечки? Давай позовем!
— Что ты, ему же оперировать.
— Да, нельзя… что делать. Ну давай со мной… Я не сторонник, но бывает, что надо. Надо…
Бывает, что надо. Как сейчас. Пусть Петр изольет душу.
— Что у вас внизу, Олег? Столпотворение. Я видел из окна…
— Так… Обычный день после праздников. Ничего особенного.
— Да, праздники… Ты где зажигал елку?
— На Арбате, в родном дворе. Хотя, если сказать по чести, двор приказал долго жить.
— Так что же… приехал бы ко мне на дачу. Или постой, что-то я все перезабыл. Под Новый год какая-то дата у твоих дворовых диссидентов?
— Да, Петр Степаныч, почти юбилей. Пятнадцать лет. Сели при Брежневе, вышли при Горбачеве. А за что сели? За то, что сейчас дети пишут мелом на стенах.
— Да, да… Что же ты стоишь, Аленька? Я знаю, в эти времена чудил на Лубянке один юморист. За Солженицына слал в Соловки, за Шаламова на Колыму, а за «Москва—Петушки» — куда Макар телят не гонял. У меня ведь первая жена была дочка того, кто определял куда. Да-а… Палату-то нашу ведь прикроют. А Саша говорит: нет, я так жить не буду, не для кого. У меня одна эта больница и была…
Александр Германович — бывший главный. Пережил все страшно. Но принял удар достойно. Сдал честью дела, прошел по коридорам, поглядел в окна. Проводов не захотел. Вообще ничего… Теперь те, кто голосовал за переизбрание, начинают скулить… Давай, Петр Степаныч…
— Слушай, Олег! Я когда от жены ушел, уехал в деревню. Чертов декабрист, диссертация была уже готова. Служил в поселковой больнице. Ты поверишь: семидесятые годы, а в избах местами палили лучину. Вот там я понял кое-что… Медицина — фикция, человеку дано, сколько дано. А помочь возможно настолько, насколько возможно. Они так и живут… дети земли. Сидят, терпят, не шустрят. А мы здесь суетимся, топчем. Так вот все и проходит, Аленька. Ты иди, тебе еще работать. Спасибо, что не оставил в горе.
— Я зайду попозже?
— Когда захочешь. Не беспокойся, еще погрустим.
Иду, оглядываю больницу, как будто уже со стороны. Вот коллектив, макро… Никогда не задумывался, сколько персонала в больнице. С гардеробщиками, наверное, больше тысячи. Все заняты делом, стараются, приносят пользу, выполняют обязанности в меру сил. Внутри — микро, те люди, из которых складывается целое. Со своими проблемами, страстями, задумками, амбициями… И своими интересами. Вот был и наш, сложившийся вокруг нашей палаты. Все так срослось, что и говоришь и думаешь: «нашей». Была от нее польза? Была. Увлеченные люди, какие-то идеи, устремленные в перспективу. Как подумаешь, что скоро этого не будет… Начнутся будни, обычные дни. Ничего страшного, так и живут все честные люди — не рвачи, не гении. Просто люди, приносящие пользу, отрабатывающие заработную плату. Какие проблемы возникнут в отделении? Да не будет ничего нового. Сегодня пропал йод, завтра не будет марли. Послезавтра запьет сестра-хозяйка и нужно будет увещевать, стыдить, говорить разнообразные слова. Раньше это было как бы вторым планом, теперь станет единственным.
А у меня в коридоре по-прежнему обвал. Даже какие-то крики. Откуда бы? Ничего себе, это же из кабинета психокорректора. Даже Марина Гавриловна не устояла. Ничего, эта справится сама. Старшей нет — наверное, разливает йод по емкостям. А у моего кабинета сидит какой-то потертый интеллигент. Смертная тоска в изломе бровей. Кто-то обидел, я должен выслушать.
— Вы ко мне?
— Да, дорогой товарищ заведующий. Если не откажете…
— Нет причин. Одну минуту.
Прежде всего привести себя в норму. То, что я посидел с приятелем, меньше всего должно касаться пациентов. Точнее, им вообще не должно быть до этого дела. Холодная вода, зубная паста. Полный порядок, я готов. Господи, это что за шум? Некто несется по коридору, сметая всех и вся. Что же это сегодня с людьми? Лицо… даже не знаю… Черты неопределенны, глаза закатываются. Все, это эмоциональный аффект. Человек не владеет собой.
— Слушайте, товарищ заведующий. Если вы не выгоните эту ведьму Трофимову…
— Да вы присядьте, не стойте у дверей. Там льет с потолка.
На самом деле не льет. Просто нужно переключить гражданку, не дать развиться симпато-адреналовому кризу. Довольно быстро отскочила в сторону. Слава Богу, значит, проблем не будет.
— Вы знаете, что мне сказала эта мегера? Она…
— Слушаю вас…
— Она сказала, что я пьяна! Да я в рот не беру. А эта… мне… А я…
Странно. Марина Гавриловна такого не скажет. Скорее всего, какое-то недоразумение. Или действительно Судный день? Все не так…
— Вы тоже скажете, что я пьяна?
— Что вы, сударыня. Это исключено. Долго пришлось ждать приема у психотерапевта?
— Что? Стала бы я ждать! У меня горе. А мне на работу. А я не могу. А эта мегера…
— Вчера был тяжелый день?
— Господи, вчера… Гость за гостем… И каждый с бутылкой… С ума сойти, еле жива. Что творится с мужиками — не закусывают и никого не развезет. А я одна… А под вечер…
Ну и славно, пусть пострекочет. Пары минут ей хватит. Да, Марину, видно, напрягли.
— Вот что… В таком состоянии вы неработоспособны. Получите больничный лист и приходите ко мне. Лечение я распишу сам…
— А-а… Ну хорошо… Хоть немного отлегло… А с этой…
— Все будет в порядке, с доктором я поговорю. Вы идите.
Ну что делать? Позвать психотерапевта? Если уж день так начался, она накорректирует. Вон интеллигент совсем заломил руки. Сидит, упивается своим горем. А, вот и Трофимова. Сама идет.
— Олег, я посижу минуту.
Горда, спокойна, холодна. Но глаза горят. И тоже готова говорить. О, женщины…
— Марина Гавриловна, если вы будете так разгружать пациентов, у меня придется делать ремонт. Эта едва не вынесла дверь с косяком.
— Слушай, Олег, не читай нотаций. Эту стервь все знают, кроме тебя. Магазинная дрянь.
— Марина, прекрати.. Сейчас она трезва. Соображаешь, куда бы она понеслась такая?
— Да хватит дрожать. Куда бы побежала… Ты знаешь, какая у меня зарплата?
— Во всяком случае, больше, чем у меня. Ты же на полуторной ставке.
— Что-о? Это деньги? Тебя хоть кормит иридодиагностика. А здесь сойдешь с ума. За что? Представь, эта врывается и орет: «У меня беда!»
— Ну застрелись… Нет? Тогда терпи…
— Не дождетесь.
— Милая, ты же все понимаешь. Спустись в подвал и поори от души. Там… А здесь ты милосердие. Им тяжелее в сто раз — не ведают, что творят. Всё, иди. Если будет тяжело, шли больных ко мне.
— Мне?.. — взглянула с обидой. — Но спасибо… друг…
— Давай, давай…
Проблема зарплаты у врачей — это особая статья. Даже не статья — притча во языцех. Когда надо повысить зарплату работягам, не повышают зарплату у докторов. Когда тихие интеллигенты, завернувшись в белые халаты, начинают тихо вымирать, им говорят: «Вы что это надумали, озорники? Еще не время». И швыряют кусок. А что можно сделать на этот кусок? Только не умереть. В самом полном смысле слова. Стреляются физики, объявляют голодовку академики, бравые офицеры всерьез вострят штык-ножи на ремнях, стянувших голодное брюхо… Врачи стали бастовать и начинают звереть. От безнадежности, от отчаяния, от пустословия, от лжи и от непрофессионализма. Кому-то покажется странным, но от него дичают сильнее всего. Озверевшие врачи в масштабе целой страны — такого история планеты еще не знала.
Мы опять хотим стать первопроходцами? Тогда вперед, не в первый раз. У кого-то из политиков есть реальный шанс войти в мировую историю. Такое не забудется никогда — при нем врачи начали… Не станем повторять страшное всуе.
Ну ладно… Надо позвать того, из коридора.
— Прошу вас. Извините, что заставил ждать.
— Ничего, доктор. У меня было время подумать, послушать.
Обещающее начало. До чего же он додумался?
— И вот что я вам скажу. Вы перестали быть людьми. Да, да! Когда я был молод, в поликлинику шли, как на исповедь, как в храм. Слово «врач» звучало. А теперь… Я слышал, как вы говорите с людьми! Вы их отпихиваете! Снимите белый халат, слышите? Снимите белый халат! Что вы смотрите? Я вас не боюсь, я никого не боюсь!
Да, теперь я его узнал. Сергеенко, известный правдолюб. Это его метод — сесть у кабинета, страдать, копить эмоции. И выдать. Нашел слова, ничего не скажешь. Каждое в цель. Каждое в сердце. В поликлинике про него говорят «безобидный чудак». На учете в ПНД, но вреда от него нет, неагрессивен. А вот в нужный момент попадет в сердце — и сердце встало.
— Простите, вы по делу? Я бесед не веду.
— Еще бы, конечно. А вот Снежневский вел. А вам наплевать. Теперь никто не любит врачей. Давайте вдумаемся, почему?
— А я слышал, что многих любят.
— Конечно, к вам заходят хорошенькие барышни. Я-то знаю, я за вами наблюдал. Вы давно отпели Гиппократа. Да, да. Все знают: у вас свой Гиппократ. Власть над людьми — вот что важно для таких. В своей палате вы экспериментируете над больными, вы отдали их на заклание колдунам. Пока главный врач был ваш человек, вам все сходило с рук. Да-да… мне многие говорили об этом…
Ах, вот ты какой… Бессребреник-правдолюб. Такие не редкость, особенно в последние годы, когда появилась возможность выговориться сразу за три четверти века. Пользы от таких правдолюбов никакой, хотя желтая пресса и вещает о них как о живой совести, выявляющей болевые точки. По чести эти точки не нужно и искать, они у всех на виду. Но современные юродивые вездесущи. Если в лечебных учреждениях они вопрошают о том, почему плохо лечат наших людей, то в учебных заведениях громят тех, кто плохо учит наших детей. Да, это действительно больные люди. Но если их ядовитые стрелы находят жертву, они могут убить.
— Вы сказали все, что хотели? Видите, я даже не спорю. Отчасти вы правы, и многое из сказанного действительно имеет место. Но помочь вам ничем не смогу. Сожалею, что вы потеряли время.
Уходит довольный. Будет о чем вечером посудачить на кухне.
Что там опять за шум? Неужели правдолюб вернулся продолжать разговор?
— Олег Иваныч… Олег Иваныч…
Господи, кто это? Колпак на затылке, глаза блуждают. Таня из процедурного кабинета. Халат распахнут, лицо — как у той, что довела Трофимову.
— Олег Иваныч… больной у-умирает.
Боже мой, так и знал — что-то случится сегодня.
— Где, в процедурной?
— Да, да…
— Что, потерял сознание? После инъекции?
— Нет… да… Лежит на полу…
— Тихо, не ори. Люди кругом. Да не беги ты! Какая инъекция?
— Эуфиллин, по вене… Десять кубов.
Эуфиллин… что могло быть самое серьезное? Аритмия, коллапс? Остановка дыхания? Лежит на полу…
У кабинета толчея. Какая-то женщина ломает руки:
— Толя, Толя… Пустите!
— Пожалуйста, сядьте! Сейчас он выйдет к вам сам.
— Он не умрет, доктор?
— Нет, нет… успокойтесь…
Здоровенный мужичина… Картинная поза. Одна рука откинута, другая на сердце. Лицо влажное. В глазах страдание. Совсем не лежит. Сидит, не без изящества облокотившись на топчан. Слава Богу, ничего ургентного. Реакция скорее истероидного плана. Дыхание учащенное, пульс высокий, частый.
— Что с вами? Вы можете говорить?
— Ох, доктор, умираю…
Ну и бас, настоящая октава — звенят мензурки в шкафу. Все бы так умирали…
— Голова кружится? Таня, дай манометр.
— Да, и перед глазами туман. Что это, доктор?
— Ничего страшного, так и должен действовать препарат. Чем сильнее начало, тем потом выраженней будет эффект. Понимаете? Значит, лекарство дошло куда надо.
— Ох… а я думал все.
— Все будет лет через сто. Эуфиллин колете в первый раз? Дайте-ка я вас послушаю.
Что же, никакой патологии. Сердце бьется, как часы, точнее, как секундо- мер — тахикардия все еще велика. Но это и понятно: давление снизилось значительно. Непонятно, из каких соображений назначен эуфиллин. А это что? Красные паучки на коже живота, груди. Аккуратные сосудистые звездочки размером с мелкую горошину. Вот оно что, нарушение функции печени. Да, печень выпирает на ладонь из-под реберной дуги. Болезненная, плотная.
— Послушайте, а с какой целью вам назначили эуфиллин?
— У меня же панкреатит, доктор. Говорили, что поможет.
Вот оно что. Действительно от этого препарата усиливается внешнесекреторная функция поджелудочной железы. Так лечили лет двадцать назад. Но для такого назначения должны быть веские основания. В частности, отток панкреатического сока не должен быть затруднен. А при такой печени выводной проток железы наверняка сдавлен.
— Таня, дай-ка направление. Кто это писал? Федосеева? А почему вы обслуживаете назначения участковых терапевтов?
— Понимаете, Олег Иваныч, приходили девочки, просили разгрузить. У них сегодня завал.
— Ну-ну… смотрите сами не загрузитесь!
— Так что мне делать, доктор? Я могу идти?
— Ну конечно. Посидите в коридоре минут десять. Потом поднимитесь к своему врачу, расскажите о реакции на препарат. Пусть подберет что-нибудь еще.
Слава Богу, кажется, пронесло. И в коридоре народ уже не смотрит с испугом. А наш герой распустил хвост — рассказывает, как побывал на том свете. Мог бы и не приукрашивать, всего-то дел, что закружилась голова.
Старшая сестра довольна — разлила йод по емкостям, теперь нас голыми руками не возьмешь. Приволокла груду бумаг — требования, накладные, отчеты. Начинается новый год, вся бухгалтерия оформляется по-новому.
— Давайте, Ольга Петровна. С чего начнем?
— С валюты, как заведено. Теперь мало будем получать.
Валюта — это спирт. Всегда был, всегда будет. На том стоит и стоять будет Русская земля. Монтеры, сантехники, электрики, наладчики — со всеми расплачиваешься валютой. Нет валюты, не будет и работы. Сиди с текущими кранами хоть до нового года.
— Что это вы мало требуете? Как жить будем?
— Теперь все. Иссяк фонтан. Коммерция. Говорят, будет еще хуже.
— Ну ладно, едем дальше.
— Вот это на перевязочные материалы. Марля отдельно. Клеенка тоже. Это на йод, зеленку, фурациллин. На хлорамин, гидроперит придется переписывать. Теперь другие бланки.
— Может, йода не надо столько?
— Пусть будет. Пойдет на обмен. Теперь медикаменты. Ничего импортного не дали, все наше. Вот еще клофелин, отдельным списком. Теперь седатики: реланиум, седуксен — все на особых бланках. Нужно дважды расписаться, еще одна подпись на обороте.
— А это что? Кассеты для магнитофона… Кому это?
— Как же, вашей Трофимовой. Вы же хотели организовать коллективный гипнотарий в тренажерном зале. Петр Степаныч сказал, что подпишет.
— Помню, помню… Что, все теперь?
— Господь с вами. Это только первоочередное.
— Может, не все за один раз?
— А что тянуть? Завтра будет такой же день. Да, вам звонили, пока вы были у хирургов. Сестра какой-то Калмыковой. Сказала, вы должны помнить.
— Не знаю. Еще что-нибудь говорила?
— Она так представилась. Сказала, что хотела бы встретиться.
— Постойте, Калмыковой? Вы сказали, сестра Калмыковой?
— Ну да. Она проездом из Пакистана. Какие-то вопросы к вам.
— О Господи. Когда, где? Где она остановилась? Оставила телефон?
— Да нет, сказала, что позвонит. Я предупредила, что вы будете через полчаса. Так нести другие требования?
Обрадовалась, побежала. Даже дверь позабыла прикрыть. А в коридоре на удивление тихо. Неужели день прошел? Только и догадываешься по тому, что в поликлинике перестают шуметь. Как там Петр? Так и не собрался ему позвонить.
Дни идут один за другим. Хорошие, плохие, содержательные, бесплодные… Дни, когда хочется петь и когда не хочется говорить. Никто не торопит их, но они проносятся незаметно, как всегда. Все начинаются одинаково, и никогда не знаешь, чем завершится новый день — очередной потерей или ответом на вопрос. Вот и день сегодняшний начинался с невосполнимых потерь, но оказался не так уж плох. Принес вести о том, чего давно уже перестал ждать.
Но так было всегда — сегодня, вчера, неделю назад. Все — как всегда. Самый обычный день…