Советская интеллигенция России и Украины после 1985-го
Алексей Толпыго
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 1997
Алексей Толпыго
Капризный цветок
Советская интеллигенция
России и Украины после 1985-го
Затуманится Русь, заплачет по старым богам…
С 1985 года мы успели пережить две эпохи. Первая, именуемая перестройкой (обычно добавляют “так называемой”, хотя, видит Бог, название ничем не хуже других), началась смягчением цензуры в 1986-м и окончилась примерно со смертью Сахарова. Вторая началась выборами в Верховные Советы республик СССР и закончилась распадом СССР. Дальнейшее — “новая история”, которую еще рано классифицировать.
В чем состояла роль советской (ограничим наблюдения Россией и Украиной как наиболее близким нам “материалом”) интеллигенции между 1985 и 1991 годами? И почему она так блистательно провалилась на экзамене, который ей устроила история?
Вроде бы у либеральной интеллигенции все козыри были на руках. В 1987 году общество, казалось, могло пойти за ней: власть в лице Лигачева и его сторонников растерянна, а в лице Горбачева — готова на огромные уступки, в сущности готова отдать все при условии, что уступки будут происходить мало-мальски постепенно, позволяя верхам “сохранить лицо”. Более того, когда Горбачев со всеми его уступками перестал устраивать либеральную интеллигенцию, она привела к власти собственного ставленника — Ельцина.
И что же осталось от всех ее тогдашних достижений?
Проще всего сказать: оказались не подготовлены, не нашлось крупных личностей с государственным мышлением. Был Сахаров, но умер. А больше не оказалось никого. Это отчасти верно — но лишь отчасти.
Еще проще заявить: дескать, чего же вы хотите, народ был 70 лет под ужасным гнетом — ну и интеллигенция вместе с ним.
А вот это уже совсем неверно.
Говорить сейчас о “советском режиме” очень удобно — примерно так же, как в свое время было удобно ссылаться на “капиталистическое окружение”. При этом нам рассказывали, что при капитализме свирепствует террор (ОАСовцев во Франции), преступность (в США), нарастает экономический спад (ну, скажем, в Англии) и так далее. Все это действительно было так. Забывали только добавить, что в то же самое время уровень преступности в Англии был низок, а в США происходил быстрый экономический рост.
Точно так же сегодня на Украине рассказывают о том, как была уничтожена украинская автокефальная церковь (в 1930-е годы) и как греко-католическую (она же униатская) в 1946-м насильственно присоединили к господствующей русской православной церкви. А в России более популярны рассказы о том, как при советском режиме православные священники истреблялись физически. То и дру-гое — чистая правда. Но украинские патриоты забывают сказать, как в 20-е годы советская власть в пику русской православной церкви поддерживала УАПЦ, а русские — о заигрываниях позднесталинского режима с православием.
Истинная правда и то, что были времена, когда стало опасно называть себя русским и что косились на человека, заговорившего по-украински. Все это действительно происходило при советской власти, но существовала она 70 лет, и только за первые 35 сменились такие разные системы, как военный коммунизм и нэп, внутрипартийная борьба за власть и диктатура Сталина, период, когда опасно было называть себя русским, и период, когда выяснилось, что паровоз и обезьяну придумали мы, русские.
Но особенно важно, что между смертью Сталина и началом перестройки прошло почти столько же времени, сколько между 1917 годом и смертью Сталина.
В 1987-м потребовалось не просто осмыслить события 1917-го. Оказалось необходимо разобраться в том, как менялось советское государство, оценить эволюцию компартии под руководством Ленина—Сталина—Маленкова—Хрущева—Брежнева и, наконец, принять важнейшее решение: на кого делать ставку? Можно ли считать, что компартия под руководством Горбачева или Ельцина способна обновиться, что между нею и обществом возможен компромисс — или следует исходить из того, что ее эволюция между 1953 и 1988 годами недостаточна и необходимо вести борьбу за полное уничтожение советской системы?
Советская интеллигенция образца 1988 года оказалась не способна даже поставить этот вопрос, не говорю уж — решить его. Если публикации тех лет кое-что давали в смысле анализа событий 20—30-х годов, то в отношении последующего периода ничего, кроме ярлыка “застой”, предложено не было. Философская мысль осталась на рубежах, очерченных Бердяевым и Джиласом. В Москве все еще толкуют о “новом классе”, о переделе собственности (который мог произойти еще при Берии, но из-за его гибели отложился на 40 лет)… Так, словно после Сталина и Берии ни в СССР, ни в Восточной Европе, ни, черт возьми, в мире не произошло никаких изменений. Никто не вспоминает о космическом рывке СССР, никто и не пытается осмыслить умственное движение СССР между 1956 и 1986 годами.
15 лет между 1970-м и 1985-м были как нельзя более благоприятны для умственной работы. Да, либеральное движение 60-х оказалось разгромлено — хотя отнюдь не уничтожено физически, не отправлено в лагеря! Но поражение — наилучшее условие для умственной работы. За эту умственную работу тогда уже не сажали.
Кое-кто возразит: так было только в Москве, а в провинции “рубили пальцы” (известная мрачная шутка: “Там, где в Москве стригут волосы, в Киеве рубят пальцы”). Это правда. Но именно поэтому в Москве собрались все интеллектуальные силы огромной страны. Все эти лучшие люди тридцатилетия с 1954-го по 1984-й постоянно размышляли о судьбах России и российского общества.
Разумеется, начинали с очень низкой точки: 1953 год — это надир. До 1956-го давление было настолько тяжким, что максимум, на что оказались способны наиболее сильные, — это понять, что НАДО противостоять. Требовать, чтобы они сумели отличить тогда Кирова от Троцкого, Сталина от Маленкова, Бердяева от Милюкова, значило бы требовать слишком многого. Но после 1956-го над такими вещами уже можно было задумываться.
Годы 1956—1988 в культурном отношении — это годы непрерывного поступательного движения. Уже к 1956-му в общественный обиход был введен ряд новых идей, пусть, с сегодняшней точки зрения, достаточно тривиальных, но тогда они казались чем-то абсолютно свежим (как “искренность в литературе”) и потому могли стать катализатором умственного движения.
Помню, как московский театр привез в Киев спектакль “Дион” по пьесе Л. Зорина. Император Домициан с досадой говорил сатирику: “Пойми, ты мешаешь”, а тот отвечал: “А поэты всегда кому-нибудь мешают”, — и зал взрывался радостными аплодисментами. До времени этого было достаточно.
Но когда кончился “период тишины” (а было это в конце 1986 года), обществу надлежало перестать удовлетворяться такой тривиальной мыслью. Пришло время спросить у писателей: а что же вы успели надумать между 1956 и 1986 годами?
Ну что ж, в те годы писатели сказали обществу:
— что личные отношения не менее, а может, даже более важны, чем выпуск новой машины. Герои Дудинцева (“Не хлебом единым”) этого еще не понимали, а сам автор — тем более…
— что маленькие люди заслуживают не только того, чтобы быть фоном для героев-коммунистов, но не уступают в правах никому другому (“Пять вечеров” Володина)…
— что достоинство человека отнюдь не определяется его служебным положением, не сводится к тому, чего он сумел достичь в жизни (розовский “Традиционный сбор”)…
В те годы появились новаторские прокоммунистические произведения, такие, как “Застава Ильича”, “Июльский дождь”, “Большевики”…
Начали размышлять о том, что же, в конце концов, вообще представляет собой коммунистическое движение? Правда ли, что вначале все было хорошо и правильно и только потом все испоганил Сталин — или в коммунистической идее и мессии Ленине с самого начала что-то было неладно?
Всего этого не так уж мало. Во всяком случае, фильм “Шестое июля” и спектакль “Большевики” были более пригодны к тому, чтобы начать разговор о смысле и итогах революции, нежели нынешние антибольшевистские вопли. Те произведения заставляли думать, будили мысль. Нынешние ее усыпляют.
Между 1956 и 1986 годами было сказано: “Не все так просто, как учит партия”. Это очень важно! Я бы даже сказал, что ничего более важного до 1986 года говорить и не стоило.
Но начиная с 1988-го этого становится катастрофически недостаточно.
Не случайно ведь за период перестройки не напечатано ничего важного из НОВОГО. Жили запасами “там-и-сям-издата”, публиковали написанное 40 или 60 лет назад. Разумеется, эти публикации были важнейшим шагом вперед в литературном отношении. Но если говорить об ОСМЫСЛЕНИИ прошлого, о философском его понимании — не маловато ли того, что написано о большевизме Буниным в 1918 году, Бердяевым — в 1922-м или Джиласом — в 1955-м?
Может быть, отчасти интеллигенцию 80-х оправдывает тот оглушительный шум, который поднялся вокруг новых публикаций. Тогда они казались совершенно новым словом, хотя в действительности были тем, чем были, — прекрасными СТАРЫМИ книгами. Меньше всего я хотел бы критиковать тот публикаторский бум — вероятно, лучшее из всего, сделанного за последние десять лет. Но надо помнить, что при отсутствии новых мыслей старая мудрость не поможет и что нельзя осмыслить новые времена по старым книгам.
Сказанное относится к Москве. На Украине дела обстояли много хуже.
Киев всегда славился “особой заботой” о культуре. Допустим, случай с фильмом “Гараж”, который прошел по всему Советскому Союзу, но был запрещен в Киеве, — все-таки исключение, но сколько раз приезжие артисты становились “невъездными” из-за слишком смелых — по украинским меркам — выступлений! Однако, если, скажем, Жванецкий, становясь “невъездным”, не терял ничего, то для самих украинцев все было гораздо болезненней. Когда в киевской консерватории ставился безобидный, в общем-то, капустник “Три мушкетера”, участники весело шутили перед выходом на сцену, что встречаются в последний раз, потому что после капустника их выгонят с работы.
Так оно и случилось. Автор сценария, доцент консерватории Борис Архимович, двадцать лет не мог работать по специальности, а ведущая актриса, “звезда” капустников Маша Немировская, не пострадала только потому, что работала не в консерватории, а в цирке, и хотя из консерватории не преминули отправить на нее донос “по месту работы”, цирковое начальство оказалось цивилизованней, чем консерваторское.
Все это мы прекрасно знаем, помним, понимаем. Мы плохо помним другое — то, что подобные вещи не проходят даром, что, освободившись от прежнего гнета, мы не освобождаемся от приобретенной под этим гнетом мерзости.
Тогда казалось, что во всем повинно украинское руководство, но не украинская интеллигенция. Сейчас я бы сказал, что такой взгляд является не то чтобы неверным, но слишком упрощенным.
Ведь и после 1986 года среди украинских публикаций не оказалось ничего, что обратило бы на себя внимание за пределами Украины. Был, конечно, опубликован Булгаков — но украинская интеллигенция не захотела признать его выдающимся украинским писателем, не простила ему романа о счастливой любви к Киеву — “Белую гвардию”. И если в Москве пытались разобраться, чем отличается Бухарин от Сталина и оба они — от Сокольникова, то на Украине мысль не идет дальше “движения шестидесятников”. Много пишут о процессе 1929 года над СВУ (“Союз визволення /освобождения/ Украины”) и (отождествляя голод с холокостом) о “голодокосте” 1932-го. И все, что пишется, разумеется, истинная правда, но точно так же правду о панщине, о помещичьем произволе писали революционеры-демократы 1860-х.
Может быть, мы “захлебнулись” в потоке публикаций. Напечатанного оказалось слишком много, чтобы его осмыслить.
Одним словом, когда общество спросило интеллигенцию: “А что вы можете предъявить?” — выяснилось, что предъявить нечего. Это обстоятельство до сих пор еще никем, кажется, не только не осмыслено, но и не замечено. Но если факт подобной важности и остается незамеченным, он от этого, разумеется, не перестает оказывать воздействие на общий ход событий. Его незамеченность лишь ухудшает положение — тогда поднимают голову фашизм и астрология, РУНвера (“Родная украинская национальная вера”. Хотя число приверженцев этой организации, сколько я могу судить, незначительно, они активно выступают на диспутах о создании единой украинской церкви, издают книги и твердо уверены, что все наши нынешние беды — это месть старых богов за принятие нами христианства и что будущее Украины — за язычеством) и безграмотные создатели “новой науки”.
Однако вернемся к 1986 году, к перестройке.
Перестройка востребовала интеллигенцию. Понадобились новые идеи и, следовательно, идеологи. Они были не слишком большого калибра, но все же речь шла, несомненно, об интеллигенции.
Оппозиционное и реформаторское движение “снизу” в 1987—1988 годах носило прежде всего культурный характер. Первый успешный митинг в Киеве был посвящен защите Голосеевского леса. В ходе кампании против привилегий освободившееся здание ВПШ чуть было не досталось… музыкальной школе! Сегодня в это трудно поверить, но тогда не хватило лишь нескольких дней и одной подписи.
Сейчас в этом здании банк.
Широко распространилось движение в защиту исконного облика старых городов (“Я ложился под бабу”, — рассказывал один молодой человек на встрече с главным архитектором Киева, подразумевая “бабу”, которой рушат старые дома). В Ленинграде шла немного истеричная (предвестие будущих истерик), но в сущности благородная борьба против сноса “Астории”. Впрочем, не будем забывать, что в России это движение выродилось в “Память”, а в других местах и того хуже, что уже на митинг в защиту Голосеева приходили с лозунгами “Репрессии 30-х тоже начинались с рубки леса” (??) — а потом с теми же плакатами (очевидно, чтобы не пропадали даром) являлись и на митинг памяти жертв репрессий в Быковню (место захоронения казненных в 30-е годы под Киевом).
Но в 1989 году это казалось не стоящей внимания мелочью.
На съезд народных депутатов СССР был избран цвет интеллигенции Советского Союза. Может быть, не весь этот “цвет” представлял собой интеллектуалов самого высокого класса, но уж чем богаты, тем и рады. Впрочем, что ж прибедняться? Сахаров (от АН), Абуладзе (от КПСС), Амосов (от киевских избирателей) — имена можно множить и множить. Представители союзов кинематографистов, писателей, художников… Это была достойная интеллигенция. Но что важнее — она была там необходима, без нее съезд не получил бы того колоссального морального авторитета, каким он располагал в мае 1989-го. Когда кто-то предложил включить Сахарова в Конституционную комиссию, “чтобы повысить ее авторитет”, это не было пустым звуком, и недаром Горбачев заставил-таки внести кандидатуру Сахарова в общий список — чтобы “агрессивно-послушное” большинство его забаллотировало.
Интеллигенция в первую очередь являла собой часть общества, которой, как воздух, нужна была перестройка, и она готова была, как сказал году в 1987-м Стругацкий, “драться за Горбачева”.
Что же изменилось потом?
Говорят, новая политика не имела успехов.
Это несправедливо — были, например, огромные достижения во внешней политике. (Только представьте себе, что распад СССР происходил бы в обстановке “холодной войны” — как он произошел бы!) Проблема в том, что в эпоху перемен хотят “всего и сразу”. Поэтому Горбачев, как в свое время Александр II, был обречен отстать от своих же реформ — даже если бы он двигался вдвое быстрее, все равно кричали бы “медленно!!”. А кроме того, национально настроенная интеллигенция в любом случае не примирилась бы ни с чем меньшим, нежели уничтожение СССР. Разговоры о том, что эстонцы удовлетворились бы хозрасчетом, если бы его предоставили вовремя, — пустая болтовня. Они просто выдвигали “хозрасчет” в качестве ближайшей цели, ни на минуту не упуская из виду цель главную. И литовцы не зря на I съезде помешали созданию Конституционного суда СССР.
Но распад-развал СССР был осуществлен уже не руками интеллигенции.
В состав Верховных Советов республик вошла только интеллигенция “второго эшелона”. Иначе и быть не могло. В конце концов, невозможно служить двум господам. Если интеллигент постоянно заседает в парламенте, он со временем перестает быть интеллигентом, а тем более — и уже в самом скором времени — выдающимся физиком, режиссером, писателем. Где взять время? (“Секретарская литература” возникла не потому, что в секретари Союза писателей брали наихудших. Поначалу, во всяком случае, брали и лучших или “худших из лучших”, в противном случае само создание Союза писателей, Союза композиторов и т. п. было бы невозможно. Но силой обстоятельств секретарь Союза писателей понемногу переставал быть писателем.)
Некий компромисс предлагал Горбачев: пусть-де Абуладзе дважды в год приезжает на съезды, а в остальное время ставит фильмы. Но оказалось, что если парламентарий не становится профессиональным политиком, то он не нужен вовсе. Пришлось делать выбор. Лучшая часть интеллигенции вернулась на свои рабочие места, а “второй сорт” пошел в парламентарии.
Масштабность личности первых сменилась целеустремленностью вторых. Эти хотели стать лидерами национальных государств. И добились своего. Добились? Едва ли. Лидерами стали… уже третьи.
В новой ситуации, возникшей в конце 1991 года и более или менее осознанной к настоящему времени, интеллигент-президент тоже не нужен (интеллигент-министр не был нужен никогда). Некоторые интеллигенты-президенты оказались катастрофически несостоятельны, как Гамсахурдия, президентство других стало так или иначе сносным, кто-то из них по инерции даже может быть переизбран на второй срок, но это уже “пробившиеся”, новому же интеллигенту не пробиться теперь сквозь толпу чающих карьеры. А в 1989 году можно было. Значит, изменились условия.
Тогда интеллигенция требовалась, сейчас — нет.
Интеллигенты стали людьми вчерашнего дня. Те, кто жаждали перестройки и свободы слова в 1988 году, те, кто хотели строить свое национальное государство в 1991-м, теперь видят, что они не нужны. Ни в каком качестве. Некоторая часть интеллигенции попадает в новую элиту — но лишь ценой потери всего того, что делало их причастными к слою общества, именуемому интеллигенцией.
Каковы же могут быть последствия сложившейся ситуации? Лучший вариант — если интеллигент, убедившись в своей ненужности для новой системы, тихонько возвращается “к станку”: к роялю, письменному столу, преподавательской кафедре. Очень возможно, что там его, обогащенного опытом неудачи, ждут большие успехи. Именно неудавшиеся революции становятся исключительно плодотворными для культуры.
К сожалению, помимо того, что подобное смирение свойственно далеко не всем “ходившим во власть”, и ситуация не благоприятствует такому повороту событий. На своем прежнем рабочем месте интеллигенту сейчас не то чтобы невозможно выжить (на еду, на какую-никакую одежду денег хватает), но жить неуютно. Он получает много меньше, чем получал пять лет назад, и много-много меньше, чем получают политики. Неохота возвращаться в свой нетопленный институт.
Можно, правда, попытаться стать преуспевающим бизнесменом. Я знаю и таких интеллигентов. Но, к сожалению, этот путь мало того что не всем доступен, он опять-таки выбрасывает человека из интеллигентской среды.
Третий путь — интеллигент начинает злобствовать.
В сущности, ему хотелось бы вернуть вчерашний день. Но он не отдает, да и не может отдавать себе в том отчета: как же так? Вчера мы все боролись и трудились не покладая рук, чтобы приблизить СЕГОДНЯ, и вот это “светлое сегодня” пришло, но оказалось вовсе не таким уж светлым, к тому же в этом сумрачном “сегодня” он вообще никому не нужен. И вот он мечется между “вчера” и “сегодня” и превращается в реакционера.
Нет, я употребляю это слово не в оскорбительном смысле, а в буквальном. Такой интеллигент именно реакционер, а не консерватор: он отнюдь не хотел бы законсервировать совершенно не устраивающее его “сегодня”. Он хотел бы — плохо осознавая это — вернуть вчерашний день.
В результате начинаются жалобы на народ, который-де оказался недостоин ЕГО, самого любимого и прогрессивного, не взошел вслед за ним на сияющие высоты. В предельном случае (Зиновьев, Новодворская) начинаются попытки доказать, что этому народу только такая система (сталинизм) и подходит, либо что ему (народу) нужна ведущая и организующая сила, которая штыками подтолкнет его к светлому либеральному будущему. Это, конечно, уже клинический случай, но и другие интеллигенты, не впадая в крайности, утверждают нечто сходное. Вообще-то, еще когда шахтеры говорили: “Выучу украинский, если от этого станет больше колбасы”, интеллигенту следовало бы заметить, что народ не пойдет за ним. Интеллигента предупреждали. Он не послушал.
В результате радикальная интеллигенция идейно смыкается с… коммунистами. Они ведь тоже хотят вернуть вчерашний день — правда, не 1989-й, а 1984 год. В России подобное слияние идейно оформилось в союз “красно-коричневых”, на Украине академик Юхновский ищет союзника в лидере украинских фашистов Корчинском. Разброд и шатания. И впереди нас ждут еще более удивительные альянсы.
Вообще, главные события впереди. Ведь интеллигент осознал пока только сам факт: в нем больше не нуждаются. Теперь ему предстоит искать ответ на следующие вопросы — “почему?” и (классическое) “кто виноват?”. Разумеется, разные люди будут давать разные ответы, и пойдет катавасия…
Интеллигенция — прихотливый и капризный цветок. Кактус едва ли выживет при избытке воды (хотя совсем без воды — тем более). Советская интеллигенция росла (очевидно, только и могла расти) в условиях государственного давления (пока оно не перерастало в массовые репрессии) и стабильности (“застоя”).
Может быть, ретроградство — не так уж плохо? В конце концов, ведь вопрос всегда в том, к чему возвращаешься? Если к чему-то хорошему — отчего бы и не вернуться? Правда, наша интеллигенция сейчас только и делает что стонет — дескать, в коммунистическом прошлом не было ничего хорошего, сплошная мерзость и ужас. Однако, по-моему, сам факт, что она способна резко критически оценить свое прошлое, не так уж плох. Прошлое, способное создать своих суровых критиков, — это не безнадежно плохое прошлое.
Январь 1997