Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1997
Исаак Фридберг
БЕГ ПО ПЕРЕСЕЧЕННОМУ ВРЕМЕНИ
Нервная повесть
Монтаж аттракционов.
_________________________________________________________________
Меняли деньги. Отец принес зарплату, выданную новенькими
купюрами образца тысяча девятьсот сорок седьмого года.
Десятимесячный Гера потянулся к деньгам, встал и пошел. Впервые в
жизни. Можно сказать, Григорию Алексеевичу Равинскому подняться
на ноги помогли исторические обстоятельства.
Родители, прозябавшие в нищете последние тридцать лет,
сочли добрым предзнаменованием интерес маленького Геры к денежным
знакам. Мать верила в приметы, многие из них действительно
сбывались — кроме тех, которые обещали сытость и благополучие.
Новые деньги были похожи на разноцветных бабочек — скорее
всего маленький Гера соблазнился именно этим. В скромном
родительском доме отсутствовали яркие краски: белые известковые
стены, темно-коричневый пол, почерневший лак случайной мебели.
Одежду тогда носили тоже либо черного, либо синего или серого
цветов. Детских игрушек почти не было; те, что сохранились с
довоенных времен, обесцветились естественным путем. Главным
произведением искусства в доме был отрывной календарь,
черно-белый. Красные дни в календаре попадались редко и особого
впечатления на Геру не произвели — во-первых, за десять месяцев
жизни их было слишком мало, во-вторых, не такими уж они были и
красными по причине плохой бумаги.
Так что истинная красота, которая — как известно — спасает
мир, вошла в Герину жизнь госзнаковским рублем.
Миновали полтора десятка лет, Гера возмужал и порадовал
маму густым волосяным покровом нижних конечностей. По маминым
приметам — это тоже выходило к деньгам. Твердый материнский
интерес к подобного рода суевериям позволяет догадаться, что и
пятнадцать лет спустя жизнь семьи Равинских не страдала от
роскоши. Родители кормились инженерным трудом на авиационном
заводе и нужду свою приписывали исключительно собственному
неумению жить.
Кроме чрезмерной волосатости, ничем другим Григорий
Алексеевич родителей не баловал. Талантами не блистал, учился
обыкновенно. Любил кино — кто не любит? Мечтал стать артистом —
кто не мечтает? Закончил авиационный техникум, прослужил год
механиком на заводском аэродроме, попал в армию. Там все и
началось.
Услали его на край земли. Дыра — дырой: телевизора нет,
единожды в месяц — клубный киносеанс, в полковой библиотеке —
Герцен, Кожевников, Борис Полевой и газета «Красная звезда».
Полярная ночь. Камчатка. Тоска. Длинными скучными вечерами
развлекал сослуживцев, пересказывая фильмы — те, что смотрел «на
гражданке» раз по десять и хорошо помнил. После отбоя — ползком в
каптерку, где можно укрыться от бдительных глаз дежурного офицера
— и давай, «крути кино», забавляй матерых «стариков» и молодых
сержантов. Уважение «стариков» и сержантов облегчало жизнь…
Запас фильмов довольно быстро иссяк, должность ночного
киномеханика терять не хотелось. В одну прекрасную полярную ночь
Григорий Алексеевич понес околесицу, лихорадочно соображая,
каковой будет расплата. Выдал за американский «боевик» историю
собственного сочинения, врал отчаянно — и удачливо, народу
понравилось. Запасы вранья неожиданно оказались безграничны, к
утру он обычно забывал, о чем врал вечером, но три-четыре сюжета
задержались в памяти. Вернулся домой, попробовал сюжеты описать.
Зачем? Острая на язык казарма присвоила ему кликуху «Режиссер».
Кликуха поначалу обидела, потом он к ней привык, ближе к
«дембелю» — возникли странные амбиции.
В канцелярии заводского аэродрома освоил пишущую машинку —
и тут коса нашла на камень. Краем уха слышал, будто существуют
институты, где обучают писательскому делу, но даже не представлял
себе, можно ли к ним подступиться. Тем бы все и кончилось, но
аэродромному начальству угодно было отправить его в Москву на
стажировку. В Москве увидел объявление: знаменитой киностудии
требуются участники массовых съемок — решил глянуть, как делается
настоящее кино.
В углу походного чемоданчика — совершенно случайно (!)
завалялся самодельный сценарий, печатанный одним пальцем на
служебной машинке — записал, как мог, лихое свое полярное вранье.
Оставил рукопись какой-то секретарше, через месяц выслушал
печальный приговор носатого редактора, затем благополучно
приземлился в родном аэропорту. Полгода спустя обнаружил свои
полярные враки на страницах общедоступного кинематографического
журнала. Фамилия под публикацией стояла чужая, но известная.
История была основательно перекроена, обрела звон и столичный
лоск. Совпадение? Или — сюжет, уйдя в армейский фольклор,
каким-то образом добрел до ушей профессионального сценариста?
Бывает.
Гера не возмутился — напротив, преисполнился гордости,
поднакопил деньжат, и в очередной отпуск ринулся к Москве.
Носатый редактор встретил его, как родного, новую работу
скупо одобрил, тут же предложил профессиональную помощь в лице
всегда похмельного драматурга. Гера согласился, через три дня
получил первый в своей жизни договор; выданный вслед за тем
денежный аванс — гигантский по тогдашним представлениям — и вовсе
оторвал Герины ноженьки от матери-земли. Дал телеграмму на родной
аэродром, попросил выслать трудовую книжку, снял в Москве комнату
и поселился в ней.
Первый договор оказался последним, с трудом удалось
взобраться на нижнюю ступеньку кинематографической лестницы — его
взяли в ассистенты. Писал за других, обретал друзей, бегал за
водкой для начальства. Тогда все это называлось одним словом:
пробиваться. Освоился, подарил еще с десяток сюжетов, как
говорится — где стоя, а где и лежа — вник в механику, которая
управляла кинематографическим процессом. Тридцати двух лет от
роду, наконец, поступил на режиссерские курсы. Заглатывал все,
что дают, со старательностью анаконды. Давали много, и лучшие
люди. Alma mater и pater.
Первую картину не выбирал — безропотно согласился на
совершенно мертвый сценарий; была тогда такая практика:
пять-шесть мастеров делают великие фильмы, лицо знаменитой
киностудии — а под этой «крышей» каждый год крутятся десятки
посредственных сценариев, снимаются никому не нужные, обреченные
фильмы; молодые режиссеры служат «пушечным мясом». Примитивный
грабеж государственной казны. В те годы грабить государственную
казну считалось хорошим тоном — первым, самым главным грабителем
в стране было государство, вот и защищались, кто как умел.
Голодные, самолюбивые начинающие режиссеры обычно ломали
позвоночник в неравной схватке с гнилым материалом. Судьба
инвалидов от режиссуры никого не интересовала; возможно, была во
всем том своя справедливость: настоящие режиссеры умирали, но не
сдавались — ненастоящие торговали собой, получали взамен
персональный автомобиль, номер «люкс» в гостинице, экспедицию на
южный берег Крыма — словом, полтора года кинематографического
рая за государственный счет, потом бесславно исчезали на вечные
времена.
Гера вывернулся. Переписал сценарий — оставив от
«первоисточника» только имена и фамилии героев. Реанимация
сценария пошла на пользу фильму, едва закончив монтаж, Гера
получил приглашение на фестиваль в Берлин, тогда — Западный. Там
достался ему призок средней пушистости, вошел в когорту
«неприкасаемых», коих система холила и лелеяла. Были и у
«неприкасаемых» проблемы, но — другие.
«На все про все» ушло пятнадцать лет жизни — небольшой срок
по тем временам. Щель, через которую удалось протиснуться на свет
божий кинорежиссеру Григорию Алексеевичу Равинскому, была весьма
узкой…
Хроника из личного архива.
_________________________________________________________________
Лена возникла случайно, ранним утром, на пустом берегу
укрытого льдом Рижского залива.
— Алло! Меня зовут Гера!.. А вас?!
Вместо ответа она увеличила скорость движения. Ноги взлета-
ли над окаменевшим песком ритмично, хлестко, профессионально,
незнакомая девица мчалась по берегу, рассекая воздух с энергией
пушечного ядра.
— Я никогда не знакомлюсь на улице! Честное слово — первый
раз! Нельзя ли чуть помедленнее?!
Ответная улыбка была надменна и завлекательна в одно и то
же время..
— Я — в командировке! Снимаю кино! Понимаю: на улице все
представляются кинорежиссерами или следователями уголовного
розыска! Но я действительно кинорежиссер. Хотите покажу
документы!?
Про документы он, конечно, врал — какие могут быть
документы во время утренней пробежки? Силы катастрофически быстро
истощались, Гера задыхался, позорно отставал. Что же делать с
этими ногами, стремительными, как пушечные ядра? Они уносили
незнакомую девицу вперед, они не знали усталости, они разбомбили
мужское Герино достоинство, оставив одни руины и обломки.
хозяйственное ведро.
— Не слабая барышня… — выдохнул Гера, оставшись один
посреди бесконечного и пустого весеннего пляжа. — Куда это меня
занесло?
А занесло его, действительно, черт те куда, увлеченный по-
гоней, он этого и не заметил — далеко у горизонта выглядывал
из-за прибрежных сосен спичечный коробок родной гостиницы. По
дюнам разгуливали жирные городские чайки.
— Такси! — охваченный неожиданным куражом, прохрипел Гера.
— Такси, мать вашу!!! — «Хорошая реплика, — сказал самому себе. —
Живая.»
Такой вот готовый эпизод из будущего фильма подбросила ему
жизнь. Он любил дробить жизнь на отдельные эпизоды, это придавало
жизни осмысленность; разделенная на ясные, точные сцены, жизнь
подчинялась правилам драматургии, выглядела более логичной,
предсказуемой — и сам собой напрашивался какой-нибудь happy
end…
Одновременно родилась в голове карманная теория для
личного пользования: кровь движется по венам толчками, каждый
толчок — это и есть маленький законченный эпизод. Так
продвигается вперед жизнь. Значит биологическая природа человека
привычна к толчкам-эпизодам. Вот кино стало для нас важнейшим из
искусств…
Не все, однако, вписывались в теорию. Лариса, например. Она
ломала логику эпизодов с одержимостью безнадежно влюбленной
женщины. И все потому, что Гера был холост.
Желающих выйти за него замуж — пруд пруди после Берлина.
Невесты — чумовые, «кремлевские». Приглашали в гости, улыбались,
охотно ложились в постель. В тех семьях любили талантливых и
перспективных провинциалов. Удачная женитьба разом решала
проблемы житейские и творческие. Но что-то удержало Геру от
женитьбы.
Успех кружил голову, стирал из памяти времена унижений;
наконец-то жизнь принадлежала ему, как женщина из мечты. Он
одинок и свободен!
Но стучат в дверь. И просят любви.
— Хто?!
— Лариса. Надо поговорить!
— Лорик, я в ванной. Через десять минут!
— Это срочно!
Ей сорок два: уже — или еще? Аппетитно располнела, прическа
безупречна в любое время суток, вырез платья головокружителен и
полон царственного величия.
Мокрый Гера плетется к дверям, обернув бедра купальным
полотенцем. Влажная прохлада полотенца — отличное противоядие от
впечатляющих декольте.
Номер он занимал президентский — весной легко было
поселиться в гостинице, выстроенной для важных международных
совещаний. Велюровая мебель, зеркала в человеческий рост, финская
сантехника — тогда большая редкость. Москва не слишком
расщедрилась даже после успеха в Берлине, высочайшим соизволением
наделили Геру комнатой в коммуналке. Заемная роскошь гостиничного
номера тешила самолюбие.
— Гера, когда ты меня трахнешь?!
— Этот вопрос мог подождать десять минут?
— Вопрос ждет решения три года. Только женщина, которая лю-
бит, может вынести подобное издевательство. Михайлов пропал!
— Как пропал?
— Пригласил вчера вечером Светку в ресторан, и пропал.
— Гримершу?
— Нет. «Хлопушку».
«Хлопушка» — инструмент (на котором пишут название фильма,
номера кадров, дубли) и, одновременно, человек, приставленный к
этому инструменту — в кадровой ведомости именуется помощником ре-
жиссера. По той же ведомости Лариса — второй режиссер, то есть,
главный человек съемочной группы, спинной мозг этого живого и
запутанного организма. Тысячи ниточек, которые управляют съемкой
— в руках Ларисы. Эскадрильи самолетов, кавалерийские батальоны,
танковые колонны, шляпки, зонтики, занавески — обо всем знает и
помнит она одна, все сведет воедино в нужное время и в нужном
месте. Хороший «второй» — залог успеха. Плохой — мучительная и
бездарная смерть картины. Самые разные люди приходят к Ларисе:
администраторы, водители, светотехники, актеры, она бросает их в
бой — кого лаской, кого окриком, и только от нее зависит дыхание
съемки. Дыхание — главное, все остальное, включая талант —
потом… Кто не дышит — тот не живет!
«Второй» режиссер — профессия редкая, их немного —
настоящих «вторых», примерно столько же, сколько хороших
режиссеров-постановщиков. «Вторых» берегут, стерегут, на них
женятся — если нет другого способа сохранить добрые отношения!
Название профессии, не имеющей на самом деле отношения к
режиссуре, придумал великий Эйзенштейн в 1942 году во время
Алма-Атинской эвакуации. Там людям творческих профессий полагался
дополнительный паек. Простая перемена названия тогда многих
спасла от голода…
Лариса — выдающийся «второй». У нее только один маленький
недостаток: влюбляется в каждого режиссера, с которым работает —
искренне, до слез и мыслей о самоубийстве. Что с этим делать?
— Я была бы тебе идеальной женой!
— Знаю.
— Твои девочки доведут тебя до инфаркта!
— Окстись! Какие девочки? Ты перекрыла в гостинице все
входы и выходы! Христос в пустыне — это я!
— Кого ты закадрил на пляже?
— У тебя — бинокль?
— У меня — профессия!
Лариса в интерьерах 1985 года.
_________________________________________________________________
Актер Михайлов пропал, без него придется срочно менять
место съемки. Рабочий день стоит сумасшедших денег, простаивать
нельзя еще и потому, что отмена съемки всегда ведет к запойному
гостиничному пьянству технического персонала — таков неписанный
закон любой кинематографической экспедиции, древний и незыблемый;
отмена съемки — стихийное бедствие, опытный режиссер никогда на
это не пойдет — даже если кончилась пленка, будет бодро кричать
«Мотор!», зная что операторская кассета пуста и бесплодна.
Спасительный «другой» объект, на котором не занят актер
Михайлов, именуется «Дворец спорта», высится напротив гостиницы,
его собирались перекрасить, не успели, следовало решить, чем
замаскировать грязные стены — бегом туда, время неумолимо…
А там двенадцать девушек в поте лица своего «качают»
мышечную массу в зале тяжелой атлетики. Одну из девушек оседлал
разбойного вида тренер Максимов и носится на ее плечах по
периметру зала.
— Темп! Темп! — в бешенстве кричит он. — Отрастили жопы как
в кино! Вшивую железку поднять не можете! Не сборная страны, а
публичный дом имени Клары Цеткин!
Девица под Максимовым потеет, сбрасывает вес, на ней два
зимних тренировочных костюма, поверх которых надет еще и овчинный
тулуп. Тяжелая рысь, едкий соленый пот — проза будней,
тренировка…
Лариса и Гера забрались под крышу, на зрительскую галерею,
гулкий грохочущий зал лежит под ними.
— … твою мать! — в сердцах шепчет Лариса. — Готов!
Для возмущения, направленного на Геру, имеются
основания. Внизу, на дубовой скамье, вольготно раскинулась
утренняя незнакомка, она методично выбрасывает вверх руки со
штангой — вес штанги внушает уважение. Гера старательно
демонстрирует лицом именно это чувство — уважение; но Ларису не
проведешь.
— Завтра пишу заявление! Не могу с тобой работать!
— Лорик, ты не справедлива!
— Нельзя так издеваться над женщиной!
— Хорошо. Я тебя трахну.
— Когда?
— В последний съемочный день.
— Слышу три года! Поклянись матерью!
— При чем тут моя мама?!
— Она тебя родила, кобелина!
Пристальный взгляд Геры все еще прикован к незнакомке. Ноги
ее таранят пол по обе стороны лавки, икры обнажены, трико
обтягивает мускулистое тело с отчетливыми вспышками выпуклостей.
Незнакомка смущена, кладет штангу на упоры, встает, прихватывает
спортивную сумку, выходит из зала.
— Елена! Русанова! Почему прекратила работу?! — орет Макси-
мов.
Лариса вынимает из сумочки авторучку, рабочий блокнот, за-
писывает с откровенной яростью:
— Елена… Русанова… Узнать адрес и телефон?!
Машенька в интерьерах 1985 года.
_________________________________________________________________
— О господи! — шепчет Лена Русанова, падая на президентскую
кровать. — Ты меня совсем раздел!
— Каким спортом занимаешься?
— Биатлоном.
— Чем-чем?
— Биатлоном.
— Это еще что?
— Лыжный спорт. Долго бежишь, быстро стреляешь, опять долго
бежишь, снова быстро стреляешь…
— И что потом?
— Дают медаль… Или не дают!
— Ты действительно — сборная страны?
— Молодежная.
— Значит, хорошо стреляешь?
Разговаривая, Гера незаметно подбирается к тому процессу,
ради которого мужчина и женщина ложатся в постель. Лена осторожно
отползает от него, упираясь ладонями в матрас. Он подкрадывается
— она отодвигается. Уперлась в спинку кровати, улыбнулась…
— Подожди. Подожди, не торопись…
— Ты что, девица?
— Да.
— Стоп! Преступление отменяется!
— Почему?
— Не люблю решительных поступков.
— Я хочу этого…
— Ты меня совсем не знаешь!
— Ну и что?… Кругом одни жлобы… А тебя я запомню…
Ровно через минуту звонит Лариса — ревность, как известно,
творит чудеса. Нашла пропавшего Михайлова, у того вечером
спектакль, свободны только ближайшие четыре часа, она уже
распорядилась, выезд группы из гостиницы — через десять минут…
— Извини! Я — существо подневольное!.. — хрипит Гера, вып-
рыгивая из постели. — Я быстро! За два часа управлюсь! Подождешь?
— Подожду… — шепчет Лена.
— Тебя закрыть?
— Закрой… — она боится себя, боится убежать из номера,
оставшись одна — и не хочет этого… Гера выметается вон, и еще
один эпизод падает в копилку будущего сценария…
Автомобильная площадка у гостиницы ревет и стонет. Армада
огромных машин — лихтвагены, тонвагены, световозки, автобусы для
артистов и массовки, фургоны с реквизитом — ворочается на тесной
стоянке, готовясь к выезду. Люди охвачены паникой внезапного
выезда…
— Почему Светка рыдает? Ты ее уволила? — спрашивает Гера.
— Я не увольняю женщин, пострадавших от любви! —
торжественно объявляет Лариса. — Кажется, ее уволил Михайлов.
Поедешь на своей?
«Своя» — это «Альфа-ромео», модель восьмидесятого года, в
довольно приличном состоянии. Была ржавой дипломатической рух-
лядью, купленной по случаю. Старательно покрашена и отполирована,
наивная провинция дуреет от восторга.
Особая честь — ехать на съемку в личной машине режиссера.
Мечта всех начинающих ассистенток. Лариса по-хозяйски занимает
свое законное место в иностранной машине. Интересуется:
— Успел?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду советский спорт. Надругаться — успел?
— Лорик! Ты способна опошлить самое романтическое чувство!
Возбуждены — каждый по-своему. Гера вполне доволен этим
обстоятельством: возбуждение неведомым путем обязательно попадет
на экран, увлечет, заворожит зрителя…
…Большой операторский кран навис над морем, актер
Михайлов гримасничает, «разогревает» мышцы лица, Гера кричит в
мегафон, разыскивает Машеньку.
— Машенька писает! — шепчет Лариса.
— Пусть писает в кадре!!! — орет Гера.
А вот и Машенька! Ей всего шесть лет, ее опекают дедушка с
бабушкой, бабушка выскакивает из автобуса, колготочки на Машеньке
опущены ниже колен, сверкает нагая детская попка, следом за
бабушкой летит дедуля, вооруженный ночным горшком…
— Мотор! — блаженно вопит Гера.
Лена. Утверждение на роль.
_________________________________________________________________
Лена бросилась ему на грудь, едва он вернулся в номер.
Торопливо приласкал ее, ногой захлопнул дверь, уронил пакеты с
едой.
— Извини… Этот кретин Михайлов объявил, что завтра
сниматься не может, пришлось дать двойную норму… Умираешь с
голоду?
— А вечерний спектакль?
— Соврал, боялся скандала. Ты почему без света?
— Все видели, как ты ушел…
— О, господи, весь вечер сидишь в темноте? Сейчас будем
ужинать!
— Я должна идти… У нас очень строго с режимом. Выгонят из
команды…
— Один час! Ты можешь задержаться на час!?.
— Хорошо… Давай без ужина… Я не голодна…
Губы улыбались в поцелуе, эта улыбка-поцелуй тоже упала в
копилку будущего фильма — потом копилка провалилась в тартарары.
— У тебя есть жена?
— Нет.
— Почему?
— Я раб. А у рабов не бывает семьи. Только ошейник, цепь, и
галера.
— Ты — раб? Кто хозяин? Твое кино?
— Почему-то у пыточных механизмов всегда очень красивые
названия: галера… гильотина… дыба… испанский башмачок… Не
замечала?
— А когда кино кончается?
— Оно не кончается.
— Ты никогда не влюблялся?
— Обязательно. На каждой картине.
— Их много?
— Две больших и четыре маленьких.
— Я — о женщинах.
— Это одно и то же.
— Новая картина — новая любовь?!
— Не обижайся… Я больше полугода никого не могу выдер-
жать.
— Бросишь меня через полгода?
— Ты уйдешь сама.
Он сказал ей правду о себе. Но не всю. На самом деле, Гера
давно уже знал, почему женщины оставляют его. Правда слегка
приоткрылась ему еще на режиссерских курсах.
Учебная работа, всего три минуты экранного времени,
наполеоновские замыслы, прокрустово ложе четырех съемочных дней.
На съемочной площадке понял: его внутреннее состояние
передается людям, даже если — в силу тех или иных причин — он
пытается его скрыть. Счастлив — и производственное колесо катится
легко, непринужденно; впал в хандру — все разваливаливается.
Актеры, операторы, осветители и ассистенты словно поддавались его
гипнозу. Когда это случилось впервые, он растерялся; ни с того,
ни с сего навалилась беспричинная тоска — погода, что ли, была
виновата? — мгновенно остановились в нем какие-то часы, он
старался держать себя в руках, улыбался, шутил, был привычно
самоуверен, стремителен в решениях — но вдруг разбушевался
оператор, закатил истерику актер, крик, шум, ругань, работа
стала. Потом часы внутри него снова затикали, и все вдруг
само-собой уладилось, покатилось, поехало. Объяснение
происходящему тогда не нашел — да и не искал — приспособился,
стал внимательнее к себе, вслушивался в себя беспрерывно, уловив
сбой в работе часов — тут же заползал, как улитка, в ближайшую
раковину.
На первой большой картине все открылось. Придумал почти
невозможный кадр — на пределе актерских возможностей — съемочная
площадка звенела от напряжения, внутренние часы стучали яростно и
ходко. Негромко бормотала камера, Гера стоял рядом и мысленно
произносил реплики, умолкал, двигался — «вел» сцену, которую по
другую сторону камеры проживал совсем другой человек — сильный,
талантливый, известный. Прошли секунды — мысленное и живое вдруг
слились воедино: слова, интонации, паузы актера воспроизводили
безмолвные приказы Геры. Это не могло быть простым совпадением,
слишком велика была точность совмещения…
Потом все оборвалось, навалилась усталость, замолчали
часы, Гера сказал: «Стоп! Снято!..»
Дальше — просто. Он подчинил себя себе, себя видимого —
себе невидимому. Тот, невидимый, обладал безграничной властью над
людьми, владел их жизнями, их талантами. Владеть же собой — не
позволял никому… Приходил, когда считал нужным, исчезал, когда
хотел!..
В отношениях с женщинами все происходило точно так же.
Честно говоря, Гера был средним мужчиной, очень средним, но в
моменты близости возникало гипнотическое поле, то же, что и на
съемочной площадке. Через полгода гипноз рассеивался, отношения
делались привычными, скучными. Женщина, не понимая перемены,
приписывала все новому адюльтеру, ревновала, впадала в тоску и
истерику, мучила его, мучила себя, уходила…
Иногда он начинал подозревать, что страдает одной из форм
импотенции, развитие мысли приводило его в компанию Казановы и
Дон Гуана, компания утешала…
С появлением Лены привычный ход жизни нарушился. Полгода
миновали, а счастье все продолжалось. Причиной тому был, видимо,
спорт: рутина семейных отношений не могла возникнуть. Сборы,
соревнования… Гера видел ее всегда урывками — неделю, две, три,
иногда месяц. Встречи-праздники, печаль расставания.
Новая жизнь казалась упоительной! Но сразу вслед за тем он
снял плохую картину. У талантливого человека — и неудачи
поучительны. Картина вышла изящной, даже изысканной, пластика ее
зачаровывала — все-таки он стал мастером. Обрушилось, как кирпич
на голову, другое: картина никому не была нужна. Фестивальные
менеджеры вежливо благодарили и уходили, не дождавшись конца.
Критики злобствовали, молчал зритель.
Оказалось, форма — упаковка, содержимое — ты сам.
Тревожный, мучительный нерв пронизывал первые картины.
И тревожным ожиданием перемен жила страна. Они совпали: чувства
людей и его собственные чувства, хотя природа их была различна.
Обретенный с Леной душевный покой отгородил Геру от всех.
И, значит — от самого себя. Такое объяснение породил
воспаленный, униженный мозг. И приказал — расстаться!
Лена не спорила.
— Ты не должна искать меня!.. Не должна видеть меня! Будь
счастлива! Обыкновенно, по-человечески счастлива! Выйди замуж за
нормального парня!
Двери вагона сомкнулись у самого ее лица, электричка
тронулась — и перечеркнула лицо потоком мчащихся вагонов.
Этот эпизод падал в копилку очень трудно. Упал. Глиняный
сосуд раскололся. Долго и медленно ворочались осколки на черном
асфальте…
Следующий фильм удался. В какие-то два года Гера объездил
полмира: Франция, Германия, Италия, Китай… Ему предлагали
остаться, снимать кино и жить в благополучной Европе, он — рвался
домой; облезлые стены «Мосфильма», грязный паркет коридоров,
желтые морщинистые экраны просмотровых залов — держали, не
отпускали, с ними рядом легко дышалось.
В 1990 году впервые почувствовал материальное благополучие,
никогда прежде не испытанное. Хватило денег на обмен, переехал из
коммуналки в однокомнатную квартиру, свою, отдельную, пусть и в
Орехово-Бананово. Наладилась жизнь. Безоговорочно подчинилась
профессия. Осталось немногое — найти самого себя.
И тут рухнула страна…
Скрытая камера. Проба пленки.
_________________________________________________________________
Такая игра. Ты звонишь — они заняты. Опять звонишь — опять
заняты. Месяц, другой, третий — ничего не происходит. Люди,
которых ты хорошо знал, которые вчера искали твоей улыбки, твоего
рукопожатия — вдруг оказались очень занятыми. Перемена была
быстро и незаметной: они разбогатели. Ты обрадовался, что
наконец-то обрел собственный угол, сел писать сценарий —
настоящий, каких не писал прежде. Запер двери, отключил телефон,
подарил соседям телевизор. Купил два ящика тушенки, ящик кофе,
мешок сухарей — чтобы не выходить на улицу. Через девять месяцев
родился фильм, пока — только на бумаге. Пришло время вернуться к
жизни. Но города, в котором ты прожил два десятка лет, уже не
было.
Серые комнаты «Мосфильма» превратились в белоснежные офисы
с кожаной мебелью; немыслимые костюмы ценой в многие сотни долла-
ров облегли плечи бывших администраторов… Факсы, радиотелефоны
космической связи, компъютеры — большеголовые, цветные — или
маленькие, упакованные в черные чемоданчики с одолженным
названием «кейс».
Коридоры по-прежнему грязны, темны, но только это и роднит
их с прошлым. В коридорах гуляют чужие, незнакомые люди:
иностранцы, юноши, снимающие рекламу. Шуршат доллары — всюду,
даже на автомобильной мойке. Возникают фирмы, пропадают фирмы,
сливаются, разоряются. Слово «фильм» вышло из употребления. Ему
на смену пришло другое, неживое — «проект». Нет больше и
киностудии, вместо нее — еще одно слово-вампир: «Концерн»!
У кинокамер вертятся бывшие осветители, декораторы,
реквизиторы, грузчики. Теперь именно они пишут сценарии, снимают
кино. На экранах — задницы, бюсты, выстрелы в лицо, суета, драки,
«Мерседесы», нахальный и беспомощный секс.
Мастера… Где они? Куда подевались? Иногда скользит по
темныму коридору бесшумная тень, вздыхает о прошлом, исчезает в
шахте лифта. «Работать надо дешево и быстро!Чурикова отказалась?
Давайте Гундареву, народ ее любит! Монтаж? Выдумка прохиндеев!
Нужны трогательные истории с мордобоем! Меньше слов, больше
действия! Долой шаманство! Кино должно приносить деньги! Большие
деньги! Очень большие деньги!»
Съемки оплачивают неожиданно разбогатевшие люди. Кто они,
откуда взялись — неизвестно, найти их — невозможно. «Хотите
снимать кино? Извините, кто вы такой? Нет, не знаю вашей фамилии.
Не слышал. Не видел. Не помню. Машенька писает в кадре? Какая
Машенька? Извините, меня ждут в правительстве…»
Щебечут секретарши, закончившие школы манекенщиц:
ноги-циркули, глянцевые журнальные улыбки. «Чай, кофе? Нет, еще
не приходил! Извините, уже ушел! Нет, ничего не передавал!
Сценарий? Лежит на столе! Это вы написали? Я читала, мне
понравилось! Позвоните завтра, после обеда!… Да, пришел, у него
совещание! Завтра он улетает в Лондон! Звоните через две
недели…»
Каким-то образом новые люди знают друг друга уже много лет
— друзья детства, одноклассники, коллеги по комсомольской работе.
Чужаки отлетают в сторону, как пластмассовые игрушки. Новых людей
много. Они — везде. Откуда взялись?
«Хороший сценарий? А деньги у вас есть? Ищите деньги…»
Прошел год, цены выросли, разъехались иностранцы, делать
кино в России стало невыгодно. Дешевле — в Праге и Таиланде.
«Нужна идея! Можно быстро снять картину в Бангкоке! Знаешь
кого-нибудь во Франции? Нет? Плохо!..»
Летом умер отец. Умирал долго, мучительно, от рака, перед
смертью проклинал Горбачева. Последние деньги ушли на лекарства и
похороны. Мать последовала за отцом осенью. Ей повезло, умерла во
сне, быстро и незаметно. Дни похорон: один — солнечный, яркий,
слепящий; второй — дождливый, мутный, задымленный. Отца удалось
похоронить пристойно: синий, обитый тканью гроб, цветы, венки,
шелковые ленты. Мать всего этого была лишена.
Вернулся в Москву. Лариса осторожно держалась поблизости.
Помогала, советовала, утешала. Приезжала на похороны, обмывала
тела. По возвращении в Москву с Герой случилась истерика. Плакал
семь часов подряд, не в силах остановиться, Лариса уложила его в
постель, обняла, легла рядом… Назавтра перевезла вещи.
Распределение ролей.
________________________________________________________________
— Кроссовки накрылись…
— Я видела такую красочку, немецкую… В тюбике. Говорят,
кроссовки становятся, как новые.
Лариса как-то обжила его комнату. Развесила по стенам
фотографии с очень знаменитыми лицами. Расставила по полкам призы
— деревянные, бронзовые, хрустальные. Приобрела веселенькие
шторы. Нашила цветных подушечек — прикрыла вытертый диван.
— Убрать бы весь этот музей…
— Что тебя раздражает? Фотографии? Уберу! Гвозди
останутся… Придется делать ремонт…
— Обои можем сами поклеить…
Телефон. Он теперь часто звонит.
— Алло! — звонко начала Лариса. Продолжила устало. — Да,
это секретарь на телефоне… Записываю! Товарная накладная
номер…
Гера никак не может принять эту новую жизнь. Какой-то
бесконечный фильм мелькает перед глазами, все время рвется
пленка, сюжет неизвестен, киномеханик пьян. Иногда на экране
мелькает его, Геры, собственное лицо: эпизодическая роль,
дурацкий грим, играет растерянно, неумело…
Маша беспощадна в своей любви. Она возникла неожиданно,
после того, как по телевизору показали ту, давнюю, его работы. Ей
шестнадцать, и это единственное, что Гера отчетливо понимает:
прошло десять лет.
Росту Машеньке Бог не дал, она заглядывает ему в лицо —
снизу вверх — оттого задран и повернут к плечу подбородок —
бежать ей приходится чуть ли не боком, каблуки-шпильки
подворачиваются на старом ущербном асфальте. Гера «в упор» не
видит ее, торопится нырнуть в машину, избавиться от всхлипываний,
нежности, восторженных глаз.
— Подожди… Одну минуточку…
«Машенька! Где Машенька?! Пусть писает в кадре!»
Дешевая мини-юбка задрана почти до подбородка, расшитые
блестками колготки извиваются на детских ногах, она хочет
прикоснуться к нему растерянными детскими руками — и боится его.
Гера рывком открывает старенькую дверь «Жигулей», плюхается в
кресло; срабатывает мотор.
— Подожди…
Она кидается животом на капот, прижимается к лобовому
стеклу. Худенькие руки ухватились за поводки стеклоочистителей,
туфли-лодочки, упавшие с ног, кувыркаются под колесами.
— Я больше не снимаю кино! — в бешенстве кричит Гера и
выжимает газ.
— Это неправда!!!
Руль стремительно скользит вправо, потом влево, «Жигули»
выписывают дикий вираж, дворик тесен, уставлен машинами. Рев
двигателя заглушает Машин крик, Маша вертится на капоте, цепкая,
как кошка, тычется лицом в лобовое стекло. Машина мчится прочь со
двора, проскакивает поворот, ударяет фарой в осветительный столб.
Мотор глохнет.
Гера поднимает Машу над головой, бежит к ближайшему
гаражу-ракушке. Секунды неравной борьбы. Гере все же удается
оторвать ее от себя, он заталкивает Машу на кровлю гаража,
уезжает…
— Дурак, знаешь, сколько теперь стоят колготки?.. — шепчет
Маша. Соскальзывает с «ракушки», подбирает на асфальте грязные
обрывки кожи — все, что осталось от туфель-лодочек — босиком идет
к подъезду, плачет. Находит Герин почтовый ящик, запихивает в
него ошметки обуви, потом снимает драные колготки и сует их туда
же.
Освоение декораций.
_________________________________________________________________
Когда он впервые выехал на извоз? В тысяча девятьсот девя-
носто четвертом году, летом. Уже два года Гера не работал, то
есть нигде не получал зарплаты — так будет точнее. Работы,
связанной с поисками денег для нового фильма было много: встречи,
звонки, переговоры, бесконечные ожидания в приемных. Масса
бессмысленной — в результате — суеты, отнимавшей время и силы.
Гера искренне пробовал приспособиться к новой жизни, настраивал
себя на сдержанно-оптимистический лад: таковы правила игры, что
поделаешь… Молодежь «бомбила» рекламу, бомбежка требовала
особых деловых качеств, которых, очевидно, Гера был лишен. Да и
трудности казались временными, вполне преодолимыми — он все еще
надеялся, что рыночной экономике понадобятся настоящие
профессионалы. Случалось ему простаивать и в прежние времена, но
тогда достаточно было заявиться в Бюро кинопропаганды, выписать
командировку; благодарная провинция одаривала хлебом-солью, он
выступал перед сеансами — лихо, с юморком, веселил зал.
Пять-шесть выступлений — и в кассу! Касса встречала приветливо и
обеспечивала месяц безбедной жизни. К девяносто третьему году
подорожали гостиницы, железнодорожные и авиабилеты; киноман
обеднел и перестал ходить на творческие встречи. Кинопропаганда
перестроилась: «новых русских» интересовали встречи в узком кругу
— рестораны, финские бани, закрытые клубы. Для подобных
мероприятий требовались «звезды» — лица, часто мелькавшие на
телеэкранах в советские времена. «Нью рашенз» всех
национальностей избавлялись от провинциальных комплексов,
возможность похлопать по плечу и угостить бараньей лопаткой
столичную знаменитость — всего за сотню «баксов» — умиляла и
порождала иллюзию полноты жизни. Малоизвестные режиссерские
физиономии никого на этом «рынке» заинтересовать не могли,
режиссеры в банях не котировались. Вкус бараньих лопаток
режиссерам пришлось забыть.
… После родителей осталась квартира-«хрущевка»: двадцать
три метра, две смежных комнатушки, табакерка-кухня. Бизнесменов
подобные квартиры не интересовали, для прочих жителей
провинциального городка покупка жилья за наличные была мифом из
чужой, фантасмагорической жизни — так что наследство полгода
спустя Гера большими трудами сбыл за четыре тысячи долларов.
Скромно расходуя деньги, Гера рассчитывал какое-то время
продержаться на плаву — до новой картины. Но тут подвернулся
печально известный банк «Чара», основанный бывшими
кинематографистами и, по этой причине, пользовавшийся у
киношников доверием. Банк выплачивал семь процентов ежемесячно —
положив туда четыре тысячи долларов, можно было жить, не опасаясь
голода. Гера поддался общей эйфории, примерно год пользовался
этой «халявой», потом началась темная, запутанная история, о
которой несколько месяцев писали в газетах. Кто-то из владельцев
«Чары» покончил с собой, денежки сгинули, Гера оказался наедине с
пустым холодильником.
Это казалось нереальным, невозможным: голод, и не
фигуральный — метафорический, духовный, творческий или какой-либо
еще — а обыкновенный, убогий, физиологический голод. Холодильник
отключен за ненадобностью, в кармане — пыль и табачные крошки,
возникают мысли о краже батона с прилавка хлебного магазина…
Поначалу Гера с каким-то сладострастием наблюдал
исчезновение из дому продуктов; радовался завалявшимся в кухонном
шкафчике макаронам; потом восторг вызвали баночка варенья,
три окаменевших баранки, пачка сахара. Гера словно бы продолжал
коллекционировать ощущения — на этот раз в копилку попадали мысли
и чувства человека, угодившего в зону бедствия. Вокруг, тем
временем, продолжалась обычная с виду, вполне нормальная
человеческая жизнь. На вопрос:»Как дела?» — никто не
отвечал:»Плохо, жрать нечего!», да и сам вопрос «Как дела?» с
некоторых пор выглядел бестактно.
Эксперимент удалось довести до конца, до стерильно пустых
кухонных полок, кастрюль, тарелок. Два дня не ел ничего, совсем
ничего, пил водопроводную воду с гадливым удовольствием. Потом не
выдержал, напросился в гости, где поживился бутербродами. Визиты
к друзьям поддержали его неделю-другую. Времена буйных застолий
давно прошли, принимали гостей теперь не слишком охотно…
Извоз — как идея — приходя в голову, вызывал чувство стыда.
Несколько дней Гера не мог решиться, но после очередной поездки
на «Мосфильм», где ему предложили снимать порнографические ролики
— сел в машину с твердым убеждением, что сегодня _1э_0 _1т_0 _1о
осуществится. Открыл ветровик, остудил горящее лицо, выехал на
Мосфильмовскую. Здесь было много знакомых — укатил через
Олимпийскую деревню к кольцевой дороге, добрался до Тушина, часа
полтора колесил вокруг метро «Планерная». Не нашел ни одного
«клиента», понял, что в каждом деле нужно владеть профессией,
после чего на остатках бензина притащился домой. Назавтра
взыграло самолюбие, принялся осваивать таксомоторный бизнес
всерьез, столкнулся с «крутыми» ребятами на вокзалах и
аэропортах, обнаружил свободную «нишу» — центр города. Короткие
поездки, грошовые заработки, бесконечное торчание в пробках —
транспортная мафия подарила этот район интеллигентным «левакам».
Тут тоже существовала своя конкуренция, но вялая и не опасная для
жизни. Заработанных извозом денег хватало только на еду, он
хорошо запомнил первую свою трапезу после голодовки: хлеб,
сардельки, связку бананов. Неделю молил Бога беречь машину, Бог
его услышал, машина не подвела. За неделю Гера собрал страховой
фонд — пятьдесят долларов на ремонт машины — и немного
успокоился. Что случится, если поломка будет стоить дороже
пятидесяти долларов, старался не думать…
Чуть погодя окончательно слег отец, пришлось продать
«Альфа-ромео». На оставшиеся от похорон деньги приобрел
старенькие «Жигули».
Жестокая дилемма возникла со смертью матери: продавать или
не продавать «Жигули»? На деньги, вырученные от продажи, можно
было бы купить приличный гроб, украсить могилу венками. Ненавидя
себя, расстаться с «Жигулями» не смог.
Выбор натуры.
_________________________________________________________________
Жила в дальнем уголке его памяти шестилетняя девочка Маша,
и вдруг объявилась — маленькой женщиной, изнывающей от
любви. Гера пробовал объясниться — она его не слышала, обожгла
наивной детской страстью, потребовала взаимности, измучив Геру
своей беззащитностью. Осторожные слова не помогали, Гера
попробовал оттолкнуть ее грубостью — не подействовало. Что-то,
видимо, не сложилось в Машиной судьбе, Гера нужен был ей во
спасение, она и цеплялась за него с отчаянием утопающего. Шесть
месяцев длилась эта мука; быть может, Гера был недостаточно
решителен? Да. Но…
Детские судьбы кино чаще всего калечит. Испытания славой
психика ребенка не выдерживает. Да и школа редко бывает терпима к
тем, кто сумел выделиться. Дети в кино почти всегда талантливы:
искреннее увлечены игрой. Как объяснить повзрослевшему человеку,
что талант ребенка и талант актера — не одно и то же? И
совпадения — крайне редки?
Гера все это знал, отбирая Машеньку на роль. Конечно же,
предупредил обо всем родителей. Но предупреждения такого рода —
бессмысленны, и это он тоже хорошо знал… Увидел взрослую
Машеньку, понял все с первого взгляда, растерялся.
После очередного единоборства с Машей, на Тверскую выехал
взвинченный. Надо было успокоиться, придти в себя — автомобильный
промысел не терпит лишнего возбуждения, поток машин агрессивен и
беспощаден. Был и другой повод для беспокойства. Всякий раз,
когда Гера садился за руль, на мысленном экране возникала
бетонная опора путепровода. Гера видел ее отчетливо и реально —
стоящую на пересечении кольцевой автодороги с Волгоградским
проспектом. Этот серый бетонный нож надвигался на него с бешеной
скоростью, рассекал надвое машину… Усилием воли Гере удавалось
превратить навязчивую галлюцинацию в обрывок исцарапанной пленки,
для этого он мысленно перемещался в знакомую монтажную комнату
«Мосфильма», по его команде Наташа, постоянный и любимый
монтажер, вырезала пугающий кадр с бетонной опорой из фильма,
швыряла ненужную пленку в корзину для обрезков — но с каждым
разом делать это становились все труднее и труднее.
Следовало передохнуть — но в сложившихся
обстоятельствах Гера не мог себе позволить расслабиться. Два часа
спустя на дороге менялся «режим», деловой клиент исчезал,
возникала пустая безденежная пауза до вечера, когда снова
появлялись пассажиры, но совсем другие. Те, другие, нанимали
машину для поездок в спальные районы Москвы, оттуда приходилось
возвращаться налегке, теряя время и переводя бензин. Обратный
поток пассажиров из спальных районов возникал только поздним
вечером, когда начинался ночной кутеж; ночных пассажиров Гера
остерегался, никогда не сажал в автомобиль подвыпившие мужские
компании — газеты пестрели криминальной хроникой.
Тверская радовала глаз островками истинной Европы.
Островков было много — витрины с непривычным живописным
«макияжем»; новые гостиницы, выстроенные привозными руками из
привозных же стройматериалов; коммерческие банки и рестораны,
сверкающие иноземным глянцем, магазины, казино. Дома, люди — все
изменилось за последние три года; праздничный фейерверк,
достаточно редкий в прежние годы, теперь словно выплеснулся в
будни. Новые владельцы зданий не жалели денег и электричества,
рекламные щиты светились небесной чистотой красок, мчались
автомобили, знакомые прежде только по зарубежным фильмам.
Девушка в легком вечернем платье шагнула на дорогу и при-
зывно махнула рукой. Три иномарки скрипнули тормозами, предлагая
всевозможные услуги, Гера осторожно пристроился им в хвост — и не
ошибся, девушка направилась прямиком к нему.
— Козлы!
— Кто?
— Все! Я где-то видела ваше лицо.
— Говорят, похож на артиста Абдулова.
— А! Он тоже козел!
— Вы с ним знакомы?
— Это он со мной знаком!
Отвез ее к парикмахерской «Ив Роша», длинная тонкая сигаре-
та с золотым обрезом осталась в пепельнице — никогда прежде Гера
таких сигарет не видел. Разглядывание сигареты длилось мгновение,
это мгновение принесло в машину пьяного шута, который, не спросив
разрешения, брякнулся на сидение и сразу уснул. Из машины еще не
выветрился запах французских духов — грязные джинсы и немытые
волосы нового клиента, облагороженные чужим запахом, производили
странное впечатление. Лицо мелкое, лисье. Гера мысленно так и
назвал его — «Лис».
— Куда?
— В Марьино.
— Дорого стоит.
— Сговоримся.
От нового клиента хотелось избавиться, Гера назвал
неприлично завышенную сумму. Но пассажир сонным голосом ответил:
«Поехали». Примерно через час лобовое стекло «Жигулей» заполнил
Марьинский унылый пейзаж.
— Прямо.
— В лес не поеду.
— Прямо.
До этой секунды Лис тихо дремал, откинувшись хмельной
головой на спинку сиденья. Тут вдруг открыл неожиданно трезвые
глаза, вынул из кармана пиджака пистолет Макарова.
— Послушайте… У меня нет денег. Вы же видите, на чем
езжу…
— Прямо!
— Хотите отобрать машину?.. Она меня кормит… Я режиссер,
известный режиссер, может быть вы даже видели мои фильмы…Пять
лет без работы, слышали наверно… Кино умирает…
— Ты сдохнешь раньше, чем твое кино. Считаю до трех.
Глаза неподвижные, водянистые, с такими глазами не шутят.
Длинный желтый палец подрагивает на спусковом крючке.
Машина въехала в лес, остановилась на проселочной дороге.
— Направо, — скомандовал Лис.
Эпизодические роли.
_________________________________________________________________
Рука запутывается, переключая передачу. Скрежещут
шестеренки. Резко врубается скорость, нога давит педаль газа,
машина срывается с места и мчится вперед с ревом и грохотом.
Грохочут аммортизаторы и колесные диски, ударяя по выступающим из
земли корням деревьев. Лис дергается, но не успевает ничего
сообразить. Резкое торможение, машина клюет носом, Лис ударяется
головой о лобовое стекло и отключается.
Монтировку Гера всегда возил в салоне — она опускается на
голову Лиса, безжизненное тело Гера тащит в лес, бросает на
землю. Земля в лесу гнилая, сырая, колеса буксуют, комья холодной
грязи летят из-под «Жигулей» — падают на лицо Лиса, приводят его
в сознание, он открывает глаза. Видит багажник отъезжающей машины
с черными буквами номера на белом поле.
…Обычно Лис прикидывается пьяным. Выходит на дорогу, под-
нимает руку и, едва не падая под колеса, делает вид, что ищет
«левака». Машины останавливаются часто, жить стало трудно, многие
«левачат» вечерами — те, кто сумел завести «колеса» в прежние
времена и удержал их «на ходу». Машины подъезжают одна за другой.
Лис опытным глазом оценивает и «тачку», и водителя, выбирает
жертву. Лицо у него злое, жесткое, но очень мелкое, отчего не
бросается в глаза и никогда не внушает подозрений. Лицо и
породило кличку, «погоняло» — на которое он отзывается для тех,
кто имеет право так его называть: «Лис». Гера угадал.
…Обиталище свое они ласково называют «логовом». Когда-то
«логово» и впрямь было однокомнатной квартирой — те времена давно
прошли. Половина паркетной доски отсутствует, обнажены панельные
перекрытия; обои содраны — кое-где на сером бетоне остались
клочки; внутренних дверей нет — даже в туалете; мебель привычная:
пустые картонные коробки. Дверной наличник утыкан гвоздями, на
гвоздях висит одежда, угол комнаты занимают два сдвинутых
матраса.
Спят они вчетвером: Лис, Корж — мужчина лет сорока, жилис-
тый, костистый, с лицом, кожа которого выдублена ветрами зимних
лесоповалов — и две девчонки, Зия с Верой. Все — в чем мать
родила, слегка прикрытые байковым солдатским одеялом. Верка
храпит, обняв Коржа. Смятые груди прилипли к татуированному
плечу, пухлые девичьи бедра расплющились на матрасе. Лицо у нее
молодое, свежее.
Лис просыпается, шарит рукой по полу. Бутылки — пусты. Он
понимает: сегодня придется зарабатывать деньги. Идет на кухню,
высыпает в чайник две пачки чаю, ждет, содержимое чайника должно
хорошо прокипеть. Лис терпелив.
Одевается, вынимает из обувной коробки пистолет Макарова,
покидает дом, автобусом добирается до метро. Через полчаса
оказывается на Тверской, походкой вдребезги пьяного человека
движется вдоль дороги, останавливается, поднимает руку…
Шести лет от роду Лис попал в детский дом. Явление его
произвело сенсацию: Лис не умел говорить и не ходил. Детство его
прошло в дровяном сарае, где он жил с веревкой на шее, по-собачьи
привязанный к опорному бревну. Мать бывала в сарае не чаще одного
раза в неделю, бросала на земляной пол миску с холодной кашей и
исчезала. Был у него и отец, благодаря отцу Лис вышел из сарая на
свет Божий: неожиданный удар сапогом в живот едва не отправил
мальчишку на тот свет. Крик ребенка услышали соседи, вызвали
милицию и «Скорую помощь», в память об отце остался у Лиса
длинный корявый шрам поперек живота. Из больницы определили его в
детский дом, родителей лишили прав воспитания и больше он их не
видел. Причины родительской жестокости можно только предполагать.
Легко сослаться на беспробудное пьянство, но пили многие — случай
же с Лисом был довольно редкий, его даже сняли для какого-то
документального фильма. Очень трогательный получился эпизод:
директор детского дома — добрая, славная женщина — учит Лиса
пользоваться столовыми приборами. Он старательно выполняет все ее
указания и никак не может попасть ложкой в рот, проливает на
скатерть давно остывший суп… Скатерть праздничная, белая,
положена на стол специально для киносъемки.
В детском доме Лис не удержался: требовал особого внимания,
на которое детский дом не рассчитан. Лиса передали в интернат для
умственно отсталых, откуда без посторонней помощи редко
возвращаются в обычную жизнь. Ждать такой помощи Лису было
неоткуда. Говорить он со временем выучился, но делать этого не
любил, молчал, был угрюм и колюч. К одиннадцати годам осознал
себя нормальным человеком, принужденным жить в сумасшедшем доме,
надо было как-то защищать себя. Убежал из интерната, скитался по
чердакам и подвалам, голодал. Красть еду не позволяло самолюбие.
Как-то ночью вскрыл легковую машину, выдрал «с мясом»
автомагнитолу, продал ее поутру, почувствовал себя обеспеченным и
независимым человеком. На третьей машине попался, «загремел» в
колонию. Там встретил понимание и сочувствие, нашел свой дом. Из
детской колонии — прямиком в колонию строго режима после того,
как ударил заточкой конвоира — перворазрядника по боксу. Тот
гордился своими кулаками и не стеснялся при выборе слов. Колония
строгого режима на воровском жаргоне называлась «Академией». Она
и была академией для таких, как Лис. Там он встретил Коржа…
Неподалеку от «логова» располагался трущобный квартал
самодельных металлических гаражей. Сюда Лис пригонял «трофеи»,
здесь же получал за них деньги. В течении нескольких часов
угнанная машина разнималась на запчасти, тут же, в гаражах, они и
распродавались… Район пролетарский, бедный, машины у многих
старые, дышащие на ладан, запчасти брали охотно, не спрашивали
родословной — дешево…
Трюковая съемка без подготовки.
__________________________________________________________________
Извоз опасен во все времена. Особенно, если ты промышляешь
частным незаконным извозом — а для законности следовало бы
получить лицензию в префектуре, платить налоги. Налоги делали
затею абсолютно бессмысленной с финансовой точки зрения, если не
работать по четырнадцать часов в день. Гера не гнушался работы,
но четырнадцать часов ежедневной занятости хоронили надежду на
возвращение в кино. Он продолжал писать сценарии, один за другим,
ходил по инстанциям, распределявшим деньги, убеждал, доказывал,
спорил… В инстанциях нередко встречал более счастливых
кинематографических подельников, им удавалось снимать кино —
лихо, напористо — изредка Гера видел это «наше новое кино» —
бессмысленное, непрофессиональное. Так ему казалось. Может быть —
он просто утерял чувство времени. Людей, которым удалось выжить в
новом кинематографе, Гера хорошо знал. Никто из них прежде не
хватал звезд с неба, все они были привычны к компромиссу, поиску
обходных путей, охотно меняли окрас, вживались в обстоятельства,
умели заводить связи. Признать все это своеобразным талантом Гера
отказывался, и, видимо, зря…
Личные отношения капитализировались, начали приносить
реальные доходы. Лишенный столичных корней, Гера оказался
отторгнутым от среды обитания, превращение в автомобильного
извозчика было логичным и необходимым финалом.
Как часто бывает, ускорил развязку — случай. Около Тишинс-
кого рынка Гера «подцепил» очередную клиентку. Возил ее по делам
битых два часа, пока не оказался у очень знакомого дома на
проспекте Мира. Дом населяли журналисты, артисты, художники. Геру
здесь знали, надо было уносить ноги — он сплоховал, не сумел
вывернуться, за что и был наказан. Известная телеведущая села в
машину, облобызала поджидавшую ее клиентку — существовала,
конечно, вероятность, что она Геру не узнает, давно не виделись.
Неловкость состояла еще и в том, что клиентка, судя по разговору,
недавно вернулась из-за границы, она вручила телеведущей подарок:
роскошный японский диктофон, и тут же завела разговор о будущей
совместной программе. Гера увидел диктофон в зеркальце — подруги
расположились на заднем сидении. Телеведущая поначалу внимания на
Геру не обратила, вела себя непринужденно, подарок приняла. Гера
напряженно ждал последствий — и дождался. Сзади воцарилась
тишина, разговор пошел вполголоса.
Приехали в Останкино, подруги расстались, на обратном пути
клиентка неожиданно спросила:
— Вы не имеете отношения к искусству?
— Нет, слава богу! — вежливо отозвался Гера.
— Почему «слава богу»?! — обиделась клиентка и ушла, не
расплатившись.
Круг тесен — и слой тонок. Сразу как-то изменились бывшие
друзья в коридорах власти. Или просто продолжало меняться время —
а все остальное он придумал, страдая болезненной
мнительностью?
…Логически рассуждая, старенький «Жигуленок» первой модели
мог понадобиться только уголовнику, потерявшему рассудок. Но
жизнь часто развивается вопреки логике. Пустившись в тотальный
запой, Лис пропил всю одежонку — «прикид». Без приличного
«прикида» рассчитывать на угон солидной иномарки нельзя: в его
нынешнем виде Лис не вызывал доверия у водителей; опять же —
босяк в иномарке сразу привлек бы внимание постовых милиционеров.
Так и сложился незамысловатый план: для начала «взять» рухлядь,
на полученные деньги обновить гардероб, потом заняться стоящим
делом…
Теоретически Гера был готов к нападению, иначе для чего бы
возить в салоне монтировку? На практике шлепнуть монтировкой
по голове живого человека оказалось не просто. Как соразмерить
силу удара, оглушить — но оставить в живых? Как, без привычки,
определить, насколько безжизненно тело? И как понять, едва
оторвавшись от леса, зачем тебя останавливает передвижной пост
ГАИ?
Гера все сделал правильно: вовремя снизил скорость, включил
правый поворот, аккуратно притормозил; останавливаясь, на коврике
у правого сидения боковым зрением увидел пистолет Лиса. В пустой
машине прикрыть пистолет было нечем.
Параллельный монтаж. Популярный технический прием.
__________________________________________________________________
Лариса открыла почтовый ящик, обнаружила ошметки лаковых
туфель и рваные колготки. Брезгливо поинтересовалась размером
колготок. Кустарная вышивка люрексом вызвала вполне объяснимое
презрение.
— Режиссер в законе! — мрачно сказала Лариса. Юмор часто
избавлял ее от приступов ревности.
Хлопнула входная дверь. Объясняться по поводу рваных
колготок с соседями не хотелось, Лариса бегом преодолела ступени,
сунула в мусоропровод «подарок» от Машеньки.
Между тем, какая-то часть Ларисиной души находке
обрадовалась! Гера сильно изменился в последние два года,
перемены ее пугали. Она добивалась его десять лет подряд, вела за
него войну по всем правилам осадного искусства. Город, в который
вошли ее победные войска, оказался пуст. Бабник, говорун,
пересмешник — тогда, в начале их знакомства — теперь стал другим
человеком. Когда-то жизненная энергия Геры привлекала к нему
людей. Лариса влюбилась в него с первого взгляда, в тот самый
момент, когда он подсел к ее столику в студийном кафе и предложил
работать вместе. За ней числилось два десятка картин, ее считали
очень сильным «вторым», элитой студии, она могла себе позволить
выбирать картины и режиссеров по вкусу — и выбирала. Ее согласие
работать с дебютантом все восприняли как блажь. Так это и было.
Понимал ли Гера, как ему тогда повезло? Или его просто опекал
Господь? Короткометражные дебюты служили отхожим промыслом для
многих кинематографических небожителей, дебюты хорошо
оплачивались, времени отнимали немного, оттого на дебют легко
было соблазнить оператора или художника с именем. Многие
режиссеры-дебютанты балдели от славных имен — и погибали в первый
съемочный день, теряя над ними контроль. Бывали редкие и
гениальные исключения, но гениальность — штука капризная, она не
всегда проявляется в первом кадре, иногда довольно долго блуждает
в лабиринтах души, прежде чем выскользнет на поверхность.
Дебютный же бой — весьма скоротечен: не успел прикрыться, и ты в
нокауте. Достаточно презрительной усмешки именитого оператора,
чтобы ни одно режиссерское указание не было выполнено съемочной
группой. Оправданий — тысячи, рабочий день — короток и
безвозвратен, судьба дебютанта всерьез никого не беспокоит, одним
режиссером больше, одним меньше?! Все эти опасности Лариса
железной рукой ликвидировала в зародыше, Гера купался в лучах ее
почти материнской заботы, получил бесценный подарок — возможность
быть на съемочной площадке самим собой.
Судьба не баловала Ларису. Пришла в кино из театра, который
отверг ее по причине профнепригодности. Сразу после школы
поступила в Щукинское училище, после него пять лет колесила по
провинции, играя горничных и голоса за сценой, перенесла четыре
аборта, наглоталась димедрола, пытаясь покончить с собой, из
больничной палаты убежала в Москву, оставила в провинциальной
гостинице все свои вещи и первый излом судьбы.
На «Мосфильм» Ларису привела соседка. Мать рыдала в голос,
пытаясь оборонить дочь от очередного прикосновения к искусству,
которое ничего, кроме беды, простому человеку принести не может.
Лариса и в этот раз матери не послушалась, пошла в ассистенты,
нашла, наконец, мир, о котором мечтала. В этом мире царил и
правил режиссер, бог и дьявол в одном лице, он творил легенды и
разрушал мифы, смех и слезы людей были подвластны ему, он
производил наркотик, без которого не мог обойтись ни один человек
в конце двадцатого века. Они были разными, режиссеры: талантливые
— и не очень, красавцы и уроды, мудрецы — и тупые упрямцы,
эротоманы, импотенты, негодяи, подвижники; но всем им, без
исключения, принадлежало редкое человеческое качество: избыток
воли. Именно то, чего при дележке вселенского имущества Господь
недодал Ларисе. Бессознательно она нуждалась в тотальной
покорности, найдя ее, почувствовала себя счастливой. Лишив Ларису
дара творческого, Господь наделил ее другим, не менее редким —
даром преклонения. Дар этот, на первый взгляд возвышенный — стал
наказанием Божьим, лишил ее привычной женской судьбы, замужества
рушились одно за другим, пока не настала очередь Геры сыграть
роль героя последнего романа. Обожествление привлекает мужчину на
короткий срок, но по прошествии времени порождает комплекс
неполноценности; ежечасно, ежедневно соответствовать идеалу
трудно, возникают конфликты. Лариса была идеальной женой: легко
прощала привычные мужские слабости — непостоянство, пристрастие к
алкоголю, безденежье — требуя взамен лишь одного: таланта. Талант
же — неуправляем и взрывоносен, трудно быть талантливым с утра до
вечера, без отпусков и выходных, а именно этого искала в мужчинах
Лариса. Встреча с Герой потому и определило ее судьбу, что Гера
был тоже наделен даром преклонения — только, в отличие от
Ларисиного, его дар был направлен на любимую работу.
Лариса добивалась Гериного внимания десять лет, и добилась
— в тот самый момент, когда Гера все потерял. Стал скрытен,
молчалив, часами просиживал в кресле, уставившись на пустое окно,
говорил мало, тихо и скучно, словно устал от самого себя.
Рваные колготки в почтовом ящике породили надежду, что тот,
прошлый, Гера вернулся: бабник, озорник, пересмешник, плясун — и
все образуется, набухнет жизненным соком, наполнится страстью…
Опыт детективного сюжетосложения.
_________________________________________________________________
Пистолет лежал на резиновом коврике у самых дверей. Насту-
пали сумерки, чернота пистолета слилась с чернотой коврика. Был
шанс, что милиционер ничего не заметит — требовалось отвлечь
внимание, заговорить, «уболтать». В прежние времена легко
давалось: показал красную корочку билета Союза кинематографистов,
стыдливо приписал себе фильмы о Петровке-38; неактеров-киношников
плохо знает широкая публика, о трагедии советского кинематографа
— наоборот — зритель подробно информирован прессой. Допотопные
«Жигули» — лучшее подтверждение сказанному… Ни одно дорожное
нарушение не было Герой оплачено в последние два года, московская
милиция демонстрировала солидарность и сострадание к гибнущей
русской культуре.
Все так, но как быть с дрожащими руками, мокрой спиной и
страхом, родившимся в лесу, когда обмякшее тело Лиса скользнуло
на прошлогоднюю хвою? Множество смертей Гера выдумал и снял в
своих фильмах, эффектно, броско, пугающе — но только сейчас
осознал всю меру фальши, которая когда-то казалась ему правдой.
Тело, брошенное в лесу, не отпускало, гнало назад, звало, мучило
неопределенностью, лишало голоса, способности отвечать и слышать
вопросы — всего того, что зовется самообладанием.
— Почему ездите с разбитой фарой?
— У меня разбита фара? — в потоке событий он забыл о фаре,
удивление получилось искренним. — Черт возьми! На минуту нельзя
оставить машину! Извините, гражданин лейтенант!
— Документы.
Права, техпаспорт, красная корочка. Язык одеревенел,
названия фильмов о Петровке-38 вылетели из головы, дрожат колени.
— Давно из зоны?
— Я? Спаси Бог! Никогда не был!
— Почему «гражданин» лейтенант?
— «Товарищей» вроде отменили. На «господ» некоторые
обижаются. Как прикажете величать?
Пистолет лежал на виду, но сначала дверь, а потом спинка
кресла — укрыли его от внимания могущественной силовой структу-
ры… Открыли багажник, сверили номера…
— Не жарко в жилетке? — слава Богу, удалось пошутить…
Жилетка бронированная, пуленепробиваемая; армейская каска;
на могучем торсе — автомат Калашникова. В таком виде приятно
расслабиться и ответить на шутку шуткой:
— Потеем. Но терпим!
Все. Можно ехать…
Пистолет заряжен, обойма полна патронов, первая мысль —
швырнуть его в ближайший мусорный контейнер, но у контейнера го-
мозятся дети, старушки-пенсионерки по-московски подозрительны и
полны детективных амбиций, приходится делать вид, что въехал во
двор по ошибке.
Потом у мальчишки на перекрестке куплена газета, пистолет
завернут в нее, уложен в «бардачок», присутствие оружия возбужда-
ет и корректирует впечатления. Желание сохранить пистолет кажется
привлекательным, опыт зрителя и сценариста детективов приводит
аргументы «за» и «против»; пистолет может оказаться «засвечен-
ным» в нехорошем уголовном деле, но есть в доме чердак с плотным
слоем земли, там легко захоронить пистолет со всем его прошлым —
до крайнего случая; а крайний случай лишает смысла доводы
рассудка, на то он и крайний…
Очень медленная панорама. Редкий технический прием.
__________________________________________________________________
Одичавший уличный пес когда-то был домашним породистым
«колли», имел кличку «Грант», документы,удостоверявшие аристокра-
тическую родословную. Потом наступили трудные времена, содержание
собак пришлось многим не по карману. «Грант» оказался на улице, в
компании таких же, как он, бывших избалованных домашних любимцев.
Многие погибли, Грант сумел выжить: от холода спасла длинная
шотландская шерсть, от голода — родовые инстинкты; шерсть
свалялась, загноились глаза, бока ввалились. День-деньской Грант
рыскал по городу в поисках пропитания и утраченного дома,
добрался до Марьинского лесопарка — и наткнулся на лежащего без
сознания Лиса, лизнул опрокинутое лицо. Влажный холодный язык
собаки оказал Лису первую медицинскую помощь. Пришел в себя,
приподнял голову. Увидел собаку.
Лис походил на пьяного — шатался, терял равновесие, но это
не испугало Гранта, жизнь в подворотнях научила собаку
терпению, пьяные забулдыги чаще других кормили его — так что
природная нелюбовь шотландских овчарок к запаху алкоголя
атрофировалась. Более того, избегая голодной смерти, Грант
сдружился с прежде ненавистным запахом. Верная собачья душа
искала хозяина, готова была принять в этом качестве любое
двуногое существо, имеющее привычный человеческий облик. Грант
сел на землю в двух шагах от Лиса, уставился ему в лицо
преданными раскосыми глазами.
Лис увидел под ногами автомобильную колею, с трудом
припомнил, как оказался здесь. Неверная память еще хранила номер
Гериного автомобиля. К горлу подкатила тошнота. Прежде, чем Лис
стал тем, кем стал, его часто били. Он знал, чем грозит такая
тошнота. Опасаясь снова потерять сознание и все забыть,
беспомощно огляделся — записать номер машины было нечем. Тогда он
засучил рукав, на коже предплечья кончиком ножа выцарапал цифры и
буквы. Может быть, происходящее имело для Лиса и другой —
ритуальный — смысл, кровью на коже он выписал счет, который
обязан был оплатить. Потом они, человек и собака, долго брели по
просеке, достигли асфальтовой ленты шоссе. Случайный самосвал
принял Лиса в кабину. Пинок отбросил Гранта от машины, Лис не
любил собак, подобно многим, пережившим «зону». Самосвал
тронулся, Грант побежал следом, выдохся, остановился. Проводил
глазами удаляющиеся красные фонарики габаритных огней….
Шестнадцатиэтажная башня торчала на краю поросшего лесом
оврага в районе станции метро «Нагорная». Панельные и кирпичные
«хрущобы» окружали овраг, наполовину укрытые от глаз
беспорядочной зеленью. Уличные фонари разбиты, в глухой темноте
неярко светили окна, расцвеченные дешевыми шторами.
Приступы рвоты сбили его с пути, увели с тротуара в лес.
Последний приступ, особенно изнурительный, уложил на землю в
зарослях дикой акации. Начался дождь. Выйти из лесопосадок без
посторонней помощи Лис уже не мог. Руки искали опору и находили
прошлогодние листья, обрывки бумаг, осколки бутылок. Майка и
брюки промокли насквозь, прилипли к телу, остудили, обездвижили
его, но и смирили предательскую тошноту, Лис свернулся калачиком
и утих — в нескольких метрах от близкого и недостижимого логова.
Дом стоял удобно, на краю оврага, в этот овраг легко было
уйти из окна на первом этаже — случись беда. Овраг глубокий, по
дну его струился ручей, тоненькая струйка мутной воды пробивалась
сквозь завалы рухляди — воды всего по щиколотку, но этого
достаточно, чтобы спастись от ищеек, и бежать по мелкой воде
легко…
Лена в интерьерах 1995 года. Пробы грима.
__________________________________________________________________
Не суждено было добраться домой и Гере.
Жизнь пестрит случайностями и совпадениями, желание
выстраивать логические цепочки наивно, жизнь вполне бессмысленна,
если о ней поразмышлять всерьез; довольно часто происходят
анекдотические совпадения, каждый человек, помнит десятки
подходящих примеров из собственного опыта. Совпадениями и
случайностями нам словно бы дают понять, насколько необязательна
логика, извлеченная из учебников и примененная к жизни. На самом
деле, в случайном — заключен один из важнейших законов
существования, мы отказываемся его осознавать, потому что так нам
легче жить.
Гера ехал непривычно медленно, прижимаясь к тротуару
Волгоградского проспекта, опасался машин, столбов, пешеходов и
собственной слабости. Руки немели, болезненная сухость шершавила
губы.
Белый спортивный «Мерседес» преградил ему путь. Желтые
аварийные сигналы «Мерседеса» мигали. Женщина в норковой накидке
махнула рукой, жестом попросила помощи.
Задерживаться Гера не собирался. Но женщина наклонилась к
окну.
— Молодой человек! Можете мне помочь? Я уплачу…
— Спасибо за «молодого человека»… Я не разбираюсь в
«Мерседесах»…
Он еще не успел ничего понять. Память рывком провалилась в
прошлое. Железнодорожной гарью ударило в лицо. Перед глазами
возникли двери электрички, они как-то сразу раскрылись, словно
были тем самым занавесом, который отделяет прошлое от настоящего.
Женщина в норковой накидке выпрямилась и очень тихо
спросила:
— Ты еще не забыл, как меня зовут?..
Значит, так оно и было: раздвинулся занавес, девушка в
спортивном костюме выпрыгнула на платформу растерянно огляну-
лась…
— Лена! Я здесь!!! — закричал Гера. И она помчалась ему
навстречу, _1обгоняя звук его голоса_0. Или Гере просто так показа-
лось, что она летит? Потому что по рельсам навстречу Лене катил
поезд, встречное движение вагонов сделало бег стремительным и
беззвучным, как сверхзвуковой полет?
Она спросила, не забыл ли он ее имя, и тем самым напомнила
ему о времени. О десяти долгих и разных годах, прожитых врозь…
Но голос ее,_1 тот самый голос,_0 вышиб из памяти десятилетнюю паузу,
остановил электричку, заклинил ее автоматические двери, уничтожил
уличные шумы, и вместе с ними — все,_1 что не было ее голосом…_0
Надо было что-то говорить. И Гера сказал:
— Забыл.
— Рад меня видеть?
— …
— Молчишь? Испугался?!
— Твоя машина?
— Моя.
— Вышла замуж?
— Нет.
— Откуда такая роскошь?
— У меня хорошая профессия.
— Какая?
— Хорошо стреляю. Что, опять испугался? Шучу!
Когда жизнь неспешно катится под уклон, и кончились силы
противиться этому, начинаешь ожидать чуда. Надеешься на него до
самой последней секунды, ищешь, напрягаешь остатки сил, боишься
пропустить, не заметить… И обязательно находишь свое маленькое
чудо, потому что маленькое чудо — штука довольно обыкновенная в
нашей жизни. Стоит отказаться от опасного поединка с судьбой,
забыть направление главного удара — как тут же и начинают
происходить «чудеса», неприметные события, как-то направляющие
твою жизнь: вправо, влево, назад или вперед — ведь тебе
все-равно, куда?
Неужели он ждал именно этого: дешевой мыльной оперы? С нор-
ковыми шубами, «Мерседесами», роковыми встречами?
Лена села в его машину, обняла, Гера задохнулся в поцелуе,
вспомнил поцелуй-улыбку, глазные хрусталики помутнели, утратили
ясность. Пришлось оттолкнуть ее, отвернуться к открытому окну,
торопливо глотнуть дымный уличный воздух.
Тоскливым ожиданием чуда Гера жил последние месяцы. Что-то
должно было случиться, произойти, невозможно было смириться с
тем, что вот так, незаметно и скучно кончается жизнь, наступает
этап борьбы за биологическое существование. «Живой труп» — сказал
когда-то классик, хотя и по другому поводу; что-то, видимо, он
про это понимал, хотя и не рассказал всей правды? Или знал, что
есть правда, которой нельзя касаться безнаказанно?..
— Что с тобой?
— Извини. Отвык от красивых женщин.
— Поедем куда-нибудь?
Спрашивает и боится, что откажет. Неужели в этой взрослой
красивой женщине до сих пор жива девочка, которая десять лет
назад встретила известного режиссера. Условные рефлексы? Тогда
почему… Почему он сам ничего не чувствует? Ничего — кроме стыда
за отсутствие денег? Стыда и усталости?
Стоп-кадр. Популярный технический прием.
__________________________________________________________________
Когда она пришла впервые — эта усталость? Девять месяцев
добровольного затворничества. Только ли необходимостью написать
сценарий они были вызваны? Зачем обманывать себя? Он ушел в
одиночество, как в монастырь, спрятался от жизни, которую вдруг
возненавидел. Что-то надломилось в нем — тогда, на гребне успеха,
когда еще жив был кинематограф, и желание снимать кино казалось
безудержным, нескончаемым. Вдруг опротивело все: съемочный
конвейер, капризы артистов, зрители…
Первый месяц затворничества он просто лежал на диване. Так
называемая воля к жизни совершенно исчезла. Предчувствовал надви-
гающуюся катастрофу? Или сам же и навлек ее на себя? В мире кино
не любят беззубых…Растратил драгоценный эликсир жизни,
пятнадцать лет пробивая невидимую стену? Потерял себя?
Заброшенный на орбиту успеха, оказался в невесомости? Утратил
мышечную силу, лишенный привычного сопротивления обстоятельств?
Могло ли так статься, что Бог даровал ему талант, живущий
энергией отрицания? Да и был ли он — талант? Или дарована ему
была страсть — часто очень похожая на талант? Насытилась,
успокоилась — и уснула?
— Господи! Не прошу милостей! Прошу понимания! — крикнул
однажды в пустой квартире. Кому? В Бога не верил…
Лена покорно ждала.
— Завтра… — тихо сказал Гера. — Давай все отложим на
завтра…
Встать в пять часов утра. Колесить целый день по городу. И
вечером небрежно бросить на столик ресторана пачку денег.
— Опять убегаешь?.. — спросила Лена.
— Извини. Я в таком виде…
— В гости ко мне ты можешь поехать в любом виде!
Отправиться к Лене с пустыми руками он не мог. Придти к
женщине без цветов и шампанского? Гера многого стыдился в своей
новой жизни, от многого отказывался, не в силах преодолеть
привычек, стал нелюдим. Иногда усмешливо говорил себе, что
человек — всего-навсего набор привычек…
Можно было, конечно, подъехать к супермаркету, разыграть
интермедию с утерянным кошельком. Как-то пережить унижение…
Молчание становилось оскорбительным, он уже почти решился на
отказ — как вдруг Лена сказала:
— У меня сегодня день рождения…
Дом, где она жила, стоял на Ленинградском проспекте.
Огромная, мрачная — особенно по ночам — ажурная каменная глыба,
выстроенная в сталинские времена. Гулкий каньон подъезда. Лепное
великолепие покрывал плотный слой пыли, утыканный горелыми
спичками — следы развлечений пьяных подростков. На какое-то время
эти дома стали популярны у «новых русских», они избавлялись от
провинциальных и трущобных комплексов, выкупая и реставрируя
бывшие апартаменты сталинских наркомов, превращенные со временем
в коммуналки. Борьба с комплексами обрела вскоре другой,
современный характер: в Москве выросли аккуратные городки,
застроенные уютными европейскими коттеджами. Но тогда, в
девяносто четвертом году, среди замызганных коммуналок то и дело
появлялись бронированные двери с золочеными ручками —
пуленепробиваемые ворота в рай…
Квартира Лены отгородилась от лифтовой площадки двумя ста-
рыми деревянными створками, давно не крашенными. Это несколько
утешило Геру, но спокойствия хватило ненадолго. Лена отворила
створки — обнажилась вторая дверь, бронированная, сверкающая
фигурными ручками. Белые стены, синий пол, огромное пустое
пространство, заполненное воздухом. Черно-белая мебель выглядела
игрушечной под высоченными потолками.
— Маскируешься? — Приходится. — Давно ремонтировалась? —
Год назад. — Финны? — Немцы.
Не выказать удивления — очень просто. Представить, что
попал в очередную декорацию. Да, обыкновенную декорацию для
детектива по Стивену Кингу.
— Тем, кто хорошо стреляет, видимо щедро платят?
— Платят умеренно. Работы много!
Стеклянный столик. Фрукты в серебряной вазе. Французское
шампанское. Слава богу, что не купил в ларьке дешевку.
— Я приму душ? Ты не возражаешь?
— Сразу?..
— Ты стал ужасно церемонным. Что случилось?
— Изменился. В худшую сторону.
— Проверим!
Три комнаты: небольшой кабинет, оснащенный радиотелефоном,
факсом и компьютером; кухня, похожая на выставку современной
бытовой техники; спальня. Гера открыл дверь, увидел просторную
двуспальную кровать, светящуюся белизной, а над ней — свой
портрет, цветной плакат-календарь, выпущенный когда-то
издательским отделом Бюро кинопропаганды. Струилась вода в ванной
комнате; портрет, обрамленный и убранный под стекло, улыбался
победно и нагло. Фотография ему когда-то очень нравилась. Тогда
откуда — неожиданный холодок в спине? И отчего — снова мутнеет
хрусталик?
В тридцать три года жизнь еще кажется бесконечной, ошибки —
смешны и легко исправимы. В сорок пять уже понимаешь: времени
осталось ничтожно мало, силы на исходе, надо выбирать, и выбор —
невозможен, если верить, что существует совесть, что она — не
выдумка проповедника…
Десять лет назад Гера пожертвовал так называемой «личной
жизнью». Ради чего? Ради маленьких раскрашенных кадриков,
заполненных раскрашенными актерскими лицами? Во имя людской
благодарности — мимолетной, капризной, так быстро обратившейся —
в забвение и неблагодарность? Да была ли она, жертва, если все
прошло стороной: семья, дети, дом? Оглядываясь назад, в обратной
перспективе свершившегося времени, Гера ничего не различал, кроме
собственного заблуждения. Заблуждением были пронизаны мысли,
поступки, чувства, оно имело имя, форму, плоть, его можно было
вполне реально пощупать руками: кино… Отброшенная в сторону во
имя этого игрушечного бога, Лена исчезла до поры до времени,
растворилась в прошлом — но осталась тень. Победить ее Гера так и
не смог. Он был — или казался самому себе — достаточно сильным,
он сумел отодвинуть эту тень далеко от себя и своих чувств. Но
почти не было дня, чтобы тень — случайно, полузаметно — не
напомнила о себе. Лицом в толпе. Знакомым силуэтом. Похожей
улыбкой на телевизионном экране.
Без боли. Без сожаления. Но всякий раз именно сходство с
Леной отмечала притихшая память. Может быть, по этой причине
какую-то нерастраченную нежность, излучали с экранов его фильмы,
привлекая зрителя?..
Или он опять ошибался? И совсем другое искал зритель в
кинозале — тоску о счастье? Гера хотел быть счастливым — пусть и
со стиснутыми зубами. Того же хотела страна, изготовившаяся к
прыжку. Потом зверь прыгнул, удар могучих оттолкнувшихся лап
разрушил прежнюю жизнь, потом было дерзкое приземление в пустоту,
которую попытались заполнить, кто как умел… Обнаружилось, что
тосковать о счастье — глупо, нужно просто быть счастливым,
насколько возможно… Нерастраченная нежность обесценилась.
Кинематограф вернулся на ярмарку, откуда и вышел. Снова
стал балаганом, призванным развлекать и смешить.
Фотография на стене, возникшая как бы случайно — на самом
деле столкнула Геру с самим собой десятилетней давности,
с прошлыми иллюзиями; судьба в очередной раз подшутила над ним —
или подала знак, слегка зашифрованный для посторонних?
Натурализм. Популярный художественный прием.
_________________________________________________________________
Лис ввалился в «логово», рухнул на пол прихожей — лицом
вниз. Окровавленные волосы прилипли к затылку, обнажили запекшую-
ся, покрытую грязью рану.
— Лисанька, миленький, что с тобой?! — в ужасе крикнула Ве-
ра. Наивность и развращенность странным образом уживались в этой
очень молодой женщине. Корж подобрал ее на улице полгода назад.
Вера появилась в Москве из маленького белорусского приграничного
городка, история последних двух лет ее жизни могла бы послужить
сюжетом для дамского романа. Вера неплохо пела в школе, выступала
на танцевальных вечерах, когда в городе появилась гастрольная
рок-группа из Москвы. Попала в тусовку, которая всегда возникает
вокруг больших концертов. Познакомилась с молодым человеком,
он в гастрольной группе занимался то ли переноской ящиков с
аппаратурой, то ли ее подключением к электрическим сетям. Молодой
человек был ухватист, остроумен, сорил деньгами, в первый же
вечер пообещал Вере пристроить ее на «подпевки» — и пристроил, к
удивлению всего города. Неделю Вера топталась у дальних
микрофонов на сцене Дворца спорта, в нужное время и в нужном
месте подпевая солистам «йе-йе». Через неделю гастроли
закончились, Вера уехала вместе с ансамблем в Москву, месяца три
была счастлива, потом надобность в «подпевках» пропала. Молодой
человек передал ее в другой ансамбль, классом пониже, работавший
на ресторанной площадке гостиницы «Можайская» — а сам пропал
навеки. В новом ансамбле ее пригрел художественный руководитель,
немолодой бас-гитарист, пообещавший сольное выступление в
ближайшее время; тем самым проблема жилья опять разрешилась, Вера
переселилась к бас-гитаристу и снова целый месяц была почти
счастлива, предвкушая начало московской карьеры. Тут вернулась с
дачи жена бас-гитариста, скандальная истеричная особа, Вера
мгновенно потеряла и жилье, и работу. Возвращаться домой не
хотелось — была уже «отравлена» Москвой, вечера в ресторане
кое-чему ее научили, кое с кем познакомили. Кончились деньги.
Теплым июньским вечером Вера вышла прогуляться к гостинице
«Метрополь» вместе с новой подружкой Зией, и встретила Коржа.
Тот, что называется, «заглатывал» свободу, неделю назад
оторвавшись от «зоны», где провел последнюю половину сознательной
жизни. Корж искал любви, Вера — опоры, они сошлись. Корж оказался
ласковым, щедрым, внимательным, впервые в жизни Вера
почувствовала, что такое надежное мужское плечо… История Зии
была похожа на историю Веры, с той лишь разницей, что Зия не
пела, а танцевала, попала в ресторанный шоу-бизнес из города
Казани, и начала приторговывать телом, чтобы расплатиться за
дорогой концертный костюм, сшитый в долг. Лис появился в компании
последним. Корж выписал его из Челябинска, где они в свое время
на пару «ишачили» в цехах тракторного завода, отбывая каждый свой
срок. В Москве жилось весело, и, если бы не печальное проишествие
с Герой, Лис был бы вполне доволен своей судьбой.
Зия побежала в ванную, смочила полотенце, вытерла ему лицо
— обнажилась еще одна ссадина, от удара головой о лобовое стекло.
Зия вздрогнула, скомкала в руках мокрое полотенце, испуганно
спросила Коржа:
— Может растереть его спиртиком?
— Разотри… Допрыгался? — Корж наклонился к Лису, заглянул
в глаза.
— С-сука… Попал под монтировку…
— Ласковый, значит, был клиент! Что, и пушку отобрал?
— Не… помню…
— Внутрь примешь?
— Боюсь…
— Ладно, отлежишься! — выпрямился Корж. — А то — прими.
Промок весь.
Лиса втащили в комнату, уложили на матрас, раздели. Зия то-
ропливо поднесла ему стакан, Лис глотнул, раз, другой…
Трогательное зрелище, если не знать, что вливали в Лиса спирт
«Ройял».
— Потеплело? — рассмеялся Корж. — Девчонки тебе мигом баню
устроят! Бабы, помогите человеку отойти красиво!
Зия и Вера послушно легли по обе стороны от Лиса. Он
потянулся губами к Зие.
— Молодец, мужик! Будет жить! — одобрил Корж.
— Ты что?! Тебе нельзя! — отшатнулась Зия.
— Это… всегда можно… — прохрипел Лис.
Зия осторожно поцеловала его, Лис резко оттолкнул ее,
зашелся от приступа тошноты.
Мыльная опера. Новое кино.
__________________________________________________________________
— Я очень постарела?! — Лена вышла из ванной, тряхнула го-
ловой, длинные густые волосы — почему-то совершенно сухие —
взметнулись и снова легли на плечи.
— Послушай…
— Что случилось? Ты сейчас заплачешь? Проснулись воспомина-
ния? Интересно, что запомнилось больше всего? Какая часть тела?
— Уши.
— Да? Почему? — она подбежала к зеркалу, сбросила с головы
кричащий парик, уставилась на отражение в тяжелой венецианской
раме — совсем как персонаж из «нового кино».
Новое кино! Настойчивое, агрессивное! Вторглось в жизнь
цитатой из мыльной оперы. Плоское изображение, плоские лица,
уличная перспектива нарисована на холщевом заднике. Да, это
перспектива. Но к ней нельзя приближаться, потому что вблизи —
ветхая ткань и грубая роспись декоратора. Какому из миров сегодня
принадлежит Лена?
Странное волнение охватывает его. Поначалу кажется: вот
оно, прошлое, сейчас вернется вместе с теплом живого знакомого
тела. Но — парик, искусственный свет, лицо в золотой раме
зеркала… Черт побери: он, профессионал, не разглядел парика!
Парик уже полетел в угол — Гера не успевал за Леной, даже
мысленно — знакомое лицо приблизилось, вот они, совсем близко —
губы…
Странное дело, воспоминания о Лене никогда не были связаны
с эротикой, на воображаемом экране Гера всегда видел ее глаза,
надвигающиеся, слепящие…
Губы все вспомнили, проснулись первыми. Гера вздрогнул,
взял себя в руки.
— Открыть шампанское?
— Хочу быть трезвой. Себе налей!
— Я — выродок, ты же знаешь. Не пью даже в Новый год.
— Откуда мне знать?! У нас с тобой не было Нового года! Бы-
ли День защиты детей и Великая Октябрьская революция! Дня
конституции не дождались! Когда-то ты не сидел так спокойно!
Сразу находил причины занять горизонтальное положение! Стал
стеснительным? Не бойся! Видишь — женщина на все готова!
Его давно никто не домогался_3 _0всерьез, он почти забыл, как
это бывает.
Она обиделась: лживо, глупо, неестественно скривила губы —
продолжила эпизод из мексиканского сериала. Ушла в спальню. Гера
надолго застыл в кресле, тщетно пытаясь вернуть ясность ума —
черная дыра маячила перед глазами.
Когда он отворил дверь спальни, Лена стояла перед зеркалом
в длинном темно-зеленом платье со шлейфом — похожая на Серовский
портрет актрисы Ермоловой. Фотография со стены куда-то
подевалась.
Он оглядел комнату, увидел знакомую рамку за шкафом, извлек
портрет из пыльного заточения, прислонил к креслу.
— Уже… убрала?
— Зачем? Ты же здесь…
Почему — именно в это мгновение исчезла фальшь в ее голосе?
Родились простые слова, от которых у Геры перехватило дыхание. Он
шагнул ей навстречу, портрет упал, прозвенев рассыпающимся
стеклом — или это разбилась, наконец, стена, отделявшая их друг
от друга?.. И закончилась мыльная опера?
Он любил её — здесь, сейчас — и тогда, в прошлом. Он терял
себя, проваливался в черную безмолвную дыру, но одновременно и
видел себя со стороны, летящим в пустоте сквозь парящие
бесплотные экраны, на которых перемежались кадры: синие, в стиле
«ретро», и бронзово-золотистые, сегодняшние, они повторяли друг
друга, словно повторялось время — только цвет невозвратимо
разделял их. «Цвета времени… — успел подумать Гера. — Где-то я
уже это слышал…»
Освоение декораций снаружи и внутри.
___________________________________________________________________
Маша мелко дрожала от холода на лавочке у подъезда.
Колготки с люрексом, сунутые вчера в почтовый ящик, видимо были
последними в ее гардеробе. Босые ноги мерзли в потрепанных
босоножках. Весь этот нервный и жалкий комочек плоти отражался в
дождевой луже. Отражение в луже сначала и увидел Гера, бредущий к
подъезду понурив голову.
Что его ждет в ближайшие полчаса, он понимал отчетливо.
Утренние разговоры в подобных ситуациях мало отличаются один от
другого, разве что деталями. Зная Ларису, детали Гера тоже мог
предположить — тем не менее, привычных и правдоподобных
объяснений не искал. Хорошо помнил слова господина Сент-Экзюпери
об ответственности за прирученных.
Вынужденное, как ему казалось, объединение судеб Лариса
сочла личной победой. Искать крупицы счастья в их отношениях,
находила — или выдумывала — оставляя без внимания очевидное.
Ночь, проведенная с Леной, разрушила хрупкое равновесие,
мгновенно исчез Дом, обретенный в последние годы такими трудами.
Дом был заполнен запахами, шумами, старательностью Ларисы, она
сумела незаметно присвоить его. Дом рухнул после встречи с Леной,
вернул Геру в неприкаянное мосфильмовское прошлое. Потребность в
собственном Доме жила в Гере с самого детства. Советская жизнь
лишала человека родового гнезда. Так она была организована,
всякое жилище делала временным, случайным: бесконечные переезды,
ведомственные квартирные улучшения, обмены с целью сохранения —
или разделения — жилплощади. Образовалась новая, уникальная
психология: психология перекати-поля. Мотаясь по гостиницам,
общежитиям и коммуналкам, Гера чувствовал себя парусником без
команды и якоря. Родительская квартира, где удалось провести без
перемен целых десять лет жизни — казалась маленьким оазисом
стабильности, точкой опоры, но квартиру он продал. Пришел к
выводу, что жизнь сознательно лишает его опорных точек, всех,
кроме кинематографа. Вот почему, когда новейшая история отняла
кинематограф, Гера уцепился за мысли о Доме, находил в нем —
пусть хрупкое, обманчивое — душевное равновесие, помогавшее
выжить…
Маша поднялась со скамейки, шагнула к нему — через лужу,
разрушив ее зеркальный покой.
— Я хотела вас предупредить. У вас в почтовом ящике мои
колготки. Вытащить не смогла.
— Из-за этого просидела здесь ночь?
— Да.
— Спасибо. Очень жаль…
— Чепуха! Что вы сейчас снимаете?!
— Я тебе говорил. Больше не работаю в кино.
— Неправда!
— Правда.
— Почему вы меня больше не снимали?
— Так получилось…
— Я все-равно буду сниматься! Слышите? Запомните это!!!
Господи, сколько отчаяния в голосе, почему оно адресовано
именно ему, почему они ищут в нем человека из прошлого, которого
давно уже нет? Ослепли? Или тоже цепляются за день вчерашний?
Лариса ждала на кухне у телефона. Была бледна, но
подчеркнуто спокойна. Строгое черное платье, неизменная прическа,
губная помада — словно и не семь утра на кухонных часах.
Теплился огонек на газовой плите, согревая чугунную
сковороду, в которой ожидал его вчерашний ужин, сам собой
превратившийся в завтрак.
— Картошка пригорела. Зажарить свежую?
— Ты выдающаяся жена и второй режиссер.
— Я полное дерьмо, если мне присылают по почте рваные кол-
готки сорок четвертого размера. Я их постирала и повесила сушить-
ся. Ты доволен? Она что, будет жить с нами? Странная манера пере-
возить вещи!
— Успокойся, это Маша Сорокина. Ребенок. Хочет сниматься в
кино.
— Судя по колготкам, ты очень старательно ей все объяснил.
— Встретил Лену Русанову. Помнишь ее?
— У меня хорошая память. Я всегда помню, что старше тебя на
семь лет…
Соло для гладиатора. Ретроспекция.
_________________________________________________________________
Светка, бывшая «хлопушка», возникла в телефонной трубке не-
делю назад. Мила, почтительна, полна энергии. Объяснилась коротко
и деловито. И вот он шагает рядом с ней по длинному коридору
бывшего стратегического бомбоубежища, в котором теперь
разместился ночной клуб.
Бетонные стены выкрашены в черное, вдоль стен, в
художественном беспорядке — военная амуниция времен Второй
мировой войны. Оружие; зенитные прожектора, горящие вполнакала;
натуральный мотоцикл «Харлей-Дэвидсон», который оседлал манекен в
противогазе. Сейфовые двери с тяжелыми поворотными рукоятками
замков открывают взгляду белоснежный кафель кухни, склад и
посудомоечное помещение. Пахнет жаренным мясом, и еще чем-то
неуловимо острым, похожим на грибы. Официантки в униформах всех
без исключения участников былого конфликта снуют по лабиринту
коридоров.
_1Светки_0, когда-то рыдавшей на съемочной площадке от
неразделенной любви к актеру Михайлову, уже нет. Рядом с Герой
уверенно вышагивает деловая женщина, одетая менеджерами
«Версачи», небрежно поигрывающая сотовым телефоном. На поясе —
пейджер знаменитой фирмы «Моторола».
— Григорий Алексеевич! Одна просьба. Люди пришли отдыхать!
Не надо ничего серьезного! Смешные истории из жизни кинематогра-
фа!
— Кто в зале?
— Клуб миллионеров! Моя идея! Будем их приучать к культуре!
Она остановилась у выхода на сцену, с которой выбегали за-
кончившие выступление девушки-стриптизерки. Улыбки, близость
нагого тела, запахи дорогих дезодорантов и лошадиного пота.
Бетонные полы откликнулись эхом на дробный цокот стальных
каблуков-шпилек. Такое вот, значит, у нас сегодня обрамление…
А Света — спокойная, уверенная, властная — уже овладела
микрофоном, голос ее сладок и певуч, она мечет слова в темноту
зала, клубящегося табачным дымом. Гера слышит свое имя,
преображенное мощными динамиками-усилителями:
— Наш гость — известный кинорежиссер Григорий Алексеевич
Равинский! Встречайте!
Ударяют в лицо слепящие прожектора, шелестят в темноте
жидкие ленивые аплодисменты.
Там, внизу — на большую ногу сервированные столики,
хмельные мужские лица. Лица почти одинаковы, вылеплены по
какому-то новому, сегодняшнему образцу — Гера давно заметил
принципиальную однородность этих лиц, видимо связанную с умением
«делать деньги». Женские лица тоже однотипны, скопированы с
известных манекенщиц и фотомоделей. Появление Геры никого не
отвлекает от еды и питья, он — приправа к еде, поданная
своевременно и незаметно.
— Здравствуйте, дамы и господа. Меня предупредили, требует-
ся что-нибудь веселенькое. Такая вот история: была когда-то в
Госкино СССР очень ответственная дама, Кира Громыко, дама-грена-
дер, двухметрового роста, отвечала за фильмы о любви. Сообщает
мне как-то студийное начальство, что Кира Петровна зарубила сце-
нарий. Лечу к ней. «Вы чего написали? — говорит? — У вас
советская женщина, познакомившись с мужчиной, в первый же день
ложится с ним в постель!» Такого не бывает, спрашиваю? «Со
шлюхами бывает, — отвечает Кира Петровна, — с советскими
женщинами — нет!» А, надо сказать, это была довольно грустная
история о том, как в шестидесятые годы догнало моих сверстниц
эхом войны. Послевоенного рождения девочки, когда подошло время,
остались без женихов — в войну-то не рожали. Вот и начали
охмурять одноклассников. Самые умные и талантливые не стремились
выйти замуж любой ценой, выбирали — и через два-три года остались
в девках. Потому что подросли новые невесты. Такое вот обреченное
на одиночество поколение, к которому принадлежала наша героиня.
Подобрала она себе молодого красавца, решила родить от него
ребенка. Ну, уложила в постель. А тут — Кира Петровна! Понимаю —
надо спасать сценарий. Тихим голосом спрашиваю: «Кира Петровна, а
как вы полагаете, на какой день советская женщина может лечь с
мужчиной в постель?»
Гера выдержал паузу, дождался довольного смеха:
— Кира Петровна секунд пять подумала и ответила: «На
третий!»
Не одну сотню раз Гера эту историю рассказывал со сцены.
Реприза, что называется, была проверена на публике, всегда
вызывала оживление зала, сработала и здесь, в бомбоубежище.
Света появилась неподалеку от сцены, присела за столик —
видимо служебный. Когда раздался смех, показала Гере оттопыренный
вверх большой палец правой руки — знак, рожденный на
гладиаторских ристалищах Древнего Рима, странным образом
прижившийся в России.
Так оставляли в живых погибающего гладиатора. Знала ли об
этом Светка? Вряд ли. Гера знал. Светка — антенна. Он — приемник.
Кто — передатчик? Кто позаботился, чтобы потаенный смысл жеста
открылся ему именно сейчас? Остановился на полуслове.
Знак-приговор. Они — там. Он — здесь. Проиграл. Но дарована
жизнь.
Обжигали глаза раскаленные прожекторы. Ловил вдохи и выдохи
предатель-микрофон…
Съемка детей и жертвенных животных.
_________________________________________________________________
— И чем кончилось?! — взметнулся над залом капризный женс-
кий голос.
Слава богу, конец репризы был надежен, привычен — так же,
как и ее начало. Сам собой зазвучал голос, отрабатывая гонорар:
— Была в сценарии фраза:»Мы с тобой знакомы _1один_0 день, а
кажется — всю жизнь». Я тут же при ней исправил авторучкой:»Мы с
тобой знакомы _1три_0 дня, а кажется — всю жизнь!»
— Что за кино? Мы его не видели!
— Вы тогда еще в детский сад ходили!..
— А сейчас что снимаете?
— Ничего.
— Почему?
Ревет арена. Пальцы вскинуты вверх — пожалели… Может
быть, даже оставят в живых. Если промолчать…
— Потому что ребята, вроде вас, накупили по дешевке кучу
американского дерьма, заработали крутые деньги. А наше кино сдох-
ло, не выдержало инфляции и конкуренции.
Света вытаращила испуганные глаза. Трибуны вздыбились. Каж-
дый сам выбирает себе место на арене. Глупо — становиться жерт-
венным животным, да, конечно же глупо. Тогда зачем — рвутся из
глотки слова?
— Американское дерьмо уже окупило себя, там, у них; здесь
его можно продавать по бросовым ценам — деньги шальные, случайно
свалились на голову! Вот и продают — за пять тысяч долларов, за
десять. А мне, чтобы снять картину, нужно пятьсот! Кто-нибудь из
вас даст пятьсот тысяч долларов на съемки отечественного фильма?!
— Мы их лучше пропьем! — донеслось из темноты. Скорее всего
— неумелая, неудачная шутка.
— Неужели не стыдно, сидеть с набитым брюхом и кайфовать от
того, что известный режиссер развлекает за двести баксов ваших
девочек! Вместо того, чтобы снимать кино!?
— Может, и не надо вам снимать кино?! — голос из темноты
обиделся.
Света вскарабкалась на сцену прямо из зала, выхватила у Ге-
ры микрофон…
— Григорий Алексеевич! Вас все помнят и уважают! Дамы и
господа! Желающие — могут сфотографироваться с Григорием
Алексеевичем на память! Цена — сто долларов! Григорий Алексеевич
получит эти деньги для своего нового фильма! Подходите, не
стесняйтесь!
На улице Света молча протянула ему конверт, в котором
лежали три сотни долларов. Вокруг толпились охранники,
вооруженные американскими помповыми ружьями. Крышами дорогих
машин сверкала охраняемая автостоянка.
— Извини. Дурно вышло. Сорвался… — покаялся Гера,
принимая деньги.
— Они, вообще-то, неплохие ребята, Григорий Алексеевич, —
заметила Света. — Если их не злить. Честно говоря, в чем они
виноваты? Делают свое дело. Почему они должны думать о вашем
кино?
— Да, конечно… Надо было просто поесть перед выступлени-
ем. Посмотрел на столы, озверел с голодухи! — Гера улыбнулся че-
рез силу. Светка сделала вид, что шутка исчерпала проблему. После
такой шутки можно разойтись в разные стороны — и остаться
друзьями…
Исходящий реквизит для малобюджетного фильма.
___________________________________________________________________
На триста долларов вдвоем с Ларисой можно прожить около
сорока дней. Редкая удача — сорок дней не колесить по Москве в
поисках заработка. Гладиаторские игры в бомбоубежище принесли
полтора месяца свободы — писать, думать, говорить. Возможность
остаться наедине с собой, освободить голову от
колбасно-макаронных проблем — превратилась в подарок судьбы.
Умение довольствоваться малым пришло не сразу. Прежние
легкомысленные траты Гера не мог теперь вспоминать без
содрогания: сколько часов и дней свободы он пропил, проел,
прогулял!
Экономное расходование денег — наука, знакомая беднякам и
миллионерам. Продукты Лариса давно стала покупать на улицах, где
они были дешевле, чем в магазинах или на рынке. Улица торговала
мясом, творогом, сыром, колбасой. Продуктовые «челноки» из
Белоруссии, Молдавии, Украины заполняли привокзальные площади и
переулки, покорно переносили холод, дождь, рэкет, террор
столичной милиции. Гоняла их милиция не без оснований, качество
продуктов проконтролировать на улице было невозможно, все это
понимали — и тем не менее тысячи людей питались именно «с улицы»,
неожиданно для самих себя впав в нищету. Покупали продукты,
старались не думать об экологии и Чернобыльских дождях. Лариса
приобрела дозиметр, освоила безопасную технологию приготовления
пищи. Массу нерастраченной энергии тратила на удешевление
прожиточного минимума: научилась печь пустые пироги, варить
студни — без мяса, на одних костях; квасила и солила овощи;
коптила говяжьи рулеты над газовой плитой. Возник новый круг
приятельниц, с которыми Лариса сдружилась в очередях, на оптовых
базах и рынках. Одна из подружек записалась в собачий клуб, там
продавали дешевое мясо, подружка уверяла что оно вполне пригодно
и для человеческой еды, особенно, если подружиться с
продавцом-администратором…
Проблема более серьезная, чем еда — одежда. Пять-шесть лет
уже они не позволяли себе обновок. Близкий приятель как-то
сострил в разговоре с сорокалетней женой, что в ее возрасте вещи
не покупают, а донашивают. Никогда прежде не замечали скорость
износа вещей — а теперь она просто приводила в отчаяние.
Вернулось в носку барахло двадцатилетней давности, оставленное
дома для ветоши. Теперь сгодилось.
Получив от Светки триста долларов, Гера на такую же сумму
обзавелся угрызениями совести. Стоило отказаться от сорока дней
свободы — вещевой рынок в Лужниках мог одеть и обуть Ларису.
Раскинувшийся у подножия шестиметрового памятника Ленину,
толкучий рынок напоминал крысиное подворье. Качеством товаров не
отличался, правда, от новомодних «бутиков»; видимо те и другие
снабжались в одном месте. Люди, которые кормились от
привокзальных площадей, одежду носили из Лужников…
На вещевой рынок Геру впервые привел бывший директор двух
его последних фильмов, Коля Симонов. Особой удачливостью Коля ни-
когда не отличался, был сравнительно честен, за что Гера его лю-
бил и держал при себе в советские времена. Удачливых директоров
новая экономическая политика вознесла в белоснежные офисы.
Киношный опыт продуктивен — то самое умение вертеться ужом на
раскаленной сковородке в непосредственной близости от уголовного
кодекса. Коля наивно держался за кино до последнего. Когда работы
не стало, к рекламному бизнесу не прижился, как и Гера — там
гуляла и тешилась молодежь, напористая, неразборчивая в
средствах. Там гнали в телевизионный эфир броские ролики, с
помощью которых строители финансовых «пирамид» раздели и разули
полстраны — авторы наиболее талантливых и подлых роликов
обзавелись «Мерседесами», попали в теплые недра престижных
тусовок.
Коля же продал машину, с тысячей долларов укатил в Турцию,
привез три чемодана женских колготок, самолично их распродал на
Тушинском рынке. Удвоил капитал и занялся торговлей турецкими
дубленками, которые в удачные месяцы приносили ему до пяти тысяч
долларов дохода. Характер Коли, добродушный, заводной — изменился
на глазах. Привычка к постоянному риску, голодная цыганская жизнь
на колесах, долгие часы под открытым небом в холод, жару, мороз,
контакты с милицией и сборщиками мафиозной подати — сделали свое
дело. Геру Коля любил, по-своему уважал, однажды — из сострадания
— предложил «войти в дело», торговля дубленками расширялась, Коле
понадобились помощники. Тогда-то и привел Геру в Лужники, где уже
владел постоянной торговой точкой — полотняным зонтиком. Рынок
ошеломил Геру. Костоломная, безжалостная «Ходынка», пропитанная
купеческим куражом — оптовики, продавцы, покупатели, тяжелые
«ручные» тележки, груженые товарами, таранящие толпу грузчики,
попсовая музыка из могучих лужниковских динамиков — и все бегом.
Крик, гам, смех; россыпи кожи, белья, бижутерии. Разгоряченные
стужей, ветром и алкоголем лица… Гера выбрался оттуда
обессиленным, осознавшим полную неприспособленность к миру
товаро-денежных отношений. Расставаясь, прочитал сожаление в
грустных Колиных глазах — сожаление и, одновременно,
окончательный приговор себе.
— Звоните, — усмехнулся Коля. Гера долго вспоминал ту ус-
мешку. Коля попрощался со своим прошлым — так это увиделось Гере
и, возможно, так оно и было…
Загадках человеческой психики: выстроив с помощью Лены
банальный «любовный треугольник», Гера никаких угрызений совести
по этому поводу не испытывал; а вот невозможность
приодеть-приобуть жену искренне переживал. Выложил, тем не менее,
пятьдесят долларов за бутылку «Вдовы Клико» и поехал из
бомбоубежища к Лене. Самое странное: Лена вовсе не была ему нужна
в тот вечер — так он, по крайней мере, уверял себя. Пережитое
унижение требовало смены декораций — а идти уже давно было
некуда…
Сорока лет Гера впервые увидел Библию. Запретная прежде —
теперь Она продавались на каждом углу. Читал долго, внимательно.
Запомнилась фраза, непривычная, нигде не упоминавшаяся, хотя
многие строчки казались знакомыми с детства. » Мудрость твоя —
словно вбитый гвоздь…» — слова Экклесиаста-проповедника.
Гвоздями были утыканы стены его квартиры, после того, как он
убрал фотографии и фестивальные дипломы — чтоб поменьше травить
душу. Гвозди торчали из бетонных стен в ожидании ремонта.
Огромный молоток — временами красный, временами черный — снился
по ночам, молоток одним ударом вбивал в стену длинный жирный
гвоздь — по самую шляпку, подмигивавщую из темноты стальным
прокурорским глазом…
На «Вдову Клико» Лена не обратила внимания — привычка — Гера
испытал короткое удовольствие, отметив этот факт. Не зря
потрудился!
— Случайно разбогател?
— Хороший день. Заработал триста баксов.
— Большие деньги?!
— Для меня большие.
— Если тебе нужно… возьми у меня. Хочешь тысячу? — она
покраснела. — Две, три, пять?..
— Ноу. Вот пятьсот штук «зеленых» я бы взял!
— Извини, не потяну!
— Если все твои друзья такие бедные, может ты просто
неправильно живешь?!
Хроника жизни почтальонов и дворников. Интерьеры 1995 года.
_________________________________________________________________
Бывшего тренера Максимова узнать трудно. Располнел,
облысел. Лицо в результате этого даже несколько облагородилось.
Длинное кашемировое пальто, сверкающая новизной английская обувь,
черный итальянский костюм — джентельменский набор для «новых
русских». Максимов вышел из лифта, привычно отворил деревянные
створки, вставил ключ в знакомую бронированную дверь. Дверь
огорчила цепочкой. Максимов заглянул в щель, прислушался, уловил
приглушенные голоса. Открыл большой кожаный портфель, вынул
оттуда белого котенка и запустил в квартиру…
Кровать напоминала аэродром противника после бомбежки.
В результате боевых действий уцелел поднос, он лежал на коленях у
Лены, предлагал желающим кофе и напитки…
— Ты не женился?
— Женился, — ответил Гера. — Кажется кто-то забыл принести
сахар!
— Сахар кончился! А принципы?!
— Принципы тоже кончились!
— Кто счастливая избранница?
— Лариса, второй режиссер. Помнишь ее?
— Такое не забывается — восемь часов в запертом номере! До
сих пор уверена, что съемку она организовала из ревности! Сдался,
наконец?!
— У тебя есть котенок? Сколько ему?! — котенок добрался до
спальни, вошел, обнюхал Герину рубашку на ковре…
Максимов прогуливался по лестничной площадке. Через дверную
щель увидел Лену, закутанную в купальный халат, шагнул к дверям:
— Привет, принцесса! Как тебе мой подарок?! Чистокровный
перс! Тоже королевских кровей!
— Ко мне нельзя, — ответила Лена.
— Да-а?! Я и думаю, зачем златая цепь на дубе том!? Сними
цепочку.
— Извини.
— Взорву дверь к чертовой матери, ты меня знаешь! — опустил
руку в портфель, вежливо попросил. — Уйди в ванную и надень
противогаз. Если боишься, ляг на пол!
— Ладно, — поежилась Лена. — Надоели ремонты…
Гера едва успел натянуть брюки. Встретил Максимова голым по
пояс.
— Ба-а! — пропел Максимов. — Где-то мне встречалось это
лицо! Где, принцесса? — повернулся к портрету на стене.
Преисполнился дурашливого почтения. — Я-то думал, он из сказки!
Привет, везунок! Максимов! Можно коротко — Макс! Выпьем
чего-нибудь?! Тут приличный бар! Смелый парень, смотри, как
держится! Взгляд прямой, жесткий! Что значит хорошая школа!
Значит,воскрес?!
— Да, воскрес.
— Вы кто? — напряженно спросил Гера, прикидывая свои воз-
можности в предстоящем мужском разговоре.
— Я? Почтальон! — поклонился Максимов. — И по
совместительству дворник! Разрешите встречный вопрос?! У вас
любовь? Или — заплыв на время?!
— Это допрос, господин Макс?
— Вполне возможно!
— Зачем пришел? — вмешалась в разговор Лена.
— Принес любовную записку! Полагаю, теперь она вам ни к
чему?!
— Сама решу!
Максимов вынул из портфеля заклеенный конверт. Белый.
Чистый, безадресный .
— Спасибо, — сказала Лена.
— По-жа-лус-та!
— Оставь ключи.
— Как скажешь, принцесса! Ключики-разлучники! Опа! — Макси-
мов бросил связку ключей на подзеркальник. — Ауфвидерзеен?!
— Я тебя провожу.
Ушла она ненадолго — Гера успел накинуть рубашку. Хлопнула
входная дверь. Лена вернулась в спальню. Присела на кровать. Тут
же нервно поднялась:
— Давай без разборок, ладно?
— Кто я такой, чтоб задавать вопросы…
— Я хочу, чтоб ты задавал вопросы… — негромко отозвалась
Лена. Разорвала конверт, протянула Гере письмо: детский рисунок
фломастером — улица, дом, одно окно дома помечено крестиком.
— Что это?
— Меня пригласили в гости.
— А крестик?
— Место, где стоит кровать! — она забрала листок, бросила
на поднос, чиркнула зажигалкой. Листок вспыхнул. — Будешь
ревновать?
Любовный треугольник. Монтаж без правил.
_________________________________________________________________
На девушку по вызову Лена не была похожа, источник
ее доходов хотелось понять. Ревность? Имел ли он право ревновать?
Спутал ревность с уязвленным самолюбием? О каком самолюбии могла
идти речь — при его-то положении?
В самом начале московской жизни, когда захлестывал поток
событий, а информации катастрофически не хватало, Гера часто
говорил себе: «Будь, что будет!» и полагался на интуицию. Верил,
что интуиция дана человечеству неспроста. Человек — всего лишь
сгусток разумной биологической массы. Нечто вроде подопытного
кролика. Идет эксперимент, за которым наблюдает Автор и Научный
Руководитель. Отдельные сгустки живой материи Он наградил
талантом. Что такое талант? Биологическая масса Земли чересчур
объемна, контролировать ее невозможно, отобраны экземпляры, с
которыми поддерживается связь. Как? При помощи интуиции. Во время
сеансов связи Он посылает указания. Несведущие называют их
_1открытиями_0, приписывают избранным особые качества — таланты.
Избранных Он охраняет. Заинтересован в них.
Смешная теория. Но помогает жить. Хотя бы тем, что укрепляет
веру в себя. Чем еще может похвастаться безродный провинциал в
столице Империи?
Наступление утра ознаменовалось четким и недвусмысленным
интуитивным всплеском, Гера привычно подчинился ему. Решился на
примитивную слежку. Малоприличный шаг. В другом положении — вряд
ли бы на него осмелился. Скорее всего, причиной был
нерастраченный запас режиссерской энергии. Требовал выхода.
Любил ли он Лену? Любила ли она его? Сейчас, десять лет
спустя? Трудно сказать. Желание вернуться в прошлое редко
приводит к добру. Нельзя идти вперед с лицом, повернутым назад.
Чаще всего — это лишь попытка обмануть настоящее…
Скорее всего, Лена была_1 м и ф о м, и д е е й_0 любви, в чем
Гера боялся даже признаться себе. Он хотел ее полюбить. Но не
успел. Тогда, в прошлом. И сейчас — в настоящем. Опыт жизни
подталкивал его к любви, к мысли о пустоте существования, не
согретого любовью. Максимов появился раньше, чем следовало. Или
вовремя? И была в его приходе своя логика? Отчего в душе Геры
проснулся — не кто-нибудь — а именно о х о т н и к ?
Горные лавины нередко начинаются тогда, когда какой-нибудь
камешек решает прогуляться — и трудно отказать ему в этом праве.
Погребенный под мегатоннами снега на дне ущелья, камешек, скорее
всего, забывает о своем праве на свободу перемещения. Но первый
шаг так соблазнителен…
Гера спрятал машину за углом дома — в поле зрения остался
выход из подъезда. Принялся неторопливо заменять разбитую фару.
Работа успокаивала, накал детективных эмоций вскоре ослаб. Заныла
неприспособленная к физической работе спина. Чувство
самосохранения уже просыпалось — но в эту минуту дверь подъезда
открылась. Вышла Лена.
Скромная трикотажная шапочка, дешевенький спортивный
костюм вызвали удивление. После короткой разминки на детской
площадке, Лена отправилась на утреннюю пробежку — к стадиону
«Динамо».
Незакрепленная фара вывалилась из гнезда, повисла на
проводках поверх бампера — Гера прыгнул в машину и покатил
следом.
Въезд на стадион был закрыт, бросил машину у входа,
помчался по дорожкам вокруг плавательного бассейна. Соревноваться
с Леной было трудновато и в лучшие годы. Ситуацию усугубили
собаки, для которых аллеи стадиона служили прогулочной площадкой.
К Лене собаки почему-то были равнодушны. Пока Гера разбирался с
разъяренными зверьем, Лена оторвалась, он почти потерял ее,
последние силы отдал погоне за исчезающим силуэтом. У северных
ворот, тех, что выходят на Масловку, обнаружил неприятный
сюрприз: Лену поджидали неприметные «Жигули» зеленого цвета,
дверцы которых почему-то оказались незаперты. Лена уселась в
машину, нашла под ковриком ключ — и спустя мгновение скрылась в
потоке автомобилей, убегавших к проспекту Мира.
«Левак» не заставил себя ждать, предложенную погоню
принял весело, нагнал зеленые «Жигули» у Савеловской эстакады.
«Сел на хвост» и тут же порадовал Геру незаурядной
разговорчивостью.
— Жена?
— Угу.
— Изменяет, что ли?
Гера мрачно молчал.
— Не переживай! Природа у них такая: сучья. Что сделаешь?..
Мы с тобой кого трахаем? Чужих жен! Почему наши должны быть луч-
ше?!
У Савеловской эстакады Лена сделала откровенную попытку
уйти от возможного преследования: прижалась к тротуару,
показала «мигалкой», что уходит вправо, под мост, на Дмитровское
шоссе — но вместо этого грубо нарушила правила дорожного
движения, резко свернула влево, пересекла сплошную заградительную
линию и очутилась на эстакаде. Любая машина, проделавшая тот же
фокус, мгновенно бы «засветилась». Обстоятельства
благоприятствовали Гере: увлеченный болтовней «левак» застрял в
общем потоке. Его не пропустили к тротуару — он «терял» Лену,
вползая на эстакаду — когда она проделала «трюк» и оказалась
рядом. Гера едва успел отвернуть лицо.
Сразу после эстакады Лена вышла на разворот, двигаясь в
обратном направлении, легко было просмотреть весь ряд следующих
за тобой машин, что она и сделала.
— Пригнись! — крикнул «левак», Гера торопливо нырнул под
сидение, Лена проехала мимо, отделенная от них прозрачной стеной
«Жигулевских» стекол. «Левак» не упустил возможности приветливо
ей улыбнуться, проводив поговоркой о хитрой части тела, на
которую всегда найдется предмет с винтом… Потом были Бутырский
вал, площадь Белорусского вокзала и Большая Грузинская…
На Большой Грузинской Лена оставила машину, свернула в один
из Тишинских переулков; Гера отпустил «левака», юркнул в
подворотню следом за Леной, оказался в шумном дворе сразу трех
коммерческих магазинов. Пока он пытался понять, куда это она
делась, Лена вынырнула из малоприметной подвальной двери. Грязный
рабочий комбинезон. Малярное ведро. От незапланированной встречи
Геру спасли мусорные контейнеры. Лена, тем временем, сложила
малярские принадлежности в багажник очередной незапертой машины,
на этот раз — синего цвета. Машина стояла на выезде из переулка.
Гера едва успел поймать нового «левака».
…Преследование завершилось на Остоженке. Лена вошла в
здание солидного проектного института.
Тяжелая дубовая входная дверь не хотела открываться. С
усилием толкая ее, Гера одновременно убеждал себя в том, что душа
соскучилась по игре, оттого и выдумывает детективные сюжеты один
замысловатее другого, бредит погонями, шорохами,
предчувствиями… Нервная дрожь, говорил он себе, до чего она
похожа на творческое возбуждение, знакомое по съемочной площадке,
как преображает будни.
Темные пустые коридоры встретили его внутри здания. Гера
пробежался по этажам, зачем-то отыскивая следы ремонта — ведро
засохшей краски произвело впечатление. Никаких ремонтов не
обнаружил, как и следов Лены — она растворилась в гулких
коридорах.
Сколько раз он видел, слышал, сам выводил на экран этих
мужественных рыцарей «плаща и кинжала»?! И как все оказалось
далеко от реалий обычной жизни, где смешаны одиночество, дрожь,
неизвестность? Слежка не удалась, он признал свое поражение.
Равнодушие улицы неожиданно прервалось. Метрах в пятидесяти
от Геры возник людской водоворот, раздался женский крик. Гера
вгляделся, узрел одни только спины. Вклинился в толпу — и увидел:
седой благообразный мужчина в дорогом костюме холеными ногтями
царапал бетонную поверхность тротуара, издалека бескровное
пулевое отверстие на лбу казалось обыкновенным родимым пятном.
Крепкие молодые люди что-то кричали в сотовые телефоны,
завороженная толпа следила за агонией.
Гера отвернулся, метнул профессиональный взгляд сначала в
один конец улицы, потом в другой, вобрал в себя густой поток
случайных прохожих, и где-то там, у пешеходной «зебры» на
перекрестке — увидел, или только почудилось ему, ведро с засохшей
краской…
Завыла милицейская сирена. Грубый толчок в спину отбросил
Геру на проезжую часть дороги. В бедро ткнулся бампер автомобиля,
облако выхлопных газов накрыло лицо, вошло в легкие, оглушило…
Бифштексы с кровью в жизни и на экране.
__________________________________________________________________
Лена сервировала обеденный стол. На синем полу белый коте-
нок играл клубком красной шерсти. Ручейки ниток, похожие на
кровь, струились по ковролину из глубины гостиной. Бело-си-
не-красный натюрморт на секунду привлек внимание. Котенок-флаг
нападал, защищался, дыбил шерстку, косил звериным глазом…
— Обедаем дома! Я заехала в «Метрополь», взяла английские
бифштексы! Мой руки — все готово!
— Сегодня гулял по Остоженке.
— Люблю Остоженку!
— Видел, как убили коммерсанта.
— Слава Богу, мы с тобой не коммерсанты!
— Да, мы с тобой немножечко маляры.
Лена улыбнулась — долгой, замедленной улыбкой.
Приблизилась, положила ему на плечи спокойные сильные руки.
— Видел и не подошел? Испугался? Слабо пройтись под ручку с
маляром первого разряда?!
— Маляр какой-то странный. Работает на Остоженке, а бытовка
у него — на Тишинке.
— Следил?..
— Ревность, знаете ли. Хотелось выяснить, где стоит кро-
вать, помеченная крестиком.
— На этой кровати осталась винтовка с оптическим прице-
лом… Что еще ты хочешь спросить?…
Разговор неторопливо набирал обороты, он был подобен тяже-
лому самолету, бегущему на взлет по бетонной полосе, в конце ко-
торой случится катастрофа. Тревожила детская непосредственность
Лены, ее веселость не была наигранной, Гера видел это наметанным
глазом. В спокойной откровенности угадывался расчет — или замысел
— продуманный и осмысленный. Он требовал от Геры выдержки и
особой осторожности. Мотылек по имени Гера увидел пламя свечи —
означало ли это, что судьба его уже в чужих руках?
— Бифштексы будут с кровью?
— Шутка не удалась, бифштексы будут с кровью. По-моему, ты
их любишь так же, как я. Помнишь, сколько людей ты убил в своем
первом фильме? Это нравится людям! Они даже готовы платить деньги
— только бы им показали э т о! Ты убил одиннадцать человек! Был
очень старателен, изображая смерть! Почему? Не спрашивал себя?
«Подготовилась к разговору, — подумал Гера. — Главное —
втянуть противника в разговор, в анализ, поиск доказательств.
Дискуссия почти всегда притупляет остроту проблемы, делает ее
обыденной, пригодной к рассуждениям — не страшной. Главное —
начать разговор». Надо было останавливать полет, но колеса уже
отрывались от взлетной полосы…
— Человек боится смерти! Играя в нее — на экране, сцене,
в книгах — привыкает к мысли о ней, освобождается от страха, вот
и все! Если в моем первом фильме было столько убийств, значит я
боялся больше других, и только!
— От страха смерти нельзя освободиться. Можно избавить че-
ловека только от страха перед ч у ж о й смертью! С чем я тебя и
поздравляю!
Слова удивляли. Он не ждал таких слов. Он отказывал ей в
праве иметь собственные мысли! Их не было прежде! Стремясь
вернуться в прошлое — он искал там покорную девочку в костюме
сборной СССР! А нашел женщину, которой не знал! Того,что было —
никогда не будет, как просто — и как нелепо… Неужели
собственная глупость — причина всех бед?! Не по судьбе —
характер, а по характеру — судьба?
«Сейчас скажет, что это я сделал ее такой — своими
фильмами! Отвечу — из миллионов зрителей _1единицы_0 приходят к
подобным выводам. Ищут себе оправдание — и находят! Тогда она
спросит, почему я, гребаный гуманист, оставил ее! Не пришел на
помощь! Был рядом — и не помог! Не знал, не понял, не предвидел?!
А хотел узнать?..»
Так подумал, и ошибся. Совсем о другом заговорила Лена.
Другим обожгла:
— Ты такой же, как я. Пути-дорожки разные — суть одна…Я
стреляю, потому что ничего другого не умею. А ты? Зачем стрелял
своими фильмами ты? Так что мы оба стремимся убивать
безнаказанно. Просто мне Бог не дал таланта. Выгнали из
сборной… Оказалась на улице, одна, голодная, нищая… Кажется,
ты все про это знаешь, снял когда-то замечательное кино! Теперь у
меня есть все! Кроме тебя… — почти спокойно сказала Лена.
Слышала его мысли?
— А если я уйду? Или — уже нельзя, слишком много видел?!
— Не уйдешь.
— Почему?
— Знаю, как удержать тебя. Хочу, чтоб ты снял про меня
кино…
Вот и взрыв — такой, о каком Гера и подумать не мог.
Спасение? Уникальный, бесценный материал, посланный небом? Хотя,
не такой уж бесценный — объявленная цена — две жизни: его и ее.
Шепоток, ползущий по яблоневым ветвям: «Человек искусства —
всегда жертвенное животное?.. Если он человек? И если это — ис-
кусство?.. Да или нет?»
— Я все продумала… — развеяла сомнения мгновенно. — Ты
покажешь картину, если меня убьют…
— А если нет? — сказал Гера, спохватился и услышал в ответ
ее смех…
Случайное лицо в толпе. Типаж.
_________________________________________________________________
Ощущение закончившейся жизни, с которым он пытался прими-
риться все последние годы — пусть и не вылилось в слова, но
оформилось, руководило его поступками, стало частью сознания.
Склонный все додумывать до конца, здесь он не искал формулировок,
не обозначил биологическое время, которое ему осталось. Придется
доживать, а как — уже не имеет значения… Уверил себя в
справедливости судьбы. Она — скорее всего — мстила ему, да,
мстила за многолетнее пребывание в выдуманном мире. Столько лет
он морочил других и себя фальшивыми слезами, улыбками, страстями.
Рисовал маски, навязывал их реальной жизни, которая
терпела-терпела — и вдруг обиделась…
Пришло время окунуться в мир собственных фантазий?
Выдуманное — со временем становится твоей судьбой? Таков закон?
Или благословение свыше? Пропуск в иную жизнь, где искусство и
реальность нераздельны, где фантазии оплачиваются собственной
кровью — как в Библии? И не страдать надо, а благодарить?
— Покажи мне ружье…
— Нет никакого ружья.
— Ты его прячешь?
— Крестик на рисунке — снайперская винтовка. Прихожу, стре-
ляю, ухожу.
— Винтовка остается? Кто ее убирает?!
— Никто. Винтовка — улика.
— А отпечатки пальцев?
— Перчатки…
— Винтовка стоит сумасшедших денег?!
— Входит в стоимость услуги…
— Как ты сказала… О, Господи…
Есть вещи трудно объяснимые. Есть вещи вовсе не объяснимые.
Всякий раз, когда воображение Геры сталкивалось с тем, что на
профессиональном кинематографическом языке именуется «материа-
лом», Гера впадал в своеобразное состояние. Предощущение
«материала» — конденсата событий, эмоций, звуков, музыкальных
ритмов, лиц, слов, глаз — будило в нем какие-то инстинкты,
совершенно несвойственные ему в других обстоятельствах. Подобные
чувства, наверное, нередки в дикой природе. Требуется высшая
концентрация сил в погоне за добычей. Но такая погоня — средство
борьбы за спасение собственной жизни, защита от голодной смерти.
Кино не может быть признано биологической потребностью. Тогда
почему — выходит из подчинения собственный организм? Фокусирует
все видимые и невидимые возможности души на одной точке
пространства, в которой и скрыта вся энергия «материала»?! Откуда
эта потребность передать другому — свои дрожь, страх, восхищение,
слезы?
Тело его — в течение дня должно было преодолеть болевой
порог. Начиная разговор, Гера подсознательно «тянул» время —
испытание по имени Лена надо было совместить — или не совместить
— со своей жизнью.
Но Лена не дала ему распорядиться временем. «Хочу, чтоб ты
снял про меня кино.»
Проблема, возникшая на Остоженке, любого нормального
человека ввергла бы в отчаяние. Может ли любовь быть
безнравственной? Замешанной на цинизме и крови?
Но для _1человека кино_0 даже самая отвратительная реальность,
запечатленная экраном — неподсудна. Вера в экранное преображение
— сильнее страха. Если, конечно, кино — не случайная барахолка,
где зарабатывают деньги…
Подобные минуты не часто выдаются в жизни человека. Потом о
них часто думаешь в попытках расшифровать коды своей судьбы. От
них, как от печки, начинается всегда танец воспоминаний. Нередко
приходишь к выводу, что роковая минута — на самом деле не
начальная, а конечная фаза событий. Начала же ты попросту не
заметил…
Будь Гера спокойнее, рассудительнее в эти секунды, он мог
бы именно тогда найти ответ на вопрос: любил ли он когда-нибудь
Лену? И если любил — почему так легко опять предает любовь?
«Человек, который никого не любил!» — эпитафия, с которой
трудно согласиться при жизни.
Подозрение, что Лена в его биографии — всего лишь повод
для самоутверждения — некогда пришло ему на ум. Отверг с
возмущением. Хотя мог задаться вопросом, отчего в калейдоскопе
эмоций отсутствует один душевный осколочек: сострадание. Кого он
обнимал и целовал много лет назад, в гостинице у моря, и сейчас,
здесь, на гладиаторском ложе? Лену? Или самого себя?!
Но уже был спущен курок, в прицеле воображаемой снайперской
винтовки бурлило и пенилось будущее кино…
Дубль первый. Пробы объектива.
__________________________________________________________________
На экране телевизора — улица, снятая сверху, из слухового
оконца. Могучий объектив под названием «трансфокатор» приближает,
укрупняет лица — одно, другое, третье… Самые обыкновенные,
подсмотренные в толпе живые человеческие лица, каждое из которых
может стать мишенью. Ожидание выстрела рождено маленьким графи-
ческим крестиком-визиром. Визир путешествует по лицами в самом
центре экрана. Превращает экран в прицел оптической винтовки. Но
выстрела нет. Крестик исчезает, его место занимает Маша Сорокина.
Изображение мутное, испещренное полосами.
Голос Геры присутствует за кадром. Он задает вопросы, Маша
отвечает словами Лены, копирует ее интонации. В устах
шестнадцатилетней девочки слова звучат наивно. И страшно.
— Сама выслеживаешь цель?
— Нет. Прихожу, стреляю, ухожу. Моя работа — выстрел.
— Если промахнешься?
— Я никогда не промахиваюсь.
Оптический прицел останавливается на человеке в золотых оч-
ках, долго ведет его сквозь толпу.
Человек в золотых очках, тот самый, на котором визир
снайперского прицела поставил крестик, вежливо улыбается, сидя за
письменным столом. Наблюдет за экранным двойником без всяких
эмоций.
— Шутка! Испугался?! Ну что, под это дашь деньги? — Гера
остановил видеомагнитофон, спрятал кассету в карман куртки.
— Почему изображение бракованное?
— Будут деньги — будет качество. Это проба, любительская
съемка. Специально для тебя! Как материал? Можно из этого сделать
кино?!
— Сколько тебе нужно?
— Десять тысяч долларов. Никакого риска, и еще заработаем!
На русскую мафию захотят посмотреть все!
— А доказательства? Что это именно мафия?
— Будут доказательства, Кирюша, будут!
— Какие?
— Кровь.
Две секунды молчания.
— Пять сегодня, пять через неделю, — говорит Кирилл. —
Лично тебе. Останешься жив — отдашь.
— А, если — нет?!
— У тебя есть квартира. Пиши расписку.
Черт побери! Прекрасна жизнь, в которой обитают чистая бу-
мага, ручка и волшебное слово: «Расписка»! И черный стол, похожий
на зеркало! И молодой человек по имени Кирилл! В золотых очках,
одетый с иголочки, модно постриженный, модно небритый! Модными
часами «Роллекс» украсивший тонкое запястье руки! Коротко, четко
и точно он говорит: компъютерная речь, компъютерная жизнь,
никаких вводных предложений! Расписку — в карман. Ключ — в
замочную скважину сейфа.
— Пять тысяч. Будешь пересчитывать?
— Чем сейчас торгуешь?
— Чем придется…
— Моими старыми фильмами ведь торгуешь! Хоть бы отстегнул
что-нибудь! На кусочек масла!
— Какие у нас доходы!..
— Говорят, ты скупил половину студии?!
— Клевещут.
Ключ от входной двери. Щелчок замка, улыбка — понятно без
слов: разговор окончен. Но не кончена жизнь! Потому что в кармане
заношенных брюк весомо, гордо, зримо бугрятся деньги, на которые
завтра будет сниматься кино!…
Машину Гера оставил на улице. Та же улица, на которой
он когда-то начинал извозный промысел. Те же лица. Но какие они
сегодня добрые и веселые!
Новенькая фара, поставленная только вчера — исчезла за вре-
мя его визита на студию. И черт с ней! Что — фара! «Будет день —
будет пицца!» — весело сказал себе, тут же отметив, что, кажется,
вернулось давно утерянное чувство юмора.
Идея снять документальный фильм о киллере-профессионале
захватила его полностью, идея была скандальна и художественна
одновременно. В Москве убивали каждый день, выстрелы и взрывы
вошли в быт, породили отдельный бизнес оконных решеток и стальных
дверей. Избавленная от страхов перед ночными арестами, Москва тут
же обзавелась другими — и в том была насмешка судьбы. Взрывные
устройства мерещились обывателю в каждом случайном пакете;
незнакомый человек в подъезде вызывал ужас; газовые пистолеты
стали популярным подарком ко дню рождения.
Маша Сорокина появилась в пробном ролике не случайно. Гера
задумал снимать два фильма: основной и дублирующий. Первый —
спрятать до лучших времен; во втором Лену должна была подменить
актриса-дублер, эту роль он и отдал Маше Сорокиной. Ей предстояло
скопировать Лену до мельчайших подробностей, и сам процесс
воспроизведения, то есть работы с Машей — Гера предполагал
заснять на пленку. Потому что в его знании материала сокрыта была
истинная документальность. Режиссерские установки, равноценные
свидетельским показаниям, и одновременно — творческий акт. Такой
вот лабиринт, долженствовавший сделать будущую картину
незаурядной, а его самого — вырвать из забвения.
О технических сложностях, на самом деле весьма
значительных, он просто не хотел думать. Следовало обеспечить
анонимность съемок и монтажа, молчание привлеченных к работе
людей — как? Решив, предположительно, эту проблему, следовало
избежать внимания правоохранительных органов, наследников жертвы и
ее соратников. Обойтись в картине без настоящего,
задокументированного трупа было нельзя — вся затея превратилась
бы в мистификацию. Запечатление убийства порождало нравственные
проблемы, их разрешение казалось невозможным — преодолевая
невозможное и делаются художественные открытия. Давно не
испытывал такой уверенности в себе…
Сел в машину, хлопнул дверцей «Жигулей»; в боковое стекло
постучала грязная и настойчивая мужская рука — Гера напрягся,
лихорадочно соображая, как защитить кассету и деньги. Страхи были
напрасными: юный коммерсант неполных четырнадцати лет предлагал
ему купить фару, только что украденную с Гериного же автомобиля.
Гера облегченно вздохнул, рассмеялся и уехал без фары.
Он уехал, и потому не видел, как торопливо выбежал из офиса
компьютерный мальчик Кирилл. Коридоры студии были плохо освещены,
ободраны, заболочены протечками — их еще не коснулась
приватизация. Мерцали памятные доски, увековечившие в бронзе
легендарные имена…
Компьютерные игры 1995 года. Виртуальная реальность.
__________________________________________________________________
Поначалу Кирилл был номенклатурным кадетом средней руки.
Его дед закончил карьеру на ответственной должности в районном
комитете КПСС, отец встретил перестройку директором завода,
следом за родителями неторопливо двигался по тропочке Кирилл, в
тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году пребывая инструктором
горкома комсомола. С этой многообещающей должности вдруг ушел в
кино, директором объединения. Был контактен, вежлив, сметлив, в
меру подобострастен. Прижился.
Тогда, в живом еще, могучем и нерушимом Союзе, формальный
уход Кирилла из комсомольской элиты на маленькую должность в
кинематографе казался концом карьеры. Но только — не сведущим
людям Сведущие, которых было совсем мало, знали, что власть
идеологии заканчивается, наступает власть денег, предстоит
гигантский и торопливый передел страны. Коммерческий и жизненный
успех будет принадлежать тем, кто сумеет оказаться как можно
ближе к собственности. Задача была сформулирована, озвучена в
режиме строгой секретности, выполнена за какие-то полгода-год.
Номенклатурные мальчики прошли краткий курс экономической
грамоты, подготовились к условиям новой жизни чуть раньше и чуть
лучше других. Игра с гандикапом, как известно, в шахматах
предлагается слабейшему противнику — в истории Государства
Российского произошло наоборот. Пока Гера и его коллеги
упивались долгожданной свободой, Кирилл организовал собственную
фирму, получил кредит в банке ( не всем давали!), заключил со
студией ( то есть, с самим собой) договор о совместном
производстве. После чего запустил в производство несколько
детективов, обреченных на кассовый успех. Тогда еще зритель в
кино, как известно, ходил. Режиссеров, актеров и прочих
творческих работников не слишком интересовали подробности: все,
как и прежде, работали на любимой студии — только договора
изменились, в договорах возникли какие-то англо-американские
названия. Почему-то договоров было несколько на одну и ту же
работу, но деньги платили исправно — и шут с ними, с договорами!
Через год выяснилось, что сделанные на студии картины — студии не
принадлежат, являются частной собственностью Кирилла и его
компаньонов, они же владеют доходами от продажи на новорожденном
прокатном рынке! Наивные художники продолжали радоваться
отсутствию цензуры, привыкали к вседозволенности. Номенклатурные
же мальчики обзавелись компьютерами, телефаксами, педагогами
английского языка и пустили в оборот оказавшуюся бесхозной
советскую киноклассику. Юридические формальности и здесь были
соблюдены, фильмы продавались каким-то вполне западным
посредническим фирмам, те перепродавали их телевизионным каналам
всего мира — началась мода на все советское. В процессе
перепродажи возникали необъяснимые скачки цен, а с ними — и
бешенная прибыль, «смысловой интерес» — как стали говорить.
Вполне законная прибыль, принадлежащая конкретным людям. Среди
этих людей непременно оказывались компьютерные мальчики, которые
успели стать либо соучредителями, либо хозяевами тех самых
посреднических и вполне западных фирм. Когда наивные
кинематографисты поняли важность экономической грамоты, все уже
было кончено: продано, приватизировано, сдано в аренду. Кое-кому
из кинематографистов повезло чуть больше — единицам, чьи имена
нужны были компьютерным мальчикам для прикрытия бизнеса, для
«отмазки» от общественного мнения. «Имена» приняли в бизнес,
одарили рекламой и вниманием прессы…
Так и получилось — пять лет спустя нищий Гера пришел про-
сить деньги на кино у Кирилла, которого сам же когда-то обучал
азам кинопроизводства. Заметим, для справедливости, что в те, бы-
линные, времена Кирилл не был столь же великодушен, азов экономи-
ческой грамоты Гере — в свою очередь — не преподал, ограничился
улыбками.
Наблюдая последний их разговор, могло показаться, будто
способность к улыбкам утеряна Кириллом навсегда. Опровержение
последовало быстро — как только Кирилл вошел в маленький
ресторанчик, обустроенный вместо одного из буфетов. На территории
бывшей студии обосновалось много ресторанов, этот — самый
маленький и дорогой — на протяжении дня оставался пуст, уютен и
удобен для серьезных разговоров. Редкие посетители вели себя
сдержанно, заказы делали скромные — не переедали, берегли
здоровье. Строгий покой ресторана изредка нарушали топ-модели,
отдыхавшие здесь в перерывах между съемками рекламных роликов —
за бокалом сока.
— Рамиз, на меня наехали, — тихо, вполголоса, начал Кирилл.
Топ-модель, кучковавшаяся в дальнем углу зала, поднялась и пошла
к выходу — это был разумный поступок с ее стороны, свидетельство
профессионализма.
Рамиз доедал манты. Проводил взглядом покачивающиеся бедра,
крылья смоляных его усов разъехались в мечтательной улыбке.
— Есть будешь, брат? Ты очень бледный. Давно не кушал?
Пальцы Кирилла дернулись на белоснежной скатерти, глаза
обесцветились, после чего он повторил магическую формулу:
— Рамиз, на меня наехали по полной программе.
— Наехали — отъехали! Манты перед смертью — очень хорошо,
брат!
— Хожу под мушкой, понимаешь?!
— Лучше ходить под мухой, чем под мушкой! Понимаю, брат!
— Не смешно!
— Совсем не смешно! Но ты не волнуйся. Мы тебя очень
красиво похороним. Какое кладбище нравится, брат?! Серьезные люди
хотят Ваганьково!
Как могло получиться, что шутка Геры вызвала у Кирилла
такую панику? Все просто: за последние полгода он дважды проводил
в последний путь самых близких друзей. Веселый, неглупый, богатый
человек день и ночь жил в предчувствии выстрела в затылок, глушил
страх водкой и женщинами, шуток на эту тему не понимал и не
принимал. Даже от Рамиза. Гера и предположить не мог, какой
жестокой и опасной покажется Кириллу милая телевизионная
придумка.
Красивый человек Рамиз еще на заре перестройки снял в
аренду студийный подвал, где устроил спортивный клуб: тренажеры,
гантели, штанги, сауна. В подвале несколько лет шла тихая,
незаметная работа, аккуратные юноши тренировались по восемь часов
в день под руководством маститых каскадеров. Нарастили мышцы,
овладели восточными единоборствами. Возможно, дыма без огня и в
самом деле не бывает, обзавелись рамизовские «мальчики»
сверкающими БМВ, «Мерседесами» и уважением многочисленных
коммерческих структур. Структуры заполняли три четверти
территории студии, она располагалась в одном из самых престижных
и дорогих районов Москвы.
Рамиз же скромно посиживал в ресторанчике. Разговор с ним
длился не более пятнадцати минут, и все решилось. С точки зрения
Рамиза, произошло вторжение на «его» территорию. Непрошенного
гостя звали Григорий Алексеевич Равинский. Адрес его и номер
автомобиля Кирилл пообещал выяснить, сообщить «мальчикам»…
Дубль второй. Диалоги на крупном плане.
_________________________________________________________________
— Ты меня бросил? — мокрые руки Ларисы сжимали половую
тряпку. Сдвинутая мебель, ведро с водой, щетки, пылесос, наивный
детский фартук с Чебурашкой — привычная картина генеральной
уборки. На этом фоне — простое русское лицо. И драматическое
ожидание ответа.
— У нас есть работа!!! — крикнул Гера.
— Ты меня бросил?
— Лорик! Что ты несешь?! Как я могу остаться без второго
режиссера!
— Значит, бросил…
— У тебя странные представления! Живешь в моем доме, спишь
на моей кровати…
— Значит, ты меня бросил вместе со своей кроватью…
— Не говори чепухи! Денег мало! Маша Сорокина снимется
бесплатно! Главное — найти дешевую камеру! Ничего, настоящий
режиссер должен быть авантюристом!
Содержимое авосек, доверху набитых продуктами, Гера
вывернул на стол эффектно и неосторожно — покатились к ногам
Ларисы экзотические фрукты, финские колбасы, упаковки с
экологически чистой турецкой икрой. На столе удержались
американская лососина, вино из Италии, бразильский кофе, набор
цейлонских чаев…
— Долой уныние и пылесосы, накрывай на стол! Поедим, как
белые люди! Когда мы ели ананасы?!
— Откуда деньги? — насторожилась Лариса.
Подробности привалившей удачи вертелись на кончике языка,
требовали внимания и благодарного восторга. Гера кружил по
комнате, подбирая слова для сногсшибательного объяснения. Но в
это время позвонили в дверь.
— Кого-нибудь ждешь?!
— Нет…- Лариса нагнулась поднимать продукты.
Гера на цыпочках подкрался к двери. В широкоугольном
объективе дверного глазка круглилась хорошо знакомая лестничная
площадка, посреди которой стоял Корж…
— Кто там?
— Григорий Алексеевич! Я — ваш старый поклонник. Извините!
Из Челябинска — проездом. Хотел получить автограф!
Гера набросил цепочку, приоткрыл дверь. Коржа он видел
впервые. Корж причесался, надел пиджак и галстук, хлопал глазами,
раздувал щеки, вполне убедительно изобразил провинциала —
записного поклонника советского кино.
— Извините, что не открываю, времена лихие… —
пробормотал Гера.
— Ничего-ничего, понимаю… Вот, на фотокарточках распиши-
тесь…
— Лорик! Принеси ручку!
Две фотографии, сделанные «Полароидом», просунулись в
щель, Гера взглянул на них. Снятый в рост, на матрасе застыл
мертвый Лис — остекленевшие глаза, рот в болезненном оскале.
Вторая фотография запечатлела цифры и буквы, выцарапанные ножом
на предплечье покойного.
— Григорий Алексеевич! Может быть, товарищ хочет чаю?! —
долетел из комнаты голос Ларисы…
— Товарищ уже ушел! — крикнул Гера и резко захлопнул дверь.
Но секундой позже, открыл ее, шагнул на площадку.
— Вы — кто?
— Кореш его…
— Чей кореш?
— А то не догадываетесь. Надо бы вас замочить… Но я
человек мирный…
— Это ошибка!
— Машина-то ваша на руке… Уж не знаю, чем он вам досадил.
— Вы сами выцарапали номер!
— Сейчас покойный на хате лежит… Ночью мы его в парк
переправим… Решайте… с кем иметь дело… Со мной, или с
милицией. — Корж двинулся к лифту.
— Подождите… — остановил его Гера.
— Голову проломили, горемычному. Да как!.. Оно, конечно,
все в жизни бывает… Много не просим… Три штуки «зеленых». На
помин души… А мы вам улику доставим в целости-сохранности…
Чтобы не было беспокойства. Сами выберете: хоронить или жечь…
— Не понимаю!..
— Чего ж непонятного! — удивился Корж. — Отпилим номер-то,
и вам доставим. Деньги — товар — деньги! Закон капитализма.
Помним, изучали!..
— Вот вы где?! Чего прячетесь?! Опять Григорий Алексеевич с
какой-нибудь бабой?! — выглянула на площадку Лариса. Корж
небрежно спрятал в карман пиджака фотографии, оставил дамское
любопытство без внимания.
Господи, как хочется остановить это кино, проснуться, выйти
на улицу, где ждут тебя «Альфа-ромео» и приветливое лицо
случайного прохожего! Где не ищет тебя мертвая рука Лиса. И
потный Корж не ждет на лестничной площадке… Но бежит и бежит
пленка, мелькают кадры. Сквозь отверстия перфорации светится
пустота. Ты один. И Бог о тебе забыл.
Новое кино. Новая драматургия. Никто не заплачет в конце.
Глупости все это — улыбки сквозь слезы. Покачнулся — упал? Ну и
дурак. Каждый стоит столько, сколько он стоит. Позвони в милицию,
если хочешь. Арестуют, пихнут в камеру с уголовниками, начнут
следствие. Года на два. Девочка-следователь, «висит» на ней
тридцать два уголовных дела одновременно — к чему ей вникать в
подробности? Конечно, существует закон о необходимой обороне —
тебе и докажут, что в быстротечной лесной драке ты должен был — и
обязан — только оглушить Лиса. В пределах необходимой обороны!
Лис же не собирался тебя убивать? Хотел только отобрать машину?
Надо было отдать, обратиться в милицию… А вы за машину убили
человека. Как же так, Григорий Алексеевич?… Что, Лис мог вас
убить? А есть тому есть свидетели?!
Непреднамеренное убийство… Сколько за него дают: от трех
до семи? А если не дойдет до суда, если прикончат сразу после
заявления в милицию? Вот этот самый «кореш» и пырнет. Можно еще
оформить «самоубийство» в камере следственного изолятора,
случается и такое…
— Доигрался?! Ребенка заделал?! — съязвила Лариса, когда
Корж, наконец, убрался.
— У тебя одно на уме!
— Не у меня — а у тебя, — поправила Лариса. — Воспитать-то
мы его воспитаем. Прокормить бы!!!
— Ты можешь заткнуться?!!
Режиссерская рулетка. Импровизация на площадке.
_________________________________________________________________
Спрятаться от жизни не удалось. Гера вдруг отчетливо понял,
что именно трусость была основным мотивом его поведения в послед-
ние годы. Кто-то — не он — рисковал, играл по-крупному, выигрывал
или проигрывал, бился в кровь за место под солнцем. Укрылся в
однокомнатной квартире, голову под крыло, и тихо канючил
заклинания о таланте, гуманизме, духовности? Умыл руки, вместо
того, чтобы оснастить их боксерскими перчатками или кастетом — в
переносном, а, может, и прямом смысле? Не получилось! Жизнь
настигла в тот самый момент, когда попробовал высунуть голову из
под крыла, вышел на арену, как и подобает гладиатору. Можно
молить о пощаде; можно выбрать подходящую смерть: с коротким
клинком в руке, под пьяный рев трибун… Твой клинок — это
картина, которую следовало снять любой ценой. Вложить в последний
удар, все, на что еще способен. У с п е т ь! Три тысячи долларов
придется отдать, останутся семь, на которые, ужавшись до предела,
можно сделать дело. Бросить в лицо тем, кто остается жить,
прощальное и грозное слово о том, как нас убивают. Лена,
девушка-Смерть с прекрасным и нежным лицом… Есть и такая
правда: у Смерти лицо любимого человека?!
…Пачка долларов, завернутая в газету, лежала в кармане
кожаной куртки, Гера стоял под фонарем арбатского переулка, где
ему назначили встречу, ждал. Неподалеку светилось окна МИДа.
Точно в срок вышел из темноты Корж с потрепанной спортивной
сумкой. Расстегнул застежку-молнию, обнажил какую-то тряпицу,
поднял ее. Гера увидел в сумке полиэтиленовый пакет, сквозь
который просвечивала какая-то желтизна. Всматриваться не стал,
отвернулся. Отдал деньги.
Корж пересчитал доллары. Когда закончил, подлетел
милицейский УАЗик. Гера и шевельнуться не успел, как на запястьях
щелкнули наручники.
Бизнес Коржа в уголовном мире назывался «Розыгрышем на до-
верии». Суть его была проста и эффективна. Клиент, обычно
приходил сам. Какой-нибудь коммерсант мелкого пошиба, обманутый
партнером, обязательно обратится за помощью к уголовникам. «Лоха»
заботливо и дружелюбно примут, назначат приемлемую цену, проведут
«операцию» — которая «случайно» закончится большой кровью. Все
произойдет мгновенно, на глазах у «Лоха», разыграно будет
артистически: фальшивые ножи, холостые выстрелы, хрипящие в
агонии боевики. «Лох» с трудом унесет ноги… от потоков
клюквенного сиропа, изображающего кровь! После чего начнется
примитивное вымогательство: на похороны погибших, выплату
страховки семьям, лечение раненых, взятки следователю. Клиента
выпотрошат вчистую, некоторое время спустя он проклянет день,
когда связался с бандитами. Но выхода нет. На нем «кровь», он
никогда не обратится в милицию…
Гера просто подвернулся Коржу под руку. От таких подарков
не отказываются. Загримировали Лиса — мертвее не бывает —
сфотографировали. Осталась мелочь — убедить клиента. В этих делах
Корж слыл профессионалом и промахивался редко… Когда Гера
ступил на накатанную дорожку, Корж переговорил с дружком из
морга, дружок не подвел…
Автозак Гера видел впервые, бодрости это ему не
прибавило. Человек в штатском стерег дверь, УАЗ тронулся,
злополучная сумка валялась под ногами, скользя по железному полу
на крутых поворотах. Потом заглох мотор. Остановка. Дверь
открылась.
— Говно дело, — вздохнул «милиционер». — Сколько просил
заменить машину! Теперь жди подмоги! Пойдем, пивка глотнем?
— А эти?! — спросил человек в штатском.
— Закроем. Куда денутся?!
Человек в штатском выкарабкался из машины, дверь
захлопнулась, в наступившей тишине послышался голос Коржа:
— У меня нож пластырем к спине приклеен… Достань…
Гера, парализованный страхом, подчинился. Корж сунул лезвие
в щель замка, замок щелкнул.
— Айда… Только тихо… — прошептал Корж, вывалился на
дорогу. Гера замешкался. Корж оставил в машине сумку — логично,
она теперь принадлежала Гере, но сразу взять ее в руки Гера не
смог. Когда решился, выпрыгнул на улицу — Коржа и след простыл.
Сломя голову, Гера помчался к ближайшей подворотне…
Слава богу, наручники у московской милиции черного цвета,
и не слишком заметны в ночи. Сколько раз он проклинал
темноту наших улиц? Какой ласковой и человечной кажется она ему
теперь?.. Бежать со скованными руками трудно, устал, прислонился
к забору, отдышался.
Дома со всем этим появляться нельзя. Паника, бабьи слезы,
истерика, валидол. У Лены — он будет в безопасности, «очухается»,
примет решение… Только бы добраться. Сумку бросать нельзя, в
ней номер машины.
Московская милиция обычно руки сковывает за спиной, чего с
Герой и Коржем проделано не было. Заковали по-американски, руками
вперед, благодаря чему удалось воспользоваться ножом и убежать.
Этой подробности Гера не заметил…
Сумку все же пришлось оставить. Нести ее скованными руками
оказалось неудобно, мог привлечь внимание милиции.
Обледеневший пакет легко уместился под курткой. Ладони
Гера сунул в рукава, словно озяб от ночной прохлады, наручники
скрыл манжетами. Побрел, шатаясь от слабости к Ленинградскому
проспекту… Идти пришлось долго, кружным путем, избегая
освещенных улиц. Пакет подтаивал. Дорога заняла около двух часов.
Войдя в знакомый двор, почувствовал, что теряет сознание. Уже
ничего не видя, «на автомате» нашел нужный подъезд, поднялся по
лестнице, щекой надавил кнопку звонка.
Дверь открывается, синий ковролин встает на дыбы,
поднимается к лицу — Гера не сразу понял, что падает…
Здесь, у ног Лены, второй раз в жизни потерял над собой
контроль. Захлебываясь слезами, вывалил все, что до этого
скрывал: и нищету, и отчаяние, и нелепую жизнь свою. Вместо
сочувствия встретил непонятную сдержанность — объяснил по-своему,
презрением. К истерике примешалась злоба: на нее, но больше — на
себя… Лена пыталась прервать его, не удалось… Хотела поднять
с колен, раздеть, расстегнула куртку…
Пакет упал на пол.
Гера увидел ее глаза. Замолчал. Крикнул:
— Убери животное!…
Любопытный котенок внимательно обнюхивал незнакомый
предмет.
Дубль третий. Диалоги с умолчаниями.
_________________________________________________________________
— У нас гости?! Почему на полу?
Они вышли из гостиной: Максимов — и человек, чуть позже
назвавшийся Геннадием.
Некто Геннадий появился в жизни Лены с легкой руки
Максимова. Ничего определенного Максимов о нем не знал — или не
хотел говорить, хотя с первого взгляда было ясно, что Максимов
подвластен ему, как говорят, со всеми потрохами.
Они учились в одном классе. Максимов активно занимался
спортом, некто Геннадий двигался по комсомольской линии. Потом
грянул выпускной бал, разбежались по жизни — кто куда. Был слух,
что Геннадий поступил в Высшую школу КГБ, из поля зрения
одноклассников он исчез.
Команда тренера Максимова проиграла несколько международных
соревнований — объяснений не приняли, уволили в никуда. Девяносто
второй год, спортивные школы закрываются, работы нет. Тут и
объявился Геннадий, позвонил, предложил встретиться. Сидели
где-то на даче, пили водку, вспоминали. После беседы Максимов
сообразил, что выложил Геннадию все о себе — и ровным счетом
ничего не услышал взамен. Смутные намеки позволили предположить,
что Геннадий долго жил в Прибалтике, оттуда пришлось убраться. В
Москве ждала родительская квартира, Геннадий, передохнул, кого-то
встретил — случайно, предложили работу по специальности…
В те годы многое рушилось, казалось, доживают последние дни
и охранные органы, сотрудники увольнялись пачками, уходили в
коммерческие структуры. Быстро завоевывали места под рыночным
небом; всерьез — или во исполнение замысла, кто знал? Геннадий
оказался в экономической контрразведке известного банка. Когда
возникла надобность в людях, владеющих оружием, припомнил
Максимова.
…Семилетней девочкой Лена попала в спортивную
школу-интернат. Отца не знала. Расчет матери был прост:
спортсменов кормят бесплатно. Мать работала уборщицей на
радиозаводе, получала грошовую зарплату, попивала, сама
прокормить дочь не могла. Секции спортивной гимнастики. Сначала
две тренировки в день, потом три. Детство закончилось. Конвейер
по выращиванию чемпионов работал в те годы четко. Тренеры
отбирали послушных и жилистых, способных выдержать непомерные
нагрузки, казарменную дисциплину. Восемь часов тренировок
ежедневно, плюс хореография, плюс акробатика. Общефизическая
подготовка_3,_0 кроссы, занятия на силовых тренажерах — в рабочее
время не входили. Устал, надорвался — отчислен. Интернатская
комната: пустые стены, восемь кроватей на панцирных сетках,
умывальник у дверей, туалет и душ в коридоре. Сборы в спортивном
лагере казались раем, на сборах не досаждали школьными уроками,
жили при этом в гостинице — номер на двоих, туалет, ванная.
«Держать вес!!!» Утром — бутерброд. На обед — второе без гарнира,
стакан сока. Вечером — кефир. Далеко не все дети соглашались
терпеть такое — всех и не брали. Искали девочек из
неблагополучных семей.
Мальчишеская стрижка. Бесконечные травмы. Прагматическое
отношение к своему телу. Из всех чувств приветствовалось и
поощрялось одно: привычка терпеть боль.
В двенадцать лет, неожиданно для себя, «вымахала».
Гимнастическая акробатика, которой в те годы увлекались,
требовала миниатюрности. Принимая в секцию, обязательно смотрели
на родителей. Высокорослых отсеивали — под любым предлогом.
Матушка Лены тренера обнадежила, всего сто пятьдесят два
сантиметра — но Лена, видимо, пошла в отца. Ее отчислили.
Жить без спорта она уже не могла. Привычка к дисциплине
стала потребностью, ежедневная физическая нагрузка — наркотиком.
Похвала тренера заменила счастье. Так возникла лыжная секция.
Результаты поначалу не радовали, замаячила на горизонте уг-
роза нового отчисления. И вдруг — радость! Рука оказалась
твердой, нервы — железными, стрельба на стенде сделала ее
маленькой интернатской звездой. Все решилось, два года спустя
Лена уже тренировалась в молодежной сборной страны по биатлону.
Грубоватый Максимов заменил родителей, дом, семью. Он умел
бывать разным — когда требовали обстоятельства. Мог ударить —
мог приласкать. Лена привыкла безоговорочно подчиняться ему, и в
жизни, и в спорте. Он вел ее по чемпионскому следу — так
собака-поводырь ведет слепого. Другой жизни Лена не знала — и
боялась ее.
Возник на ее пути Григорий Алексеевич Равинский. Через
полгода колобком укатился прочь. Она умела терпеть боль, это ее
спасло. Гера иногда попадался на глаза: мелькал на экранах
телевизоров, его фотографии печатали журналы. Память о недолгом
счастье помогала жить.
Незаслуженное увольнение Максимова возмутило команду. Все
промолчали, а Лена выступила на собрании, отчитала начальство. В
результате потеряла место в сборной. О последствиях не
задумывалась; через три месяца инфляция съела сбережения.
Максимов помочь не мог, пил «по-черному», глушил обиду. С трудом
нашла место уборщицы в ЖЭКе. Восемь грязных шестиэтажных
подъездов. Финиш.
И тут Максимов воспрянул духом, помолодел, похорошел.
Однажды привел ее в школу, разместившуюся на загородной даче.
Педагоги приласкали Лену, умением стрелять восхитились,
отсутствие семьи — одобрили. Было их немного, других «школьников»
Лена и вовсе никогда не видела. Ее учили становиться незаметной,
уничтожать следы, жить в одиночестве. Вот тогда и появился некто
Геннадий. Приветливый, подтянутый, мудрый. Он разделил ее мир
пополам: на одной половине жили друзья, на другой — враги.
Объяснения Геннадия были просты и понятны, Лена приняла их и
никогда не подвергала сомнениям. Подчиняться ему было легко,
привычно.
В декабре девяносто третьего пришлось выдержать испытание.
Через технологический люк на Краснопресненской набережной она
спустилась в канализацию, юноша-проводник отвел ее к Белому дому.
Там ей выделили окно и снайперскую винтовку. Три дня спустя, тем
же путем, юноша-проводник вывел ее из горящего парламента. Ей
подарили квартиру, машину. Максимов стал прислужником.
Знакомство с Герой от новых друзей скрыла. Упорная любовь к
кинематографу вызвала подозрение, но в остальном Лена вела себя
безупречно, ей простили каприз.
Однажды прочла детективный роман — о девушке с очень похо-
жей судьбой. Поняла: приходит время, и ненужных свидетелей —
уничтожают. Почувствовала страх, выбора уже не было. Решила
подарить себе встречу с Герой, хотя бы одну-единственную,
прощальную… Нашла адрес. Неделю моталась вслед за ним по
Москве, не решалась подойти. Все поняла про него. На
Волгоградском проспекте обогнала его «Жигули», остановилась,
подняла руку.
Разыгрывающие на доверии. Черновая фонограмма.
_________________________________________________________________
— Некто Геннадий! А господина Равинского, мы хорошо знаем.
Только что о вас говорили!..
— Его разыграли на доверии! — поежилась Лена.
— Понял! — ответил некто Геннадий. — У нас есть водка?
— Ему надо помочь.
— Обязательно! Вот и налей стаканчик!
— Разыграли на доверии?.. Меня? Что такое? Как?
— Не стоит об этом думать, Григорий Алексеевич! Выпьем и
успокоимся!
Максимов уже бежал из гостиной со стаканом водки.
Геннадий утешал умело, профессионально, с отеческой улыбкой
на лице. Объяснил блатные тонкости розыгрыша на доверии,
последствия, приемы обороны. Гера с трудом воспринимал слова —
слушал и не слышал, но один довод Геннадия укоренился в сознании:
почти наверняка он, Гера, никого не убил, следует взять себя в
руки и проявить осторожность.
— Да… — шептал Гера благодарными губами. — Да…
Спасибо… Я так и сделаю…
Максимов занялся пакетом, принес клеенку, липкую ленту.
Работал быстро, без лишних слов. Новый пакет — вполне приличный
внешне — уложил в картонную коробку из под бананов. Вполголоса о
чем-то спросил Геннадия, тут же уехал, прихватив коробку.
— Поезжайте домой, Григорий Алексеевич. Не волнуйтесь. —
Геннадий благодушно потрепал Геру по плечу. — Денька три-четыре
они вас не тронут. За это время что-нибудь сообразим!
— Его дом здесь! — сказала Лена.
— Давно? — осведомился Геннадий.
— Давно.
— Глупо. Но романтично. Денька три, все же, придется
потерпеть…
— Я с-согласен! — отозвался Гера. — Лена — он п-прав!
— Я всегда прав, — некто Геннадий улыбнулся. — Такая у меня
профессия! — Шутил искренне, был великолепно спокоен. Проводил
Геру, шепнул на прощание:
— Никаких звонков!.. Лучше всего — отключите телефон к чер-
товой матери…
— П- понял, — торопливо кивнул Гера… — О г-господи! А
н-наручники?!
Складной маникюрный ножичек оказался отмычкой, высвободил
руки:
— Бросьте где-нибудь по дороге. Только не в мусоропровод.
Подальше от дома. Впрочем, оставьте, я сам…
Дубль четвертый. Русское порно. Кино не для всех.
_________________________________________________________________
Она испугала его поначалу — неподвижной тенью на стене.
Маша дремала у лифта. Скорчилась на ступеньке, колени прижала к
лицу.
— Когда мы будем следующий раз сниматься?
— Тебе позвонят! Я непонятно объяснил?
— Неужели вы не понимаете?…
— Я устал и хочу спать!
— Только одно словечко… Про что наш фильм? Про любовь?..
— Про любовь… — Гера не решился сказать правду.
— Как хорошо! Надоели бандиты и проститутки! Люди устали,
Григорий Алексеевич, люди хотят сказку! Настоящую — о большой
любви!
— Машенька… Наберись терпения…
Для разговора не было сил, раскалывалась голова. Добрался,
наконец, до ванной, долго отмывался под душем. Лариса спала. В
темноте белел пододеяльник на диване. Раздвигаясь, диван занимал
половину комнаты. Гера отключил телефон, вынул из шкафа
сумку для картошки, запихнул в нее одежду. Отнес в мусорный
контейнер соседнего овощного магазина. На обратном пути был
замечен Щегловым, который вышел на балкон покурить в компании
двух девиц.
Щеглов жил несколькими этажами выше, в свои пятьдесят
восемь лет был моложав, драчлив и холост. Считался оператором с
мировым именем, снимал сейчас рекламные ролики и кое-что еще, о
чем в трезвом виде предпочитал молчать. Но сейчас он был пьян.
Взял Геру на абордаж прямо в подъезде, мертвой хваткой. Любил
таскать камеру в руках, для этого держал себя в форме, баловался
гантелями. Железные пальцы впились в Герино плечо, втащили в
лифт.
— Катя — «Мисс Бюст-91»! Соня — «Мисс Ноги-91»! Валерий Ни-
колаич — новый русский! — девочки звонко смеялись, Валерий
Николаевич приветливо махнул рукой. — А это Гера! Выдающийся
режиссер, временно испытывающий финансовые затруднения! Мы с ним
сняли шесть картин! И все — в истории советского кино! Что будете
пить, лауреат госпремии?!
— Водку.
— Классик!!! Наш скромный коллектив отмечает окончание
работы над эпохальным проектом под названием «Русское порно»!
Соня и Катя — лидеры жанра! Валерий Николаевич — спонсор!
Настоящий — обрати внимание на стол! Шучу! Ты конечно спросишь,
почему на торжествах отсутствует режиссер-постановщик — отвечу:
полный козел! Я его спрашиваю:»Куда поставить камеру?» Он
отвечает: «Ближе к жопе!!!» Сухо проходит наша беседа, господа!
Разговаривая, Щеглов успевает всем налить, выпить, закусить
и снова ухватывается за бутылку. Пьяной наглостью маскирует
трусость. О борьбе за существование говорили не раз, и довольно
жестко. Разошлись во взглядах на порнобизнес.
— Не надо слез благодарности! Тебе никто ничего не предла-
гает! Просто познакомься с людьми — достойные и не жадные люди!
Зачем калымить на «Жигулях»! Ты же мечтал снять «Венеру в
мехах»?! Отчего не размяться на живом материале?! И калымь себе
дальше — на «Форде»! — несмотря на опьянение, говорит Щеглов
складно и зло.
Мечты о «Венере в мехах» несколько гипертрофированы Щегло-
вым. Гера действительно подумывал одно время о романе
Захер-Мазоха. Желание снимать серьезное кино столкнулось тогда с
патологическим интересом бывшего советского зрителя к эротике.
Идею Гера благополучно похоронил — кино и театр выплеснули тогда
поток самых разнообразных сексуальных спекуляций, талантливых — и
не очень. Гера долго собирался, и опоздал.
— Очень приятно познакомиться! — поднялся с кресла Валерий
Николаевич.
— Ему тоже приятно! — заорал Щеглов. — Вы не смотрите, что
у него кислая рожа. Жена вчера родила тройню! А квартира
однокомнатная, как у меня!
— Поздравляем! — возликовала Соня. — Вы их уже видели?!
— Жена родила — а вы трезвый?! — удивилась Катя.
— О чем ты говоришь! — завопил Щеглов. — Это же не первая
жена! И даже не третья! Государственные премии за так не дают!
— Мы с Валерием Николаичем вас недавно слушали! Вы в нашем
клубе выступали! Валерий Николаевич даже сфотографировался на
память, не помните?!
— Да-да…
— Приятно увидеться снова!..
— И совершенно бесплатно! — крикнул Щеглов. — Заметьте:
бесплатно!
— Уймись,а?! — негромко попросил Гера.
— Понял! Извини — это нервы! Старик, хочется с тобой
работать… Ходишь пять лет, Гамлет, мировая скорбь… А друзья
спиваются… Тебе их не жалко?.. Извините, Валерий Николаевич!
Это я для общего развития! Мы операторы — кто такие? Проститутки,
да! Мы всю жизнь отдаемся — им, этим козлам-режиссерам! Но хотим,
чтобы нас брали талантливо!.. Пусть ближе к жопе! Но
талантливо… Катюша, этот человек снимет твою задницу так, что
ты ее не узнаешь!
— Как это?!
— Он знает — как! Сними со мной хоть что-нибудь! Сними эту
сиську образца 91 года! По-человечески прошу!.. За пять лет — ни
одного кадра! Я придушу какого-нибудь козла, этим кончится! Он
мне крикнет «Мотор!», а я ему прокушу глотку!
— Владислав Игоревич, вам нельзя больше пить! Вы зверее-
те!!!
— Сисечка моя добрая, думаешь, я от водки зверею?.. Я от
тебя зверею!..
— На съемке вы такой хороший! Спокойный!
— Что такое «Венера в мехах»? — осторожно поинтересовался
Валерий Николаевич.
— Роман… — ответил Гера.
— Про сексуальные извращения! — торжественно уточнил Щег-
лов.
— Это может быть интересно, — задумался Валерий Николаевич.
— И сколько нужно вам на эту «Венеру»?
— Два миллиона долларов… Три…
— А за пять тысяч это снять нельзя? — спросил Валерий Нико-
лаевич.
— Нельзя. Настоящие извращения стоят дорого.
— Это он знает!! — уточнила Соня.
Бессмысленный разговор словно зачеркивал весь предыдущий
день, превращал его в пьяный фантом, сулил облегчение…
За окном светало. Храпел на диване Валерий Николаевич…
Девочки, легко уместившись в одном кресле, тихо щебетали о своем.
— Ищи деньги, — рычал Щеглов. — Мы должны снимать кино!..
Ищи! Не можешь найти — воруй, грабь!.. Они же все жулики! Все!
Откуда у них счета в швейцарских банках? Они же ничего не умеют
делать! А мы с тобой — умеем!..
— Пробовал? — спросил Гера.
— Что?
— Грабить.
— Ни хрена не получилось!
— Получится — звони!
— Нет, ты не режиссер! Дерьмо! Совок! Я снял с тобой шесть
картин, но на твои похороны не приду!
Алкоголь, спасавший в ту ночь Геру от страха, уничтожил в
нем и чувство осторожности. К утру было выпито литра полтора, и
разного — если вести счет от первого максимовского стакана.
Пошатываясь и утратив ощущение времени, Гера вышел от Щеглова,
спустился лифтом к себе на восьмой этаж. За дверями лифта он
встретил Коржа. Корж лениво покуривал, подпирая плечом бетонную
стену с цифрой восемь.
Дубль пятый. Трюковые съемки без дублеров.
__________________________________________________________________
— Напрасно отключили телефон, Григорий Алексеич… — усмех-
нулся Корж. — Детские штучки, ей богу. Навели ментов, денежки уп-
лыли. С ребятами расплачиваться нечем…
— У меня нет денег.
— Это не разговор.
— У меня действительно нет денег. И вы это знаете.
— Отдайте машину.
Куда девались провинциальные замашки, вжатые плечи,
заискивающий голосок? Наглый безжалостный уголовник: глумливые
глаза, хищный оскал почерневших «на ходках» зубов — сам вид его
вызывал паралич воли. Гера обмяк, покорно полез в карман за
ключами.
Некто Геннадий ошибся в сроках. Корж не стал томить клиента
три дня, объявился наутро, понимая, что импульсивный характер
может привести Геру к непредсказуемым поступкам — таких людей
надо «ломать» сразу.
— Техпаспорт!
— В куртке… — прошептал Гера. — Дома…
— Пошли!
— Умоляю… Жена спит… Я прошу…
— Постою в коридорчике, — хмыкнул Корж. — На всякий случай.
Еще доверенность надо подписать… — вынул из пиджака конверт,
оказавшийся заклеенным — будто бы случайно. Но ничего случайного
в розыгрышах на доверии не бывает. Достал ножичек — самодельное
бандитское «перо» — стрельнул лезвием, вскрыл конверт, протянул
Гере доверенность на продажу, уже оформленную по всем правилам.
С подписями и печатями. Сказал, поигрывая ножичком:
— Подпишите…
Гера подписал.
Расставались вполне миролюбиво.
В этой атмосфере бандитского шантажа, вдруг появилось у
Геры подозрение, что настоящих чувств никогда он не испытывал,
жил, глядя на мир через стекла кинообъективов. Они разбились.
Стала видна жизнь — без грима…
Книги, живопись, поэзия Серебряного века — здесь ничем не
могли помочь. Наедине с улыбкой Коржа все оказалось
бессмысленным — кроме пистолета имени инженера Макарова, зарытого
в чердачную землю. И когда спина Коржа скрылась в уходящем лифте,
Гера бросился на чердак по пожарной лестнице. Сможет ли
воспользоваться пистолетом — не думал…
Два бывших кандидата технических наук, нашедших новое
применение золотым рукам, откликнулись на просьбу Рамиза и
снабдили его «мальчиков» самодельным взрывным устройством.
«Мальчики» позаботились о Гериной машине. «Жигули» с неприятным
сюрпризом поджидали Коржа.
Он с улыбкой на лице приблизился к смерти. Можно было бы
усмотреть в этом некую справедливость судьбы, если бы на лавочке
у подъезда не сидела Маша. Когда Корж забрался в автомобиль, Маша
приняла его за угонщика, подбежала — но спросить ничего не
успела, автомобиль так быстро взлетел на воздух…
Дважды приговоренный. Сюжетный узел 1995 года.
_________________________________________________________________
Следственная бригада приехала оперативно. Двор оцепили,
сфотографировали обугленного Коржа, допросили свидетелей. Молодой
ушастый следователь был азартно увлечен своим первым уголовным
делом. Занял комнату техника-смотрителя, вызвал Геру. Долго
выяснял его принадлежность к коммерческим структурам. Вскользь
поинтересовался ключами от машины, которые остались в оплавленном
замке зажигания:
— Ваши?
— Нет.
— Откуда знаете? Я вам их еще не показывал?
— Мои — дома. Принести?
— Несите.
Запасные ключи, предъявленные Герой, положил в
целлофановый пакетик, спросил насмешливо:
— Сколько лет машине?
— Десять.
— А ключи новенькие. Запасные?
— Не знаю. Такие продали.
— Техпаспорт?
— Лежал в «бардачке».
— Да ну? И не боялись угона?
— Кому нужна такая рухлядь…
— Отчего руки испачканы землей? Лазили под машину?
— Вы что, меня подозреваете?.. — устало сказал Гера. — На-
верно догадался бы помыть руки, хотя бы и сейчас, когда ходил за
ключами…
— Да? Вот вам листочек бумаги. Стряхните на него землю из
под ноготков. На всякий случай!
Гера отвечал — машинально, покорно, тупо. Все время
хотелось просить прощения — у кого? Не было его вины в смерти
Маши — прямой, юридической, уголовно наказуемой вины, и, вместе с
тем — была. Он это знал. Кричала за окном Машенькина мама. Лариса
разыскала ее по телефону, нашла на работе, известила…
Догадок не было — была уверенность, что взрыв — дело рук
Геннадия. Смущали сроки — уж слишком быстро. Кирилл остался вне
подозрений.
Ценою двух таких разных жизней был отсрочен приговор. Так
думал Гера. И ошибался. Ему и в голову не приходило, что к утру
наступившего дня он оказался_1 приговоренным дважды._0 Не считая
следователя, который уже начал плести свои кружева.
Как могло такое случиться? Безобидный, в общем-то никчемный
человечек Гера стал объектом внимания сразу трех таких опасных
для жизни структур? Стечение обстоятельств? Или, когда на детской
площадке маневрируют танки — некуда деваться забытой в песочнице
куколке?…
Некто Геннадий был красноречив и галантен только в минуты
отдыха. Во время работы краткость и деловитая жестокость
приходили на смену хорошим манерам.
Выпроводив Геру, Геннадий сварил кофе, долго перемешивал
сахар золоченой ложечкой. Поднес к губам красно-зеленых
дракончиков, оплетавших белую поверхность фарфора — и, поверх
дракончиков, спросил у Лены:
— Что будем делать?
Лены — он был уверен — принадлежала ему полностью, но
приказывать Геннадий не любил, предпочитал взаимопонимание.
— Кажется, у нас нет выбора… — отхлебнул глоток кофе. —
Твой возлюбленный… «упал»… Следом… и мы «упадем». — Второй
глоток, пауза, третий глоток, звякнула чашка, опустившись на
блюдце. — Знаешь выход — подскажи?
Упомянув об отсутствии выбора, некто Геннадий уже все
сказал. Таков был язык, на котором он привык обсуждать дела.
Главный, решающий текст всегда подвергался умолчанию. Геннадий
любил непростую форму такой беседы. Владение искусством умолчания
придавало деликатность вещам грубым — и возвышало в собственных
глазах обстоятельства, при которых он существовал.
Не имея права приходить к Лене домой, он сам оказался в
угрожающей ситуации. Нарушил конспиративное евангелие. Чувства
его были вполне человечны. Если бы не случай, отдавший Геру в
руки бригады Коржа, проблема вполне могла разрешиться бескровно.
Теперь же предстояло отсечь Лену от возможного внимания тех, кто
шел по Гериному следу. Гера должен был исчезнуть, и как можно
скорее. Упомянув о «выходе», некто Геннадий проявлял неслыханную
щедрость: дарил Лене жизнь — при условии, что она сама поставит
точку в отношениях с Герой. Любое другое решение превращало ее в
соседнюю с Герой мишень… Так следовало понимать негромкую
фразу, сопроводившую третий глоток кофе. Некто Геннадий полагал,
что в условиях выбора между чужой и своей жизнью, нормальный
человек всегда выберет свою. Поэтому его не удивили слова Лены:
— Согласна… Когда?
— Нужен день на подготовку. Послезавтра, — некто Геннадий
посмотрел на часы. — Уже четыре. Значит — завтра… Здесь тебе
оставаться нельзя. Утром, часов в девять, уедешь в Выхино.
— На какой машине?
— На метро.
Лена знала, что нравится Геннадию. Именно поэтому он
нарушил конспиративный закон и пришел. Он никогда не позволял
себе прикоснуться к ней, чего-то ждал. Она вдруг поцеловала его,
прощаясь — обычный дружеский поцелуй в щечку — он тотчас понял:
боится, не вполне ему доверяет, пытается личной привязанностью
подтвердить свою безопасность. Из всех человеческих чувств —
страх, единственный, казался Геннадию логичным, предсказуемым
чувством — и самым надежным. Поцелуй подтвердил ее покорность
групповой воле. На всякий случай, он все же оставил рядом с домом
Лены машину и телохранителя — наружное наблюдение — а сам взял
такси…
Шлягер для симфонического оркестра. Запись музыки.
_________________________________________________________________
Более всего насторожило Лену упоминание о Выхино. Память
хранила сплетню, рассказанную мясником из гастронома. Мясник был
молод, смешлив, лихо размахивал отточенной секирой. Новую элиту,
не желавшую толкаться в торговом зале, приглашал к себе в подвал.
Звали его Костиком, клиентуру он подбирал больше женскую, искал
повод для неформальных отношений. Лена в его списке проходила
особняком, уделял ей неслыханное количество времени и радовал
отменным отбивными. Костик и рассказал об удивительном мясном
цехе, недавно открывшемся где-то в Выхино. Цех выпускал
полуфабрикаты из мясного фарша, обслуживал кулинарные магазины и
зверофермы, для чего не брезговал кониной, собачатиной и прочими
нетрадиционными в Москве продуктами. Слух, развеселивший Костика,
состоял в том, что иногда в промышленных мясорубках бесследно
исчезали люди. Фарш попадал в ондатровые кормушки — и никаких
следов…
Множество подобных историй занимало долгие кухонные вечера
московских обывателей; никакого отношения к Лене сплетня иметь не
могла — однако вспомнилось. Стало зябко и расхотелось ехать на
конспиративную квартиру в Выхино, рядом с которой действительно
торчал глухой забор какого-то частного продовольственного
предприятия.
Покорность и страх, продемонстрированные в минуту прощания
с Геннадием, позволили временно сохранить свободу действий…
Телефон Геры не отвечал, под окном тренированный глаз Лены
обнаружил БМВ с тонированными стеклами — впрочем, БМВ и не считал
нужным прятаться. Уйти от слежки в пустом ночном городе
невозможно, следовало дождаться утра.
Утром Лена и съехала со двора, час ушел на гонку по улицам
— телохранитель Геннадия хорошо водил машину..
В тот самый момент, когда Гера стряхивал чердачную грязь из
под ногтей на стол следователя, Лена припарковалась у его дома.
На дворе трудились судмедэксперты.
Место взрыва было огорожено, оцеплено милицейским нарядом.
— Какого-то режиссера взорвали, — ответил постовой на ее
вопрос.
— Посмотреть пустите?
— Пожалуйста. Нервишки-то как? В порядке?
Сгоревший остов «Жигулей» и обугленный труп на каркасе си-
дения. Эксперты ворошат пепел. Накрытая старой простыней, в углу
площадки лежит Машенька. Мать только что увезли на «Скорой», тело
оберегает отец, сгорбленный, седой, похожий на провинциального
садовода-мичуринца.
Бледная, заплаканная Лариса дежурила у подъезда, увидела
Лену. Мгновенно сработала профессиональная память на лица.
Видавший виды микроавтобус, лишенный опознавательных
знаков, въехал во двор; на медицинском жаргоне подобные машины
именуются «труповозками». Алкаши-санитары приступили к эвакуации
— Машенька поместилась в грузовой отсек без проблем, а вот с
Коржем пришлось возиться; расплавленный пластик прикипел к
останкам, пустили в ход монтировку…
Встретились посреди двора: Лена — уверенная в гибели Геры;
Лариса — знавшая, что Гера невредим. Обе женщины существовали как
бы в разных мирах, слова имели для них различный смысл.
— Лена? Русанова?
— Лариса Сергеевна…
— Он… ночевал у тебя последние дни?
— Да…
Лена могла не ответить на вопрос Ларисы, могла солгать — но
теперь это казалось ей ненужным, общее горе должно было соединить
их, мучительным «да» Лена как бы заявляла права на свою часть
беды — и взаимное сострадание…
— Примите мои соболезнования…
— Мне не нужны ваши соболезнования! Что вы здесь делаете?!
— Я… Я хотела поговорить с Григорием Алексеевичем…
Извините… — отвернулась, медленно пошла прочь со двора.
В отличие от своего телохранителя, некто Геннадий никогда
не ошибался. На улице Лену поджидал мощный «Опель-Вектра».
Пыльные номера. Тонированные стекла. Отворилась дверца,
знакомый голос спросил: «Подвезти?». В небе над головой кружили
черные далекие точки — ласточки? Сажа? Лена села в «Опель».
Больше ее никто в Москве не видел.
Дубль шестой, последний. Ампутация прошлого.
_________________________________________________________________
Азартный следователь отпустил Геру, взяв подписку о
невыезде. С этим надо было как-то свыкнуться, жить. Вернувшись
домой, Гера упал на диван, пролежал остаток дня без движения.
Лариса молчала. Он понимал, молчание ее рано или поздно
закончится. Следовало что-то придумать, скрывая правду, чтобы не
подвергать угрозе и ее жизнь. Реакций Ларисы не опасался —
примирится со всем, как это бывало в прошлом. Но будущее?
На вопрос о нем ответить могла бы Лена, но ее телефон молчал —
день, два, три… Гера осмелился — глубокой ночью, соблюдая меры
предосторожности, выбрался на Ленинградский проспект — его
встретили черные пустые окна. Неделей позже окна вспыхнули, за
окнами справляли новоселье. Оставалось ждать, пока Лена сама даст
отзовется, но телефон молчал или пугал ненужными звонками.
Впервые в жизни Гера ощутил настоящее одиночество — беспомощное,
наполненное ожиданием смерти… Его, однако, оставили в покое: и
люди Коржа, и следователь. Казалось, о нем забыли — это
тревожило, пугало более всего. Следовало объясниться, доказать
кому-то свою невиновность, непричастность — кому?
Гера убеждал себя, что исчезновение Коржа и Лены оборвало
опасные нити; юный азартный следователь не слишком опасен в
отсутствие прямых улик — косвенные еще требовалось доказать, Гера
надеялся обратить их в свою пользу. Он успокаивал себя, почти
сумел добиться какого-то душевного равновесия — и тогда всплыла в
памяти расписка, оставленная Кириллу. Доллары, взятые под залог
квартиры, частично отданные Коржу, проедались; отсутствие Лены
вынесло приговор надежде снять фильм и вернуть деньги; источник
дохода — машина — валялся на городской свалке. Бегство? Подписка
о невыезде превращала любой отъезд из Москвы в уголовное
преступление. Да и куда бежать?
Бессонница стала хронической, однажды ночью пришло на ум,
что остатки долларов в шкафу — это эквивалент жизни. Которая
медленно иссякает. Легко вычислить тот, последний, день. Можно,
конечно, взять у Кирилла оставшиеся пять тысяч и растянуть
агонию. Тотальный дефицит воли почти парализовал его. Последний,
день превратился в наваждение, виделся в разных мелодраматических
подробностях — от счастливого спасительного инфаркта до заурядной
асфикции внутри веревочной петли.
Морг, облицованный дешевым белым кафелем, он впервые увидел
на похоронах отца. Мелькали в воображении кадры из немого
черно-белого кино: его, Геры, обнаженное тело, лежащее на
оцинкованном столе, с биркой на щиколотке. Вглядываясь в экран,
прошептал однажды чужие слова:
— Свобода приходит нагая… — и никак не мог вспомнить,
кому они принадлежат, хотя боготворил Хлебникова.
Мысль о возвращении в авиационные техники ни разу не посе-
тила его — почему? Ампутация прошлого?
Лариса предлагала невероятные планы спасения: сдать или
продать квартиру, переселиться к ее родителям, в двухкомнатную
«хрущевку», где еще обитала и семья брата с двумя детьми. Гера
молчал в ответ. Он не верил в себя, твердо знал, что какие-то
неведомые линии уже пересеклись на карте его судьбы. Любой
поступок только усложнит ситуацию: квартиру отберут, обманут с
деньгами…
За три дня до истечения самому себе назначенного срока,
увидел в новостях московского канала крупно снятую репортером
голову Кирилла, пробитую двумя выстрелами в упор на пороге
собственной квартиры. Вздрогнул от неожиданности, захлебнулся
удушливой, позорной радостью — неужели спасен? Бог и на этот раз
оставил его в живых? Зачем? Неужели есть в нем какая-то нужда
Господу?…
В тот самый день, когда гибель Кирилла зажгла в душе Геры
огонек надежды, азартный следователь, получил данные
криминалистической экспертизы на чердачную пыль, вынутую из под
Гериных ногтей. Пыль эта содержала остатки сантехнической
обмазки, ее использовали для теплоизоляции чердачных труб в
шестидесятые годы. Дальнейшее было делом техники. Металлоискатель
обнаружил тайник с пистолетом Лиса и видеокассетой, на которой
Кирилл разгуливал под прицелом снайперской винтовки.
Арестовали сразу. Гера пытался рассказать, объяснить как
было дело, следователь ему не верил, да и кто бы поверил, имея на
руках результаты кропотливой работы: следы взрыва самодельной
бомбы, пистолет — по данным баллистиков стрелявший в милиционера,
и видеокассету, которой шантажировали убитого впоследствии
коммерсанта. Следствие искренне почитало Геру серьезной добычей.
Гера покончил с собой три месяца спустя после ареста в
камере следственного изолятора. Это случилоь 21 февраля 1995
года, в тот самый день, когда обычно происходит награждение
победителей на Берлинском кинофестивале. В этот день, двадцатью
годами ранее, он получил свой первый в жизни приз из рук
председателя международного жюри.
Самоубийства никто не заметил. Врачи-паталогоанатомы
причиной смерти обозначили инфаркт. Врачи не лгали, акт
экспертизы, составленный по результатам вскрытия, фиксировал
правду. Но, как часто бывает, медицинская правда отличалась от
правды жизни. Да и кому могло придти в голову, что Гера принял
инфаркт д о б р о в о л ь н о ? Поздней ночью он проснулся от
удушья, увидел сверкающую стальную иглу, которая медленно
приближалась к груди; Гера мог остановить ее: достаточно было
позвать на помощь или принять таблетку валидола. Гера не сделал
ни того, ни другого. Он молча ждал; игла двинулась вперед, легко
и беззвучно прошла сквозь тело, она оказалась раскаленной,
обожгла сердце, обожгла спину, уперлась в дерюгу жидкого
тюремного матраса. Остановилась. Гера вдруг увидел деревянную
коробку школьной коллекции бабочек, рядок обыкновенных швейных
иголок, неподвижные крылья, симметрично торчащие под серым
стеклом; невесомая пыльца, упавшая с крыльев на белую поверхность
картона, раскрасила его, цветные вспышки напоминали салют… Она
была безжалостной — та детская ручонка, втыкавшая стальные
булавки меж содрогающихся крыльев. Вспомнил школьную коллекцию,
удивился, что мотыльки, в отличие от человека, и после смерти не
теряют живую свою красоту. Почему?
Эпилог. Размышления над монтажными обрезками.
_________________________________________________________________
Они встретились, потому что должны были встретиться. Каждый
сыграл свою роль, как хотел — или как сумел.
Зачем — вот вопрос.
Говорят, об этом знает Он — Творец сюжетов и декораций
нашей жизни. Наверное знает… Наверное тоже о чем-то мечтал,
когда крикнул впервые во тьме над бездной:
— Мотор!..
Опухшая от слез Лариса, до последнего дня носила в Бутырку
передачи и письма, пыталась организовать какой-нибудь некролог,
это не удалось, хотя путешествие по многочисленным редакциям
имело последствия: газеты и журналы, увлеченные тогда бульварной
хроникой, отметили арест и гибель Геры заметками в несколько
строк. Бродили по городу невероятные слухи, началась война в
Чечне — так что недостатка в сенсациях Москва не испытывала.
Впрочем, так было всегда.
1995