Михаил Веллер
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 1997
Михаил Веллер
Самовар
Глава первая
1. 1 апреля 1994 года
— Да!
— Ну?
— Именно тебя я и ждал.
Хоть вы не знаете меня, а я не знаю вас, — друзья, садитесь у огня: послушайте рассказ… Про любовь и про бомбежку, про большой линкор «Марат», как я ранен был немножко, защища Ленинград. Чего ж тебе надобно, старче?
— Чтоб было интересно.
— Обижаешь, начальник. Фирма веников не вяжет. Начнешь — забудешь, что в туалет хотел. Когда-то парижские ажаны, конвоируя по городу опасного преступника, всаживали ему в нежную плоть межножья рыболовный крючок, а леску наматывали себе на палец. И головорез шел как миленький, на посторонний взгляд — добровольный спутник. Примерно так должна действовать завязка настоящей истории.
— И про любовь.
— Любовь волнует кровь и вместе с голодом правит миром; а как же. Наше политическое кредо: всегда!
— А счастье: сбудется обещанное счастье?
— Непременно. Только ради этого разговор и затеян. Держи карман шире: уже катится, катится голубой вагон.
— И — стрельба, погони, опасности.
— Если ты предпочитаешь «бентли» «ягуару», а браунинг «хай пауэр» кольту-«питон» и слышал, как тяжелым басом гремит фугас, — нам найдется о чем потолковать.
— Очень хочется быть богатым.
— О том и речь. Я бы убил того, кто придумал бедность.
— Еще должна быть жуткая тайна, и в конце она должна раскрыться.
— Ты не представляешь, какая эта тайна жуткая, душа моя. И раскрыть ее нам под силу только вместе — и только под самый конец.
— И посмеяться, ага?
— Поржать — это святое. Смех бывает разный: «ха-ха-ха», «хо-хо-хо», «хе-хе-хе», «хи-хи-хи», «гы-гы-гы», «бру-га-га»; и от щекотки.
— Уж больно много всего, а. Во всем этом нет дешевого рекламного зазыва?
— «Отнюдь, — сказал граф и повалил графиню на рояль». На центральной площади Тель-Авива стоит памятник Юрию Гагарину: это он первый сказал: «Поехали!» — и началась еврейская эмиграция из СССР.
Помолясь — поехали.
Сорок веков смотрят на нас с высоты египетских пирамид. Ослов и трубадуров — на середину!
2. Автор
Главный герой этой книги — юный романтик и авантюрист, переживший трагическую любовь. Вернее, он ее не пережил, потому что его расстреляли.
Он был обвинен в убийстве и шпионаже, и вина была полностью доказана. Причиной убийства послужила вспыльчивость, шпионажа — любовь, а ареста — глупость. То есть, как обычно и повелось, одно не имело к другому никакого отношения.
Он жил в городе, которого больше нет, под названием Ленинград, в стране, которой больше нет, под названием Союз Советов. Это была самая больша и грозная империя в мире, которая просуществовала всего семьдесят лет, провела несколько огромных войн и уничтожила четверть своего населения. У нее была самая могущественная в мире армия, самые лучшие танки и автоматы и самые красивые женщины.
Все ее жители были государственные рабы. Они были обязаны всю жизнь трудиться на государство и не имели собственности. При этом они были патриоты, любили свою Родину и считали ее лучшей в мире. А для веселья пили сорокаградусный раствор этилового спирта в воде, называемый «водка».
Тех, кто не хотел работать, ссылали на каторгу в Сибирь. В Сибири бескрайние дремучие леса, снег и лютые морозы.
Под страхом каторги им запрещалось иметь оружие, чтоб они не могли оказывать сопротивления властям, и запрещалось ездить за границу и вообще общаться с иностранцами, чтоб они случайно не узнали, что в других странах люди живут лучше.
По праздникам они пели Государственную песню из веселого кинофильма «Цирк»: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Диктатор империи приказал, чтобы важнейшим из искусств для них являлось кино.
Но поскольку огромная империя занимала шестую часть всей земной суши, некоторые молодые крепкие мужчины ездили с одной окраины на другую, в пустыни, горы, тундру и леса, жили там среди местных народов и часто меняли работу. Так они удовлетворяли тягу к путешествиям, переменам и экзотике.
Представителей властей там почти не было, и люди сами решали споры по своим собственным законам.
Однажды летом наш герой работал скотогоном в диких горах Алтая. Скотогон — это нищий безоружный ковбой на плохой лошади.
И случилась ночевка близ селения, попойка с местными парнями у костра, ссора и честный поединок на ножах.
А зимой, вернувшись в родной Ленинград, он встретил девушку и впервые в жизни полюбил. Она была похожа на итальянскую кинозвезду. У нее была стройна фигура, высокая грудь, красивый голос, золотые волосы, детское лицо и огромные сияющие карие глазищи в мохнатых ресницах.
Она заканчивала университет. И она согласилась выйти за него замуж. И даже повезла его познакомить со своими родителями в Москву.
Ее отец был двухзвездный адмирал. Он был командующим морской авиацией советских Военно-Воздушных Сил. Он был похож на знаменитого киноактера. Он жил в огромной квартире, где в холле со шкурой белого медведя стояли четыре телефона. Зеленый телефон каждые шесть часов докладывал, как проходит боевое дежурство в воздухе советских стратегических бомбардировщиков с водородными бомбами близ американских границ.
Наш герой удивился радушному приему. Ведь он был невыгодный жених: юн, нищ, безработен и вдобавок еврей.
Невеста оказалась лесбиянкой. Она жила с любимой подругой. Ее родители придерживались отсталых гетеросексуальных взглядов. Они страшно переживали и пытались их разлучить. И уже мечтали выдать ее за любого нормального мужчину.
Они хотели посадить подругу за сексуальные отклонения в сумасшедший дом. Девушки придумали оборонительный план. Во-вторых, выдать красотку для отвода глаз замуж. А во-первых, собрать на папу компрометирующий материал, чтобы в случае чего тайно переправить его в американские газеты. Тогда скандал, адмирала выгонят из армии и отдадут под трибунал.
Это была драма для всех причастных лиц. Жених был готов устранить соперника, но перед соперницей чувствовал себ бессильным. Он потерял свой нерв: плохо соображал, плакал и был готов на все.
Невеста шпионила за папой, а жених относил бумажки одному знакомому подруги, у которого были родственники за границей. Так придумала осторожная и предусмотрительная подруга.
Но знакомый был завербован как Вторым отделом ЦРУ, так и Четвертым ГУ КГБ. Получив ценную часть информации, американцы затем в своих целях приказали ему сдать компанию русским. Арестовали всех.
Но жених сумел скрыться. Он скрывался три месяца. Контрразведка оказалась беспомощной.
Потом он сам явился и сдался. Он взял всю вину на себя и рассказал о себе все. Жить без любимой он не хотел и не мог.
За эти три месяца он успел написать эту книгу.
3. Книга
В этой книге ровно тысяча страниц. Она была перепечатана на портативной механической пишущей машинке «Элита», сделанной из крупповской стали в 1942 году на народных предприятиях Роберта Лея в германском третьем рейхе, с русским шрифтом для Восточных территорий.
Толщина пачки была десять с половиной сантиметров, и весила она четыре килограмма восемьсот граммов.
Незаметно переправить такой кирпич через советскую границу было невозможно.
Автор одолжил у приятеля фотоаппарат «Зенит» с объективом «Гелиос-IV», а у знакомого газетного фотографа с уговорами купил пять метров пленки чувствительностью в 1000 единиц, с очень мелким зерном, что допускает сильное увеличение снимков. Такая пленка применялась в аэрофотопулеметах и продавалась летчиками за водку.
Он переснял рукопись, раскладывая по девять страниц в кадре, и получилось 112 кадров. Проявить пленку пришлось просить того же фотографа: сам, не умея, запорешь, а в ателье такую не возьмут, а и возьмут — переснятый текст вызывает опасные подозрения, типичные шпионские штучки, и потом — за всеми фотоателье приглядывало то же Четвертое ГУ КГБ. Фотографа пришлось подпоить, тонко соблюдая меру: перед работой — до потери подозрений при сохранении полной работоспособности, после работы — в хлам до полной потери воспоминаний.
Получился рулончик диаметром в 2,5 сантиметра и весом в 60 граммов.
Окончив книгу, автор испытал простительный и кратковременный прилив любви и жадности к жизни. В грезах явились слава, богатство и счастье свободы в Америке. Но книгу надо переправлять и издавать скорее! А сам выберешься ли еще, и когда?..
Смешно: в розыске КГБ — он боялся публикацией в США под своей фамилией осложнить жизнь себе и родным. А если анонимно — боялся, что кто-нибудь (особенно в случае его смерти) припишет другому (или украдет себе!) авторство его шедевра.
Поэтому на один промежуточный кадр он сфотографировал перекидной табло-календарь над посетителями в Центральном почтамте: в будущем автор должен доказать, что мог быть там в указанный день. А на другой — кусок поверхности зернистого гранитного парапета невской набережной в косом солнечном свете. Такой рельеф в деталях неповторим, как дактилоскопический отпечаток. Только автор сможет указать, где этот участок, — таких гранитов в Ленинграде сотни километров.
Таким образом авторство книги было скрыто — но застраховано.
Вскоре оно раскроется.
А рулончик пленки был вложен в ручку дамского зонтика, что на просвет-экране таможенного телевизора выглядело естественным устройством крепления стержня в ручке, и через третьи руки благополучно пересек границу.
Доказательство чему вы сейчас читаете.
4. Название
Красивое им — высокая честь. Сколько я ни встречал собак с затейливыми кличками — все они никуда не годились.
Имя — обязывает, многое определяет и даже властвует. Скажем, есть несчастливые имена кораблей; а переименовывать корабль опасно, это давно известно. Самый большой линкор в мире «Юлий Цезарь» однажды переименовали в «Новороссийск», и в результате он взорвался и утонул прямо в порту, и с ним погибло семьсот моряков. Кесарю не судьба умирать своей смертью.
Сначала эта книга называлась «Соблазнитель». Автор задумал захватывающий роман об искусстве и науке любви: каждый, прочитав его, мог научиться покорять любимого человека.
Потом она стала называться «Заговор Сверхдержав»: как ФБР и КГБ взаимно договорились убрать своих президентов, которые мешали им работать: в результате Кеннеди застрелили, а Хрущева всего лишь свергли и отправили под домашний арест до конца жизни.
От этого любовно-политического триллера отпочковался еще один: «Заговор по-русски». В нем детально исследовалось, как именно будет уничтожена советская власть в России, и приводился всесторонний план переворота. Самое потрясающее, что пятнадцать лет спустя такой переворот был совершен в действительности.
Подобные темы наводят на обобщающие размышления, итогом которых явился заголовок «Все о жизни». А вот так! Ни больше ни меньше. «Все о жизни», ясно? Прочти эту книгу — и другие тебе уже не понадобятся. И так все узнаешь.
Но поскольку это все-таки не философский трактат, а роман, то и название желательно такое… художественное и броское. И оно было придумано: «Русская матрешка». В нем содержится указание на шкатулочный эффект: примитивная на вид раскрашенная кукла, а внутри — бесконечное множество подобных, других размеров и расцветок. Плюс колорит а-ля рюсс: навроде «русской рулетки».
Но толстая книга с такой надписью на обложке может быть принята за каталог упомянутых матрешек.
И в конце концов названием стало служить простое и краткое слово — «Самовар».
Самовар — сам варит. Внутри огонь, окруженный водой. Корпус — зеркало: ясное, но искажающее. Сверху идет дым из трубы. Самодостаточная система. Снизу — крантик.
А кроме того, слово «самовар» имеет еще одно значение, важное в этой книге.
5. Эпиграф
Вообще-то по-гречески «эпиграф» — это любая надпись на любом предмете. Поскольку придумывался он в период названия «Все о жизни», то хотелось засадить что-нибудь такое всеобъемлющее… Если заборы и стены тоже счесть предметами, то самый распространенный эпиграф нашей действительности вам хорошо известен. Первая из трех букв короткого слова косым андреевским крестом перечеркнула грудь императорского орла. Символика, конечно, богатая, фаллическая символика, корень жизни. Но от грубоватого эпатажа было решено отказаться.
Эпиграфом часто как бы воздается честь автору, из которого он взят. Но на хрена Боливару нести двоих, честь не резиновая, и так все потеряно, кроме нее, так береги смолоду.
Конечно, на разные случаи жизни хороша Библия. Но у читателя могут быть собственные отношения с религией, да и религий на свете много.
Остаются из сокровищницы мировой литературы более или менее крылатые и бородатые фразы да всеобще-ничейный фольклор.
Теперь оцените стойкость затравленного пацана, который скрывается на свалке среди трущоб и, присмолив окурок, сидя на пустом водочном ящике в позе роденовского мыслителя в тени развесистого куста клюквы, хрипло произносит миру:
— Я Мишка — вашему терему крышка.
6. Посвящение
Сервантес посвятил «Дон-Кихота» герцогу Броглио.
— Кто такой? Почему не знаю?! В академию бы мне после войны, подучиться малость…
Посвящение Хине Члек после деликатной борьбы в редакции выкинули. Хотя есть, всегда есть искушение посвятить что-нибудь эдакое некиим таким образом, чтоб много опосля кружок некогда прекрасных дам целил плюнуть друг другу в глаз.
Посвящать книгу кому-нибудь из родных — бестактно по отношению к остальным не менее родным. Посвящать по такой книге каждому невозможно, потому что такая книга и всего-то одна. А если посвящать ее всем сразу, такие случаи в истории бывали, то это уже какое-то семейное письмо, которое неловко и незачем читать посторонним.
Да и как посвящать другим то, во что посвятил тебя Господь?..
Представьте себе посвящение на Библии: «Нашему Богу». Или того лучше: «Римскому папе». Святотатственный бред какой-то.
…………………………………
Да провалитесь вы все пропадом!
7. Предупреждение
Не влезай — убьет.
Это очень неприличная книга. В ней много неприличных слов, неприличных сцен, а главное — неприличных мыслей. Поэтому ее нельзя давать читать детям, и лучше бы не читать людям с неустойчивой психикой. Также ее не должны читать люди, не любящие всякие неприличности.
Честно говоря, возможно, лучше и вам ее не читать.
Возможно, ее вообще писать-то не следовало.
8. Интродукция
Она же преамбула, введение, предуведомление, пролог, зачин и предисловие.
Окончены.
Тихо-тихо совлекайте с древних идолов одежды.
А молитву сотворя, третий нож — на царя…
Господи, помоги мне удачно отбомбиться!
9. Портрет и пейзаж
Береза вписывалась в небосвод так, что утреннее солнце, поднимаясь над кроной, просекало светом листву. За лугом курчавился дымчатый подлесок, перераставший в крепкую чащу, а ближняя кромка травостоя обрезалась желтым обрывом. Под обрывом шуршала волна, шлифуя тонким накатом песчаный пляж.
Сдвигающее прозрачную перспективу марево, слоеный клеверный пар, было пронизано четким стрекотом кузнечиков и виолончельной вибрацией пчел.
Из-под корней березы выбрался шмель-трубач и, упершись мохнатыми лапками, зажужжал, вентилируя струей ветерка свою норку. Проветрив жилище, он оторвался от земли и, басовито жужжа, ввинтился в пространство. Без внимания к ромашкам и василькам, крапящим зелень, заложил вираж и с упругой тягой провесил курс на мощный запах пищи.
— Да будет свет! — возвестил владетельный сочный голос. И его обладательница распахнула окно. — Красота какая!
Окно служило, похоже, и дверью: двустворчатая большая рама размыкалась ключом, упираясь в низкий широкий подоконник, истертый наподобие порога; снаружи к нему были приставлены деревянные ступени.
Дом мягко врисовывался в пейзаж: желтый двухэтажный коробок под белым шифером. По сторонам подъездного крыльца выступали ложные дорические колонны, уподобляя сходство с дворянской усадьбой, где отставной офицер со вкусом проживает на лоне природы женино наследство.
— Гулять! гулять! — запела женщина на разные голоса, как хор барышень-помещиц. Из глубины помещения ей вторила оживленная мужская перебранка.
— А что у нас, ребята, в рюкзаках… — мурлыкала женщина, совершая невидимые сборы. — Кто сегодня мой первый кавалер? Мм?
Из окна до березы блестела стальная проволока, натянутая на высоте человеческого роста.
Проволока напряглась, поскрипывая, и по ней выехал из окна увесистый застиранный рюкзак. Лямкой он висел на крючке, вдетом в раздвоенный ролик, проворачивающийся с веселым писком.
Белая фигура возникла в темном прямоугольном проеме. Женщина спустилась по ступеням на траву и повезла рюкзак через луг. Медицинская шапочка была пришпилена к вороной гриве, халат круглился на откровенных формах. В плавном движении тело под халатом дышало.
Довезя рюкзак на певучем ролике до березы, она потянулась и пошла обратно, запустив:
— Следущи-ий! кричит заведущий!..
Синяя лаковая стрекоза прервала свой полет, спланировала на предмет и уселась, двигая прозрачными крылышками.
Из рюкзака торчала стриженая мужская голова.
— С благополучным приземлением, — пожелала голова, скосив глаза вверх. Выпятила нижнюю губу, дернулась и фукнула: — Пшла на …, сука.
Стрекоза переступила по волоскам, оскорбленно снялась и исчезла.
Визжа и раскачиваясь, как выползающая на-гора вагонетка с рудой, близился второй рюкзак. Медсестра остановила его метрах в двух, оценила интервал и двинулась за очередным.
— Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь? — приветствовала первая голова, церемонно кивая. — Как вы перенесли путешествие?
— От этого скрипа уши закладывает, — пожаловалась вторая голова. — Телега-то опять немазаная.
— Это входит в программу. Звуковой фон — разнообразие: дополнительные раздражители.
— Вот именно что раздражители. Колесо — оно требует смазки. Каши маслом не испортишь.
— Это ничего… главное — чтоб обувь была разношена и гвоздь в пятку не лез!
И оба посмеялись привычной шутке.
Третья голова выглядела прямо-таки древней, ископаемой. Лысо-седая, водянистые глазки запрятаны среди коричневых пигментных островков, и единственный зуб, длинный и желтый, торчал из-под верхней губы как щуп. Рюкзак ей достался плохой, последнего срока, слинявший и застиранный до белесости и с грубой заплатой на месте кармана. Она смачно харкнула, едва не пришибив божью коровку, хлопотливо сновавшую вверх-вниз по травинке в охоте на тлей, и прохрипела:
— Курить-то когда?
— Некомпанейский вы народ, гринго! Обождите, пока замыкающие подтянутся. Эй, в хвосте, шире шаг!
— Висельники…
— Великолепная семерка!
— Семеро смелых.
И туловища, оснащенные головами, разместились на дистанции променада. Не то десант пришельцев на воздушной подушке, не то кладовая сорокопута. Покойно улыбались, жмурясь солнышку.
Медсестра обошла гирлянду с пачкой «Беломора», вставляя каждому в рот папиросу и поднося спичку. Семь струистых дымков пыхнулись в воздух, как пробный выдох отдыхающей гидры.
Назрел момент приязненной, необременительной беседы, которая выразила бы все очарование бытия в простых и небанальных словах.
— Не тот стал «Беломор», — сказал один, закусив мундштук в углу рта.
— Дрянноват, — согласился другой.
— Да, был когда-то знаменит ленинградский, Первой фабрики имени Урицкого, — вздохнул под березой крайний.
— Ага, Моисей Соломоныча, начальника питерской чеки.
— Да при чем тут Соломоныч!..
— А все испаскудили.
— Кубинским табаком набивать стали, — донесли с другого конца проволочного телеграфа.
— Фиделю его в зад набить, пусть сам курит.
— Чтоб ты понимал, гаванские сигары самые дорогие в мире. Их там девушки на ляжках катают.
— И высоко катают? А если волосок попадет? Им что, больше нечего на ляжках катать?
— Да погодите вы! При чем здесь какой табак, если там веревочки и щепки попадаются.
— Вот и я думаю: откуда бы у кубинских девушек между ляжек щепочки с веревочками?
— Слушьте сюда, вы. Просто стали табак кидать в мельницу прямо с упаковкой. Если только веревочки и бумажки, так это хоть тюки из ящиков вынимают, а если щепочки — так прямо вместе с фанерными ящиками. Смелет — и ладно. Точно!
— Естественно. Экономи труда и сырьевые резервы.
— А навар — в карман.
— Не нравится — не кури. А другим удовольствие не порть.
— А ты что — цензура? Или да — у тебя ж это единственное удовольствие.
— А нечего на все критику наводить, — назидательно отвечала старая голова. — Болтается тут на всем готовом — и туда же.
— Теперь еще про партбилет скажи, — подначила соседняя голова No 4.
— Пацан ты еще. Жизни не видел.
— Вот из-за таких, как ты, и не видел.
— Из-за таких, как я, ты устроен тут как рождественский гусь на откорме. А то б уж давно подох.
— Да уж, таким, как ты, я своим счастьем и обязан.
— Ну и виси тихо, обрубок.
— От старый обосрух!
— Э, э, мужики, вы чо? кончай лаяться!
— Щенок лается, — спокойно цыкнул старик.
Стараясь не унижаться ответным раздражением, No 4 повернул лицо и с видимым равнодушием сплюнул окурок, не попав в рюкзак старика.
Тот пожевал собственную скурившуюся папиросу, потянул во рту слюну, обведя ее языком вокруг мундштука, и с пневматическим звуком послал в рюкзак соседа. На тонком теплом брезенте затемнело влажное пятнышко.
— Попал, — констатировали из цепи.
Слегка побледнев, оскорбленный плюнул на рюкзак обидчика. Зрители тянули головы, след за поединком. Ссора взорвалась. Ругательства кипели на трясущихся губах врагов. Плевки, единственное доступное оружие калек, поражали воздух, не долетая до лиц.
— Тцть-цфу!..
Они резко, неумело уподобляясь удару змеи, выбрасывали головы, стремясь увеличить скорость и меткость. Раскачивались, ловя помогающий момент инерции.
Наконец, старик выдержал паузу, с вязким храпом потянул в рот из носоглотки, собрал внутри щек и с отрывистым щелчком метнул в цель. Противник не сумел уклониться, и над правой бровью ему влепился комок зеленоватой слизи.
Победитель еще секунду не верил — смотрел: вспыхнул счастьем и торжествующе захохотал, разева черную пасть, злорадно, упоенно.
Оплеванный помертвел. Челюсть его отвисла, веки прикрылись. Зловонная харкотина медленно сползала со лба через бровь. Теперь смеялась вся прогулка и обменивалась комментариями.
Потом рот его сжался, зубы скрипнули, кадык дернулся и задавил короткий скулящий кашель. Под ресницами блеснуло.
Безрукий и безногий людской огрызок висел с плевком на лице под ласковым солнышком и бессильно плакал, беззвучно, безнадежно.
Этот человек — я.
Глава вторая
Ночью в саду поет соловей.
У человека, который придумал, что утро вечера мудреней, наверняка был при себе полный комплект конечностей и устойчивая психика. Наше утро начинается как раз с вечера.
После отбоя (если не дают снотворного) мы полудремлем, дожидаясь первой вести: тихого присвиста, краткой трели — настройка голоса. Увертюра крепнет, развивается в мелодию; мы открываем глаза и лежим, дыша тихо.
Луна сияет над миром и льет серебряный свет на недвижные ветви. И чарующая музыка услаждает наш слух. Приятно думать об этом именно так. Полноценностью жизни сейчас мы уравнены хоть с флибустьерами: кроме слуха, все равно ничего не нужно.
Понятно, большой камень в пустоте отражает излучение комка огня в той же пустоте. А серый маленький птичк, пока его самка насиживает яйца, издает свои птичьи звуки. А все-таки приятно. Всю зиму мы ждали, когда прилетит наш соловей.
Кстати о соловьях. Маша прихлопнула на кухне нашего шмеля. Сама проболталась. Зараза… Хочется уснуть с умиротворением, вспоминая хорошее. Но не всегда это удается.
…Пробуждение начинается с того, что Старик — Лев Ильич — кашляет. Он клекочет, как орел, и булькает, как лягушка, бронхи его трещат и поют на манер гармошки под сапогом драчуна. Ну и, спрашивается, с какими чувствами должен встречать человек новый день под такую сонату? Что называется, были б ноги — ушел бы на фиг куда глаза глядят.
Курить он хочет. Курить ему пока не дадут. Могли б, конечно, и дать. Тут все курящие, протестов на предмет заботы о здоровье товарищей не поступит. Да и на хрена товарищам такое здоровье. Больше удовольствий — короче мучение. Кому охота внимать его руладам. Пусть лучше заткнется папиросой.
Мы однажды поставили вопрос, что такое пробуждение с самого утра портит нам настроение, а это, как известно, отрицательно влияет на пищеварение и сказывается на отношениях внутри коллектива. И Старику смастерили кальян. Это был, конечно, не кальян, просто мы так его прозвали. Не такое уж хитрое устройство: по краю тумбочки вровень с подушкой закрепили зажигалку со шнурком и широкую пепельницу, на козырек которой клали несколько папирос. И Старик мог самостоятельно дотянуться ртом до шнурка, дернуть, зажигая огонек, взять в губы папиросу, прикурить, положить на место, снова дернуть шнурок, гася зажигалку, — и спокойно сосать себе и дымить сколько влезет. На дно пепельницы наливали чуток воды, чтоб окурок верней гас, если сдвинуть подальше.
Старик балдел не столько от курения, сколько от привилегии. При улыбке он выставлял свой зуб так, словно это был бриллиант «Орлов». Палата раскололась завистью. Жора и Мустафа потребовали себе тоже курения в любое время. Чех произнес речь о равенстве. А Каведе возбух, что должен быть порядок, мы все-таки не в курилке живем.
Маша тоже была против: она на ночь проветривает помещение и отвечает за наше хорошее самочувствие. А чего ж тут проветривать, если все равно спать в дыму, а у нас и так часто головные боли (гиподинамия, горизонтальное положение). Но начмед питает к Старику слабость — они любят порассуждать о романтике революции, и приказал вопрос закрыть.
Через две недели Старик, разумеется, заснул с папиросой во рту и прожег дыру в подушке. Он вскинулся и заорал от того, что прижгло щеку, пытался скатиться с койки, поднялся переполох, вбежала разъяренная заспанная Маша, злобно застегивая халат на все пуговицы, ликвидировала очаг загорания и дала Льву Ильичу по морде. Он затрясся и хотел в нее плюнуть, но она перевернула его мордой книзу и добавила звонкого леща по затылку. Мысленно мы ей аплодировали! «Есть взрыв! Третий аппарат — пли!» — вопил Жора. «Вот тебе кишки-то штыком в семнадцатом году не выпустили», — прохрипел из подушки Лев Ильич.
На этом курительный эксперимент кончился. Льва Ильича на неделю оставили без сладкого. Это было жестоко, он извелся и даже плакал, а потом какое-то врем вел себя как шелковый. С тех пор прошло уже несколько лет. И по утрам нас будит его кашель.
— Рота, подъем! — это означает, что Мустафа проснулся не в духе. Опять ему война снилась. Иногда он помнит свои сны, иногда нет, иногда орет благим матом. После удачной же ночи мурлычет: «Господа офицеры — простите-с: утренняя побудка. Желающие на зарядку — выходи строиться: форма одежды — с обнаженным торцем».
И только Гагарин просыпается не раньше, чем Зара включает радио. Черная коробочка на беленной известкой стене пищит «последний, шестой сигнал» и исполняет Гимн Советского Союза, переходя к последним известиям. Известия извещают, что все сеют, пашут, строят и производят, страшно при этом радуясь. Зара открывает форточку и вносит стопкой эмалированные судна. Судна мечены, она подкладывает каждому свое.
(Когда-то из-за этого возникали скандалы. Ходить на чужой горшок неприятно. Мы стремимся максимально обставить свой быт какими-то личными приметами и вещами. Мелочи приобретают огромное значение, через них мы утверждаем свою индивидуальность. Это знакомо всем прошедшим армию или тюрьму. Для нас личный горшок — как для кого-то личный автомобиль.
Поэтому, когда в палате делали ремонт, Жора сговорил за обеденный компот и две папиросы солдатика из спецстройбата. И тот отлил ему в жестянку коричневой эмали, которой покрашен пол, и дал самую маленькую кисточку, тайком приволок горшок и установил все на обеденный столик. Два часа Жора, держа кисточку в зубах, трудолюбиво рисовал на синей эмали коричневую подводную лодку.
Как всегда в таких случаях, вспыхнула повальная эпидемия. Гагарин зеленой краской — ею покрывали нижнюю треть стен — изобразил на своем судне космическую ракету. Всех переплюнул Каведе: на него снизошло вдохновение, и желтоватой «слоновой костью» он воссоздал профиль Дзержинского, добившись сходства. Лицо у него при этом было серьезное и торжественное — это с кистью-то в пасти! Чувства юмора он лишен напрочь: мы хохотали до колик.)
Под бодрую музычку, в свежем дуновении из фортки, мы завершаем утреннюю оправку. У Каведе опять не получается, Зара ставит ему клизму.
— По самые гланды, — удовлетворенно комментирует Чех. — Да задвинь ты ему разок туда паяльник — узнает, как скрывать что-то от советской власти.
— Учись, пока я жив, — обращается Жора и с раскатистым упругим звуком опрастывается. — Примерно так. Можно лучше.
— Жорка, перестань хулиганить! — притворно ворчит Зара. — А вот оставлю тебя без горшка, будешь у меня терпеть до обеда. Или под себя.
— Это дело нам привычное, — подмигивает Жора. — В подводном положении — гальюн продуть и закрыть.
— Вот и будет тебе… подводное положение.
Мустафа с деланной озабоченностью сообщает:
— Няня, я уже.
А Профессор выступает с заявлением:
— Что у нас сегодня на подтирку? Снова «Красная звезда»? Никакого уважения к правам пацифиста. Требую «Литературную газету»: я должен отправлять также свои культурные потребности.
— Тьфу… жлобы… — сипит Старик. — Кто-нибудь из вас хоть был знаком с туалетной бумагой?
— А как же. На танцы ее водили, щупали.
— Это в которую туалеты заворачивают?
— А первое место в конкурсе заняла японская туалетная бумага: глотаешь таблетку — и все уже выходит упакованным в целлофан.
— Гагарин, расскажи, как ты в космосе в санчемоданчик валил. Вот где мы впереди планеты всей: ни нянь, ни подтирки, сплошная гигиена.
Что естественно — то не безобразно, что не безобразно — то прекрасно. Стеснение давно забыто. Оправка — одно из наших главных дел, оно же развлечение и удовольствие — или проблема. Так что день открывается процедурой ответственной, и если все прошло гладко и удачно — сразу повышается жизненный тонус. Организм приятно ощущает освобождение от лишнего, здоровую легкость.
Нам бы, конечно, кисломолочно-овощную диету, но она уставами не предусмотрена. Не кинозвезды.
Зара рвет газету и подтирает нас мятыми обрывками.
— Зарочка, извини уж… понос. Ну плохо я перевариваю этот рассольник. Может, огурцы подгнившие были?
Переходите к водным процедурам. Тазик, губка, — синее армейское одеяло откидывается на спинку кровати, рубашка снимается — в изголовье: влажна прохлада проходится по телу, по складкам. Переворот на живот — и по спине. Хребет и под лопатками — вообще полный кайф. Если б я был миллионером, бы нанял банщицу, и она терла бы мне спину два часа ежедневно. Увы, движения Зарины экономно отработаны: десять минут на всех… И великое спасибо. По распорядку нас положено мыть раз в десять дней. А могут вообще не мыть. Правда, тогда мы будем вонять. Им же хуже.
Подушки — к спинкам, сидячее положение, рубашки — на торс, одеяла — на место, полотенца — на веревку.
Чистка зубов. Семь тумбочек, семь стаканов, семь щеток, вода из чайника: поточный метод. Полощешь горло, отхаркиваешься в подставленное ведерко, капля пасты из тюбика — несколько движений щеткой во рту. Полощи, плюй. Следующий.
Сидим, разговариваем. Хорошо. Зара бегло швабрит пол, из окна аромат, атмосфера делается свежей. В хорошем настроении Зара может прикурить сигарету и дать каждому по две затяжки. Такое нарушение как бы не замечается, тем более что сигареты ее собственные, она сама курит — «Опал». Вроде поощрения нам за приличное поведение.
— Ну, мальчики, сдаю вас в полном порядке. Не хулиганьте тут без меня.
— Зарочка, когда ж нам и похулиганить, как не без тебя!
— Ой, разбаловала вас Машка.
— Так и ты побалуй. Мы ж со всей душой.
— Ну, уговорили. Завтра.
Захлопывается форточка, прикрывается дверь: день двинулся, потянулся.
Маша входит ровно в восемь: сияет и пышет.
— Доброе утро! — хором скандируем мы.
— Ах!.. — пугается она и пересчитывает по головам. — Опять кто-то сбежал! Ну дезертиры… Бауман!
— Я.
— Матросов!
— Я.
— Юровский!
— Здесь.
— А куд-да вы на фиг денетесь.
Завтрак: овсянка, ломоть белого хлеба с маслом, стакан чая с сахаром. Армейская норма для ранбольных, первый стол. А каков стол, таков и стул. Если персонал не ворует — жратвы достаточно. Витаминов, может, маловато, зато калорий — завались. Съедай мы все положенное, разъелись бы жирней рождественских гусей.
Нормы-то рассчитаны в обрез, да на солдата, молодого и здорового, его гоняют в хвост и в гриву. А тут — уполовиненный лежачий организм. Поперли бока шире кровати — пайку могут урезать.
Это трагедия. Аппетит все равно плохой, но нарушение прав болезненно. И жаловаться некому. Мотивируют пользой: сердце будет хуже работать, жидкость застаиваться, склонность к отекам, воспаление легких… Э… Пока жирный сохнет — тощий сдохнет. Жуешь — живешь.
Кушаем мы так. Сценарий первый:
С ложечки. Руки у Маши ловкие, аккуратные… Одно плохо: она одна на семерых, поэтому глотать надо быстро, подчиняясь ее темпу. Завтрак и ужин — три минуты на рыло, обед — пять. Еще голоден, чувство насыщения не успело прийти — а уже губы вытерты и в желудке кирпич. И даже с такой скоростью — первый обжигается, а последнему достается простывшее. Поэтому ревностно блюдется очередь: семь дней по кругу.
Сценарий второй:
В гнезда кроватной рамы втыкается аэрофлотовский столик. К нему привинчены кустарные стойки-зажимы дл миски и жестяного чайничка-поильника. Хлеб кладется рядом. Лакай, кусай, соси: хоть полчаса. Мы так поднаторели, что даже борщ убираем до капли, не пачкая щек и подбородка. Но можно поперхнуться, а закашляешь — забрызгаешь постель, за это Маша наказывает.
Закономерности — кака пища дается на самообслуживание, а какую суют прямо в рот — нам уловить не удалось. Может, тут дополнительный умысел: чтоб нам было чем разнообразить ожидание ближайшего будущего — гадать. А может, просто Машина прихоть.
Иногда спрашивают, как мы хотим есть. Мнения обычно разделяются, и вопрос решается голосованием. Старик предпочитает лакать: он помешан на тщательном пережевывании (чем?), хотя чаще других закашливается. А Жора и Мустафа всегда за кормление: лишний раз Маша подсядет под бочок.
После завтрака и в хорошую погоду мы гуляем. А зимой — ближе к обеду, и только полчаса. Зимой нас кутают в ватники и шапки, а в рюкзак стелют сложенное одеяло. Шарфов, как везде в госпиталях и больницах, не полагается, и шеи заматывают нашими вафельными полотенцами с клеймом, как и на всех вещах: «в/ч 55418».
А в дождь или мороз мы читаем. Книга ставится на тот же столик, прислоняясь к стойкам. Страницы перелистываешь карандашом, держа его в зубах. Все книги старые, корешки размяты, и перелистывать легко.
Сегодня после прогулки нам включили телевизор. Чтоб быстрее отвлеклись после ссоры. Ссоримс мы часто. Естественно: замкнутый коллектив, однообразная жизнь, ограниченное пространство. Тут вопросы психологической совместимости играют роль острейшую. А откуда ж у нас такая особая совместимость? Иногда жизнь готов отдать, лишь бы не видеть соседей. А порой — ближе родных.
По телевизору показывали «Сельский час», и Гагарин, конечно, стал разоряться, что загубили показухой целину, а начинание было хорошее! После отрывания четвертой лапки блоха не теряет патриотизм.
Маша велела нам мириться, не то накажет и оставит без сладкого. Такой угрозой можно добиться чего угодно. Наконец Старик пробурчал, что был неправ, и извиняется… Даже предложил после обеда сыграть в шахматы. А поскольку он у нас чемпион, это следует расценивать как крайнюю степень раскаяния.
И после обеда Маша посадила нас в его кровати друг напротив друга, заложив мне за спину табуретку, и расставила на столике шахматы. Мустафа поспорил с Чехом на сахар к вечернему чаю, что я проиграю до тридцатого хода. Старик отдал мне белые и избрал защиту Каро-Канн. Это медленный гамбит: он явно поощрял мен держаться подольше. Я продержался два часа сорок минут и получил уважительный мат на тридцать шестом ходу. А мог бы раньше.
Фигуры мы двигаем тоже карандашами. Сгрызенные меняют.
Телик начал «Вести», и мы с дрожью подгоняли часы, хотя Маша со сладким никогда не задерживается.
…………………………………………………………………………………………………………….
Мы самовары. Самоваром называется инвалид, у которого по самый корень нет рук и ног. Это, наверное, потому, что получается такая чурка с краном внизу.
Мы здесь уже много лет. Наши родные думают, что мы давно умерли.
Это секретный госпиталь для таких калек. Мы не знаем, где мы находимся. Их довольно много по стране. Они расположены вдали от жилья и дорог, укрыты от людских глаз и совершенно изолированы от внешнего мира. Они не фигурируют ни в каких сводках и отчетах и не упоминаются ни в каких докладах. Люди делают вид, что нас нет. Хотя любому понятно, что мы есть.
Когда-то нас здесь было много. С годами делалось все меньше. Теперь осталась одна наша палата. Иногда мы строим предположения, куда девают остальных. Но говорим об этом редко, вполголоса и с опаской. Трудно сказать, откуда появилось чувство, что разговоры на эту тему запретны и опасны, но мы знаем это совершенно твердо.
Через неделю нас всех ликвидируют.
Глава третья
Первой опустела палата No 6.
Их сформировали в 59-м году. Этому предшествовал XX съезд, разгон антипартийной группы с примкнувшим к ним Шепиловым. Молотова загнали послом в Монголию, и мининдел курировал первый зампред Совмина Микоян.
Двадцать седьмой бакинский комиссар, удачно увильнувший от знаменитого расстрела, продержавшийся на плаву от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича, знаменитый умением проходить в дождь без зонта сухим между струй, славный сын армянского советского народа Анастас Иванович Микоян, был очень умным, очень хитрым и очень предусмотрительным. Именно при нем иностранные дела пришли в наилучшее состояние — советская экспансия достигла своего апогея: алый знак доблести взвился в сердце французской и португальской Экваториальной Африки, подаривший Индонезии Вторую эскадру Тихоокеанский флот бункеровался в Джакарте, атомные подводные ракетоносцы базировались на Каир, а советские специалисты в неброских серых костюмах закусывали говяжьей тушенкой в Бомбее. Именно тогда восходящий красавец молдаванин Брежнев со свойственной ему чеканной дикцией сформулировал: «Нам нужен мир! И желательно — весь».
Королёвская команда уже сделала баллистическую ракету под водородную бомбу. Ракета была огромна, сложна и дорога. Выведенные ею на орбиту Белка и Стрелка отпищали свое. Коэффициент удачных пусков на коэффициент реальной точности попадания давал 0,21. Несравненно надежные Б-52 висели вдоль наших границ с термоядерным комплектом на борту. Сменивший на минобороны Жукова маршал Малиновский неистовствовал. После очередного разноса Королев запивал пузырек валерьянки бутылкой коньяка и шатался меж щитовых домиков Байконура, сотрясая ночную пустыню воплями: «Космос не терпит импотентов!!» Летучие взводы его любовниц дополнительно бесили сторонника единоначалия и моногамии Малиновского, с военной прямотой желавшего сосредоточения всех сил и средств исключительно на заданном направлении.
Но генералы похаживали, как Наполеон перед брюмером. Уравновесить небезопасные амбиции было нечем: чистка абакумовско-бериевского КГБ выкрошила слоеную зубчатку грозного аппарата.
Хрущев побаивался военных. И правильно делал. Он знал кое-что о довоенном Заговоре маршалов. Армия не одобряла шельмования Сталина и сожалела о снятом Жукове.
Хрущев призвал на дачу Микояна. Они сели в плетеные креслица за стол в тени яблони. Хрущев пил водку и закусывал нежнейшим украинским, в розовых прожилках, салом, шпигованным чесноком. Микоян смаковал коньяк, отделяя мандариновые дольки.
Генералов следовало осадить. Чтоб знали свое место. И были на этом месте заняты и довольны: преданны!
— Не отдал бы муд-дак царь Аляску американцам — проходили бы Канаду танками в пять дней, — сказал Хрущев, промакивая губы тыльной стороной ладони.
Микоян понимающе шевельнул смоляными, без седины, усиками.
— Мексиканцы не любит гринго, — продолжил он тему, опуская ясные логические звенья и подходя к предмету с противоположной стороны. Как бы помогая замкнуть врага в клещи.
— А ты кто? Впрочем, ты армяшка… А я, хохол, тоже гринго. Эх, двинули бы им в сорок пятом! Кто нам тогда в Европе мог противостоять? Разве была у кого-нибудь еще така армия — огромная, закаленная, с таким опытом? И ведь было, было же такое негласное указание — прощупать слегка союзничков на вшивость!.. под марку выравнивания демаркационной линии. Разок-другой сунули им слегка… разве это немцы! ты что… не вояки.
— Говорили ж тогда военные. И какой момент был…
— В две недели докатывались до океана! И никакого Франко!
— Вся Европа была бы сейчас наша. Эх, если бы Хозяин еще слушал иногда кого-нибудь — цены б ему не было. «Громя огнем, сверкая блеском стали…» — напел Хрущев. — В огонь и в воду!
— Бомба, — деликатно напомнил Микоян.
— Хиросима, — согласился Хрущев. — Бомбардировщик на двенадцати километрах дошел бы до Москвы спокойно. М-да. Засели за океаном, суки зажравшиеся!
Подавальщик в крахмальной куртке, беззвучно вдавливая штиблеты в газон, принес дымящуюся гречневую кашу со шкварками и сменил степлившийся графинчик на запотевший.
— Фотозонды запускают над нами с Турции, — наябедничал Хрущев, жуя гриб.
— Штык-то русский им не выдержать, — с артистичной искренностью произнес Микоян и, подумав, налил себе под кашу тоже полрюмки чистой.
— А ты дотянись им, штыком, — Хрущев зло шлепнул комара на лысине и хлопнул две рюмки подряд. — А вискарь — дерьмо рядом с водкой, носками пахнет.
— А не пригласить ли нам третьего, для компании, так сказать, Никита?
— Два ума — хорошо, а три — уже пьянка. Ты кого имеешь в виду?
— А кого-нибудь помоложе, пообразованней нас, стариков. Хоть того же Шурика Шелепина.
— Сноровистый пацан… ну-ну. Он тебе, значит, уже удочки закидывал? Лих.
«Железный Шурик», сорокачетырехлетний Шелепин, ломился наверх. Студентом проходя с демонстрацией через Красную площадь, он сказал друзьям, кивая в сторону вождей на Мавзолее: «Я еще буду там стоять». В 38-м, секретарь Краснопресненского РК комсомола, он вручал билет Зое Космодемьянской. В черном ледяном декабре 41-го, уже глава МГК РКСМ, он лично организовал похороны героини и создание легенды. В 58-м был поставлен вместо убранного генерала Серова руководить КГБ.
Всегда готовый ко всему Шелепин захватил с собой начальника ПГУ — пусть посидит за дверью, вдруг понадобится конкретность. Начальник ПГУ захватил с собой начальника аналитического отдела. Начальник аналитического отдела захватил с собой портфель с картами.
Карты были раскрыты, карты были сданы.
К закату Хрущев пришел в приятное возбуждение. Глазки его искрились. Энергичный ум, быстрый и цепкий, взвешивал детали.
— Соображаете, значит, что-то… молодежь! — Поощрительно улыбаясь, заплеснул водочной волной Аргентину, утвердил локоть на Атлантике. — А мулаты все эти — несерьезный народ, шебутной, им бы только бабу за жопу и плясать под гитару… Налей им, Шурик, налей, заслужили. Будь здоров, генерал! — Хлопнул по Панаме: — Завтра в десять — ко мне. Свободны. Анастас, Устинов тоже пусть будет. Вояк не надо. Им потом скажут.
Работать вечером он не любил. По старой крестьянской привычке вставал рано. Кто рано встает, тому Бог подает. Память о ночной жизни под Хозяином была ему несносна.
Решения принимались по утрам — трезво и резко. Через сутки он подписал директиву. Деньги рачительно взял из бюджета МО. В четверг на еженедельном рабочем заседании Политбюро утвердило создание Кубинского отдела, засекретив протокол высшей категорией в шесть ромбов.
В Институте военных переводчиков объявили дополнительный набор на испанское отделение. Одновременно создали группы переводчиков на испанской филологии Московского и Ленинградского университетов. Форсированную, с практической направленностью программу склепал старый интербригадовец, зав романской кафедрой ЛГУ одноглазый профессор Плавскин.
Со скрежетом ГРУ передало КГБ законсервированные досье на семьи испанских эмигрантов в СССР. Шелепин наматывал вожжи.
И стал наконец вспомянут, срочно обменян и вытащен из мексиканской тюрьмы, награжден Героем Советского Союза и приписан консультантом при «пятерке» ПГУ непроизносимо-легендарный и как бы несуществующий полковник Меркадор.
Если бы в американской контрразведке работали столь же знающие свое дело ребята, как восхитившие Хрущева невадские кукурузоводы, то они бы (и контрразведчики, и кукурузоводы) покрылись холодным потом. Но они сидели под своими кондиционерами в своем Вашингтоне, вальяжно спустив узлы галстуков, и самодовольно расчерчивали графики полетов высотных разведчиков У-2 над СССР, за госзаказ на каковые самолеты «Локхид» и совал баснословные взятки Пентагону. Только наивные отпрыски технократии могли полагать, будто фотоаппаратура с высокой разрешающей способностью способна фиксировать боевые приготовления бульдогов под ковром.
Куба их не колыхала. Бордель с бухлом и казином: банановый остров расслабухи. Если Кастро хочет сесть на место Батисты — это их проблемы. Режиму полезно освежаться. А у латиносов, склонных понимать демократию исключительно как отмену платы в борделе с дармовой выпивкой, перево- роты — единственная форма освежения заворовавшегося госаппарата. Ну, пусть постреляют друг в друга, кому с того вред: житье у них скучное, развлечений мало — работать они не любят, читать не умеют. Новая метла хоть поначалу выметает немного мусора.
Тем более что Батиста — жадный проходимец, а Кастро — образованный молодой человек из хорошей и уважаемой семьи. Меньше нищих, возможно, будет приставать к туристам, меньше триппера будет у проституток.
Так докладывали информаторы, и докладывали они сущую правду. Двадцатишестилетний Фидель был полон самых благих намерений, чистых и безвредных.
Таким образом, очередной переворот в очередной банановой республике завершился всенародными плясками самбы, приветствовавшими нового диктатора, молодого и красивого, образованного кабальеро и огненного оратора.
— Вива команданте Фидель! Вива команданте Камило! Вива команданте Че!
Что вива, то вива.
Вот тут-то, хрен им всем в глотку — чтоб голова не болталась, со вторым из возобновленных рейсов «Канадиан Аэрз», с паспортом аргентинского бизнесмена Бенхамина Сормьенте, прибыл в Гавану лично генерал ГБ под крышей секретаря МИДа СССР Верижников.
У него были серьезные предложения о крупных поставках дешевого мяса и закупках сахара. Из намеков можно было понять, что в прейскуранте найдутс и более полезные для режима продукты различного калибра и скорострельности.
Бизнесмен заботился о конфиденциальности. Новое правительство еще не было признано Аргентиной. Он поселился в пустом «Хилтоне» и грамотно вышел на встречу с не самым заметным лицом молодого государства — братом Фиделя Кастро Раулем. Братец ведал порядком и внутренней безопасностью. Информация о его ведомстве была собрана в Москве наиболее полно. Не один наш человек в Гаване трудился на благо славной революции, естественно.
Юный министр отвел для встречи полчаса и закончил ее через двое суток. Сеанс коррекции политико-экономических взглядов прошел успешно. Маленькие глазки министра разинулись шире пределов, назначенных природой. Безбрежность перспектив не вмещалась в окоем. Широкие карманы масккомбинезона явственно оттопырились.
— Вы понимаете, как занят сейчас команданте Фидель, — значительно сказал он. — Он работает по двадцать часов в сутки. Я постараюсь, чтобы для нас он нашел время.
«Спесивая блоха, — хмыкнул про себя Верижников. — Вы слышите: нет времени протянуть руку за безразмерной халявой… еще будете у меня в приемной в очереди сидеть».
Верижников поехал отсыпаться. Рауль рванул к родственничку.
После сиесты черный батистовского гаража «крайслер» вкатилс под охраной «виллиса» с автоматчиками в раздвижные ворота правительственной резиденции. Несерьезно-гордые барбудос в пропотевших зеленых куртках эскортировали визитеров через мозаичный двор и паркетные коридоры в необозримый кабинет и затворили белозолоченые лепные двери.
Фидель работал за столом. С хорошо продуманной оттяжкой он воздвиг свои сто девяносто два сантиметра и протянул загорелую лапу. Поставленный взгляд Верижникова выражал величие миссии.
Этим взглядом он обвел помещение, пока хозяин лично, у народных вождей слуг нет, смешивал хайболлы и раскрыл ящик огромных черных сигар своей любимой марки «Партагас Эминентес».
— Мои люди все проверили, — гарантировал Рауль отсутствие аппаратуры прослушивания, которую американская разведка могла всадить в кабинет еще Батисте.
«На природу бы, на морской бережок… да не тот уровень, статус не позволяет».
— Простите гостю, — извинился Верижников. Кивнул на телефоны, светильники.
Фидель шевельнул бородой, заорал. Вошедшие барбудос деловито вырвали провода, унесли люстру.
Фидель нахмурился. Сказал, улыбнувшись:
— Нам не нужна роскошь.
Он начал раздражаться, гляд на обнюхивающего взглядом картины и выключатели Верижникова, и только мысль, что подобная дурацкая бесцеремонность чревата чем-то необычайно сверхважным, удерживала его, чтоб не вышибить гостя за дверь пинком рифленой армейской бутсы сорок шестого размера.
Строго говоря, Рауль его уже окучил: информировал. Но Фидель был прирожденным лидером: не верил никому и во всем должен был убедиться лично.
Верижников начал с оружия. Революциям всегда нужно оружие. Поставки в любых количествах и на самых льготных условиях. Беспроцентная рассрочка в обмен на сахар-сырец.
— Какое оружие?
— Из легкого стрелкового — чехословацкие автоматы «26» под маузеровский патрон и чехословацкие пистолеты под тот же патрон.
Рауль кивнул. На боку его болталс короткоствольный «боло»-маузер, предпочитаемый всему другому.
— Я не люблю пистолеты, — сказал Фидель. — Их часто заедает. Это городское оружие для чистых квартир. Народным бойцам нужны простые, неприхотливые машины.
— Чехословацкие оружейные заводы «Шкода» — лучшие в Европе. Во время второй мировой войны они производили всемирно знаменитые немецкие пистолеты «парабеллум» и автоматы «шмайссер». Сейчас они делают и револьверы, точно как у Кольта, но лучше и дешевле.
— Какого калибра?
— 38 спешл и 357 магнум.
Этот начальный момент переговоров, зацепка, тщательно проигрывался аналитиками. На выбор могло быть предложено аргентинское, бразильское, испанское оружие — дешевое, но ненадежное (плюс приходилось тратиться на перекупку-продажу). Советским оружием светиться не следовало.
«Пацаны-революционеры. Главное — купить их красивыми трещотками, на это они клюют сразу, как дети на мороженое. Это ж латиносы, им дай только попалить вволю».
— Образцы доставят самолетом в любой день.
— Маузеры у них тоже есть, — сказал Рауль. — Точно такие.
— А патроны?
— В любых количествах. Нет проблем.
— Откуда? Чьи?
— Чехословакия, Польша, Китай, СССР. Под этот патрон сделан советский автомат ППШ и знаменитый пистолет ТТ, стоящий на вооружении многих стран. Максимальная пробивная сила.
Регион, лагерь был обозначен. Без лишнего акцентирования.
Спокойно, со вкусом профессионалов они побеседовали о пулеметах, о легких минометах, незаменимых в горной войне, о вертолетах для патрулирования и десанта, о легкой бронетехнике и необходимом ей горючем.
Верижников плавно развивал взаимное вежливое понимание:
— Дешевле обойдется сырая нефть с переработкой прямо на Кубе. Строительство нефтеперерабатывающего завода даст новые рабочие места, поднимет благосостояние населения. А собственная промышленность позволит не зависеть от других государств.
Разговор естественно перетек в следующую фазу: благо народа.
— Становление новой власти всегда связано с трудностями. Уничтожение коррупции вызывает саботаж старых кадров, а новые еще не обрели квалификацию и опыт. Период экономического спада тут неизбежен — через это прошли все государства. А люди хотят есть каждый день. Сытый желудок — он лучше всего убеждает простых людей в преимуществе строя.
— Мы — народная власть, — сказал Фидель. — Все, что делается, — для народа. Он это понимает и поддерживает нас.
— Безусловно. И реальные плоды вашей правоты могут быть очевидны уже завтра. Важно быстрее пройти первый этап, наладить хозяйство. Хлеб и мясо могут быть уже сейчас. В количествах, достаточных для нормального питания всех.
— Аргентинские? — выдерживая видимость игры, спросил Фидель.
— Экономически выгоднее советский хлеб и китайское мясо.
Фидель кивнул, подумал. Сложил морщину на лбу:
— Это потребует хранения… переработки. Надо произвести расчеты.
— Безусловно. А после расчетов — строительство мукомольных и мясокомбинатов. Это требует как минимум времени… и средств. Пока можно поставлять готовую муку и тушеное мясо в консервах. Хранение — в любых портовых складах без всякого специального оборудования и дополнительных затрат.
Фидель помахал сигарой. «Во что же в конечном счете может вылиться стоимость этого всего? Мы им нужны… насколько?» Холодок кондиционера сдувал с огонька пряный дым.
Он поднялся и что-то заорал в сторону двери. Потом обернулся к гостю:
— Мы все устали! Давайте-ка прокатимся и перекусим.
Втроем сели в лимузин — Фидель на заднем диване, Рауль с Верижниковым напротив. Джипы охраны замкнули кортеж.
Вечерняя Гавана веселилась на улицах. Попугаи трещали в резных пальмах, контрастный закат сдвигался за горизонт. Теплый морской воздух шевелился в окнах, не освежал.
С освещенной набережной свернули в трущобы. Включенные фары выхватывали из фиолетовой мглы фантастический пейзаж: жесть и картон.
— Вот так живут у нас простые люди, — показал Фидель. — Нужно много сил и много денег, чтоб стало иначе. Мы только начинаем.
Верижников вздохнул, отозвался:
— У вас хоть нет страшных северных зим. Кое-где… бедняки рыли жилища в земле, как звери. А сейчас живут в светлых квартирах со всеми удобствами. Простые трудящиеся.
— Вы знаете, сколько стоит жилье в Гаване?
— Были созданы самые дешевые в мире домостроительные комбинаты. Дома делают на конвейере — быстро, как автомобили. Бетон, никакой лишней роскоши. Но — электричество, канализация, ванная с горячей водой. Да еще центральное отопление: дома плюс двадцать, когда на улице минус сорок. А на Кубе не нужно отопления — обойдется куда дешевле.
Фидель хмыкнул в темноте салона, пахнущей дорогой кожей.
— Это прямо как сказка.
— Есть у одного народа такая песня, — Верижников стал переводить на испанский: — Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…
— Это у какого народа?
— У русского…
На перекрестке остановились у жаровни — толстая негритянка замерла над ней. Выскочившие из машин солдаты встали кругом. Фидель сел на сломанный ящик, жестом пригласил Верижникова на соседний. Тот лишний раз позавидовал практичности комбинезона: его белый костюм промок под мышками, а теперь еще задница будет грязной от этого ящика, а в запасе осталс последний, третий, костюм, а прачечная в отеле не работает; и не факт, что завтра где-то удастся купить новый… причем на собственные деньги. Черт бы подрал эту игру в народность.
Ели жаренные на решетке ломти марлина, дуя на пальцы. Рыба была жесткой. «Ладно, нет канализации, но сортиры-то можно элементарно выкопать? жрать в такой вони…» Доев, Фидель вытер жирные пальцы о ящик. Верижников достал платок, но последовал его примеру, а платком вытер лоб.
За оцеплением уже звенела гитара, чумазые дети, сверкая глазами в отсветах огня, плясали пачангу:
— Приятного аппетита, Фидель!
Верижников раздал им мелочь. Самому старшему подарил авторучку и погладил по голове. Пустил по солдатам полпачки сигарет, в благодарность приняв похлопывания по плечу.
На обратном пути он с дозированной сентиментальностью рассказал о бесплатной медицине и самой низкой в мире детской смертности. Подташнивать перестало.
В кабинете Фидель отпил кофе, отставил чашечку — рубанул воздух: произнес речь. Он гремел о справедливости и всеобщем процветании, этой единой и святой цели революционеров всех стран.
Ораторствовал сорок восемь минут. Пыл и речистость были известны. На митингах говорил по четыре часа, прославленный оратор самовозбуждался, заводя толпу — единый крик поддержки! единый выброс кулаков вверх! — оцепление пропускало на площадь всех, не выпуская обратно до конца речи никого.
Верижников расслабился. Учитесь, как ловить большую рыбу, хемингуи! Это вам не акулу с лодки удить.
Дождавшись конца водопада, серьезнейше коротко поаплодировал, поправил галстук и встал. Эмоциональная кульминация:
— Мы приветствуем не только кубинскую революцию и ее лидера! — объявил он. — Мы приветствуем авангардный отряд революционной борьбы всего Американского континента! Новую, знаменательную победу — неостановимого социального прогресса. Да здравствует остров Свободы!
Речь Верижникова составил специалист по латиноамериканскому фольклору. Редактировал доктор психологии. Он был грамотно подготовлен к переговорам. В случае неуспеха его ждала, скорее всего, отставка.
Он сказал о Боливаре, об альбатросе, о грудях всего мира, теснимых восторгом. Тут он на миг представил грудастую голую мулатку с раздвинутыми стройными ногами, силой воли изгнал неуместное видение — и с тем же накалом перешел к счастью трудящихся, гибели врага-империализма и поддержке всех честных стран мира.
«Не пересолите с патетикой. Доходчивы — контрасты».
«Остров Свободы» — это прозвучало хорошо, произвело впечатление: эффект. (Назавтра же было перенято Фиделем, пущено в революционную фразеологию на двухсоттысячном митинге на площади Марти.)
Вехи были обозначены.
Договаривающиеся стороны перешли к делу.
Куба получит все. Оружие, топливо, продовольствие, промышленность. Благодатнейший климат, неограниченная поддержка всего соцлагеря — уникальные условия: именно здесь можно построить коммунизм за несколько лет. Маяк планеты. Фидель войдет в историю. Варшавский договор, ООН, мировая политическая элита.
— Буэно. Но бесплатных завтраков не бывает. Сегодня мы бедны, неплатежеспособны. Пора поговорить об условиях.
Вы сказочно богаты. Долгосрочные беспроцентные кредиты, погашение — только продукцией: сахар, табак, кофе, мандарины — возьмем целиком по верху мировых цен, более того — по фиксированным ценам, это страхует вас от любых кризисов. Рыба. Аренда рыбного порта и консервного завода под базирование советских траулеров. Аэропорт — обслуживание советских самолетов.
— Но это пахнет полной экономической зависимостью лет на сто.
Экономическая независимость определяется условиями договора. Другу — все, врагу — только закон. (В самую точку вставил Верижников заготовленную испанскую пословицу!) Все знают — друзьям мы помогаем бескорыстно. Почему? Потому что с победой коммунизма во всем мире — все богатства всех стран будут принадлежать трудящимся. И осталось недолго! С нами — пол-Европы, Китай, Северная Африка, Корея, Вьетнам, Индия и Индонезия свернули на наш путь. Вот наша цель! И вот почему нам с вами по пути.
— Но пока наша программа… была не совсем коммунистической…
Революционная ситуация меняется ежедневно и диктует новые — смелые, верные! — решения.
— Но на Кубе уже есть коммунисты… мало, правда. Кажется, они еще даже не выпущены из тюрем… Делить с ними власть?!
Ерунда. Народ — за вами, и мы — с вами. А те — ревизионисты, леваки, раскольники… предатели. Провокаторы. Потому что скрытый, внутренний враг опаснее явного, внешнего. Что делает революция с врагами и провокаторами? (Рауль задумчиво почесался.)
— Но. Но. Америка не позволит строить коммунизм у себя под носом. А силы наши слишком неравны.
Вот поэтому вы и не объявляли себя коммунистами раньше — из тактических соображений (мудро улыбнулся Верижников). А в договор о взаимопомощи можно включить военное сотрудничество — равное и обоюдное.
(«Мягко, очень мягко, на тормозах… Военные базы. Наконец-то произнес».)
При первой опасности мы можем поставить здесь такой ударный кулак, что Америка наделает в штаны! Кстати, аренда земли и зданий под… это дело… может идти в зачет кредитов.
— Опасность — постоянна… Кто и как определит момент?
По вашей просьбе. Или при первом явном признаке агрессии.
(Через четыре месяца кучка «гусанос» пыталась десантироваться в заливе Свиней, и это послужило началом строительства советских ракетных площадок и размещения контингента на Кубе. Знали бы обреченные «мятежники», что акция планировалась Лубянкой!..)
(Во исполнение статьи договора за последующие двадцать лет более тридцати тысяч кубинских солдат-негров погибли в «гражданских войнах» в джунглях Анголы и Мозамбика — по нашим планам за ихний коммунизм. Взаимопомощь так взаимопомощь.)
Никто не посмеет вас тронуть за нашей спиной!
— Такие вопросы требуют обсуждения только на высшем официальном уровне.
— Я представляю правительство моей страны. Для официального подписания договоров может прибыть министр иностранных дел СССР. Далее вы будете приглашены с официальным визитом и приняты в Кремле как глава дружественного государства.
Во рту саднило от выкуренного. Часы с маятником в виде орла пробили два. Верижников дал понять, что собирается откланяться:
— Дальнейшие детали мы можем обсудить завтра.
— Завтра у нас обсуждение законов. Большая работа, — возразил Фидель. — Завершим основное сейчас. Зачем терять время?
(Хорошо, хорошо, хорошо работали аналитики ГРУ и ГБ!!!)
— Тогда рюмку рома и еще кофе. — Верижников достал из нагрудного кармана трубочку бензедрина и кинул таблетку в рот: вздернуть мозги.
Вот так Фидель Кастро стал коммунистом.
«Уф-ф… Каждый банановый молокосос мнит себя Наполеоном. Я бы правил этой страной по вторникам после обеда — без отрыва от службы».
…Вернувшись в Москву, он получил по второй звезде на генеральские погоны и «Золотую Звезду» Героя на грудь.
Министерства и ведомства советской махины начали наворачивать обороты: приступить к осуществлению плана «Коралл».
Темпераментные кубинцы резво повернули к социализму.
Первым делом, ночью же после исторической встречи во дворце, Рауль Кастро со взводом охраны лично расстрелял кубинских коммунистов. Две компартии для одной Кубы — излишество.
Раулю нравилось расстреливать. В первые же дни дружбы он получил в подарок от советского коллеги-советника портрет Дзержинского, испанский перевод «Истории ВЧК» и новый маузер — с перламутровыми щечками и надписью на золотой пластинке. Портрет он повесил в кабинете над столом, книгу положил на тумбочку при кровати, а из маузера тут же расстрелял вздумавших бастовать гаванских докеров.
Получив известие о забастовке, Рауль примчался в порт. За черным «крайслером» въехали два грузовика с автоматчиками. Докеров выстроили на пирсе.
Рауль подошел к шеренге. В отличие от старшего брата он выглядел задохликом — хилый, узкий, рыжеватый, со скошенным подбородком и совиными глазами.
— Ты будешь работать для революции? — ласково, дружески спросил он крайнего докера.
— Мы бастуем! — гордо сказал докер.
Рауль достал маузер, подышал на золотую пластинку, потер ее об штаны, полюбовался игрой солнечного зайчика и выстрелил докеру в середину груди.
Докер вздрогнул, переступил с ноги на ногу и упал в воду.
Рауль сделал шаг вбок и улыбнулся следующему.
— Ты будешь работать для революции? — мягко повторил он.
Докер побледнел, косясь на маузер, и посмотрел на товарищей.
— Мы только хотели бы получить плату за прошлую работу, — сказал он, всячески показывая готовность договориться. — Нам ведь надо кормить се…
Рауль выстрелил и переступил шаг вправо:
— Ты будешь работать для революции?
— Да! — быстро и громко ответил третий докер. — Я хочу работать! Все хотят работать! Это было просто недоразумение!
— Я так и подумал, — согласился Рауль, подул в ствол и убрал маузер в кобуру. — Возвращайтесь к работе. Компаньерос! — обернулся он к солдатам. — Мы уезжаем. Предатели наказаны. Это наши люди, и они хотят работать для революции.
Суда шли в Гаванский порт под разными флагами, но общий фон флагов был красный. Выгружались венгерские лекарства и белорусские тракторы, уральские станки и чешская обувь, качалась румынская нефть и ссыпался польский уголь.
А из Одессы шли транспорты с механизаторами — комбайнерами и трактористами. Трактористы строились на причале и колонной маршировали через город. Это были молодые стройные ребята в одинаковых сереньких дешевых костюмах. Свободные пиджаки болтались на них. Иногда из-под пиджака падал со стуком на асфальт короткий десантный «калашников».
Трактористы жили отдельно и с кубинцами общались мало. В городе показывались только группами по выходным. Их главным развлечением были поездки в такси. Таксистками работали девушки. До революции они были проститутками. Указ Фиделя искоренил позорное наследие империализма и дал им новую рабочую специальность. Пассажиров было мало, и цены упали до смешного: флакон одеколона, пара чулок, банка консервов. Кубинцы имели партнерш бесплатно, а денег на такси не имели вовсе. Симпатии таксисток к трактористам носили скорее политический характер.
«Не уважают… — жаловались, отслужив срочную, трактористы. — Говорят: вы бедные и не умеете. Предпочитают негров».
А ночами в Калининградском порту грузились в трюмы и на палубы танки в контейнерах, истребители в пеналах и еще сверхсекретные габариты генгрузов, о содержании которых портслужбы и вовсе не догадывались.
«Хрен ли эти америкашки, — говорили потом, когда все вскрыл карибский кризис 62-го года, калининградские грузчики. — Мы месяцами грузили ночь за ночью оружие на пароходы, и ни хрена они не знали… тоже, разведка у них, называется!..» — посмеивались презрительно.
И при загадочных обстоятельствах был убит в Камагуэе команданте Камило Сьенфуэгос, любимец народа и герой революции. Фидель умел по-литграмоте. Лидеру не нужны конкуренты. Один народ! — одна партия! — один вождь!
Успел скрыться в подполье последний герой, образованный и фанатичный Че Гевара, чтобы через время вынырнуть в Боливии и начать там все сначала, но был сдан американцам, которые, поняв наконец, что к чему, шлепнули его на месте.
А советский народ гневно требовал на митингах руки прочь от Кубы и восторгался: «Пальчики с маникюром гладят щечки нагана: такой мы тебя увидели, юность мира, Гавана!»
Скрытно и спешно оборудовались ракетные стратегические и зенитные дивизионы, а переводчики-испанисты получали офицерские зарплаты в учебно-диверсионных лагерях под Серпуховом…
Но к тому моменту ребята из шестой палаты, которые все это придумали и провернули, которые впервые в истории осуществили прорыв социализма в Западное полушарие, уже исчезли. И никто не спрашивал, что с ними стало.