Геополитическая утопия как жанр исторического действия
Сергей Королев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 1997
Сергей Королев
Поглощение пространства
Геополитическая утопия как жанр исторического действия
Мир рушится. Ломаются, казалось бы, незыблемые, «вечные» границы европейских государств, закрепленные два десятка лет назад хельсинкскими соглашениями, появляются новые столицы, новые флаги и гербы, распадаются империи и воссоединяются разделенные десятилетиями народы. Возникают новые глобальные геополитические проекты, обращенные в XXI век: НАТО стремится укрыть под своим звездно-полосатым зонтиком всех соседей России; пытается консолидироваться мусульманский мир; Китай, проглотивший Гонконг, с истинно азиатским терпением стережет Тайвань и уже поглядывает на север, где за Амуром простираются необъятные российские пространства; в самой же России новое поколение геополитиков толкует о создании евразийской континентальной суперимперии… В этих политико-стратегических комбинациях пересекается множество факторов, ведь наряду с политикой и стратегией существует и такая реальность, как технологии
власти, устойчивые, отработанные десятилетиями и столетиями, действующие порой в полуавтоматическом режиме, едва ли не игнорируя так называемых субъектов политики, включая их в свою логику и вовсе не собираясь изменяться в соответствии с их самонадеянными декларациями…Во всех этих прожектах проявляют себя те самые непомерные глобалистские амбиции, которые и ранее оставляли ужасающие черные дыры в истории. И сегодня, на излете XX века, соблазн неодолимой, все сметающей на своем пути Утопии оказывается неизжитым — правда, теперь это не идеологические или социальные химеры, а утопии геополитические.
Реальное географическое пространство — не аморфно, оно структурировано, оформлено, то есть пронизано сетью технологий властвования, а также оформлено политически и геополитически. Существуют определенные естественные рубежи, разрывы, водоразделы, становящиеся де-факто границей сфер влияния тех или иных государств, групп государств, политических союзов, блоков; они определяют облик геополитической карты мира, маркируют естественное географическое пространство, невзирая на государственные границы.
В истории мы многократно сталкивались как с попытками тех или иных государств, политиков и тому подобных «субъектов» исторического действия мыслить категориями глобальной геополитики, презрев технологические и политические реальности, так и с амбициями противоположного рода, — игнорируя геополитические рубежи, осуществить экспансию за их пределы, опираясь прежде всего на гипертрофированное сознание собственной военно-политической состоятельности. Подобного рода планы я бы назвал геополитической утопией.
Что такое утопия в данном контексте? Это вовсе не то, что не может осуществиться. Э. Я. Баталов, отдавший немало усилий изучению утопического сознания, полагает, что в основе утопического творчества и утопического сознания лежит установка на произвольное конструирование идеала1. А поскольку в истории XX века произвол — и произвол сознания, и произвол действия — занимает весьма значительное место, то утопия (произвол мысли), подкрепленная произволом действия, порой имеет шанс осуществиться (и осуществляется)…
От Александра Великого до Сталина
Утопия объединения. Империя Александра Македонского
Геополитической утопией была, на мой взгляд, империя Александра Македонского, причем момент утопии здесь выражен очень отчетливо, поскольку все, что предпринимал Александр, стимулировалось не примитивными «завоевательскими», грабительскими намерениями, а укорененной в его сознании картиной будущего мира, определенными представлениями о миссии эллинизма, о совершенстве и единственности эллинской цивилизации.
В этом отношении походы Александра отличались, скажем, от египетских походов Наполеона или от плана Павла I «надавить» на малосимпатичную Англию, двинув в Индию объединенный русско-французский экспедиционный корпус. Замечу, что этот весьма занимавший Павла I проект (и здесь я вполне согласен с Н. Я. Эйдельманом) был отнюдь не утопией, а более или менее выполнимой (или, наоборот, невыполнимой) военно-стратегической и политической (антибританской по сути) операцией. Если Наполеон оказался способен добраться до Нила, то почему бы атаману Платову не дойти до Инда? И несколько расширить русское влияние в регионах к югу от Средней Азии? Однако в любом случае русские завоевывать Индию на заре XIX века не собирались.
Утопией подобные прожекты становятся, только когда рассматриваются в глобальных геополитических контекстах, например в контексте идеи слияния европейской пролетарской и азиатской колониальной революций. Я имею в виду возникшие около 1920 года в большевистском руководстве прожекты о направлении в Индию отрядов красной конницы для нанесения тылового удара по ненавистному империализму и колониализму (опять же британскому) или вполне реальный поход Красной Армии на Тегеран в августе 1920 года.
Наконец, ярко выраженной утопией была «интернациональная помощь» якобы вступившему на путь социалистической ориентации Афганистану. Это был выплеск утопического сознания такой интенсивности, к которой даже не приближались император Павел и его «ближайшее окружение», хотя они также собирались двигаться в Индию через Герат и Кандагар.
Трансафриканская магистраль
Железная дорога — это своеобразный способ освоения географического пространства, упрочения геополитических границ, но в то же время и элемент властного, технологического механизма. Дорога может стать стержнем пространства власти, каналом властных импульсов. Кроме того, это локальная, региональная машина власти, инструмент мобилизации, концентрации и перемещения материальных и людских ресурсов. В полной мере это ее качество («машина власти», воспроизводящая лишь самое власть) обнаружилось в сталинские годы, когда некоторые железные дороги строились заключенными на вечной мерзлоте без всякой хозяйственной необходимости и никогда впоследствии не использовались.
Технические проекты этого типа встраиваются в механизмы власти по-разному — в зависимости от «местных условий». Скажем, в Америке, где не было «центра», все происходило не так, как в России, или, например, на Африканском континенте. Здесь отсутствовали также какие-то видимые геополитические границы (во всяком случае, видимые для переселенцев, движущихся в глубь страны от восточного побережья). Железные дороги были не столько технологическим и геополитическим стержнем пространства власти, сколько олицетворением гражданского общества и способов его создания.
В России, напротив, колонизация пространства шла от центра и само это пространство организовывалось, структурировалось через центр. Поэтому железные дороги у нас пересекали чаще всего уже упорядоченное властью пространст-во — и строились той же властью. И естественно, что направление железных дорог в России совпадает с направлением импульсов власти.
В Африке на протяжении десятилетий европейцы двигались от побережья в глубь материка в разных направлениях: французы шли с запада на восток, от Атлантического океана к Индийскому; англичане же двигались по долине Нила, с севера на юг, против течения реки. Точкой пересечения двух этих векторов оказалось местечко Фашода в верховьях Нила, куда в 1898 году почти одновременно подошли английский отряд под предводительством лорда Китченера и французский отряд под начальством полковника Маршана. Разразился международный конфликт, и французам пришлось уступить.
Инцидент приобрел, казалось бы, непомерно большое значение, однако это было далеко не случайно. За Фашодой стояли масштабные геополитические проекты англичан, и прежде всего намерение проложить железную дорогу Каир—Капштадт, проходящую по британским землям, что позволило бы усилить контроль за этими землями, навечно привязать их к Британской империи… Для морской Британии эта «сухопутная» идея была примерно тем же, чем в XIX веке была мысль о возможности для российского флота на равных соперничать с британским в мировом океане (здесь следует еще раз вспомнить одиссею фрегата «Паллада»).
Важно подчеркнуть: проект «Каир—Капштадт» — это не техническая утопия, а утопия организации пространства
, геополитическая утопия. Иными словами, дело не в техническом или промышленном потенциале, позволяющем или не позволяющем проложить стальную магистраль. Речь идет о ложной презумпции превращения захваченной территории в пространство власти, причем синхронного, автоматического превращения. И даже беглый взгляд на современную географическую карту, фиксирующий независимый Египет на севере Африки и ЮАР на юге, говорит о том, что этот континент уже никогда не будет «нанизан» на созданный Британией технологический стержень.Утопия раздела. Пакт Молотов — Риббентроп
Некоторые вполне современные, родившиеся в XIX—XX веках геополитические утопии своими корнями уходят, как это ни парадоксально, в весьма темные времена российской истории и в известной степени представляют собой различные модификации неоимперской, «византийской» идеи «Москва — Третий Рим».
В 1877 году Ф. М. Достоевский рассуждал о неизбежности судьбоносного союза между объединенной Германией и Россией. Германия, полагал он, не в состоянии одна победить двух страшных и уже соединившихся врагов: католичество и социальную революцию. Германии нужна Россия:
«Во всяком
случае одно кажется ясным, именно: мы нужны Германии даже более, чем думаем. И нужны мы ей не для минутного политического союза, а навечно. Идея воссоединенной Германии широка, величава и смотрит в глубь веков. Что Германии делить с нами? объект ее — все западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницей его, а России она оставляет Восток. Два великие народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего»2.Восток для Достоевского — это прежде всего Константинополь, Царьград. Именно обладание Царьградом позволит России занять достойное место в мире — стать державой, способной изменить лик мира сего. С точки зрения Достоевского, даже Н. Я. Данилевский был недостаточно радикален и последователен, в особенности в вопросе о судьбе Константинополя. Данилевский предполагал, что после победы России в войне с Турцией Константинополь должен стать общим городом для всех восточных народностей, то есть что восточные славяне будут владеть городом на равных основаниях с русскими.
«Такое решение, по-моему, удивительно, — пишет Достоевский. — Какое тут может быть сравнение между русскими и славянами? И кто это будет устанавливать между ними равенство? Как может Россия участвовать во владении Константинополем на равных основаниях с славянами, если Россия им неравна во всех отношениях — и каждому народу порознь и всем им вместе взятым? <…> Константинополь должен быть наш, завоеван нами, русскими, у турок и остаться нашим навеки»
3.Что касается Данилевского, то он не просто оказался проницательнее Достоевского — он мыслил в иных категориях. Захват Царьграда был для него не только проблемой политической; это была проблема экспансии пространства и его переструктуризации — в соответствии со сменой центра, — а также последствий подобного шага.
Константинополь, город, по своему положению и своей истории являющийся одной из мировых столиц, лишь в качестве таковой мог быть поглощен Россией. Но этот статус столицы мира не может не отразиться на российском пространстве власти. Подобная акция присоединения неизбежно стала бы катализатором переорганизации огромного российского пространства, его встряски, значительно более мощной, нежели перенос столицы из Москвы в Петербург (последняя акция, кстати, вызывала у Данилевского критическое отношение, ибо «именно Москва является истинной столицей России»
4). И именно технологическая сомнительность данного предприятия перевешивает в глазах Данилевского все военно-стратегические преимущества и выгоды овладения Царьградом, которые он, конечно, прекрасно понимал.Кстати, и Константин Леонтьев, не жаловавший Достоевского, но тем не менее имеющий с ним немало точек соприкосновения, оказался гораздо проницательнее в анализе и предсказании политического расклада сил в Европе и по оси «Европа—Россия». В статье «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения», написанной чуть позже соответствующего раздела из «Дневника писателя», он достаточно детально анализирует возможность и вероятные последствия вступления России и Германии в открытую борьбу, которая «невероятно тягостна для обеих сторон», но, увы, возможна, как возможно и энергетическое
движение Германии по преимуществу на Запад, Drang nach Westen, в качестве замены прежних мечтаний о давлении на Восток5. Во всяком случае, констатирует Леонтьев, «все теперь в мире зависит лишь от рода взаимных отношений между Россией и Германией»6.Очевидно, что речь у Достоевского идет не об обоюдоприемлемом размежевании политических интересов России и Германии, а о глобальном разделе мира: Запад — германский, протестантский, Восток — русский, православный. Но великая геополитическая утопия не состоялась: на Берлинском конгрессе 1878 года Россия не только не получила Константинополя, но вообще ее приобретения были удивительно малы по сравнению с ее победой; вечный же союз с Германией оказался опрокинутым с началом первой мировой войны…
Несмотря на это, идея разделения Европы между Россией и Германией не канула в Лету. Один из отцов современной геополитики Карл Хаусхофер тайно рекомендовал нацистскому руководству заключить договор с СССР, известный впоследствии как пакт Молотов — Риббентроп
7. Вскоре после заключения этого пакта он, исходя из своего видения геополитических реальностей, предложил план создания большого континентального евроазиатского союза, объединяющего Германию, Россию, Испанию Франко, вишистскую Францию и Японию. Проект, как говорят, был доведен до сведения Молотова и Сталина, которые не сочли необходимым каким-либо образом на него отреагировать. Кроме того, Хаусхофер, как утверждается, считал целесообразным поддерживать антиколониальную борьбу индусов, арабов и персов, то есть тех, кто расшатывал опоры Британской империи. (Здесь он мыслил так же, как Павел I, Ленин и Троцкий.)После нападения Германии на Советский Союз стало очевидным, что Гитлер не принял всерьез перспективу создания мощной антибританской континентальной коалиции. Это, однако, не означало, что сам тип глобального, утопического в своей основе геополитического мышления был в Германии изжит. Сохранилась директива Риббентропа немецкому посланнику в Ирландии, затрагивающая вопросы сепаратного мира Германии с Великобританией и США и датированная февралем 1945 года. Тезисы, изложенные в этом документе, германским представителям предлагается использовать в беседах «с особо важными политическими лицами». Последних надлежало убедить в том, что полное поражение Германии будет означать такое усиление СССР, что он будет в состоянии «завершить свою программу осуществления господства над Европой», а «после покорения Европы уничтожение Британской империи будет только вопросом времени». Раздел Германии на зоны оккупации, даже если бы Сталин и пошел на этот вариант, не сумел бы предотвратить большевизации Европы и полного подчинения ее сюзеренитету Кремля. Затем последует советская экспансия в Турцию, на Ближний Восток и т. д. «Будет правильным сказать, — пишет, в частности, Риббентроп, — что со дня нашего поражения на германском восточном фронте судьба Европы, Британской империи, в конечном счете Америки будет решена…»
8.Конечно, в директиве Риббентропа явственно ощущается компонент спекулятивный, но в ней просматривается и еще одна ментальная составляющая — та же характерная для довоенной германской геополитики гипертрофия геополитического и непонимание того, что помимо линейной, мыслящей континентами и гигантскими пространствами геополитики существует сложное переплетение и наложение друг на друга политических, технологических (властных) и иных факторов. Для Риббентропа геополитическое пространство — бесконечно; его развертывание ограничено лишь его собственной имманентной логикой; процесс саморазвития геополитического пространства не имеет ни ограничителей, ни противовесов, лежащих вне самого этого пространства…
Советско-германский пакт 1939 года был геополитической утопией не потому, что разделительная линия между СССР и Германией была проведена произвольно, неверно, не отражала геополитических реальностей и интересов, а потому, что делила мир, оставляя Германии — Запад, России — Восток. Запад и боролся против участников этого гипотетического раздела мира не как против чрезмерно амбициозных политических субъектов, вышедших за рамки реальных представлений о границах собственного и сопредельных государств, а именно как против авторов утопии мирового господства; формой такой борьбы стала сначала антигитлеровская коалиция (главный враг — Германия), а затем, уже после второй мировой войны, «холодная война» против СССР.
Анализируя едва ли не циклическую смену геополитической парадигмы «соединения» на парадигму «раздела», мы можем с определенными оговорками говорить о том, что механизм «объединение—раздел» работает как своеобразная геополитическая (геоутопическая?) машина
.Утопия становится реальностью
Утопия концентрации. Израиль
Когда мы говорим о геополитической утопии, мы имеем в виду только утопичность проекта в рамках геополитической логики, геополитических контекстов. Но геополитические детерминанты не являются единственными. Есть множество других векторов воздействия, которые порой совпадают с геополитическими, но нередко действуют в противоположном направлении. В частности, речь идет о векторах политических. Собственно, тот смысл, с которым понятие геополитика когда-то вошло в обиход в нашей стране, — стремление силой перекроить географическую карту и привести в соответствие границы государств в естественные, необходимые для развития народов географические пределы, — как нельзя более ярко иллюстрирует конфликт политического и геополитического. Поэтому то, что с точки зрения геополитики является утопией, с точки зрения политики часто является прагматикой. Подобный конфликт может существовать длительное время, периодически актуализируясь, трансформируясь, но может стать вечным — дисбаланс может стать своеобразным статус-кво, если один из балансирующих ситуацию факторов в силу тех или иных причин оказывается доминирующим.
Геополитическая утопия такого рода — Израиль. Уникальный для XX века колонизационный проект был осуществлен в ситуации, когда реальные геополитические предпосылки для этого отсутствовали едва ли не полностью.
Если мы вспомним, как происходила сборка-разборка пространства в России, то мы увидим, что сборка в основном осуществлялась на основе цивилизационной (православие), а разборка, в частности после 1917 и 1991 годов, — на основе национальной, этнической. В Израиле же собирание государства происходило на национальной основе (как и в Австралии), но толчком для этого послужила не естественная потребность или необходимость освоить и заселить новооткрытые земли, а некая ментальная сверхзадача — создание этнического очага на уже освоенной и заселенной территории. Естественно, отсутствие геополитических предпосылок могло быть компенсировано только сильной политической волей и сооружением не менее жесткого властного, технологического каркаса. Жесткость последнего, впрочем, очевидна: несмотря на постоянное вливание эмигрантов, израильское общество остается едва ли не более монолитным, нежели любое западное общество.
Утопия разъединения. Тайвань
С не меньшими основаниями можно назвать свершившейся геополитической утопией Тайвань. И Тайвань, и Израиль продолжают существовать за счет благоприятного стечения политических факторов, которые перевесили — трудно сказать, навсегда ли — геополитические императивы.
В принципе с точки зрения геополитики Тайвань и Китай должна ожидать судьба двух Германий и двух Вьетнамов. Однако политическая воля мирового сообщества, направленная на поддержание статус-кво, может стать фактором более реальным, чем вещественные, географические и этнические императивы.
Говорят, что раскол и дезинтеграция континентального Китая является перспективой не менее правдоподобной, нежели поглощение Тайваня материковым Китаем. Но именно Тайвань самим фактом своего существования объединяет континентальный Китай, уберегает его от раскола, дает пространству от Амура до «золотого треугольника» объединяющую идею, цель и смысл существования.
Кроме того, китайцы, ощущая себя представителями тысячелетней цивилизации, не считают возможным мыслить лишь в категориях элементарной политической логики. Они, безусловно, учитывают не только политические аспекты разделения Китая, но и культурные, цивилизационные, технологические… Империя, воздвигнувшая Великую стену, чтобы изолировать население от дестабилизирующих воздействий варварского мира, возможно, и не стремится инкорпорировать Тайвань по модели включения Прибалтики в состав СССР, сознавая, что соприкосновение двух техноструктур, безусловно, уничтожит слабейшую, локализованную в небольшом пространстве, подкрепленную к тому же ограниченными политическими, экономическими и военными ресурсами, — но при этом в победившую структуру проникнет своего рода яд, вирус, который сможет привести к ее разложению… Не случайно лозунгом, с которым на континенте собираются решать проблему Тайваня, стала формула «одна страна — две системы». И хотя Китай присоединил к себе территорию Гонконга, эксперимент по сращиванию двух технологических систем хитроумные китайцы, судя по всему, осуществлять не собираются…
Наконец, следует отметить, что политические утопии типа Тайваня, Израиля или двух существующих рядом Германий могут осуществляться и поддерживаться не только при опоре на предельно жесткие политические и силовые факторы, но непременно и на жесткие технологические механизмы; без этого, очевидно, Восточная Германия не смогла бы сохранить себя до 1989 года — «Штази» и расстрелы перебежчиков на германо-германской границе были столь же неотъемлемой частью проекта «социалистического германского государства», как военная мощь СССР и Варшавского пакта.
Геополитическая утопия, советский вариант
Стремление преодолеть естественные геополитические пределы, осуществить крупномасштабную политическую экспансию в наш технологический век приобретает новые, невиданные ранее формы.
Власть постоянно стремится к пространственной экспансии, к превращению подчиненных ей земель в закрытое тем или иным родом стены (ограды, решетки, колючей проволоки) социальное пятно, остров, архипелаг и пронизыванию присвоенного ею пространства всепроникающими властными технологиями.
Подобного рода экспансия, ввиду гигантских масштабов покоряемого пространства, а часто и его технологической чужеродности, редко опирается на видимые технические конструкты. Но порой власть обнаруживает любопытную слабость, стремление явить миру некий материальный эквивалент своего стального скелета. Утопия и такого рода материализм — отнюдь не антиподы; значительное число утопий в этом мире замышлялось и реализовывалось именно материалистами; неудивительно, что для своих глобалистских прожектов они стремились найти некие бесспорные, вещественные, зримые точки опоры.
В мае 1959 года на имя Н. С. Хрущева в ЦК КПСС поступил проект возведения по периметру морских границ США и в других стратегически важных пунктах земного шара искусственных островов, которые должны были стать площадками для запуска советских атомных ракет средней дальности. Пакет документов был представлен группой под руководством инженер-майора А. Н. Ирошникова, причем все участники работы носили такую же фамилию (к сожалению, публикатору этих интереснейших документов московскому историку и архивисту А. Давыдову не удалось выяснить каких-либо подробностей об авторах проекта, месте их работы или службы и дальнейшей судьбе). Ирошниковы предлагали внезапно, за одни сутки, возвести 20—25 бетонных островов в океане и, разместив на них ракеты, осуществлять давление на США и НАТО.
Проект может показаться обычным бредом дилетантов или людей, мягко говоря, психически неуравновешенных (сотни подобного рода прожектов ежегодно поступало и поступает во все государственные учреждения, в Академию наук и т. д.). Однако Хрущеву была свойственна та самая вера в чудо, в принципиальную реализуемость спасительной утопии, которая была болезнью всех советских руководителей, кроме, пожалуй, Сталина (он не верил ни во что и никому). Мировая революция, сполохи пролетарского пожара над Парижем и Стамбулом и унитазы из золота; лысенковская ветвистая пшеница, сильно напоминающая развесистую клюкву, и сулящая невиданный мясо-молочный скачок чудесница-кукуруза; увеличение производительности труда «в разы» по указанию партии и ускоренное превращение отечества в Мекку мирового автомобилестроения — эти и подобные химеры непрерывно крутились в головах советских руководителей. Так что неудивительно, что Хрущев передал предложения Ирошниковых не в архив, а начальнику Генерального штаба В. Д. Соколовскому, приложив, между прочим, к документам собственноручную записку.
Была создана группа солидных военных экспертов, которая в крайне сжатые сроки дала ответ первому секретарю ЦК КПСС (справка Генштаба, подписанная тем же В. Д. Соколовским, датирована 1 июля 1959 г.). А сам проект, остававшийся в архиве Общего отдела ЦК КПСС, в силу весьма серьезного к нему отношения, был рассекречен только по истечении 30-летнего срока.
Посмотрим на предложения Ирошниковых внимательнее.
«В каждом океане имеется незначительное количество никем не занятых мелей и так называемых банок (подводных островов), на которых глубина моря не превышает 25—50—100 м. <…> Такие банки имеются и вокруг Американского континента. Чтобы окружить США ракетными установками средней дальности, мы можем на этих банках возвести небольшие (для начала) искусственные острова диаметром порядка 100 м (под видом организации рыбо-промысловых баз), установить на этих островах несколько (для начала) символических сборно-разборных домиков и, заселив их символическими жителями (гражданами СССР), поднять над островами отнюдь не символический флаг СССР и объявить их “Территорией СССР”»
9.Далее:
«Мы предполагаем, что в различных точках Восточного и Западного полушарий Земли надо будет одновременно возвести 20—25 островов. <…> Таким путем, подобно США и Англии, Советский Союз в разных точках земного шара сможет создать свои военно-воздушные и морские опорные базы (по типу Мальты, Перл-Харбора, Гибралтара, Сингапура и др.)»
10.Возведение искусственных островов, в числе прочего, должно было дать СССР инструмент для изменения режима черноморских (вечная идея овладения Царьградом!) и балтийских проливов.
В справке-заключении Генерального штаба на письмо А. Н. Ирошникова отмечалось, что идея создания искусственных островов в океане не является абсолютно новой; в частности, американцами были построены так называемые «техасские вышки» в Атлантическом океане, представлявшие собой искусственные острова в виде равносторонних треугольников с размерами сторон 60 м на расстоянии 150—300 км от побережья на глубинах 15—60 м; сооружения эти были предназначены для раннего радиолокационного обнаружения воздушных и морских целей.
Это, кстати, означает, что идея Ирошниковых не является бредовой — ибо идея не может быть одновременно и бредовой, и апробированной, едва ли не банальной.
Тем не менее проект был признан несостоятельным, во-первых, в связи с тем, что авторы его (по словам специалистов Генштаба) имели «весьма смутное представление» о размерах, строительстве, стоимости и предназначении военных баз типа Мальты, Перл-Харбора, Гибралтара и Сингапура — «практически строительство хотя бы одного острова в полном объеме потребует колоссального привлечения различных по своему назначению сил и средств и вложения в это дело больших денежных ассигнований»
11.Во-вторых, идея не нашла поддержки потому, что «по объектам США можно будет в ответном ударе с успехом воздействовать с территории Советского Союза имеющимися средствами».
В-третьих, как отмечалось в заключении Генштаба, «если даже условно допустить возможность строительства таких изолированных искусственных островов и оборудования на них площадок для запуска ракет, не считаясь с затратами, вблизи побережья вероятного противника, то и в этом случае эти сооружения не могут быть эффективно использованы по своему прямому назначению, т. к. каждый такой остров легко может быть уничтожен противником одной атомной бомбой до начала или в первые же часы войны»
12.Наконец, высказывалось убеждение, что создание искусственных островов в непосредственной близости от берегов США нецелесообразно, так как может лишь осложнить международную обстановку.
Напомню, что проект Ирошниковых был направлен Хрущеву весной 1959 года. Кубинская революция только что победила (партизаны Кастро вошли в Гавану 1 января 1959 года), и, следовательно, разработчики идеи исходили из политических и геополитических реальностей, существовавших до 1959 года.
После победы «барбудос» на Кубе международная ситуация существенно изменилась. Дальнейший ход событий (и в частности, размещение советских ракет на Кубе, спровоцировавшее Карибский кризис 1962 года) показал, что советское руководство все же не собиралось целиком уповать на возможность «с успехом воздействовать по объектам США с территории Советского Союза имеющимися средствами». Развитие Карибского кризиса показало также, что, с одной стороны, потенциальное обострение международной обстановки не могло остановить Хрущева и советское руководство, а с другой — что возможных масштабов этого обострения они реально не представляли. Весьма амбициозный план размещения ракет на Кубе — в сущности, гигантское геополитическое усилие одной из великих держав — оказался неосуществим по политическим соображениям, ибо, как оказалось, прямым путем вел к ядерному конфликту.
Очевидно, и проект Ирошниковых, как показал тот же Карибский кризис, был неосуществим прежде всего политически. Сеть искусственных платформ не была инструментом экспорта в Западное полушарие советских моделей власти. Предназначение ее было иным — изменить баланс сил в военно-политической сфере. Но независимо от представлений и мотивов авторов и участников обсуждения этого проекта он был попыткой преобразовать структуру геополитических технологий, создать механизмы ретрансляции технологий власти в иные, а именно политическую и геополитическую сферы.
Иными словами, в сфере большой политики и геополитики в разгар «холодной войны» существовала некая потребность в технологичности, в формализации определенных неформальных отношений и взаимосвязей. Но в извечном противоречии политического и геополитического сильнее оказались геополитические императивы. Идея форсированного расширения сферы своего геополитического влияния с опорой на видимые технические конструкты — своеобразный аналог печально известной практики «огораживаний» (вспомним историю средневековой Англии) — оказалась невостребованной и, по всей видимости, невыполнимой.
Технологическая статика как idee fixe власти
Идеальная машина власти типа бентамовского паноптикона* отнюдь не противостоит системе пространственного контроля. Более того, машины типа паноптикона стремятся развернуться в пространстве, опоясать все пространство власти каменной оградой и пронизать его соответствующими дисциплинарными технологиями.
В истории есть примеры того, как эта метафора была осуществлена буквально. Речь идет о Великой Китайской стене — примере конструкции, призванной контролировать пространства власти, развернутые в реальном географическом пространстве.
Власти присуще стремление застраховать, обезопасить себя от случайностей, предотвращая любые изменения. Однако движение — это тоже изменение, и поэтому власть стремится обеспечить некую статичность не только внутри присвоенного ею пространства, но и незыблемость параметров самого этого пространства.
В основе утопий этого рода лежит ощущение технологической недостаточности, своего рода комплекс, idee fixe — стремление ограничить (или «от-граничить»), вещественно проявить технологический механизм, сделать его зримым и тем самым обрести само-уверенность и ощущение несокрушимости статус-кво.
*
Модель идеальной тюрьмы, разработанная английским социологом, юристом и философом Иеремией Бентамом (1748—1832). По замыслу автора, паноптикон устроен таким образом, что каждая его часть просматривается из единой точки.Башня мира — статуя Свободы
Когда мы видим изображение 98-метровой Башни мира, сооруженной на японском острове Хоккайдо в виду советских (ныне российских) Курильских островов, и пытаемся понять ее предназначение в контексте определенной структуры власти, то приходим к выводу, что суть и смысл конструкции связан не с функцией наблюдения по вектору Хоккайдо (территория Японии) — Хабомаи (территория России) (хотя на башне установлены оптические приборы, позволяющие всем желающим, прежде всего туристам, наблюдать за происходящим в пределах Южных Курил). Иными словами, башня воспроизводит и реактивирует не «паноптический» взгляд по линии наблюдатель
—наблюдаемый, а, напротив, взгляд от наблюдаемого в сторону потенциального наблюдателя.Башня мира и все прочие подобные сооружения, если их рассматривать в качестве паноптического конструкта, оказываются не более чем фикцией. Локус и космос власти не могут контролироваться микротехнологиями — здесь власть имеет дело уже не с отдельным индивидом, выделенным из массы («театрик одного актера», как выражался Фуко), а с общностями людей и коллективными социальными телами, которые не могут быть охвачены взглядом из одной точки, из точки символического пребывания Власти. Но — и в этом парадокс — эти массы людей и это множество социальных тел можно побудить обратить свой взгляд в одну точку и этим «собрать» их.
Одновременно границы пространства становятся незримыми, а само пространство бесконечным. В паноптиконе, в этом стратифицированном и организованном властью микросоциуме, взгляд власти из центра тюремного сооружения проникает до внешних его стен, упирается в них — и гаснет. В стратифицированном властью географическом пространстве незримые стены, невидимые границы возникают там, откуда исходит устремленный на Власть взгляд тех-кто-под-властью, пусть даже не реальный, а метафизический, метафорический.
Очевидно, нечто подобное можно сказать и о знаменитой статуе Свободы, и о статуе Сталина на канале Волго-Дон (той самой, о которой ее создатель говорил: «Мой берлинский монумент у этого под пахом пройдет!»). По свидетельству одного из участников установки памятника весной 1952 года, монтажника по специальности, некий член высокой государственной комиссии, принимавшей сооружение, выразил опасение, что фигура (учитывая высоту постамента) будет представлять опасность для воздушных транспортных средств, а они, в свою очередь, для нее. Поэтому необходимо обозначить габариты монумента, то есть установить на нем сигнализацию в виде красных источников света… Прежде всего на голове статуи… Ибо «безопасность нахождения великой фигуры в степи для всех нас священна». Предложение вызвало бурную и неоднозначную реакцию и различные суждения, начиная с того, что красные фонари на голове вождя народов — это кощунство, и вплоть до того, что следует установить в районе памятника специальную закрытую воздушную зону для облета. Решили, как явствует из воспоминаний, разместить красные фонари внутри головы вождя, чтобы они были видны сверху, пилотам, и не видны снизу.
Таким образом, практическое использование монумента вытекает только из факта существования самого монумента. Власть обслуживает саму себя.
И статуя Свободы, и статуя Сталина рассекают не то художественное пространство, о котором пишет Хайдеггер, упоминая о возможности существования иначе устроенных (по отношению к пространству физически-техническому) пространств. Они формируют пространство власти, выступая как чисто технологическое средство его организации, стратификации и маркировки. И когда система контроля переходит на обширные пространственные системы, взгляд наблюдателя становится вторичным по сравнению с взглядом, направленным на возведенный властью объект, а конструкция становится символом.
Великая Китайская стена
Возведению Великой Китайской стены посвящена известная притча Франца Кафки. Смысл ее неоднозначен, но тем не менее одна из наиболее впечатляющих ее интерпретаций, данная философом Валерией Подорогой, сводится к тому, что власть создавала не стену — она создавала бреши в ней, позволяющие сохранить ощущение внешней угрозы и тем самым обеспечить самовоспроизводство и консолидацию империи
13.Это оригинальная версия, но не единственно возможная. Прежде всего неясно, почему ощущение внешней угрозы необходимо было поддерживать созданием брешей, а не открытой для врага границы, возведением состоящей из отдельных фрагментов стены, а не, скажем, системы крепостей. Кроме того, существуют указания на то, что император Ши Хуанди приказал как раз достроить стены, уничтожив бреши, и произошло это около 213 года до н. э.
Если отвлечься от текста Кафки и просто поразмышлять о феномене Стены в контекстах бытия власти, то следовало бы подумать над тем, что целью строительства мог быть не какой-либо материально ощущаемый результат, а процесс строительства как таковой (воспроизводство власти, формирование мегамашин и коллективных социальных тел вокруг общей глобальной задачи, поставленной властью). Сооружение Стены было настолько глобальной, настолько выходящей за хронологические рамки человеческой жизни задачей, что оно уже не могло рассматриваться только в контексте извечного стремления власти покорить, присвоить, поглотить пространство; это был акт, утверждающий вечность власти, бесконечность ее времени
.Или же целью мог быть материальный результат, но результат, не связанный каким-либо образом с функциональным предназначением стены; результатом могло быть создание впечатляющего материального образа власти. В этом смысле Стена является аналогом египетских пирамид.
Далее. Пространство власти должно в одно и то же время создавать ощущение уязвимости (для подданных) и неуязвимости (для самой власти). В свое время я написал эссе о дверях как технологическом элементе, позволяющем обнаружить некоторые особенности пространства власти
14. Можно было бы сказать, что укрепления Великой Китайской стены являются аналогом дверей, открывающихся наружу, дверей власти, реально защищающих пространство власти, а бреши в стене являются аналогом дверей, открываемых внутрь (такие двери легко выбиваются ударом ноги) и создающих ощущение уязвимости у человека-под-властью.Интересна также точка зрения О. Латтимора, на которую ссылается и с которой, в сущности, солидаризируется в своей книге «Постижение истории» А. Тойнби.
«…Граница империи… фактически имеет двойное назначение. Она служит не только для того, чтобы преграждать путь соседям, но и для того, чтобы не выпускать своих жителей за пределы страны… Считалось необходимым ограничить деятельность китайцев по ту сторону Великой стены… чтобы не утрачивалась их связь с государством. Сельское хозяйство или торговля, которыми они занимались за пределами Великой стены, шли более на пользу варварам, чем китайскому обществу. Они как бы соскальзывали с китайской орбиты… Китайцы, покинувшие китайскую орбиту и приспособившиеся к некитайскому экономическому и социальному порядку, либо подчинялись варварским правителям, либо сами начинали практиковать варварские формы правления, ослабляя тем самым Китай»
15.Таким образом, стена не столько ограждает территорию от вторжения извне, сколько ограничивает и придает форму коллективному этническому и социальному телу, служит гарантией непрерывности и неразрывности связи подданных с государством, с властью. Это своего рода механизм стратификации. Стена не столько фиксирует геополитическое пространство и предотвращает попытки сузить это пространство извне, сколько служит оболочкой, скорлупой властной техноструктуры.
О том, что крепостная стена по своей функции является не защитой от тех, кто снаружи, а препятствием для тех, кто внутри и стремится вовне, свидетельствует и утилитарное использование толстых крепостных стен в процессе функционирования тюрьмы. Известно, например, что стены Петропавловской крепости были полыми. Пространства внутри стен назывались казематами и использовались в различных целях — от содержания узников до пребывания воинской охраны и хранения боеприпасов и продовольствия. То же самое можно сказать и о стенах Соловецкого монастыря (который также был не только монастырем, но и крепостью, и тюрьмой).
Стена Московского Кремля оказалась достаточно массивной для того, чтобы создать в ней некрополь и помещать в него урны с прахом видных революционеров и государственных деятелей. Это, естественно, ставит стену в ряд конструктов, воплощающих власть, выступающих в качестве ее символических образов. Стена не только ограждает от воздействия или отгораживает тех, кто внутри; стена также поглощает — и живых и мертвых.
Великая стена своеобразно «проявляет» определенные техноструктуры и определенный менталитет. Это менталитет закрытого пространства, пространства, которое не простирается, а натыкается на искусственные пределы, установленные властью в соответствии с ее представлениями о собственной природе и присущим ей гипертрофированным самомнением. Это особенно хорошо осознается при сравнении Китая с Россией. Россия, в отличие от Китая, была страной колонизующейся, то есть развивающейся вовне. Спасение от набегов «варваров», во всяком случае в послемонгольский период, виделось прежде всего в усилении военной мощи; ограждение и прикрепление населения в пространстве власти достигалось посредством жестких локализующих технологий, не связанных с формализацией и фиксацией ареала потенциальной экспансии власти. В конкретной геополитической ситуации России в недрах власти не могла зародиться склонность к пространственному самоограничению — власть осмысливала пространство своего воспроизводства как лишенное
пределов, бесконечное.Россия не была заинтересована в какого-либо рода конструктивной фиксации пространства власти и ограничении ареала колонизации. Поэтому она шла не по пути фиксации пространства власти при помощи статических конструктов, а путем маркировки завоеванного пространства при помощи системы кордонов и крепостей и, при опоре на эти системы, постоянного расширения территории, находящейся внутри линии кордонов.
Так было на «азиатском клине» (выражение В. О. Ключевского), то есть в маловодных и безлесных степях, географически составляющих своего рода продолжение степей Центральной Азии, соединенных с ними широкими воротами между Уральским хребтом и Каспийским морем и простирающихся из-за Урала постепенно суживающейся полосой по направлению к западу, мимо Каспийского, Азовского и Черного морей. Здесь была возведена знаменитая Оренбургская линия, протянувшаяся на 1100 верст по среднему и верхнему Яику, Ую и Тоболу; уже к середине XVIII века здесь было построено 23 крепости, главными из которых были Орская, Троицкая и Петропавловская.
Сходным образом, оставляя на векторах своего движения на юг укрепленные кордоны и крепости (Кизляр, Моздок, Владикавказ, Грозная) с сильными воинскими гарнизонами и создавая тем самым предпосылки для дальнейшего продвижения, действовала Россия в XVII—XIX веках на Кавказе.
Кстати, нечто вроде сплошного деревянного частокола, очевидно, существовало на южных границах Киевской Руси еще в X—XI веках. Направлявшийся к печенегам немецкий христианский миссионер Бруно в 1006—1007 годах проезжал через Киев; князь Владимир уговаривал его не ездить к печенегам, но когда Бруно отказался, вызвался проводить его с дружиной до границ своей земли, «которые он со всех сторон оградил крепким частоколом на весьма большом протяжении по причине скитающихся около них неприятелей»
16. Выход за пределы укреплений осуществлялся через ворота. В середине X века линия укреплений по южной границе Киевского княжества шла на расстоянии одного дня пути от Киева; во времена Владимира путь из Киева к границе занимал два дня.В более позднее время существовала знаменитая засечная
черта. Но при всем внешнем сходстве и засечная черта, и защитная линия князя Владимира не были сооружением типа Китайской стены; они представляли собой весьма незаурядные фортификационные сооружения, но не были конструктами власти, призванными контролировать население внутри себя.Некоторые идеи, отдаленно напоминающие конструктивное мышление китайских императоров, появляются в последнее время в России, правда, в формах, лишенных китайской амбивалентности и изощренности. Так, в середине 1990-х годов некоторые наши политики державно-патриотической ориентации, резко критически относившиеся к правительству и в то же время осознавшие (кто раньше, кто позже) несостоятельность ставки на военную победу в чеченском конфликте, призывали обнести Чечню «забором», или, если смотреть реально, отделить Чечню и создать непроходимую государственную границу между ней и Россией. Что, впрочем, заставляет вспомнить не только Великую Китайскую, но и Берлинскую стену.
Берлинская стена
У А.Тойнби есть очень важная мысль: варвары, которые смели границы, отделяющие их от цивилизованного мира, оказываются перед новым, совершенно неведомым им кругом проблем и испытывают замешательство.
«Причина деморализации варвара-победителя, — замечает Тойнби, — кроется во внезапном освобождении его от напряжения границы, к чему победитель оказывается психически и морально не готовым»
17.Но напряжение
границы — это фактор существования не только варваров по ту сторону границы (стены), но и подданных империи по эту сторону. Наличие внешней угрозы, фиксируемое стеной, обеспечивает поддержание необходимого напряжения.При такой интерпретации становится очевидным сходство Великой Китайской стены и Берлинской стены, этого порождения XX века и «холодной войны». Берлинская стена — такое же средство создать напряжение границы, как и три тысячи лет назад. О степени этого напряжения можно судить по тому, что возле Берлинской стены пограничниками ГДР, по различным оценкам, было застрелено от 300 до 800 человек.
Выше приводилось высказывание О. Латтимора по поводу Великой стены. Любопытно сопоставить его с впечатлениями и размышлениями человека, подвизающегося совершенно в другой области, но также не лишенного философичности и проницательности, а именно писателя Андрея Битова. В эссе «Берлинское небо» он так описывал свои впечатления от пребывания в Западном Берлине (тогда еще окруженном бетонной стеной):
«Вас постигает счастливая измученность пространственного воображения: где вы? внутри или снаружи? освобождены или заточены? что это — тюрьма или крепость? озеро или остров? Берлинская перверсия… Когда Западный Берлин в одночасье обнесли забором и колючей проволокой, кто от кого отгородился — мы от них или они от нас? Как сказано у Фомы, пока не станет внешнее внутренним, а внутреннее внешним, пока мужчина не станет женщиной, а женщина мужчиной и т. д., никто из вас не войдет в Царствие Небесное»
18.Иными словами, констатируется та же функциональная амбивалентность, двойственность конструкта, о которой говорит и Латтимор, ибо и здесь
«…внутреннее становится внешним: не они, а мы обнесены забором от нас же»
19.На этих двух, разделенных в истории тысячелетиями, примерах видно, как конструкт, на первый, поверхностный взгляд, оказывающийся чисто фортификационным сооружением, обретает свой подлинный смысл лишь в контексте технологических, то есть властных, отношений, оказываясь одним из обнаружений
власти.* * *
Подведем итоги. Какие выводы можно извлечь из совершенных нами исторических экскурсов, и в частности каковы выводы для современной России? Главный вывод: пространство не линейно; это — не простая, очевидная, плоская, как бильярдный стол, реальность. Помимо собственной логики развития оно подвержено влиянию жестких политических и властных механизмов. Плоские, прямолинейные геополитические идеи в нашем сложном мире не работают. Ставка на реванш «большого пространства», на якобы неодолимую евразийскую геополитическую традицию сегодня смертельно опасна для России. «Новая российская геополитика» — нечто далекое от науки, да, кажется, на статус науки и не претендующее; скорее, это увлекательное, исполненное многозначительности, взывающее к таинственным голосам Почвы и сверхценным интуициям, несколько мистического свойства ремесло, притом небезопасное для державы. При этом для одних геополитиков рассуждения о самоорганизации евразийского пространства — это повод для политических спекуляций, для других — своеобразный метод психотерапии, способ заживления душевных ран, нанесенных распадом СССР. Наконец, для третьих, наиболее искренних и убежденных, с неумеренным энтузиазмом, как это всегда бывает у неофитов, уверовавших в открывшуюся им вдруг и навсегда истину, апология простой и неопровержимой теории, слишком простой и слишком неопровержимой для сверхсложного мира, стоящего на пороге XXI века, — своеобразный путь ухода от постижения малопонятной и непрозрачной социальной реальности.
Хотелось бы, чтобы геополитики и чутко прислушивающиеся к ним обществоведы национал-социал-патриотической ориентации чуть менее тенденциозно анализировали историю, не выводя за скобки все, что ломает их концепции и интуиции. Российская история и российское пространство заслуживают по крайней мере того, чтобы быть увиденными многомерно и объемно, а не плоско, глазом Циклопа
.Поглощение пространства — вещь несложная, если, конечно, оно предварительно превращено в мертвое пространство или если Некто, овладевающий пространством, морально готов к подобному превращению. Во всех иных случаях пространственные «реванши», взыскующие полумистической геополитической логики, сопряжены с технологическими (властными), политическими, этническими и многими другими проблемами присвоения территории, порой трудными, порой непреодолимыми. Ибо захватить, присоединить, возвратить — еще не значит овладеть. Непонимание этого и, главное, нежелание понимать превращает политику в утопическое геополитическое действо, род глобального исторического эксперимента, коих в России было уже предостаточно.
Примечания
1
См.: Баталов Э. Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США. М., 1982. С. 16, 18.2
См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877. // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 15 т. СПб., 1995. Т. 14. С. 369.3
Там же. С. 360.4
Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 383.5
См.: Леонтьев К. Н. Избранное. М., 1993. С. 163—166.6
Там же. С. 163.7
Стойкерс Р. Теоретическая панорама геополитики. — «Элементы». 1992. N№ 1. С. 7.8
Мировое равновесие и «вакуум силы» / Публикация В. Ерошина и В. Ямпольского. // Неизвестная Россия. Век XX. М., 1993. Кн. 3. С. 223—233.9
Фантазия на темы «холодной войны» / Публикация А. Давыдова // Неизвестная Россия. Век XX. М., 1993. Кн. 3. С. 223—233.10
Там же. С. 234—235.11
Там же. С. 250.12
Там же. С. 250—251.13
См.: Подорога В. Знаки власти // Киносценарии. 1991. N№ 3. С. 185—186.14
См.: Королев С. А. Двери // Знамя. 1995. N№ 2.15
Цит. по: Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 543—544.16
Ключевский В. О. Сочинения. М., 1956. С. 161.17
Тойнби А. Дж. Постижение истории. С. 552.18
Битов В. Берлинское небо // Лит. газета. 1990. 20 ноября.19
Там же.