Рассказы
Дмитрий Стахов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 1997
Дмитрий Стахов
Ночь в конце века
Рассказы
История околдованного портретом
Долгозвяги Предыбайлова
Амбиндер встретился Предыбайлову в дождливый сентябрьский день. Никакого бабьего лета, сплошной дождь, ветер, грязь от растасканных тысячами подошв газонов, на которых жесткая городская трава давно пожухла, собралась в жалкие пучки, затаилась до следующей весны. В такую погоду возможна встреча с кем угодно. Что кому выпадет. Предыбайлову выпал Амбиндер.
Предыбайлов стоял под навесом остановки и ждал автобус. С ним были сумка через плечо, чемодан, пластиковый пакет. Если бы подошел автобус, то Предыбайлов, конечно, уехал бы на нем. Куда — уже не важно. Предыбайлову просто надо было уехать с этой остановки, пусть — до следующей, пусть — до конечной. У него не было никакой цели. Не было даже цели жить дальше. Предыбайлов вступил в полосу полнейшего равнодушия. Равнодушия к жизни, к самому себе, к окружающим. С ним случалось всякое, но столь глобальное равнодушие охватывало его впервые.
Амбиндер ехал в длинной черной машине. Машина сверкала лаком, блестела хромированными частями. Эта машина была единственным движущимся транспортным средством на проезжей части. Смеркалось. Машина Амбиндера следовала с зажженными габаритными огнями. Шофер Амбиндера собирался по выезде с этой улицы включить ближний свет: после перекрестка предстояло свернуть на проспект, где следовало занять правый ряд и в нем, ритмично подавая звуковой сигнал и переходя с ближнего света на дальний, помчать вперед. К цели Амбиндера. Вернее — к одной из. У Амбиндера целей была уйма, но их количество парализовывало амбиндеровскую волю. Ему было невыносимо скучно и тоскливо от того, что с минуты на минуту предстояло выбрать какую-то одну. Чтобы мчаться уже конкретно к ней. На выбор у Амбиндера не хватало энергии. Кто бы выбрал за него! Его захлестывало равнодушие, в этом он был близок Предыбайлову, с той лишь разницей, что равнодушно имел целей множество, а Предыбайлов был равнодушно бесцелен.
Предыбайлов заметил машину Амбиндера. Он подумал, что она движется слишком медленно для машины этого класса. Такие машины — как учил Предыбайлова опыт — всегда двигались быстро. Эта, появившись в конце улицы, приближалась так, словно была не длинной черной блестящей и сверкающей машиной. Она ехала по улице словно какой-то «Москвич»!
Предыбайлов подумал о машине марки «Москвич», но в голове его слово «Москвич» приобрело иной, первоначальный смысл, за этим географическим смыслом в нем вспенилась волна обиды, нанесенной ему, Предыбайлову, нанесенной незаслуженно, подло, обиды, которую нельзя простить, которую нельзя забыть. Предыбайлову стало даже душно. Будто из-под навеса остановки выкачали воздух. Словно у него не было железного здоровья, а были испорчены сердце, легкие, почки и другие важные органы. Предыбайлов рванул ворот рубашки, пуговица отлетела прочь.
Водитель Амбиндера не заметил вышедшего из-под навеса автобусной остановки Предыбайлова. Водитель смотрел вперед, туда, где к красному свету светофора присоединился желтый, и соображал, успеет ли он проскочить перекресток на зеленый. Амбиндер не любил лихачества, проезд на желтый вызывал у него легкую изжогу, а вот серьезное нарушение, типа проезда на красный, могло стоить водителю места. Водитель придавил педаль газа. Машина будто чуть присела и начала набирать скорость.
Предыбайлов стоял на самом краю тротуара. Куцый плащик, под плащиком — костюм, из тех, что сразу привлекают внимание. Очень плохой и сильно заношенный костюм. На такие костюмы, вернее — на людей в таких костюмах, смотрят с превосходством и жалостью.
Предыбайлов стряхнул с высокого сухого лба капли дождя. Его коротко остриженные волосы стояли торчком. Скулы играли желваками. Даже в этом плаще, в этом костюме Предыбайлов был в стиле. Хотя бы потому, что ботинки у него были английские, высокие, на толстой подошве. И характерный предыбайловский водянистый взгляд. Он выглядел старше своих лет, выглядел умудренным, а на самом деле был молод душой и телом.
Предыбайлову было просто любопытно, он любил смотреть на красивые машины. Они отвлекали его от мрачных мыслей, внушали, что жизнь не кончается, что впереди что-то есть.
Он начал улыбаться, а машина, разогнавшись и вспыхнув фарами, влетела правым передним колесом в лужу прямо напротив остановки. Грязная вода обдала Предыбайлова с головы до ног. За такое Предыбайлов мог убить. На месте. Но это унижение было очередным в ряду прочих, за которые он не отомстил, которые остались безнаказанными.
Предыбайлов осмотрел себя. Грязная вода стекала с плаща, на брюках были пятна, английские ботинки стояли в разрастающейся луже. Если бы Предыбайлов не сдал получасом раньше оружие, он бы понаделал в машине дырок. Он подумал, что ему просто не повезло, раз все смешалось в один комок в один и тот же день, а потом подумал, что ему как раз повезло, раз все произошло в один день: ну не может же быть так, что следующий день будет еще хуже.
Его мысли были прерваны звуком вновь приближающейся к нему машины. Это машина Амбиндера сдавала назад. Предыбайлов сжал кулаки, но когда машина остановилась напротив него и открылась задняя дверца, то ласковый голос Амбиндера произнес:
— Молодой человек! Можно вас на минутку?
Отчего же нет? Предыбайлов подошел к машине. Амбиндер, утопая в коже сиденья, курил неимоверно длинную сигару. Крокодильей кожи браслет часов «Тиссо», костюм «Хьюго Босс». Затылок шофера выражал тревогу, телохранитель, перевесившись с переднего сиденья, изучающе смотрел на Предыбайлова, и глаза его щурились с пониманием: телохранитель видел в Предыбайлове коллегу.
В чем-то он был прав. Хотя, с другой стороны, в последнее время Предыбайлов, храня одни тела, в основном занимался уничтожением других. Что тоже работа.
— Молодой человек, — сказал Амбиндер, когда Предыбайлов чуть наклонился и в машину заглянул, — молодой человек! Что я могу для вас сделать?
В этих сентябрьских сумерках Предыбайлов, хоть и не имел цели, был готов на что угодно. Убить кого прикажут голыми руками. Прыгнуть с десятого этажа, мягко приземлиться, а потом — пробежать марафонскую дистанцию. Угнать правительственный лимузин вместе с офицером по особым поручениям и чемоданчиком с ядерной кнопкой.
Вместо «чего угодно» Предыбайлов получил работу у Амбиндера, кров над головой, сытную еду, добрых и безотказных подружек, хорошую плату за несложные, в сущности, обязанности. О таких условиях может мечтать любой. В таких условиях хорошо встретить старость.
Однако Предыбайлов пал жертвой своего собственного странного свойства. Свойства, однако, довольно распространенного, которое в Предыбайлове имелось во всей полной красе, но в целокупности не проявлялось, а дремало, временами просыпаясь и тогда давая себя знать частями.
В амбиндеровской системе Предыбайлова уважали, но любить не любили. Все знали точно: Предыбайлов не предаст, не изменит, в трудном деле поможет, в безнадежном — одобрит, да так, что надежда появится обязательно, а вот чего-то в нем недоставало.
С первого взгляда на него было ясно — парень что надо, а вот близости к нему не испытывали. Какой-то в нем чувствовался ущерб.
Внешне странность Предыбайлова проявлялась в замкнутости, в молчаливости. Тех, кто лез в душу, особенно после небольшой расслабухи, после сауны и закуски, Предыбайлов осаживал. Здоровенный красавец, косая сажень в плечах, ручищи что бедра иного тренированного мужика, ноги длинные, стрижка аккуратная, взгляд темно-синий, губы в меру яркие, костюм новяк; тот, в котором он впервые встретил Амбиндера, давно забыт, сгнил, галстук костюму в тон, шелковый, французский, «Тед Лапидус». Машину Предыбайлов водил мастерски, промеж глаз давал так, что получатель если не умирал сразу, то обязательно, по возвращении сознания, проклинал свое дальнейшее жалкое, растительное существование. Стрелял метко. Умел и кое-что другое, возможно — в его работе не обязательное, но иногда нужное: мог нажать кнопку на компьютере, мог говорить на отвлеченные темы, умел, что удивительно, танцевать.
Амбиндеру был предан беззаветно. За Амбиндера Предыбайлов был готов на все. Как в сумерках встречи. Разве что не мог избыть из себя свое свойство, свое необычное для многих влечение и чувствовал: это ему мешает, это его отвлекает, не дает стать Амбиндеру еще ближе, еще преданней.
Он любил женщин, но не их самих, а их изображения.
Влюбленность в женщин изображенных не покидала Предыбайлова никогда. Как с раннего детства только те женщины, что сфотографированы, нарисованы, вырублены из мрамора или слеплены из глины, казались ему лучше, интереснее женщин живых и более живых достойны любви, так и было в дальнейшем. Причем достойны не любви, бытующей вокруг и рядом, любви простой, обыкновенной, проявления которой Предыбайлов мог с содроганием наблюдать и наблюдал с младых ногтей, а настоящей, возвышенной, то есть чего-то совершенно непонятного, необъяснимого, якобы существующего в каких-то заоблачных сферах, никем из Предыбайлову известных людей не испытанного, им не виденного. Любви, подразумевающей совершенно не те слова, поступки, ощущения, которые Предыбайлову приходилось слышать, наблюдать, а потом и выговаривать, совершать и ощущать самому.
Такое же чувство возбуждали в нем женщины из кинофильмов и те, что заглядывали в предыбайловскую жизнь посредством экрана телевизора, причем телевизионные и кинематографические воспламеняли даже сильнее женщин сфотографированных или вылепленных. Они представлялись небожительницами, ангелессами или, в крайнем случае, существами с другого материка, столь далекого, что само существование его сомнительно. Однако присутствие и воздействие кино- и тележенщин были почти что явственными, такими, что Предыбайлов ощущал их волнующий запах, тепло их дыхания и легкие, волшебные прикосновения, но отнюдь не такими же, какими были прикосновения, дыхание и запах женщин живых.
Тех, кого Предыбайлов не мог любить по-настоящему. Ибо настоящие были для него неприятны, неопрятны, грязны, злы и навязчивы. В них не было тайны. Они были скучны. Их приходилось любить так, как было принято. Они бы очень удивились, узнав про предыбайловский идеал. Они бы высмеяли его и стали бы его избегать, но Предыбайлов молчал, скрытничал, и они лезли к нему в душу, они пытались его переделать, они целовали его мокрыми ртами, хватали его жадными руками. Они спали с ним, стонали и сопели, они прижимались к нему, выделяли жгучую влагу, вскрикивали, разбрасывали руки, сжимали его бедрами, сучили ногами. Утром они хотели остаться с ним или хотели прийти к нему вечером. Некоторым это удавалось. Предыбайлов не всех мог выкинуть на улицу, более того — он сам приходил ко многим женщинам, причем тогда, когда ночевать ему было негде, когда и есть ему было не на что, и поэтому ему приходилось терпеть их, чтобы не помереть от холода или голода или от того и другого, терпеть их разговоры, наставления, капризы. Приходилось ему еще и стараться, стараться изо всех сил, чтобы эти женщины, эти неприятные существа, остались довольными не только его обхождением, но и его мужскими достоинствами, которые словно существовали от него отдельно, или, вернее, он существовал отдельно от них, будучи в глазах многих женщин приложением к достоинствам.
Временами Предыбайлов попадал к женщинам в рабство. Он, бывало, страшно зависел от них. И от этого страдал даже больше, чем от того, что реальные женщины такие, какие они есть. То есть — от того, что женщины навязчивы, злы, неопрятны.
Нарисованные, с кинопленки, телевизионные, женщины эфира даже в самых своих натуралистических, пусть даже и в низменных, проявлениях были ему во сто крат симпатичнее. Он сам мечтал каким-то неведомым, но заманчивым способом перейти из своего живого состояния, состояния человеческого, в инобытие, в жизнь рисунка, скульптуры, киногероя. Такая жизнь казалась ему слаще, она обещала почти что бессмертие. Тиражирование тысячными тиражами позволяло, по мысли Предыбайлова, проникнуть в иные жизни, тех, кто будет фотографию его рассматривать. Или становиться иным, тем, кто будет проходить мимо постамента предыбайловского памятника, монумента.
Так и получалось — вечный выбор между чистотой идеала и тленом каждодневности. Предыбайлов жил в тлене и сам себя ощущал таковым.
В возрасте нежном, когда семья его проживала в длинном шахтерском бараке, больше других он был влюблен в женщину из журнала «Работница», что висела рядом с умывальником в коридоре. Эта женщина следила за тем, как Предыбайлов, тогда совсем еще мальчик, смышленый такой и симпатичный, умывался, чистил зубы. Она всегда смотрела ему в глаза. Он смущался, а она наблюдала за ним. Он краснел, а она ни разу не отвела глаза. Вода из крана была всегда зверски холодна, но пока женщина из «Работницы» не выцвела окончательно, окончательно не заляпалась, умываясь, Предыбайлов ощущал жар от ее взгляда. Она будто бы все знала про него: и про его поведение в школе, и про то, что он заиграл гривенник из тех пятидесяти копеек, что были выданы ему сожителем матери, и про его нарушение данного самому себе обещания больше никогда не дрочить.
Он даже пытался с нею заговорить, не вслух, конечно. Она должна была понять его внутреннюю речь, его почти бессвязное бормотание, понять и простить его проказы, жалкий гривенник, исступленный онанизм.
Другая женщина, с переводной немецкой картинки, глядела на него с внутренней стороны шкафчика в раздевалке на шахте, куда он пришел работать после школы. Ее приклеил вернувшийся на шахту после армии предыбайловский сосед по бараку, с которым Предыбайлов всегда попадал в разные смены. Она была розовая, с почти бесцветными глазами. Встречаясь с ней взглядом, Предыбайлов усмехался. Немка как две капли воды походила на школьную комсомольскую вожачку, которая во время выпускного вечера затащила его к себе, в комнату рядом с кабинетом завуча, там приказала Предыбайлову снять ботинки и брюки. Он, повиновавшись, играл в тюху, стоял посреди комсомольского кабинета с голой задницей, с торчащим членом. Его мнимая покорность и послушание так вдохновили вожачку, что та в преддверии наслаждений запулила маленьким гипсовым Лениным в окно.
Она думала, что окно было открыто. Ленин разбил оба стекла и улетел в темноту, такой же строгий, прямой, так же держащийся левой рукой за жилетку, правой указывающий верный путь. Разбитые стекла и совращение малолетних сошли вожачке с рук, и если бы не она, шепнувшая кому надо, а потом с кем надо и переспавшая, Предыбайлову не выдали бы аттестат: вожачка забыла запереть дверь, в кабинет вошли, увидели Предыбайлова без штанов и не увидели Ленина.
Третья была японкой из календаря. Японка являла собой воплощенную целомудренность, все в ней было продуманно и просчитано, ее ноготки имели ровный окрас, глаза были темны. Эта женщина оказалась самой ласковой из всех, кого Предыбайлов узнал до армии, а ее улыбка еще долго согревала его истосковавшуюся вдали от дома душу. Символично, что японка была с Предыбайловым тогда, когда он открывал шкафчик в раздевалке Дворца спорта, швырял туда пропахшую потом и шахтой одежду, переодевался в кимоно и шел в зал заниматься карате. Улыбка японки как бы говорила ему: «Круши!» — и Предыбайлов так работал на тренировках и в спарринге, что его по-настоящему начали бояться. Даже тренер, который, не скрывая радости, как родного сына проводил Предыбайлова в армию: предыбайловский отец к тому времени спился, матери было не до старшего — надо было поднимать младших.
Хотя каждая из трех его доармейских женщин возбуждала в нем любовь и страсть, все-таки во всех подлунных мирах, а также во всех мирах иных, сущих, предстоящих и бывших, мужчины из принадлежавших им или виденных ими женщин помнят только одну. Не обязательно первую, не обязательно последнюю. Не обязательно даже ту, с которой они были близки, дружны, знакомы. Эта одна запоминается по неведомым законам, иногда совершенно неожиданно, в обстоятельствах туманных, если не сказать — смешных, анекдотических.
Единственная, что осветила всю дальнейшую предыбайловскую жизнь, была вся иссечена помехами, то теряла цвет, то его набирала. Голос ее заглушался голосом переводчика. Единственная была ведьмой из ужастика по видаку, причем видак Предыбайлов смотрел, находясь в самовольной отлучке из части, на вокзале, в маленьком душном зальчике. Собственно, в этом зальчике и проходила вся его самоволка: на вокзале он купил водки и закусить, в зальчик его пустили бесплатно, в зальчике он обосновался почти на сутки, пока не посмотрел практически все из имевшегося у держателей видеосалона, в зальчике его и взял комендантский патруль, вызванный кем-то из малочисленных зрителей, — Предыбайлов, намучившись в бессоннице, своим храпом мешал смотреть другим.
Его не особенно волновали те десять суток гауптвахты, полученные за самоволку. Он уже был с единственной, она уже была с ним, держатели видеосалона пошли навстречу Предыбайлову и дали ему посмотреть на ведьму аж целых четыре раза подряд. Предыбайлов ощутил: он обязательно встретит такую, пусть она будет живой, не ведьмой, конечно, пусть у живой будут все свойственные живым минусы, но их встреча состоится. И после этой встречи они будут вместе. Навсегда.
Но встреча откладывалась. При том, что Предыбайлов всячески ее приближал, а именно — находился в непрерывном поиске. Он решил не возвращаться домой, к матери, на шахту. Он завербовался в столичную милицию, справедливо полагая, что в большом городе вероятность встречи возрастает. Он служил как мог, а служить он мог плохо.
После дежурств Предыбайлов вместо телевизора, водочки, разговоров шел на поиски. Он приводил себя в порядок, брился, мылся. Соседи по общежитию думали, что у него есть подружка. Они и спрашивали Предыбайлова об этом, он же неизменно отвечал, что, мол, да, есть, красивая, со своей квартирой. «Женись!» — завидуя, уговаривали соседи, но Предыбайлов придумывал какие-то труднопреодолимые сложности типа парализованной матери на руках у избранницы или чего-то похожего.
Его поиски почти всегда заканчивались преследованием той, которая хоть чем-то, хоть какой-то мелочью напоминала Предыбайлову единственную. Чаще преследование завершалось ничем. Предыбайлов шел за объектом, ехал вместе с ним в транспорте, старался к объекту то максимально приблизиться, то от него удалиться, не теряя объект из виду, а потом прекращал преследование или выходя на улицу раньше объекта, или, наоборот, оставаясь в транспорте после того, как выходил объект.
Но бывало и так, что между Предыбайловым и преследуемой завязывалась беседа. Предыбайлов рассказывал какой-нибудь случай из армейской жизни. Галантно подавал руку. Брал телефон. Его, случалось, приглашали на чашечку кофе-чайку. Приглашения он принимал, но иногда встречал непонимание, его принимали за маньяка, от него бежали, звали на помощь. В таких случаях Предыбайлов бежал в противоположном направлении, но если ему было ясно, что помощи объекту ждать неоткуда, он менял тактику. Его галантность испарялась. Он набрасывался зверем, бил, царапал, грыз. Потом — убегал, оставив объект почти что бездыханным.
Его повязали после нескольких лет поисков, после того, как его слава далеко перешагнула столичные границы, ему светило много, очень много, но его совершенно случайно спас некий анонимный последователь, продолживший нападения по типичной предыбайловской схеме. Тут начальство, поначалу, как водится, от Предыбайлова отвернувшееся, с утроенной энергией взялось за его защиту. Предыбайлова выпустили, но из милиции на всякий случай выгнали. Тут еще как раз не стало и той страны, которой присягал Предыбайлов, для которой на полном серьезе готовился пожертвовать жизнью. Все переменилось вокруг. Его выписали из общежития. Он пошел работать в охранную фирму, потом в другую, потом начал дрейфовать по фирмам. За ним следовал душок его поисков. Рано или поздно работодатели узнавали о предыбайловских злоключениях и старались избавиться от него.
Когда его подобрал Амбиндер, Предыбайлов еще не отчаялся, но потерял последнюю работу, жить ему было негде, есть — не на что. В его чемодане было полнейшее барахло. Носить ему было нечего. Следующий объект он собирался не просто измочалить, он собирался объект ограбить. Это было верхом падения. Амбиндер вдохнул в Предыбайлова новую жизнь. После встречи с Амбиндером Предыбайлов уже не выходил на поиски: взыскуемое само приходило к нему, подружки просто липли, оставалось лишь сепарировать, некоторых оставлять на время, прочих — гнать. Даже и при таком методе у Предыбайлова оставалась надежда найти единственную.
Амбиндер держал белых магов. Раньше, когда спрос на магов еще не поднялся, Амбиндер держал экстрасенсов. С экстрасенсами было сложнее, они мучили Амбиндера естественнонаучными объяснениями людских пороков, слабостей, а также достоинств и сильных сторон. Если экстрасенсы начинали нести околесицу о всяких там пранах и шамбалах, о ритмике космоса и аурах, Амбиндеру приходилось их внимательно слушать, поддакивать, задавать вопросы и выслушивать на них ответы. Ничего не поделаешь, таковы были правила игры, да и сам Амбиндер тогда еще не был настоящим бандитом, а всего лишь начинающим бизнесменом, администратором нескольких, выступающих перед большими скоплениями публики артистов оригинального жанра.
Со временем Амбиндер начал въезжать в то, что публичные выступления его подопечных очень важная, но не основная составляющая многотрудного дела. Главным был частный прием, а вот на частном приеме экстрасенсы, во всяком случае, те, что достались Амбиндеру, фишку не рубили. В них не было персонального, частного обаяния, к ним если и шли, то люди среднего достатка, да и то редко, а в основном — старушки с ревматическими болями или безнадежные раковые больные, те, из кого уже все средства были давно вытащены.
Вот маги, в цепях и крестах, с безумными искрами в глазах, были способны завлечь на частный прием богатеев. Это-то и было нужно Амбиндеру: он и состригал свой процент, а потом еще и устраивал богатеям разные неприятности, от которых сам же и освобождал. К тому же магам Амбиндер в качестве слушателя нужен не был, они не собирались его просвещать. Им было достаточно иметь над собой амбиндеровскую крышу. Маги тоже были в бизнесе, они все понимали.
Черных магов держал Карнизов. По большому счету ни тот, ни другой, ни Амбиндер, ни Карнизов, не понимал разницы между белыми и черными магами. Для них все было едино, все было бизнесом. Правда, сначала и тех и других держал Амбиндер. Держал еще тогда, когда маги были не оформлены, когда они еще выясняли отношения между собой: кто главнее, кто сильнее, кто может порчу наслать, а кто таковую снять. В среде магов происходило брожение, словно первичный белок набирал силу, обещая тем, кто возьмется за них по-серьезному, неслыханные барыши.
Амбиндер постепенно переключился на магов, экстрасенсов, отдавая по одному Карнизову, выросшему под амбиндеровским крылом, но про добро забывшему. Что вполне нормально. Предыбайлов, воплощение нормы, никогда не вспоминал о хорошем, а про плохое помнил. Плохое добавляло в кровь чего-то кислого, хотелось размахнуться рукой, посшибать головы.
Получая экстрасенсов, Карнизов пытался наваривать с них если не больше, чем Амбиндер, то хотя бы столько же, а времена стали другими, экстрасенсам уже так, как раньше, не верили, экстрасенсами люди объелись. Заряженная вода, энергетика. От этого всех тошнило.
Карнизов просек, что Амбиндер его здорово обманул: всучил залежалый товар, сам получил ходовой. Карнизов затаил обиду. Он был скрытный и хитрый. Амбиндер, однако, к этому времени окончательно стал бандитом. Не снижая скорости, его черная машина спокойно пролетала мимо поста ГАИ. Амбиндера знали, его маги пользовали важных людей, снимали порчу, возвращали жен, любовниц, усиливали потенцию. Важные люди слушали Амбиндера; им приглашенные ели и пили за его счет, советовали, как распорядиться распиравшими его карманы деньгами, и, используя государственные рычаги, топили амбиндеровских конкурентов. Он был в фаворе.
Его люди, среди которых статью и манерами выделялся Предыбайлов, выезжали на разборки чуть ли не в сопровождении патрульной машины, расчищавшей им путь. Амбиндеру было позволено все.
Но что значит — «все»? Все значит ничто. Это значит, что любой другой тоже может получить на все позволение. Когда ты живешь без границ, то не надо требовать границ от других.
Карнизов был в бешенстве. Экстрасенсы сидели у него на шее, а отдачи от них было — тьфу! И Карнизов начал войну.
Для начала он наехал на одного мага, ведшего прием в кабинете при поликлинике. Врачи мирились с таким соседством, они даже выслушивали исступленные проповеди шарлатана, которыми тот потчевал их по три раза в день. Карнизов послал людей, и мага пристрелили на глазах у изумленного клиента.
Амбиндер дал Карнизову прикончить еще одного мага, потом вышел с ним на связь и поинтересовался: доколе? Карнизов гордо не ответил. Амбиндер для острастки приказал поубивать нескольких экстрасенсов, но Карнизов был ему за это только благодарен и устроил цепь покушений на самого. Амбиндер избег пули, избег бомбы, яда, не получил ни царапины в автомобильной катастрофе.
Он уже собирался собственноручно убить Карнизова, но их помирили важные люди. Важным людям не хватало только взаимных убийств держателей магов. Важным людям было вполне достаточно убийств банкиров, торговцев нефтью, мебелью, автомобилями, тех, кто много знал, и тех, кто не знал ничего. Они не хотели, чтобы в разборку были втянуты сами маги. Ведь существовала такая вероятность. А там поди разберись — может, какой из магов умел не только возвращать потенцию, но и испепелять взглядом? Войны магов важные люди не хотели, им было достаточно утра магов, перешедшего в жаркий полдень.
Встречу Амбиндера и Карнизова организовали в сауне. Предыбайлов тогда уже не просто работал на Амбиндера, но неуклонно становился одним из ближайших приближенных. Амбиндер решил действительно что-то сделать для Предыбайлова. У Амбиндера даже возникали идеи породниться с ним — амбиндеровская племянница маялась на выданье, пила чаи со сластями и злословила с подругами по телефону, чем Амбиндера ужасно раздражала.
Доверяя, Амбиндер послал Предыбайлова посмотреть, что и как в этой сауне и возле. Предыбайлов воспринял поручение со всей серьезностью, все осмотрел, во все вник, во всем разобрался. Со стороны Карнизова тоже имелся человек, с таким же, как у Предыбайлова, заданием. Они оба бросали друг на друга враждебные взгляды, тем более что карнизовский был в прошлом капитаном в том же отделении, откуда Предыбайлова выгоняли, капитаном говенным не только как капитан, но и как человек.
Присутствовавший от важных людей видел их взаимную неприязнь и, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, предложил выпить по маленькой, но ни бывший капитан, ни Предыбайлов не согласились даже на видимость примирения.
— Ну что, маньяк, чикаешь баб? — спросил бывший капитан при расставании. — И дрочишь потом на них, да?
Предыбайлов рванулся, да шофер карнизовской машины взял с места, и Предыбайлову лишь достались выхлопные газы, щебенка по ногам, да стойкое убеждение, что бывшему капитану он вырвет глотку. Вернувшись к Амбиндеру, Предыбайлов доложил, что все тип-топ, что сауна хорошая, что безопасность обеспечить несложно, а на всякий случай следует спланировать наскок, на непредвиденный случай, если вдруг Карнизов все-таки решится устроить очередное покушение в сауне или, что еще опаснее, важные люди решат принять сторону Карнизова.
Амбиндер внимательно посмотрел на Предыбайлова. Да, этот молодой человек заслуживал, чтобы для него что-то делали. Амбиндер распорядился наскок на всякий случай приготовить, но ничего не понадобилось: в присутствии самого важного из важных Карнизов признал упущения в работе, обещал искупить вину и просил Амбиндера дать что-то приличное на кормление. Амбиндер был настолько тронут карнизовской простотой, что чуть было не дал Предыбайлову сигнал начинать, но потом одумался. Он взглянул в глаза Карнизову, в эту бездонную кладезь грязи и мерзости, и решил, разделив магов почти пополам, отдать Карнизову черных, себе оставив магов белых. Так в бизнесе на магах наступило шаткое, но такое долгожданное равновесие.
Предыбайлова, против ожидания, не позвали в сауну. Он не был даже допущен в предбанник, а маялся в холле. Слабым утешением служило то, что вместе с ним маялся отставной капитан. Капитан, видя, что у хозяев дело идет к примирению, Предыбайлова не задирал, делал по холлу круги, постепенно к Предыбайлову приближаясь, а приблизившись, попросил прощения: мол, он якобы не хотел, мол, он якобы повторял сплетни, а на самом деле всегда Предыбайлова любил, всегда ему доверял, ничему никогда не верил из того, что про Предыбайлова говорилось плохого.
Предыбайлов принял извинения капитана, но сделал это рассеянно. Его внимание было приковано к портрету, висевшему на стене. На портрете была изображена его мечта, его единственная. Поначалу Предыбайлов подумал, что это заключенный в рамку плакат того самого фильма-ужастика. Потом, подойдя поближе, подумал, что это фотография актрисы, игравшей ведьму и запечатлевшейся в предыбайловской душе. Потом он заметил, что портрет писан маслом, что это оригинальное произведение, что персонаж, позировавший для портрета, совсем не американская актриса, ибо был этот персонаж расположен в отечественном антураже, на веранде дачи, за столом, накрытым к чаю, что художник, работавший в манере гиперреализма, так выписал детали, что Предыбайлов смог прочитать, до какого числа следовало употребить мармелад.
Но все рассуждения стали возможны лишь после, а поначалу Предыбайлов застыл перед портретом, как вкопанный. Вот она, единственная! Такая вот мысль разорвалась в нем, словно граната. Ее осколки разбередили старые раны в предыбайловской нежной душе. Он чуть было не зарыдал.
Капитан, оказавшийся в очередной раз рядом с Предыбайловым, видя предыбайловское состояние, пришел на помощь.
— Это Лизка Долгозвяга, — сказал капитан, — девчонка Карнизова. Она была какое-то время здесь, у хозяина, — капитан красноречиво обвел указательным пальцем окружающее великолепие, — но мой босс договорился, и Лизка теперь живет у него, с другими девчонками.
— Что значит — «с другими девчонками»? — спросил Предыбайлов нервным, срывающимся голосом.
— У моего босса много девчонок, — торопливо бросил капитан, понявший, что и так сказал лишнего, и отошел в сторонку.
Предыбайлов же, заслышав по рации, что Амбиндер, важное лицо и Карнизов собираются скоро покидать сауну, решил выйти на улицу, к машинам, дежурство в холле передав заместителю. Ночной воздух был свеж. Звезды висели низко, так, словно над Предыбайловым было южное небо. Предыбайлов чувствовал прилив сил. Он чувствовал в себе необычайные возможности. Лизка Долгозвяга оказалась его единственной? Что ж, он был готов начать борьбу. Он ничего не боялся.
В течение нескольких дней Предыбайлов сумел заставить себя не думать о Долгозвяге. Он как бы заглушил ее образ. Празднование заключенного между Амбиндером и Карнизовым мира было бурным, и Предыбайлову было легче включиться в веселье, когда Долгозвяга жила у него в глубине. Такое расположение Долгозвяги в Предыбайлове на нем самом не могло не сказаться: он был сумеречен, немногословен, лицом темен, в движениях скован. Все спрашива- ли — что, мол, с тобой, не заболел? — но Предыбайлов лишь мотал головой.
Почему-то люди не спешат использовать хорошее. В тех случаях, когда они мнят себя надеждой, что хорошее от них никуда не денется, они оставляют его на потом. Хорошее пылится, ветшает, покрывается плесенью, а люди используют плохое; использовав плохое, переходят к посредственному и только после этого собираются приступить к хорошему, а оно уже не годно к употреблению. Примеров подобному можно встретить массу. Хорошее принято оставлять про запас, а это в корне неверно.
Предыбайлов, празднуя, подружек, к нему попадавших, ублажал без обычного трепета и души. Весь он был с Долгозвягой. Ему следовало сразу отправиться за ней, а он терпел. С подружками он как бы отбывал повинность. Он выбирал из них что-нибудь похуже, затем переходил к тем, которые были чуть лучше. С каждой бывая, он исподволь давал понять, что существует та, которая не то что лучше, которая — небожительница, богиня, единственная, что с этой он лишь по необходимости, во исполнение правил игры. Женщины это чувствуют сразу, им такое не нравится.
О Предыбайлове вновь заговорили по углам как о человеке странном, внушающем опасения. О слухах доложили Амбиндеру. Тот, рыгнув, привстал над столом, но сил у опившегося и обожравшегося Амбиндера оставалось немного: он рухнул на стул и приказал Предыбайлова позвать. Предыбайлов явился.
— Ну? — спросил Амбиндер.
— Отпуск, — ответил Предыбайлов.
— Бжалуста! — Амбиндер кивнул. — Куда поедешь? В Испанию?
— Еще не знаю, — сказал Предыбайлов.
— Если в Испанию — скажи! У меня там свой отель.
— Спасибо… — Предыбайлов чуть поклонился.
— Не за что! — Амбиндер щелкнул пальцами, и один из его белых магов, из тех, что теперь всегда и везде сопровождали Амбиндера, стояли за его спиной, окружали его днем и ночью, легким жестом больших белых ладоней достал из воздуха пачку долларов и автомобильные ключи на красивом брелке.
— Отпускные! — сказал Амбиндер, протягивая доллары Предыбайлову. — И ключи от «альфа-ромео». Покатайся, милок!
— Спасибо… — Предыбайлов поклонился вновь и, пятясь, вышел из залы.
«Альфа-ромео» урчала, летела, стлалась. Предыбайлов выехал незамедлительно. Первым делом надо было замести следы, заплутать самому, заставить заплутать следивших за ним: не только амбиндеровские хотели разузнать, куда это поехал Предыбайлов, но и сам Амбиндер интересовался свободным временем своих приближенных, Предыбайлова — в особенности.
Он поехал на запад, добрался до большого города, где снял номер в гостинице, выспался и, позавтракав картошкой с творогом, цеппелинами и куском индюшатины, поехал на юг. Дорога на юг его увлекла, он добрался до моря, искупался, ощущая соль на губах и легкую усталость, повернул на север, где целый день собирал бруснику, хлопал комаров, тонул в болоте, грелся у костра. По дороге на восток Предыбайлов начал понимать, что «альфа-ромео» совсем не приспособлена для отечественных колдобин и на востоке продал машину какому-то кривому цыгану, обращавшемуся к Предыбайлову «сеньор» и клявшемуся ежеминутно кровью отца.
Уже проходя спецконтроль в аэропорту, дабы возвращаться восвояси, Предыбайлов обнаружил, что цыган его обманул, что цыган всучил ему «куклу». Он вышел на площадь перед аэровокзалом, взял машину, приказал ехать в лучшую гостиницу. Расчет был верен: цыган гулял в номере-люкс, сидел в красной рубашке на диване, пил водку и смотрел, как толстомясые девки танцуют танец живота. Пуля из пистолета Предыбайлова пробила череп цыгана. Она вошла в лоб и, прошив затылок, вылетела сзади, впилась в стену номера-люкс. Девки несмело завизжали.
— Тихо, суки! — сказал им Предыбайлов, обыскивая труп цыгана.
Денег не было, и Предыбайлову пришлось сорвать с цыгана золотые цепи, перстень с бриллиантом и кольца. Мгновение поколебавшись, Предыбайлов забрал из пиджака убитого техпаспорт и ключи, тем самым вернув автомобиль себе.
Путь на запад оказался тернист. Соплеменниками убитого за Предыбайловым была организована погоня, к которой присоединились сотрудники дорожной инспекции. Соплеменники хотели выпустить Предыбайлову кишки, инспекция — проверить уровень закиси углерода из выхлопной трубы «альфа-ромео» и получить причитающуюся за проезд по восточным дорогам взятку. И те и другие просчитались: соплеменники были сражены предыбайловскими пулями, инспектора — предыбайловским напором, его знанием законов и его связями. В особенности тем, что Предыбайлов позвонил по мобильному телефону прямо губернатору и пожаловался. Губернатор, недавно вылеченный одним из амбиндеровских магов, напустил на инспекторов таких собак, что тем ничего не оставалось, как только эскортировать Предыбайлова до границ края.
Во владения Карнизова Предыбайлов попал к вечеру. Он был голоден и несвеж телом. Единственным, кто мог его узнать, был отставной капитан, но капитан Предыбайлову не встретился. Предыбайлов поселился в гостинице, в скромном, чтобы не вызывать подозрений, номере.
Гостиницу содержал бывший карнизовский черный маг, от слишком частого употребления растерявший черную свою энергию и ставший обыкновенным предпринимателем средней руки. От прежнего черномаговского бытия в содержателе гостиницы сохранилась лишь пристальность взора и лихо закрученные усы, впрочем — седеющие.
Содержатель оказался обиженным не только жизнью, но и Карнизовым: Карнизов брал с содержателя такую дань, что гостиница была только в тягость, после утраты магической трудоспособности потерь никак не компенсировал. Поэтому, когда Предыбайлов, после двух-трех заходов, после нескольких угощений содержателя, задал тому судьбоносный вопрос «Где?!», содержатель сразу раскололся и поведал, что Долгозвяга живет в поместье Карнизова во флигеле, что девушка она милая, но несколько капризная.
Оценки содержателя гостиницы Предыбайлова не волновали. Более того — они были ему неприятны. Чтобы сбить содержателя с темы Долгозвяги, Предыбайлов попросил сказать пару слов о Карнизове. Содержатель набычился, усы его поползли вверх. По его словам получалось, что Амбиндеру все-таки не миновать войны. Какие бы важные люди ни пытались войну предотвратить, Карнизов все равно пойдет воевать, и не только потому, что по характеру Карнизов самое настоящее говно, а еще потому, что, в сущности, он терпеть не может магов, колдунов и прочую ныне модную нечисть, что зарабатывать на ней ему не в кайф, что Карнизов даже готов вернуться к тому, с чего начинал, — к торговле китайскими свитерами и посудой, а также переправкой нелегалов через границы любого государства в любой точке земного шара.
— Этому я его научил, — пуша ус, пропыхтел содержатель, — переход границ — моя специализация. Выход в астрал, движение через границу в астрале, потом возвращение. Моим козырем была также перекраска аур в коричневый, черный и трупно-серый цвета.
— А Карнизов умеет перекрашивать ауры? — поинтересовался Предыбайлов.
— Что ты! Что ты! — замахал руками содержатель. — У него у самого как была черно-зеленая с красными полосами, так и осталась. Я ж тебе говорю — говно оно и есть говно!
— И что же он будет делать со своими магами? — спросил Предыбайлов.
— С теми что работают, не знаю. Может, продаст, может, подарит кому. Вот возле себя он ни магов, ни колдунов терпеть не может. Если только кого заподозрит в колдовстве, так кидает в яму, без еды и питья, и там они, бедняги, погибают!..
Решив, что нетактично спрашивать о том, почему же маги и колдуны не могут сами, используя волшебство, выбраться из ямы, Предыбайлов пожелал содержателю гостиницы спокойной ночи и поднялся к себе в номер, где проспал почти сутки.
На следующую ночь, которая, как на заказ, случилась с грозой, ветром и сильным дождем, Предыбайлов отправился к поместью Карнизова. Поместье окружал забор красного кирпича, не забор даже, а крепостная стена. За стеной, освещаемые вспышками молний, угадывались строения того же кирпича, огромный дом самого Карнизова, дом охраны и флигель с высокой крышей.
Предыбайлов закинул на стену веревку с крючьями, стену перемахнул; чтобы проникновение на территорию не было замечено, перетянул веревку за собой и двинулся дальше. Гроза была его союзницей: разряды повредили систему теленаблюдения, и Предыбайлов потрусил по поместью Карнизова никем не обнаруженный. Ловко и споро он достиг дома Карнизова, заглянул в большое, ярко освещенное окно: сам Карнизов сидел в кресле, перед ним стояли трое человек, по осанке которых и по выражению лиц было видно, что трое эти в чем-то очень провинились.
— О-хо! — выдохнул Предыбайлов, заметив в руках Карнизова большой черный пистолет, и порскнул в темноту.
Три выстрела большого черного пистолета Карнизова прозвучали глухо, сразу вслед за ними в очередной раз громыхнул гром, вспыхнула молния. Предыбайлов успел прыгнуть за угол флигеля, успел вжаться в стену. Все вокруг стихло, и он услышал тяжелые шаги: мимо него, на расстоянии вытянутой руки, прошел сутулый охранник в плаще с капюшоном. Предыбайлов дал охраннику удалиться и ловко, используя специальные перчатки с когтями, вскарабкался на стену, заглянул в окно, из которого медово сочился мягкий желтовато-голубоватый свет.
То горел ночник. В свете ночника комната предстала перед глазами Предыбайлова как жилище человека с самым совершенным вкусом. Евростандарт, итальянская мебель, американские настилы на пол, зеркала и занавесочки, рюшечки и прочая чепуха, все богато, все сыто, все мерцает. На огромной кровати, накрытый простыней, кто-то спал. Изгибы тела позволяли предположить, что это женщина, но была ли она Долгозвягой, Предыбайлов знать не мог.
Использовав стеклорез и резиновые присоски, Предыбайлов вырезал в оконном стекле отверстие, открыл шпингалет, распахнул створки окна. Когда же он перенес ноги вовнутрь, когда ступил на пол, то оказалось, что он наступил на лежавшего под самым окном охранника. Охранник вскрикнул высоким голосом — Предыбайлов слышал, что такие, как Карнизов, возродили институт евнухов, — но был схвачен железной рукой за горло. Пальцы Предыбайлова одним движением разорвали трахею незадачливого евнуха, а другой рукой Предыбайлов закрыл сразу и рот его и глаза — уж очень жалобным был взгляд умирающего.
Женщина не проснулась. Предыбайлов тихо положил мертвого евнуха на его подстилку, закрыл за собой окно, подошел к постели. Лица девушки видно не было, но Предыбайлов сразу понял: это была она, его единственная, Лизка Долгозвяга. Он сел у ее изголовья. Мечты обуяли Предыбайлова. Он не мог оторвать взгляда от спящей Долгозвяги.
Он взял край покрывала, приподнял его. О, какое тело было у нее! Совершенство! В свете ночника тело Долгозвяги словно пульсировало. Ее ягодицы круглились и розовели, они были что персик, в них хотелось впиться, вгрызться, ими хотелось утолить голод, тоску, страсть. Предыбайлов вытащил нож, нажал кнопку, лезвие с сухим щелчком выскочило. И тогда Предыбайлов, наклонясь, быстро ударил ножом Долгозвягу в ягодицу.
Та, конечно, проснулась, но, увидев перед собой Предыбайлова с окровавленным ножом в руках, не осмелилась кричать: кто его знает, может, это маньяк и убийца, ему только и надо, чтобы все вокруг кричали? Она посмотрела на Предыбайлова и вдруг вся сжалась, натянула на себя простыню, закрывая бедра и грудь.
— Возьми вон ту шкатулку, — сказала Долгозвяга голосом единствен- ной. — В ней мои собственные драгоценности и подарки Карнизова. Тебе нет пользы убивать меня, а драгоценности тебе пригодятся.
Предыбайлов взял шкатулку и, как и пришел — через окно, покинул комнату Долгозвяги. Так же никем не замеченный, Предыбайлов выбрался из поместья Карнизова, вернулся в гостиницу, где лег спать.
Утром он был разбужен необычайной суетой. Не только в гостинице, не только в городке, где гостиница располагалась, не только в окрестностях городка, а, казалось, во всем мире, на всех его пространствах и во всех его закоулках, под землей и в воздухе, тысячами сновали и рыскали карнизовские люди. Они были не одиноки. Вместе с ними розысками злоумышленника, посмевшего нарушить покой Карнизова и убить служившего Карнизову евнуха, занимались и сотрудники правоохранительных органов, пожарники, воины нескольких армейских частей, министерства по чрезвычайным ситуациям, работники разведки и контрразведки.
Конечно, никто из них и не подозревал, что действует непосредственно по карнизовской указке. Конечно — нет! Каждого искавшего двигал его собственный начальник, а иногда — начальник его собственного начальника, который уже был с Карнизовым связан: одному карнизовские маги помогли убрать с дороги конкурентов, другому — наслать порчу на вредную тещу, третьему — избавиться от въедливого начальника и так далее.
Все клубилось и кипело. Тем не менее, позавтракав в одиночестве и спокойствии и тем удивив содержателя гостиницы, не находившего себе места из-за возможности найти злоумышленника и тем самым вернуть расположение Карнизова, Предыбайлов вышел на улицу и ненавязчиво так, ненадоедливо узнал, что про ранение в ягодицу Лизки Долгозвяги ничего никому не известно. Крякнув удовлетворенно, Предыбайлов отправился в поместье Карнизова.
Карнизов был страшен во гневе. Со времен своей комсомольской юности, с тех дней, когда его в первый раз упекли за совращение малолетних учеников техникума связи, он вряд ли еще так бушевал. Он крушил все вокруг, ломал. Он плевался и брызгал слюной. Его смазливые черты лица были искажены, водянистые глаза горели огнем. Однако слуги Карнизова решились доложить о том, что некий путешественник просит его принять: они рассчитывали, переключив внимание господина, хоть как-то снизить накал его гнева. И действительно, Карнизов тут же успокоился, приказал Предыбайлова ввести.
Предыбайлова ввели. Предыбайлов огляделся. Он был в том самом зале, в который заглядывал прошлой ночью: вот оно, кресло, вот камин и золотые канделябры. Все было на месте, только хозяин отсутствовал и тела трех провинившихся. Предыбайлов посмотрел на ковер. Никаких следов. Да, у Карнизова служба была поставлена хорошо.
Послышался шум спускаемой воды, и из двери появился застегивающий ширинку Карнизов. Карнизов пристально посмотрел на Предыбайлова, но никаких знакомых или настораживающих черт в нем не обнаружил.
— Чего надо? — садясь в кресло, спросил Карнизов.
— Я человек не местный, — начал Предыбайлов, — я как есть путешественник и искатель приключений. К тебе я приехал, ибо наслышан о твоих справедливости и силе. Мне захотелось быть под твоей опекой и направляться твоей рукой. Я остановился в гостинице, где все мне нравилось и все меня удовлетворяло. Но сегодня ночью случилось нечто, из-за чего я решил отправиться к тебе немедля.
— Да-да… — рассеянно выговорил Карнизов. — Нельзя ли побыстрее? Бикицер, еб твою мать!
— Когда я еще был между сном и бодрствованием, я вдруг обнаружил, что в комнату мою через открытое окно влетело несколько женщин верхом на помеле. Все они начали кружить по комнате, громко переговариваться, явно собираясь содеять что-то недоброе, а одна, самая из них бойкая и смелая, налетела на меня, пхнула меня ногой, ударила палкой. Мне стало больно, я рассердился, схватил нож и ударил ее…
— Убил? — поинтересовался Карнизов.
— Ранил.
— Куда? — поинтересовался Карнизов.
— Сюда, — несмело показал Предыбайлов.
— А, в жопу… Хорошо, продолжай!
— И когда я ее ударил, то она закричала, и все бывшие с ней закричали тоже, и все они бросились вон, а та, которую я ранил, улетая, выронила эту вот шкатулку. — Предыбайлов достал шкатулку и протянул ее Карнизову. — В шкатулке этой очень дорогие украшения. Возьми их, мне они не нужны, я изгоняю из своего сердца жизнь обычных людей, стремлюсь к высям и вершинам.
Карнизов мигнул, его человек взял шкатулку из рук Предыбайлова и передал хозяину. Предыбайлов поклонился и, пятясь, вышел. Карнизов же был уже совсем в другом измерении: среди всего прочего в шкатулке лежала цепочка и кольцо, что он подарил Лизке Долгозвяге.
— Лизку! — заорал Карнизов.
Бросились за Лизкой и ее, несмотря на то что Лизка царапалась и кусалась, притащили к Карнизову.
— Снимите с нее трусы! — приказал Карнизов.
Приказание было настоль необычным, что слуги замешкались. Карнизов нажал курок — и один из слуг ткнулся головой в ковер. Все остальные набросились на Лизку, задрали ей юбку, стянули с нее трусы.
— Поверните ее ко мне жопой! — приказал Карнизов.
Лизку повернули, наклонили. Лизка, понимая, что решается ее судьба, затихла в руках карнизовских слуг. Карнизов поднялся, проверил, застегнута ли ширинка. Слуги подумали, что хозяин собирается совершить акт соития с Лизкой, дабы так снять напряжение, и скромно прикрыли глаза, но они ошиблись. Карнизов подошел, наклонился. На левой ягодице был наклеен пластырь. Карнизов рванул пластырь, Лизка охнула. Слуги зажмурились, думая, что хозяин уже проник в Лизкино лоно, но ошиблись вновь.
— В яму эту ведьму! — голосом второго секретаря райкома комсомола приказал Карнизов. — Пусть сдохнет в яме!
И Лизку потащили прочь, по пути группово изнасиловали, а потом бросили в яму, где догнивали останки еще нескольких ведьм и ведьмаков.
Предыбайлов же вернулся в гостиницу, никому ничего не говоря, собрался, запаковался. Он почистил пистолет, автомат, проверил гранаты, надел бронежилет. Он был готов.
В полной амуниции Предыбайлов провел остаток дня и начало ночи, а когда луна начала клониться к горизонту, отправился к яме, куда бросили Лизку Долгозвягу.
У ямы сидел грустный бывший капитан, курил дешевые сигареты и натужно кашлял.
— Здорово! — сказал обрадовавшийся Предыбайлову капитан. — Ты откуда? К нам, что ли? Или просто мимо едешь?
— А ты почему здесь сидишь? — спросил Предыбайлов.
— А понизили меня опять, — горестно отвечал капитан. — Проштрафился я, сам не знаю, на чем… Сказали — сиди тут, сторожи…
Предыбайлов вытащил из кармана пачку долларовых купюр, показал капитану:
— Отдай мне Долгозвягу, и это — твое!
Капитан думал недолго. Махнув залихватски рукой, он отпер крышку ямы, спустился в яму по лестнице и вскоре появился наверху с Долгозвягой. Предыбайлов схватил Долгозвягу за локоть, толкнул ее в сторону машины, и поэтому, отряхнув руки и одежду, капитан Долгозвяги не увидел. Он не увидел и денег, которые Предыбайлов конечно же спрятал в карман.
— Земляк, ты это, не шути! — несмело выговорил капитан, но это были его последние земные слова.
Предыбайлов усадил Долгозвягу в машину, сел сам. Единственная была его! Она была с ним! Стараясь не травмировать порезанную задницу, она сидела чуть бочком, от нее несло тяжелым запахом ямы, ее всю трясло, но теперь сам Предыбайлов ничего не боялся, теперь ему было море по колено.
С проселка он подъехал к большой дороге. И налево и направо путь был открыт. Он остановился.
— Куда? — спросил Предыбайлов у Долгозвяги.
— Все равно! — ответила она.
Предыбайлов поехал направо. Через полкилометра он понял, что впереди его ждут: там, освещая друг друга ярким светом фар, стояли машины с карнизовскими людьми. Он развернулся, поехал в противоположном направлении, но и там был кордон.
— Я же говорила — все равно! — сказала Долгозвяга.
Предыбайлову в ее голосе послышались необычные нотки. Он несмело посмотрел на нее. Рядом с ним в машине сидела самая настоящая ведьма с жутким, синюшным лицом, в лохмотьях, с вылезающими из-под кроваво-красных губ клыками. Ведьма-вампир-оборотень. Все в одном лице, полная программа.
— Лизочка! — промямлил Предыбайлов.
— Ам! — выговорила Долгозвяга и проглотила Предыбайлова вместе с пистолетом, автоматом, гранатами, бронежилетом, мечтами о единственной и даже английскими ботинками. А потом, вырастая и ширясь, изнутри разломала машину, шагнула кривыми венозными ногами по тут же расплавившемуся асфальту к обочине, спустилась по обочине в лес. Деревья расступились перед Лизкой Долгозвягой. Внутри нее Предыбайлов принял позу эмбриона. На него сошло умиротворение. В его кулаке была зажата граната. Оставалось рвануть чеку.