Повесть
Дмитрий Добродеев
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 1997
Дмитрий Добродеев
Путешествие в Тунис
Повесть
Вместо предисловия:
Время
: 6—12 мая 1996 года.Места:
Сусс — Монастир — Хаммамет — Порт-эль-Кантауи — Сиди бу Саид — Карфаген.
А также:
пустыня Сахара, пещеры троглодитов в Матмате, Сфакс, Габес.
Отели:
Риад-палмс, Рамада, Ориент-палас, Алисса, Хаздрубал, Мархаба, Тадж Мархаба, Мархаба Бич, Эмир-палас, Фестиваль, Хеопс, Сканес Бич и пр.
Дискотека:
Марокана.
Еще моменты:
Прогулка на верблюдах, ночевка в эль-Фауаре (последний пункт перед алжирской границей), соляное озеро Шатт эль-Джарид, городок Тузер (пещера Али-Бабы), оазис (пальмовая роща) в Гафсе, Кейруан, Сусс.
Развлечения:
Виски «Джей-Би», коньяк «Хин», морские мотоциклы джет-ски, езда на конях и верблюдах, мавританское кофе с кальяном (шишей), финиковая водка буха, чай с мятой, низкопробный квартал «карти», медина и базар, свежедавленые апельсиновый и клубничный соки, конкурс красавиц «Мисс Парадайз-96», «новые русские», а также русские красавицы из Петербурга, местные путаны Сара и Басма.
Международный аккомпанемент:
Бои в Чечне, гражданская война в Либерии, предвыборная активность коммунистов в России, процесс над Асахарой в Японии и, главное, скандал вокруг британской бешеной коровы. Запрет на вывоз из Англии не только говядины, но даже желатина и костей (однако они умудрялись продавать говядину через подставных лиц).
Тогда же известный офтальмолог Святослав Федоров опубликовал свой буклет о спасении судеб России (написал на отдыхе в Италии).
Рядом с его подмосковным офтальмологическим центром — конное хозяйство и комбинаты питания. Конское стойло было и в Суссе, рядом с гостиницей «Алисса». Хитрый арабчонок Баркукш возил меня на грациозном и уже немолодом жеребце Каммусе под уздечку. Редкие седые волосы пробивались на гриве жеребца. Неторопливые немецкие туристы выражали восхищение моей посадкой. Однако — 110 кило, 46 лет, сомнительные жизненные перспективы….
Все это — присказка. Дорожно-транспортный рассказ — впереди.
Начало путешествия.
Рассуждения на тему того самого момента
6 мая 1996 года я вступил на борт «Боинга-737» тунисской авиакомпании «Тунис-Эйр». Вообще-то я должен был ехать на отдых в Карловы Вары (Карлсбад), но несоразмерная с набором услуг дороговизна путевок отпугнула меня. Плюс память о недавнем советском прошлом этих мест.
За те же, блин, полторы тысячи баксов, что обошлись бы мне две недели в Карлсбаде, в лечебнице советского типа с богатой холестерином чешской пищей (шпикачки с кнедликами), я получал в Тунисе белоснежный отель-люкс на берегу моря, перелет и массу новых впечатлений. Я слышал, конечно, что в Карлсбаде лечились Гёте, Карл Маркс, Мицкевич и другие знаменитости девятнадцатого века. Известно было и то, что все советские начальники и военачальники сороковых—восьмидесятых годов нашего века промывали в Карловых Варах печенку, надорванную жирной пищей и армянским коньяком (и это был аргумент весомый). Однако возможность оторваться от привычного пейзажа среднеевропейской полосы перетянула. Я понаслышке и не понаслышке знал, что энергетика моря и пустыни в сто раз сильнее, чем тихий шарм равнин и лесов. Недаром рвались все, в ком тлела искра жизни, из европейских закоулков — к далеким кочевьям Азии, Африки и Латинской Америки.
Оговорюсь, что Латамерика меня не привлекала — не хватало там культурных памятников, временной перспективы, а удручающая схожесть пляжей, баров и проституток всех этих курортов заранее отпугивала. Поэтому, купив в тэкс-фри-шопе пражского аэропорта Рузине три литровые бутылки «Джей-Би» («новые русские» уже потребляли цельномальтовые виски старой выдержки, но для эмигранта это была бы непозволительная роскошь), одну бутылку коньяка «Хин» (дорогой, с оленем на наклейке) и блок сигарет «Кэмел лайт» (о, почему я не взял «Мальборо»!), я ступил, как уже имел честь вам доложить, на борт самолета «Тунис-Эйр
».Смуглый красавец тунисец ввел нас в салон. Представитель «Тунис-Эйр» в Праге, он ввел нас в салон самолета. Сам в двубортном итальянском и лакированных штиблетах. По его бараньим глазам было видно, каково ему в разрегулированной столице посткоммунистической Чехии. Наверняка — две гарсоньерки, пара белокурых наложниц (клянутся ему по утрам в любви — за 500 долларов в месяц каждая), постоянное место в ночном баре «Красная шапочка» и масса других оттяжек, немыслимых в мусульманском Тунисе. А деньги — вестимо
— от наркобизнеса.То была жизнь конца века, когда распались коммунистические царства, когда могучий Запад неукротимо шел к закату, утверждая обратное, а ближневосточные тирании терзались выбором между комфортом и традицией… Мы (независимые наблюдатели) были тогда свидетелями явлений странных и неповторимых. Конечно, в центре всех этих нехороших турбуленций была Россия — моя историческая родина, свирепая и бредовая, но волны от нее шли на весь мир и относили крепкий «Титаник» западной буржуазной демократии от некогда избранного им курса.
Что было важно «тем» людям? Как и всегда перед концом эпохи — раскрепощенный секс стоял в центре их интересов. А также — алкоголь. Желательно качественный. А также — деньги, одежда, автомобили. Тогда еще — на двигателе внутреннего сгорания, хотя неоднократно объявлялся переход к бездымному топливу. Для молодежи — поп-музыка. Детей рожать не хотелось — на Западе и в бывших коммунистических. На Востоке их рожали слишком много. А до пророков типа Солженицына и Хомейни давно уже никому не было дела. Настал момент, когда надо было наслаждаться моментом. И это святое слово — enjoyment, Genuss, оттяг — было корневым, сущностным знаком. Нашего, блин, времени. Поехали!
Самолет оторвался, и сдвинутая вбок плоскость богемских полей поплыла под нами. Стремительно забирая вверх и влево, мы полетели на юг! Путешествие в Тунис началось. В страну, где некогда — великий Карфаген, а также Пунические войны, где Халифат и Фатимиды, и турки, и французы… Где золотые пляжи, где мать-Сахара и предгорья Атласа.
Весна и лето 96-го были непривычно прохладными — во всем Средиземноморье. Об этом нас предупредили. И все же мы надеялись на лучшее (надеялись, бляха-муха!)
Хотелось горячего песка, прогулок на верблюде, ныряния в соленую стихию, бодрящего напитка. Немного экзотики, немного транса, а главное — так, ничего не делать, лежать. Забыть все.
Хотелось забыть все это — сталинизм, войны, Советский Союз, а также интеллигентские хобби — Ахматову и Пастернака, «серебряный век» и наболевший крымский вопрос, стенания по былому величию. А также — новую, размеренную жизнь на Западе, подчиненную лишь одному — экономическому выживанию.
Время-время-время… Качнув крылом, малютка «Боинг» пошел на доза-правку в Будапешт. «Ферихедь-2» значилось на щитке. Здравствуй, столица гуннской империи! Отсюда началось мое путешествие на Запад.
Пересечение границы
…Октябрь восемьдесят девятого. Трещит Ост-блок. Пока обезумевший мир внимает харизматическому Горбачеву, пока хватаются за голову чиновники ЦК КПСС и Лубянки — надо жать на все педали. Ведь неизвестно — что завтра. А может, они замуруют границу навсегда, а может, они придумают чего еще и я останусь здесь заложником… Семнадцать лет я был невыездным, и это мой последний шанс… мне почти сорок. В потоке десятков тысяч восточных немцев я покидаю пределы резервации. Великой и страшной империи. Там, позади, остались химерические иллюзии, несбывшиеся надежды, попойки на дачах, ночные кошмары особой силы… А впереди?
Мой друг, немецкий анархист Франц Т., везет меня как ценный контрабандный товар. Вывозит меня, завернутого в плед, в багажнике своего допотопного микроавтобуса. Как мы познакомились в Будапеште, как договорились в ночной пивнушке — особая статья. Он пошел на это из идейных соображений, не взяв с меня ни пфеннига. Наверное, нас сблизили песни «Роллинг Стоунз», поэзия Гельдерлина и жалость к морским котикам, которых безжалостно уничтожали тогда браконьеры Чукотки, Аляски и Лабрадора. Короче, нас объединила ненависть к мировому злу и тяга к неосуществимому идеалу…
Мы движемся почти что шагом среди плачущих, смеющихся братьёв из ГДР — они скопились в Венгрии, хотят на Запад, и вот им разрешили пересечь границу. Колонна движется час, два — мимо Татабаньи, Дьёра, под музыку транзисторов и перекличку клаксонов.
— О-кей! — венгерский пограничник не смотрит на документ, австрийский отдает под козырек, и в общем потоке мы проникаем в Австрию.
Последовали: полгода прозябания в Вене, переход ночными тропами в Германию, лагеря для беженцев и затем — работа на радиостанции «Свобода» в Мюнхене, подарок эмигрантской судьбы.
Будапештский аэропорт, 6 марта 1996
В транзитном зале меня окликнул Густав. «Димитрий!» — он появился, массивный, с бритой головой, кабаньей щетиной заместо бороды. Его раскосые глазки сверкали пещерным огнем.
— Давай выпьем! — он повлек меня к стойке бара.
Там мы раздавили по рюмке «Уникума» и он поведал, что с бедным другом Яном плохо — наехали у Дьёра. На маленький спортивный Яна наехал грузовик у Дьёра — и Ян не выдержал. Хрустнули ребра, закатились глаза. Так закончилась для него поездка, сулившая большие прибыли и массу удовольствий.
— А вот и он!
Дюжие санитары толкали каталку с другом Яном. Капельница колыхалась над меловым лицом. Теперь он навсегда прикован к креслу и будет проводить дни в своем фламандском доме, созерцая тюльпаны.
Ян и Густав устремились в Восточную Европу лет двадцать назад, когда жил и процветал великий Советский Союз. Густав сделал свои миллионы на детском питании: в Вене он вышел на связь с советскими торговыми представителями. Ему хватило смекалки с ними поделиться, и деньги потекли рекой. Так он, бедный выходец из Югославии, бежавший студентом от Тито, поселившийся на окраине Брюсселя и подрабатывавший чем бог на душу положит, так он стал солидным бельгийским бизнесменом, женился на фламандке и оброс всеми атрибутами благосостояния: его выручило знание таинственной славянской души.
Впрочем, сейчас оно стало ни к чему — тысячи носителей этой самой души хлынули в Западную Европу и проявили здесь чудеса смекалки.
— А как твоя дочь?
Он замер, вздохнул:
— У нее лейкемия, последняя стадия. Я сделал все, что мог, ей больше не помочь.
Мы выпили еще по «Уникуму», и он снова повеселел.
— Фройляйн, хотите приехать ко мне в Брюссель? — обратился он к голубоглазой куколке-венгерке, ожидавшей своего рейса на Тунис.
— Найн, данке, — сказала та.
— Хура! — прошептал Густав и выпил третью рюмку.
Я познакомился с ним на корабле год тому назад. Он возвышался над Босфором с новейшей японской видеокамерой и ловил в объектив виллы турецких нуворишей, мосты через пролив и те самые османские крепости, которые дружными залпами встречали рвавшиеся сюда эскадры русских кораблей. Он также брал в объектив Санторин, Корфу, Лесбос, Ялту, Одессу и другие точки по пути нашего следования.
Любовь его к видеокамерам была неуемной, что вообще свойственно большинству двуногих в конце двадцатого века. Он менял модели каждые полгода, чтобы идти в ногу с техническим прогрессом.
К сожалению, этот прогресс был, как принято говорить, однобоким. Он нес лишь внешнее улучшение, и западное человечество стало тревожиться за будущее.
Дело в том, что с 1973 года их уровень жизни, прежде всего в США и Европе, более не повышался. Что-то там поломалось.
Вся эта техника дошла до беспредела — мобильные телефончики на пол-ладони, факсы, и-мейлы в нагрудном кармане, интернеты на каждом столе и прочая чепуха. Однако, чтобы счистить с тротуара плевок, чтоб прекратить выкачивание соков земли — до этого было так же далеко, как и пятьдесят лет назад.
На блаженном Юге они плодятся все больше, загаживают реки и океаны, вырубают леса, в то время как на Западе доводят электронику до последней степени и тихо ласкают себя, сидя у интернетов, путешествуя по волнам мировой информационной сети, где их больше интересуют шопинг и сексуальные анонсы. Очкастые и тихие Биллы Гейтсы.
О профессиях будущего мы еще поговорим, а пока слово Густаву.
— Я побывал недавно в Молдавии, — молвил он после четвертой рюмки «Уникума», — и девки там, скажу тебе! В свои шестьдесят я вновь обрел силу молодости. Бизнес там, конечно, неважный, но девки и охота — бесподобны. Я представлял там фирму по строительству стекольного завода. Ты представляешь, у них там нет стекла — бутылок и стаканов просто нет. Вина — море разливанное, и все уходит в землю. Когда меня встречали в Кишиневе большие люди из правительства, то все мы пили по кругу из одного стакана.
Потом — охота на кабанчиков в Чадырлунгском районе. Мы долго гонялись за этим кабаном, пока, наконец, не прикончили в глухом перелеске этого самого района, где живут странные люди — гагаузы, ведущие свой род от отуреченных болгар, что ли… Потом — ночная оргия в охотничьем хозяйстве. Моей подругой была девчонка из ансамбля народной пляски, лет семнадцати, на крепких икрах. Такие раньше шли в постель номенклатуры. Теперь — к другим почетным гостям…
Ах, эта Надя! Такая страсть и темперамент! Но под конец она принялась выщипывать седые волоски на моей груди, и я велел ей выметаться вон. Хорошая страна, простые нравы. Там все напоминает мне Словению, где я родился сыном помещика еще в тридцатых.
Он призадумался. В его кабаньих голубых я увидал тоску по той Восточной Европе, что более не возродится. Там же, в прожилках мутноватых и отечных склер, увидел пейзаж Молдавии, упругий стан девахи и далекие разрывы снарядов у Днестра, где в 91-м вспыхнула кровавая война за передел советского пространства.
Как долго мог преследовать его хрип умирающего кабана — с этой далекой чадырлунгской чересполосицы?
Как долго циркулировало в его жилах темно-красное «Каберне» — то самое, что так полезно при радиации?
И знал ли он, что эта девка — из ансамбля народных танцев Молдавии — наследственная гейша? Ее мамаша, тоже из ансамбля, пила и пела с Брежневым и Цвигуном за 30 лет до этого…
После пятого «Уникума» мы поднялись. Он попилил туда, где шла посадка на Сабену и уже лежал в заднем отсеке навсегда обездвиженный друг Ян, махнул венгерской фройляйн своей мощной рукой (о, как эту скромницу будут трахать тунисские мачо!), а я пошел в тэкс-фри, чтоб отовариться дополнительно. Купил литровку «Уникума» «Цвак», три пачки шоколада и попросил пакетик жвачки. Цены здесь были выше, чем в пражском фри-шопе. Цены в Венгрии всегда были выше, чем в Чехии, — рыночные реформы начались здесь с опережением на двадцать лет, с тех пор как мудрый Янош Кадар пошел на рыночный эксперимент в рамках соцблока и наводнил дунайскую столицу джинсами, «Мальборо» и чаем «Липтон». Однако — намного ниже, чем в Тунисе, где мусульманский сухой закон и виски стоит безумных денег.
Раньше они продавали просто «Уникум», а теперь вернулся бывший владелец — Цвак. Он восстановил производство по старому рецепту и удвоил цену. Я лично разницы не почувствовал.
А вот и Тунис!
Мы подлетали к Тунису ближе к вечеру. Пыльный самум гнал рябь над Хаммаметским заливом, и на свинцовом водном пространстве покачивались белыми точками шаланды местных рыбаков. И тут же — под косым углом — наплыла масса африканского материка. Бескрайний красноватый глинозем. Канальцы, арыки и саманные домики, покрашенные в белый цвет. Бедная зеленью земля, печально напоминающая наши среднеазиатские мотивы — чего я сюда забрался? Неужто мало красот в Италии, на островах Карибского бассейна? Но память о некогда увиденном мне говорила: они — носители того, что в Западной Европе более не существует — нерасчлененного сознания… Ну что ж, посмотрим.
Двадцать пять лет назад я так же подлетал к берегам Северной Африки. То был Египет. И я был советский студент-переводчик. И Советский Союз был тогда на пике славы (неужели его почти пять лет как нет?).
И сам я уже семь лет как эмигрант — можно ли поверить во все это? Я ущипнул себя за ухо.
В маленьком и невзрачном аэропорту Монастира меня встретил Джамель — местный гид. В потрепанном джипе «Чероки» повез в отель «Риад-палмс», что в соседнем Суссе. В открытое окно я вдыхал столь знакомые майские ароматы этих мест — жасмина, горьких трав и далеких кочевий.
Что ждет здесь меня?
Седьмое мая в Тунисе,
или Обманутые ожидания
Прекрасный день, прекрасное солнце! Я вышел на балкон нагишом, чихнул, и взору открылся Хаммаметский залив — кристально чистый в это безветренное утро. С десятого этажа белоснежного отеля «Риад-палмс» видна была песчаная коса пляжа, уходившая налево до бесконечно далекого выступа, где располагался (я определил по карте) Порт-эль-Кантауи. Подо мной — пальмовая роща, синяя капля бассейна причудливой формы (подобно речке), с перекинутыми мостиками и островком, подступавшим к кафе «Барбекью» с соломенной крышей.
По пляжу проскакал арабчонок на коне, зазывая ленивых туристов, неторопливо прошагал ослик — крестьянин торговал морковкой и финиками. Май здесь — не лучший сезон для фруктов.
В атмосфере было — застывшее и вечное — соленое, идущее от моря, откуда выползли на берег пращуры и через несколько витков эволюции, расположившись на берегу в кофейне, начали потягивать кофе и курить кальян. В Европе и Америке считают, что бомбардировки (как в Ливии, Ливане) наводят на них панику. Какое неверное понимание. Здесь нету страха, в том числе и смерти, и невозможно запугать то, что вне сущности, как этот неуловимый, змейкой вьющийся восточный мотив.
Позавтракал в снек-баре неважно (арабы мастера готовить ужин, но не завтрак — круассаны нехрустящи, омлеты без корочки, колбаса и вовсе скверная — вроде советской «собачьей радости». Кофе по-европейски подают жидким, да и вообще хороший турецкий кофе найти в эти дни трудно — все больше вареная бурда либо мерзкий растворимый нескафэ, семимильными шагами шагающий по Ближнему Востоку и Турции). Прощайте, чайханы, где в медных турках варили крепчайший тройной — бедуинский — кофе. От такого умер в 72-м советский полковник в Сирии, проглотив с похмелья дюжину наперстков. Но об этом позже.
Апельсины здесь тоже хуже, чем в Европе, где в ходу испанские навелинас с толстым пупочком либо марокканские с кровавыми разводами по мякоти.
Единственно, что мне понравилось, помидоры — оранжевые, с кружочками лука и присыпанные травками — базиликом и петрушкой.
Вернувшись в свой полулюкс, достал из потайного места две швейцарские шоколадины «Тоблероне» и три увесистые коробки «М энд М», привезенные из будапештского аэропорта «Ферихедь». Положив на стол «М энд М», спрятал остальное за носками в шкафу и стал дожидаться горничной. Я помнил, еще по давней поездке в Ливию, что эти молодые и болтливые феллашки сразу просят у белого мистера шоколад. Шоколаду в арабских странах мало, и он очень дорогой — причуда импортной политики. Вслед за шоколадом можно уговорить и на большее.
Солнце уже поднялось высоко над Хаммаметским заливом, немецкие туристы расположились в пальмовой роще, что внизу, и женщины их разлеглись топлесс с раздвинутыми ногами, в том числе немолодые, и местные затейники с горящими глазами начали предлагать им поездки на верблюдах и ишаках… а горничной все не было. Расположившись в шезлонге на балконе, плеснув в стакан «Джей-Би» и закурив сигару, я ждал. Какое солнце великолепное, однако, а она не шла. От скуки я начал читать — час, два… Она не шла.
Чтение. Книга о Кэйси. Американский ясновидящий. Он лежал на кушетке и вел сеансы ясновидения из некой полудремы, проникая за оболочку плотной материи. Он видел больных и увечных, колонны Атлантиды и рукописи Кумрана… А я, опустошенный ночными сменами на радио, листал, зевал и ждал: когда же явится «она»? «Она» не шла.
В этом провидце Кэйси поражало сочетание банальности и величия. Американец-провинциал, он вел жизнь неприметную, свято верил в Библию… Но я не ощущал в его деяниях и мыслях энергетического драйва, как у Гюрджиева…
…Кто видел Гюрджиева в последние годы жизни, отмечал следы колоссального борения на его изможденном лице. Борьба шла, видимо, со вселенским законом энтропии, законом торможения тел, получивших изначально великий импульс жизни. Борьба с законами тяготения и распадения во прахе…
…Покорные стада людей идут во прах и растворяются в небытии. Опиум привычных занятий скрашивает им этот переход. Алкоголь, секс, привычные домашние заботы и работа. Они находятся в плену у князя плотной материи. Аримана.
Но и тот, кто имеет люциферическую искру, кто борется с законом энтропии, тот погибает все равно. С одной лишь разницей — измученным. И сдвинутым по фазе.
Техник «стать сумасшедшим» и воспротивиться закону энтропии было немало во всех краях и во все века — у суфиев, у китайских послушников, у русских юродивых… А нынче? В России лишь Митьки провозглашали тотальный оттяг и кайф неземной.
Солнце стояло почти в зените, и ленивые туристы, стеная от жары, стали расползаться под навесы, оставляя, точно ящерицы, борозды в белоснежном кварцевом песке. Под гигантским тентом кафе-барбекью начали жарить шашлыки, колбаски мергез и котлетки кебаб. Дымки от гриля поплыли над оазисом. «Она» не шла. Я принялся было за Кэйси вновь, и тут — перезвон голосов в коридоре, подобный журчанию местных ручейков. Арабский гортанный говор и песня. Я отложил повествование и принял позу, полную достоинства.
Она вошла без стука:
— Можно у вас прибраться?
— Извольте, мадемуазель, — ответил я по-французски, и в дальнейшем беседа наша протекала на колониальном сленге.
Быстро-быстро принялась она сметывать тряпкой пыль и бумажки со столов, застелила постель и начала орудовать пылесосом. Маленькая, гибкая, смуглая, со смоляной косой до пояса, она пришла так неожиданно из сельских либо городских низов неведомого Заарабья. Особенно хороша была босая ножка — маленькая и точеная.
— Как зовут тебя?
— Джамиля.
Со знанием дела достал коробку «М энд М» и протянул ей.
— Спасибо, месье, — сказала она.
Завязалась беседа. При этом входная дверь оставалась открытой, и вторая горничная бросала, проходя, удивленные взгляды.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать два.
— А как семья, как дети? Сколько их у тебя?
— Трое детей, мальчики.
— Счастливая ты мать.
— Да, только много едят и много туфель изнашивают.
— Футбол — несчастье Северной Африки, я понимаю, а в целом как?
— Не жалуемся, спасибо Всевышнему.
Дождавшись, когда она приостановится, чтобы расправить спину и смахнуть со лба прядку, я задал основной вопрос:
— А поцеловать тебя можно, Джамиля?
Она сделала вид, что не расслышала, и снова взялась за пылесос. Подрагивала в такт вибрациям — такая маленькая, смуглая и непонятная
.Не получив ответа, решил продолжить разговор. Пятьдесят долларов в разменных бумажках уже лежали у меня в нагрудном кармане, и когда она в очередной раз выключила пылесос, я сказал:
— За поцелуй — тридцать долларов.
— Не надо, месье! — был ответ. — Не говорите так. Это опасно.
— Опасно почему?
— Да потому, что так не принято у нас, месье.
Но я не сдался. Улучив момент, когда она вошла в ванную комнату, я также вошел за ней и, прикрыв дверцу, достал пятьдесят баксов:
— А за такую сумму — дашь поцеловать
?Она улыбнулась несчастной детской улыбкой, отстранила меня и вышла с пылесосом в коридор. Реакция сия осталась для меня загадкой. Ведь мне известно было понаслышке, что женщины в Тунисе и Марокко — из самых раскрепощенных в регионе, подобно осетинкам на Северном Кавказе. Я слышал рассказы, как сотни тунисок шли на границу с Ливией, чтобы отдаться диким ливийцам-берберам в придорожных кустах (правнучки финикийцев совокуплялись с правнуками ливийских наемников). Тунисок также подвозили в катерах к берегам Ливии, и тогда начиналась любовь на пляшущих волнах…
Конечно, то было в семидесятые и восьмидесятые, когда у жителей Джамахирии водились деньги, и немалые. Они считали их на глаз. Но после злосчастного эмбарго на торговлю, введенного после взрыва американского авиалайнера над Локерби в конце восьмидесятых, их кошельки заметно отощали и дружба вдоль границ ослабла. А слава о тунисских женщинах осталась. Несоответствие какое-то!
Она ушла, а я задумчиво курил, глядя на Хаммаметский залив. Биография Кэйси лежала на стуле, раскрытая на том же месте, где он решил вести подробную документацию своих сеансов ясновидения, а стрелка на моих спортивных часах «Кэмел», подергиваясь, приближалась к двум часам пополудни.
Раздался звонок, и приторно сладкий голос дежурной возвестил:
— С вами хочет поговорить главный менеджер отеля.
Нехорошее предчувствие стрельнуло у меня в груди, однако я ответил спокойно:
— О-кей.
Главный менеджер стоял посреди мавританского холла в малиновом пиджаке и галстуке, высокий смуглый парень с заносчивым выражением лица. Обычно он расхаживал с матюгальничком-телефоном по аллеям парка и отдавал приказы прислуге и садовникам. Теперь он стоял, скрестив руки на груди, и взгляд его был устремлен в воображаемую точку горизонта, которая сходилась немного выше моей головы.
— Вы звали меня?
— Да, — ответил он на английском, все так же глядя поверх моей башки. Брезгливость на его холуйской роже была неописуема — вкупе со страхом.
— Так в чем же дело?
Помедлив, он сказал:
— Что у вас было с горничной?
— Что? Да вовсе ничего. А что?
— Да так, — он силился сказать что-то, наверняка вроде того: «Ах ты сволочь неверная, чего ты к девушке хорошей приставал, да ты бы, собака, скорей мотал отсюда, покуда мы не забили тебя палками». Но вместо этого он повторил: — Так что же было с горничной
?— Да ничего. Я знаю правила приличия и поведения в ваших местах. Я просто сделал комплимент красивой девушке.
«Какой подлец!» — хотел сказать он, но вместо этого:
— Ну ладно, вопрос исчерпан, сэр.
Я поднимался в лифте вне себя от бешенства: «Какая паскуда! Ну почему она им донесла, ну почему сама пошла и заложила?»
Плеснувши полстакана «Джей-Би» и выкурив сигару, я успокоился, признав: «Нормальный ход! То был элементарный случай самозащиты. Она им донесла, поскольку вторая горничная все равно бы настучала. А эта Джамиля, бедняжка, должно быть, живет в предместье Сусса с мужем-безработным, и эта ее работа в отеле кормит всю семью. Они — их бабы — боятся мужей и мужиков вообще, и в случае чего — ее здесь замордуют, придется покинуть Сусс, с детьми уехать в деревню…» Такой же панический ужас я видел у женщин Кавказа и Средней Азии — страх, что узнает муж, семья, община.
Нелепо разобщенный мир, в котором мы живем. В Европе и Северной Америке — всё больше разведенки и мамы-одиночки, они общаются без комплексов, меняют партнеров, но так и не находят удовлетворения. А тем временем в центрах цивилизации уже возникла каста меньшинств — бисексуалов, свингеров, активных геев и лесбиянок. Не говоря о синглах — этой касте самонаслажденцев, число которых по городам Европы без удержу растет. В то время как дикие народы Азии и Африки рожают в корчах бесчисленные орды земных пришельцев, все эти западные синглы сидят в прохладе у телевизоров, потягивают вина, покуривают легкие наркотики и наслаждаются своим уединеньем. У них стильные прически, автомобили с бесчисленными приспособлениями и увлечения особые: швейцарские часы начала века, виниловые диски, сигары… Меняющийся мир для них — просто лавка древностей…
В тот день я только и делал, что читал Кэйси на балконе, глядел на Хаммаметский залив, а к вечеру констатировал, что литровой бутылки «Джей-Би» как не бывало… Надевши белый колониальный костюм и белые штиблеты, спустился вниз, чтоб подышать вечерним воздухом. В холле было много народу — разодетого и надушенного. Громадный анонс возвещал: «Всем, всем, всем! Сегодня вечером — впервые в Суссе — международный конкурс красавиц — «Мисс Парадайз-96».