Рассказ
Галина Щекин. Инверсия. Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1996
Галина Щекина
Инверсия
Рассказ
Она мне твердила: «Что с тобой сделают в армии! Тебя сломают! Господи, хоть бы ты вернулся оттуда человеком…» А сама в такую ломку попала. Потому что сама пласталась и не замечала этого…
Пришла она в нашу контору по поводу сомнительного журнала.
— Мне, — говорит, — снимки надо, кучу снимков. Вы фотографы, настоящие профессионалы. Помогите.
Я сразу понял, что предложение некоммерческое. Про Терентия и говорить нечего. Он ей намекнул:
— Миленькая, мы не благотворительная организация.
А она как глухая. И давай каждый день ходить, подстерегать по телефону:
— Ребята, да вы что, не понимаете? Это международный вопрос. Если нам удастся подружить народы…
А у самой варежки дырявые, лысое пальто десятилетней давности, и в журнал ее взяли бумажки носить. А не редактором.
По черно-белым снимкам Терентий отмазался — порылся в архиве, вспомнил давнего друга, музейщика. А когда дошли до слайдов, стало совсем напряженно. Ей надо было не что-нибудь, а рекламный слайд эмали, горячей, перегородчатой. Монополист — художественные мастерские, с ними кто должен улаживать? Даже прокат слайда стоит больших тысяч, не говоря уж о съемке. Терентий ездит за слайдовой пленкой в Москву, а ей вынь да положь. Да еще слетай прояви, да целую пленку загони ради трех кадров. Ну смешно.
Терентий сказал:
— Платите, миленькая, за фуджи колор. Иначе я с вами не играю.
Она вжала голову в плечи и отказалась. Дескать, нет на это денег, редактор велел так, бесплатно…
А как это «так»? Делать вид, что рекламируем себя и что это большая честь — напечататься в ее сомнительном журнальчике?
Я подумал — ну редактор. И понадеялся, что она вскоре исчезнет по причине полного невладения обстановкой. Но она приходила опять и опять! В лице испуг, в сумке банка с супом.
— Вы, ребята, голодные?
У меня денег не было. Я ел, было вкусно. Но принимал дань с сомнением — видел, что она сама нищая. А Терентию вообще прописали голод. Старый чревоугодник впустую щелкал зубами.
Потом она принесла деньги. Становилось опасно: про деньги ей было сказано специально. Но она ограбила какую-то кассу взаимопомощи и продемонстрировала ворованное мелкими купюрами. Видя в наших глазах немой вопрос, вдруг взорвалась:
— Договаривались только, что схожу к авторам. По разу. А тут получается, что я еще и курьер, и сборщица рекламы, и самой писать, и снимок искать, и все это бесплатно.
Я насмешливо добавил: «И за пленку платить», — но она промолчала. Терентий посмеивался:
— Миленькая, это ваши проблемы. Всякий труд должен быть оплачен!
Да, редактор ей попался ушлый. Издался под крышей известного журнала, оттуда и финансироваться можно. За регистрацию платить не надо, печатная база готовая. Написал пару писем и начал агитацию. Двадцать лет назад его пустые слова о дружбе народов еще могли кого-то пронять, но в нашей конторе работали нормальные люди. Мы выслушали ее, посочувствовали, но у нас от высоких идей уже зубы начинали болеть, а у Терентия вообще кожа пошла веревками, ему пора было идти в стационар. А тут стояла эта особа с супами и ворованной кассой, просила народные промыслы. Слушайте, чурка чуркой. Я не националист, но в таких случаях зверею. И быстро увеличиваю дистанцию, держусь подальше.
Я знал, что Терентий в безысходных ситуациях начинает показывать актовый зал, красиво говорить об эротической съемке и так далее. Так было и в этот раз. Потому я и ушел.
Снимает сладких девиц в траве — какая это эротика? Он научил меня всему лучшему, что умел сам, но эротика не та область. Если смотришь и оторваться не можешь, чувствуешь власть — тогда да, тогда эротика. У одного югослава была женщина в вихре волос, вс мокрая, со сведенными бровями… Нечетко, но какой толчок для воображения! А если глянул и забыл — какая эротика? Если посадил девчонку обнаженную в кресло и скучного малого поодаль — о чем это? Об импотенции? Но это уже антиэротика, антиспид. И Терентий снял целую такую серию с модельками, а они мертвые, как манекены. Они не любовью занимаются, аэробикой. Тут хоть какие приемы применяй, хоть соляризацию, хоть псевдосоляризацию… Да ладно.
Я вздохнул и пошел за хлебом и подсолнечным маслом, потому что в голодные времена мы с ним жарили хлеб на сковороде. У него было много взрослых детей, я догадывался об этом по его шабашкам: то купит сапоги дочке, то шапку внучке. А сами они редко заглядывали в нашу контору. Может, не ладили между собой, может, родились от разных матерей… Он в разводе, была еще какая-то сложная история, в результате которой на его пленках появлялась одна и та же грустная женщина на фоне десятка городов, обычно на вокзалах, в аэропорту. Как это объяснить? Он уезжал дня на три всего, обычно только в Москву. Неужели она его поджидала в Москве?
Зимой в проявочной стояла стужа, несмотря на два обогревателя. Я там непродуваемую «аляску» не мог снять даже усилием воли. Работать одетым — ужасно, а спать я там не пробовал. Но Терентий это делал постоянно.
У меня тоже непростые личные дела, как говорят: «к матери придешь — он у бабки, к бабке придешь — он у матери». А когда умер дед, я вообще не мог быть нигде, места себе не находил.
— Денечик, — бормотала бабушка, — этот господин фотограф, он порядочный?
А какое это имело значение? Меня вышибли из школы, и жизнь мне доказала, что я полный ноль. И только Терентий не долбал меня, учил проявлять и печатать, а получив деньги за выполненный заказ, покупал яблоки и настойку рябиновую. И приговаривал:
— Выпьем за компанию «ММДэнс энд Теренс».
Так мы и питались — фруктами, вином и хлебом. Случилась еще одна ситуация, о которой не хочу даже говорить, вот и тогда он оказался человеком, заслонил, а самое главное — не муссировал тему. Стану ли я обсуждать Терентия? Да за него…
На меня никто не может давить. Ни бабушка, ни мама, ни даже моя девочка. Ни даже сам Терентий!
Представьте, прихожу в студию, начинаю работать. Потом идут звонки. Потом колотят у входа. Пропускаю мимо ушей восклицания, проклятия, вздохи.
— День, ну, День… Во сколько он придет?
Пожимаю плечами, поднимаю с пола то, что она уронила с подоконника.
— Мое имя Ди-о-нис, а ваше?
Имя оказалось не Ираида, не Ифигения, не Иллария. И-я. Усеченный вариант. Хотя дело не в имени.
— Скажи, он в клубе вагоноремонтного никогда не работал?
— Работал. А что?
— Да вот я ходила писать про ансамбль, там сидела така красивая женщина, ее прямо передернуло. При одном упоминании Терентия пострашнела на десять лет!
— Женщина — это частная жизнь. Никогда не расспрашивайте меня про чужую частную жизнь.
— Нет, не женщина. Она начальство. Она сказала — не стоит связываться с этим человеком. Он глуп и подл.
— Вот и не связывайтесь.
Она утихла. Я заметил, дурная у нее привычка сидеть в пальто. Будто заглянула на минуту, дала понять, что сейчас уйдет. Но время идет, она потеет, накаляется сама и накаляет других… Голову наклонит, волосы на лицо упадут. Лица не видно, только красные руки домохозяйки крутят варежку. Да что-то бурчит под нос.
— Господи, что же будет? Ведь я принесла ему деньги! Неужели он возьмет и предаст? Редактор меня убьет…
Нашла чем разжалобить. Мы с Терентием просто мечтаем об этом.
— Дионисий. Слышишь? Редактор его тоже ненавидит, говорит, что ему не знакомы человеческие чувства, для него существует только выгода… Как это понимать…
— Вы о ком? О своем редакторе?
— Нет, я про Терентия. Его ненавидят. Что это значит? Не может же он всем навредить одинаково. Люди разные, а говорят одно и то же.
Я промолчал. Меня другие не волновали, а за себя я был спокоен. За Терентия тоже. Но спросил как можно вежливее:
— И много вы обнаружили врагов у Терентия?
Она сидела за столом Терентия, подпершись рукой, сплетничала, а я ей помогал.
— Я составила список. Чтобы знать все его грехи. Люди не скрывают. Ты только представь, в каком состоянии он жену бросил… Она тогда не работала, болела, четверо детей. Ну прошла любовь, но она-то человек тоже? Говорят, возвышенная женщина, стихи сочиняла… Художник портрет ее писал в сиреневых тонах. Целый рассказ о том есть. А потом стала пить…
— Вам мало своих грехов? — учтиво спросил я.
Она вздрогнула. (Пусть знает.)
— Да я не в том смысле, чтоб судить, — пробормотала она. — Наоборот…
— Покупаю у вас этот список.
— Зачем?
— Чтобы мстить.
Засмеялась. (Да не им мстить, а вам.)
— Список еще не закончен. Закончу — тогда и поговорим.
— Вы дадите мне ваш список, а я вам — свой. У вас — кто ненавидит. У меня — кто любит. У вас слова, у меня снимки.
Заинтриговалась. Глазами засияла.
— И много там человек?
— Возможно, там всего два человека. Две фотографии.
— Ну?
— Одна из них моя. Терентий снял меня на фоне моего же портрета.
— Ух ты, прелесть какая. Значит, ты все знаешь. И все же.
— Это значит, ничего не знаю и не хочу знать.
Тут она спохватилась:
— Слушай, его не будет больше? Или придет? Не могу больше ждать.
— Почему? Вечером будет. Во сколько — не знаю. Мне надо работать, простите. Два заказа и пленка экспериментальная.
Всемогущие святые! Наконец она ушла. Ну люди, как вас много. Как вы громко говорите, потеете, сидите в пальто, как тон вас выдает. Только и ждете, чтобы вцепиться. А вот не получите, мадам Ия. Хотя я и про женщину в клубе знаю, и про редактора вашего, любителя соцдаровщинки. Терентий учился в одной школе с этим редактором и в сути его разобрался намного раньше вас. И какой ценой тот в олимпиадах побеждал, и как в проектном бюро числился, а сам писал диссертацию. Терентий там подрабатывал и стал свидетелем. И про женщину, которая в свое время крупные суммы растратила. И про жену, которая тоже… Про женщин лучше и не вспоминать.
Скоро список сильно пополнится, я чувствую.
А Терентий еще говорит — снимай лица! Как будто на свете нет ничего увлекательнее, чем вглядываться в людей! А где он видит людей?
Да, он сделал мой портрет, посадив меня на фоне моего же портрета, только графического: то есть презрительный, мрачный на фоне себя ангелочка… Две ступени меня? Два представления обо мне разных людей? Но не будешь же каждого снимать в двойном, тройном варианте! Или каждый позитив сопровождать негативом! Кстати, негативом можно спасти самый пропащий кадр. Но это баловство. Игры с публикой, с самим собой!
Другое дело пейзаж. В нем есть какая-то вечная, неискаженная правда. У дерева ветви на одну сторону, как волосы у моей девочки, рядом красивый старый дом. Настроение зависит от света, я люблю, когда мало света. Все становится зыбким, грустным. Сначала я делал только контурные работы. Но изогелия, где резкие тона без переходов, увлекала, мне стало мало только черно-белого, стал увеличивать количество тонов.
Вот есть интерьер в развалинах галереи. Там свет сгустился только в углу, как у Рембрандта. Я говорил, что хотел бы в этих развалинах жить. А ведь я снимал без всяких наворотов, просто учился, и Терентий давал мне понять, что на этом месте будет шикарный всемирный фотоцентр. Значит, что-то передалось. Техника — вопрос вторичный. Когда есть идея, она и технику подскажет…
У Терентия много пейзажей. Речная гладь, вспоротая моторкой, деревянный подъездик в снегу — скучно, уже было. И все они техничные, безукоризненные…
Два дерева переплелись в объятиях, как люди, — это уже почерк Терентия. С деревьями у него получилось больше эротики, потому что они ему кого-то, что-то напомнили. Бывшие любовницы, настигнутые в объятьях друг друга? Кара за грехи, когда красота становится уродством, а живое чувство застывает сухими стволами?
Набережные и купола на снимках Терентия, они до такой степени красивы в своем инее, что похожи на торты. А я торты не люблю. Сырой морковью питаюсь. И люблю, чтобы снимок лишь отдаленно напоминал снятую натуру. Все снимают городской собор. Я же снял его с колокольни, она выше собора, получилось, что я выше собора, улетаю… То есть я не просто человечек у перил. А кто-то другой, Икар, может. Вот что значит чисто позиционный снимок.
А еще я люблю снимать натюрморты. Серебряный поднос с рюмками и свечками, залитый водой (или вином, понимайте как хотите). Все в тумане, как под сильным газом. Все плывет. Это я однажды обнаружил эффект запудренного объектива. Создалась дымка, которая скрыла бытовые подробности и создала сияние. И еще загадку, котора тоже будит воображение. Я изобрел велосипед, такой прием существовал до меня. Но не исключено, что следующий прием будет новый.
Я стараюсь много печатать, чтобы искать техникой то, что не поймал объективом. Хотя черную работу не люблю, пусть бы сидел дурак и печатал. А тут еще Ия делает из нас с Терентием дураков. День и ночь бы печатали как станки, да еще бесплатно.
Прошло несколько дней. Я посмотрел последние проявки, ожидая увидеть там эту самую Ию. Ведь Терентий часто снимал гостей или клиентов — вовсе не из любви, а также не по долгу службы. Он не пытался на этом заработать, хотя мог бы, ведь он знаменитость. Он просто наливал им рюмочку медовой настойки, усаживал в кресло или на стремянку, устраивал в студии длинную антимонию, ходил, шутил, расставлял софиты и показывал процесс. Это был целый спектакль.
Гости ахали и воображали, что они великие. Все подавалось так, будто их снимают для истории! Отсняв пару пленок, Терентий о них забывал. Веселый, лысый и широкоплечий, он тут же бросался к телефону, начинал звонить по сотням адресов и дел, искал деньги за аренду, мотался в Москву проявлять слайды, и ему физически было не до пленок. Был бы у него дурак, тот бы ему печатал. Пытался Терентий и меня запрягать, но это у него не вышло. Я раз напечатал, да еще сидел вытягивал слабые кадры — а никто не пришел. Больше я так не делал…
Отсняв, он мотался, а заказчики его терпеливо ждали. А потом шли недели, месяцы, кто-то начинал раскачивать, умолять, он отмазывался, забивал баки, снимал заново, но конечный результат был один и тот же. Снимки не возникали. И люди либо прощали, либо нет. Либо становились друзьями, либо становились врагами, только снимки тут ни при чем. Поразительно, как он стал знаменитым при такой системе работы. Конечно, со своими экспериментальными работами на конкурс он так не поступал, они и хранились отдельно. Но когда он их делал-то? Работал в разных местах, а личный почерк был одинаковый. Бедная Ия с ее списком. Это же в дурдом попасть можно. Она никогда его не закончит.
Так вот, через несколько дней Ия позвонила к нам в контору и птичьим голосом прокричала:
— Дионис, у меня редактор едет в Москву, мне надо ему пленку отснятую отдать… Чтобы он сам ее в проявку сдал, понимаешь? Чтобы поскорей все крутилось.
— Какую пленку?
— Ну какую, с перегородчатой эмалью. С банком, который дал рекламу. Я ж для этого деньги украла из кассы, ну?
Я был в прострации, потому что твердо знал, что Терентий ничего снимать не собирался.
— А где она, пленка? — осторожно спросил я.
— Где! Это я и хочу узнать.
— А кто снимал, у того и есть… Так, наверное. (Она не в себе?)
— Да Терентий снимал, что ты как этот…
— Терентий… так в чем дело? Придет, отдаст.
— Денек, ну хватит притворяться. Он снять снял, а в контору не придет. Он в страшном состоянии. Но я не знаю, где он живет. А ты знаешь.
— А как же он снимал, если «в таком состоянии», как вы говорите?
— Да это виновата. Я тут пришла его уговаривать, а у него припадок. Стал кататься по столу и корчиться. Лицо такое красное, неживое. Что хоть за болезнь?
— Что-то лимфатическое. Плюс аллергия. Так он снимал в припадке?
— Да нет… Я пошла его провожать, он все время падал. Взрослый человек, на остановке падал, колени поджимал. Я чуть с ума не сошла. Плакала все время. Но я же не следила, куда он шел, да и откуда я знаю, домой к матери или к женщине.
— Так он пошел снимать?
— Да нет, это уже ночь была. А он снимал днем. На другой день я пришла, а он уже и банк снял.
— Снял или говорит, что снял?
— Снял, потому что заедалс в смысле оплаты. Редактор ведь сказал, что оплатить не может, а банк сказал, что и так финансирует этот журнал, пусть журнал и платит. Потом сказал, чтоб я немедленно летела в контору, я прилетела, а там уж народ из художественных мастерских. Откуда взялись, не представляю. Я за ними две недели хвостом таскалась! Ничего не поняла. Смотрю, они уж там атлас гладят, фон обдумывают, композицию. Я два часа сидела в углу, смотрела.
— Так он вас видел?
— Да вроде видел. Серьги на уши навесил потому что…
— А лапшу не вешал? (Поморщилась.)
— …Вообще все украшения на меня примерял, из чего я поняла, что у него настроение озорное…
— А как насчет оплаты?
— Слайды с эмалью оплатят мастерские. И я пленку оплатила. Мало ему, что ли? Я вся в трансе.
— Так он, наверно, в больнице. У него обострение, вы не дали ему воврем в стационар попасть.
— Да я знаю, Денек. Это подло с моей стороны. Но раз уж снято…
— Хорошо, я его поищу. Но никаких гарантий.
— Ладно-ладно. А я тебе треску жареную принесу, хочешь?
— Я не ем треску.
— А что ты ешь? (А что ешь, с кем спишь… Какое ваше дело?)
Я очень удивился. Никто не мог заставить Терентия снимать то, что он не хочет. А тут он еще нашел всех сам. И больной пошел на мороз снимать банк, который с художественной точки зрения полное ничто, ящик и ящик. Но если эмаль ему оплатят мастерские, зачем он взял деньги с этой ненормальной? Тем более гроши. Хочет преподать урок, научить законам бизнеса?
Вечером побежал в контору положить отснятые пленки и взять чистые. Мороз на улице был такой, что я был как минтай свежезамороженный. Уши гремели об воротник. По дороге заглянул в будущий фотоцентр, только так, чтобы погреться и дух перевести. Там уже была зацементирована внешняя галерея, кое-где обшиты стены, в центральном холле начинался камин. У стен лежала плитка, стояли доски, а те, что лежали, прочно смерзлись. В окошке сидел младший отпрыск Терентия, едва получивший паспорт, и играл в «Дэнди». Имя «Павел» у него превратилось в Пабло, от которого остался Паб. Он бросил школу, его искали и прорабатывали.
— Ты зачем куришь? — спросил я. — Терентий будет убиваться.
— А ты не сдавай.
— Он учует, он же не курит сам. И дорого это для тебя.
— Заработано. Угощаю.
— Не курю, спасибо. Мать угости.
— Без проблем.
В студеном фотоцентре только возле Паба стоял обогреватель, в остальном была та же улица… Школить его было бесполезно. Он хоть и бросил школу, но кормил неработающую мать. Я был старше, но еще не достиг такого уровня. Кого он будет слушать насчет курева? Нас таких все больше — в школе уже не удержишь. Гори она огнем. Я купил себе «аляску», а чтоб ее купить, пришлось побегать. А эти личинки в школе — мам, дай. Больше сказать нечего.
Паб курит для взрослости, ясно. Мне это не нужно. Тем более Терентий тоже не курит. Мне не надо себе и другим доказывать, что я что-то значу. Они и так все бегают за мной. Пусть побегают. В одном завидую Пабу. Что сын.
В конторе была полная оттяжка. Горели софиты, у бархатного фона стояла пирамида фирменных бутылок, к которым бодрый Терентий пристраивал еловые лапы и елочный шар. У стола сидели два крутых качка в иранских кожанах. Видимо, Терентий нашел рекламу и хорошо заработает… В углу маячила как привидение знакомая фигура в пальто. Приглядевшись, я увидел, что она пытается не реветь. В такой момент, в официальном месте…
— Добрый вечер, как ваши слайды? — спросил я как можно тише и как можно любезнее. Чтобы как-то разрядить обстановку.
Она молча указала пальцем на Терентия. Словами сказать не могла, глотала слезы. Терентий снимал рекламную постановочку, делал это профессионально, с наслаждением и отчасти на публику. Качки уважительно взирали. Человек работал. А что?
— Через полчаса поезд, — прошептала Ия, — в Москву редактор поедет. Не успею… Не отдал пленку, видишь? Видишь, что делает?
— Да что вы расстраиваетесь? Не отдал — значит, сам завтра поедет и проявит.
— Это моя пленка. А мне быстро надо.
— Ему жалко губить целую пленку из-за ваших трех кадров. Вы думаете — после вас хоть потоп? Вам надо, фирме надо, а пленка одна. Понимаете?
Она ничего не понимала. Заплатила жалкие гроши за пленку и вообразила, что весь мир у ее ног. Да эти качки хоть наполовину оправдают и пленку импортную, и мороз адский, и стационар просроченный. Но она не уходила, хотя с ней никто не беседовал и вообще не задерживал.
— Если у вас есть претензии, то вы имеете полное право обидеться. (И исчезнуть!)
— Я не могу уйти просто так, — твердила она. — Мои личные амбиции здесь ни при чем. Дело надо до конца доделать.
— Вы хотите устроить сцену? На вас никто не смотрит.
— А на что вы вообще смотрите тогда? Когда я к вам шла, я думала, вы люди. — Глаза у нее были красные, лицо пятнами, слезы потеками к подбородку. С таким лицом и пойдет по морозу и ветру. Обморозится.
— Что вы так бьетесь за этот номер? Что вы так с ума-то сходите?
— Мы должны подружить народы.
Мы говорили на разных языках.
Она ушла. Ушли парни в кожанах, подарив Терентию все эти блистательные настойки клюквенные, рябиновые, травяные ароматизированные, фирменные пакеты, в которых они все это принесли. Я с интересом ждал, когда Терентий начнет вскрывать бутылки, но потом увидел, что он сидит как чучело, мертво. Глаза закрылись, утонули в лице, состаренном гримасой, губа нижняя отпала. Приступ, значит. В это врем у него все чешется и горит, как от крапивы, руки-ноги отекают, отслоенная кожа лохмотьями как мох. Потом он упирается во что-то лбом и мычит. И так корчится, что может все скинуть со стола и не заметить. Один раз сбросил телефон, долго чинили. Я знал, что он ничего не соображает, что его и трогать нельзя.
Надо было лечь в стационар. Одной пленкой больше, одной меньше. Дома он обливается ледяной водой. Это хорошо дл процесса в целом, но что касается приступа…
Я попытался переместить его на топчан, хотя это было трудно, он горбился, вставал на локти и колени и вообще был как коряга. Как она тащила его на остановку, непонятно… Сюда бы в помощь давешних качков в кожанах…
Потом навалил на него сверху все халаты, куртки, одеяла и покрывала для фона. Решил немного поработать и заодно побыть с ним. Включил потихоньку Патрисию, я люблю работать с тихим фоном, навел свежие реактивы, ладно хоть воду можно было греть кипятильником. Моя последняя серия снималась давно, и чувство забылось. Я сделал два кадра в негативе разным форматом и взял кисточку.
— А зачем тебе вообще объектив? Брал бы и рисовал сразу то, что хочешь. — За спиной стоял и ехидничал Терентий. Когда он встал? Разве у него не приступ? Я слегка окаменел.
— Вам лучше?
— Я отлично себя чувствую. Мне скучно лежать в углу, пока ты тут создаешь высокое искусство. — Ехидству не было предела. Я почти обиделся.
— Бромойль — это не просто кисточка. Это рисунок, наложенный на снимок. Это вообще будущее фотоискусства… Вы что, хотели, чтоб она ушла?
— Да неужели она ушла? Да я в отчаянии. — Он дрожал от смеха.
— Она тоже. У нее редактор уехал без пленки.
— А пош-шел он. Кто б ему чего проявил без меня? Или срок назначили бы год. А своим они делают за сутки.
— Значит, сами поедете.
— Конечно. После стационара. Имею я право полечить свои лимфатические узлы?.. Попробуй-ка… — он протянул гжельскую чашку с напитком.
— Я собирался работать.
— Это не срочно. Попробуем, так ли вкусно в бутылке, как вышло на рекламе? (Ишь как! Доволен собой.)
— Вам же нельзя, когда обострение…
— А пош-шло оно, обострение. Давай. «За ММДэнс энд Теренс». Неплохо? Откуда у тебя «аляска»?
— Детский сад плюс конференция. В галерее заплатили.
— Брось. Сколько там дадут, в галерее.
— Бабка добавила.
Ну все знает.
Мы пили розовую ягодную настойку. Брусника натуральная, запах такой.
— Все в порядке с эмалями? — спросил я, зная, что «да».
— Все заплатят мастерские, вон договор.
— Купите себе тоже «аляску».
— Пуховик куплю. Дочери.
— Кстати, я тут печатаю. Мог бы ваше отшлепать заодно.
Терентий удлинился лицом:
— Дураком желаешь поработать? Ну есть тут… Да наплевать, никому ничего не обещал. (А он когда и обещает — все то же самое. Но интересно…)
— Для вас же стараюсь.
— Да вижу, ты порылся в моих негативах. Тебя, кажется, интересует моя частная жизнь?
Мы пили терпкую густую настойку. От нас зависели какие-то люди, а мы ни от кого не зависели. К нам пришли в контору, принесли вино. Почему его не выпить?
— Звонила твоя девочка, сердилась, что ты опять не пришел туда-то и тогда-то. А я ей говорил — найди другого, не фотографа. Она чуть не заплакала и спросила сквозь слезы — а он нашел? Глупенькая. Почему глупенькая? Потому, что все мозги ушли на родинки. Я отключил телефон. Ну о чем вы говорите? Всякий раз одно и то же! А я жду междугородку. (Откуда он знает — всякий раз или нет? Подслушивает?)
— Это не я говорю. Это женщина. Влюбленная.
— Вот посмотри, что говорит влюбленная женщина… — И бросил мне листок.
Это были стихи. Такие дурные, законтаченные. Будто ругает женщина сама себ за выбор: избранник предатель, вор, многоженец, враль… А за гневной тирадой чувствовались и погибель, и радость. Терпеть не могу стихов. Но это стихи были про Терентия, узнал сразу. Кто автор? Он не скажет. А так не поймать, женщин у него… да стану я ловить! Но меня что-то кольнуло. У той в стихах был обвал, любили в состоянии опасности и горя…
Я подавил в себе романтику.
Я с не меньшим ехидством сообщил Терентию, что завтра придет заказчик из станкозавода и все тут разнесет. Он, чертыхнувшись, углубился в завалы, чтобы найти негатив. А я проявил его пленку и повесил сушить. Вовремя успел, Терентий нашел станкозавод и велел отшлепать те кадры, что потемнее.
— Раз уж ты работаешь дураком…
— Я могу не работать. У меня есть что делать.
— Ну-ну… Что ты, сынок. — И взял меня за шею горячей рукой. Гестапо Терентий, я не ловлюсь на эти дела. Но мен качнула волна слез. Я чуть не взорвался, чуть не ударил его. А вместо этого просто прижался скулой к его руке.
На его пленке оказались жалкие потуги. Ия была с напряженным, приготовленным лицом, лоб блестел, висок треснул морщиной. Даже черные гладкие волосы лежали шалашиком, как парик. Руки были чужими и лишними, не хватало еще пальчик к щечке приставить, как в советском ателье. Женщина застегнулась наглухо, в ней все сдохло, не то что женское, но и человеческое. Она годилась в районную газету по четкости, но в авторы того стиха не годилась. Ее снимал не Терентий! А пьяный бобик! И сделал из нее оператора машинного доения. Вот железо на станкозаводе он сделал классно, оно бликует и сияет как президентский «роллс-ройс». Так то ради денег снималось…
А у того же югослава была женщина с большим животом и в мужской рубахе, она лежала на кровати, а рядом на подоконнике сидел голый младенец. Один в животе, другой на окне. Они ее обсели капитально, понимаете? А она прикована к кровати, это судьба. Что, казалось бы, югослав изобразил? Свою подругу или как ее там. Но идея, идея просто сиреной ревет. Против этого снимка не пройти. А когда смотришь, как фотографы фиксируют наличие физического тела, то страшно становится. То же самое, что похороны.
Собственно, когда Терентию работать? Он совсем потерял глаз с этим камином, с этим банком, с рекламой за деньги. То станкозавод, то розлив настоек. Когда он засядет за настоящее? Когда я колдовство увижу наконец?
Я наделал кучу отпечатков, и среди них ни одного стоящего. Никакого контакта у них не было, так натура боялась камеры. Но самое главное — позади ее фигуры как фон проступали размытые белые пятна. Это были сгустки энергии? Шаровые молнии? Это был брак пленки? Я не знал. Но фотоаппарат не врет, это я знал точно.
— Барахло, — буркнул Терентий, заглянув в лоток с закрепителем. (И я хотел сказать, что барахло, чтоб он опомнился наконец…)
Но тут раздался стук и звон! Кто? Терентий упал на топчан «болеть», я кинулся к двери. Елки, неужели он всегда придуряется?
Там стояла трясущаяся Ия, дышала как стайер на марафоне.
— Вот возьми. Это дорогое лекарство, антигистамин, он снимает аллергический криз за несколько часов. Это панденол, для кожи. И кое-что по мелочи — сок алоэ, бальзам вьетнамский женьшеневый…
— Да войдите, доктор, — сказал я, закрывая шарфом рот с запахом настойки, — что на морозе с рецептами…
— Нет! — крикнула она шепотом. — Я убежала из дома на полчаса. Я не хочу, чтоб он умер из-за меня. Не надо ничего, иди отдай ему… Все! — И побежала по скрипящему насту.
Я долго запирал двери, закладывал засовы и цепочки. Потом сгреб все пузырьки и пошел в студию, в проявочную. Сколько же она денег потратила? Какую еще кассу ограбила?.. Терентий мирно спал после настойки, он мог… Он мог тихо стебаться, пока она искала ему лекарства и посвящала стихи. А он не знал, как от нее отделаться… Она сказала: «Он падал и падал». Он падал все ниже, не на землю, а вот здесь, передо мной. Этот человек был для меня все, как вдруг явилась эта Ия — и пошло-поехало. У меня перед глазами все поехало. Как на том снимке с серебряным подносом. Я все понял.
Ее счастье, что реклама вин потребовалась качкам быстро, до Нового года. Я бы не знал, как уговорить Терентия поехать в Москву, из-за одной пленки он и не поехал бы. Но он надеялся что-то заработать, так? И он быстренько собрался. Позвонил, договорился. Он когда хочет, то просто из воздуха делает деньги, билеты, документы…
А там еще был один писатель, я тоже обещал его для журнала. Он все лежал в моем столе, а потом, когда я захотел его сделать, негатив исчез. Ия ранено вскрикивала по телефону, что писатель — гордость нашего города, что она его взяла из музея, но негатив не появлялся. Я ей так и сказал в конце концов, и она заплакала.
— У вас там черт-те что творится, в вашей студии.
— У нас у каждого свой архив.
— А в чей архив провалились мои фотографии, Дионис? Ты их поищешь?
— Почему я? Снимал Терентий…
— Он не будет искать. Он снимает и тут же забывает. Он мою подругу снимал в актовом зале, а недавно опять с ней познакомился. Заново! Снять — чтобы снять? Ты понимаешь, что это ужас? Она всю жизнь его вспоминала, а он не помнит! Не помнит! Они у него все слились! Да зачем тогда снимать-то?
Еще один человек прибавился в списке. Да, он искать не будет. Он не виноват, что их так много… И все сами вешаются. Но ведь снимки даже не потерялись. Они просто н е в ы ш л и. Разве можно женщине показывать ее — такую? Она покончит с собой.
-Там, наверно, ничего не вышло. Я никогда не выхожу на фотографиях.
— Я поищу, — сказал я (она кое до чего додумалась).
— Вот хорошо. — Голос ее становился тише и глуше. — И писателя поищи, ладно? Ты добрый…
Добрый, да не слишком. Я не привык панькаться с такими, как Ия. Она не может заставить себя уважать. Курица. Но мне вдруг стало тошно, что я Терентий. Ему не видно, а мне видно со стороны.
Наступили праздники. Я несколько дней жил у моей девочки в ее общаге, я дорвался до нее наконец. Она стала моей любовницей, кружевницей, шоколадницей, гувернанткой, она меня умывала и кормила, как трехлетнего, но я… Не хотел ничего, больше ничего, кроме нее. Она у меня худая, в заплатках ходит, в юбках-кантри, телогрейках, волосы снопом от химии, шея в родинках. Особенная девочка. Рот маленький, нос длинный, глаза узкие, балдежные. Только такой и должна быть девочка фотографа. Но я-то ее снимал не для съемки. У Терентия их много, а у меня одна. Зато особенная. Да она бы с ума сошла, если б я ей актовый зал предложил.
Оказавшись в самый праздник около студии, мы зашли туда за перчатками. Девочка была со мной, мы не расставались ни на секунду. Даже по улице ходили склеившись, как сиамские близнецы…
В студии стоял холод, и посреди холода сидела на стуле небрежно застегнутая Ия, опять в пальто. Терентий разливал медовую прямо на демонстрационном столе, где стояли опытные образцы гжельского сервиза и лежали фоторамки. Я посочувствовал ему — обострение кончилось, пора было играть настоящий роман. Но он соблюдал приличия, я тоже — подошел, поздравил…
Ие было не до приличий. Лицо ее горело как огонь, в узких глазах темным-темно, а рука расплескивала нагретую рюмку. Она смотрела в запечатанное морозом окно.
— Раньше я думала, что нужно быть роскошной, богатой. Чтоб тебя добивались. Но теперь вижу — это ни к чему. Я с виду убогая, а на самом деле недоступней всех ваших… Их можно уговорить, купить, а со мной все бесполезно. Я сама пришла и навязалась. И дорого возьму за то, чтобы исчезнуть! Я пришла потому, что вас все ненавидят.
У меня опять кольнуло внутри. Елки, что же она делает? Терентий не выносил разборок. Если жизнь заставляла его думать, он вино пил. Развал семьи? Бедность? Потеря таланта? А пош-шло оно все…
— Двадцать шесть человек врагов! Я работала сплетницей, собирала компромат. Я правда хотела понять, что вы им сделали. Они не уроды, не тупицы. Довольно разные люди, но почему так заодно? Ну пусть в ДК много воровали. Пусть бухгалтерша-красотка врет. Пусть жена алкоголичка. Но почему она ею стала? Почему дети взрослые, которым вы все покупаете, вас не жалеют? Не могут молока вам купить, когда вы болеете? Почему коллеги не помогают вам центр отстоять? Вы знаете, что они о вас говорят? Ужас!
— Ужас! — засмеялся Терентий. — Но не ужас-ужас-ужас? Как в анекдоте: пришел старый морской волк в бордель, попросил самую выносливую девчонку, заплатил вперед. Дали блондинку — через полчаса на четвереньках уползла: «Ужас-ужас-ужас!» Дали негритянку — та же история. Пошла хозяйка. Утром ее выносят, а она: «Ну ужас. Но не ужас-ужас-ужас…» (Пошляк, неужели не понимает?)
— Но причина, вы слышите, причина какая? — Ия не сдавалась, доказывала ему из последних сил, но он не слышал. — Вы дл них съезды, круизы устраиваете, взносы в мэрию платите, а что ж они тогда? А? Ну что вы им сделали, говорите!
(Терентий, отвечай. Но Терентий, кажется, был уже здорово под газом.)
— …Почему вы один везде? Это слишком. Не может быть такого подонства, такого количества зла в одном человеке. Это какая-то ошибка. Вы же столько работали для журнала!.. Меня все погнали, а вы даже не пошли из-за этой эмали в стационар. Потому что неожиданно впали в азарт! Вы просто старый мальчик, любите игрушки… Вы так и не стали серьезным мужиком, проиграли в бирюльки всю жизнь… (Надо же, она хочет понять.)
— Дело в том, миленькая, — улыбался Терентий, — что у меня есть любовница…
— Да на здоровье! — закричала Ия. — Я разве против?..
— И эта любовница… — Терентий эффектно замолчал. — Фо-то-гра-фия! (Клоун.)
Он повел рукой на стены студии, зацепился ногой за какой-то шнур. Шнур упал на демонстрационный стенд, и тут отчетливо щелкнул затвор. Я не мог ошибиться. Там лежал «Зенит» Терентия, это он и щелкнул. Но так бывает только тогда, когда его ставят на автоспуск. Может, Терентий поставил и забыл? Или заело затвор?
Или «Зениту» надоело валяться без дела и он теперь сам будет снимать, без хозяина? У хозяина теперь есть «Поляроид». Который исключает проявление негативов и всю эту промежуточную возню, и уже никто не проникнет в твою частную жизнь.
Мы с моей девочкой молча попятились из студии. Какое несчастье. Вместо того чтобы наслаждаться, люди грызутся насмерть. Но насчет любовницы — это он сказал ей в пику. А вышло — выдал правду. Это же правда! Попользовался — и в мусор. У Терентия полжизни пошло в корзину.
Когда я наконец нашел писателя в столе у Терентия, печатать его было поздно, и в номер он не пошел. Стащил Терентий писателя. Может, он объяснялся с Ией по телефону и для памяти положил на вид, а может, просто так взял да и спрятал. Ведь это была бесплатная работа, за «ради бога», не станки, не перегородчатая эмаль. Дурачизм, перевод времени и бумаги. Этому не положишь конец вовремя — все, затянет. А я уже был к этому близок.
Но я не забыл про сорвавшийся автоспуск. Пришел после праздников, обошел вокруг стенда. «Зенит» стоял, покрытый пылью, смотрел на меня. Я поколебался — полпленки кадров оставалось. Но, в конце концов, что такое одна пленка, если раз в жизни аппарат сам сработал?
Я быстро навел растворы и проявил пленку. На первых кадрах была парочка — Ия, Терентий. Он охотно снимал самого себя.
Потом было что-то непонятное в конце. Я смотрел, смотрел — нет, решил, что напечатаю. У меня были другие планы, но что-то меня покалывало, не отпускало. Даже суставы заныли.
В студии, как всегда, был морозильник. Но печатать в «аляске» — это уж простите. Снял «аляску», включил магнитофон. Там стояла кассета с «Вэйпес», старая музыка, старая группа: «Мой фотоаппарат никогда не врет!» Это мой не врет, а у Теренти врет. Создает правдивую рекламу, а Ию уродует…
Не гнущимися от холода пальцами вспорол пакет с бумагой — самой лучшей, контрастной. Парочка оказалась дикая. Они были рядом, но совсем не в масштабе. Как будто вырезаны с разных кадров. Ну и монтаж, сказал бы я, если бы не знал, что они правда были рядом. Я видел! А может быть, Терентий не учел перспективы, сел близко и превратился в первый план. А Ия в фон. И опять на этом фоне белые кляксы.
В картинной галерее, где я снимал буклет, была картина одного художника — семейный портрет. То же самое — сидят рядом, а смотрят в разные стороны. Не вместе они. Жена красивая, как Мирей Матье, а потом — убила его. А он ее увековечил. А может, изувечил? Кто их знает.
Я смотрел на этих — то же самое!
Потом последний кадр.
Там было два или три Терентия. Он двинулся, дернул провод. Но при этом изображение бывает смазано всплошную. А тут разные, отдельные фигуры. Всемогущие святые! «Маршируйте, маршируйте, святые!» — так хрипел Армстронг на маге.
Я сделал десять отпечатков с разной контрастностью. Там был мерзкий старик с отвисшей мокрой губой, стоявший на полусогнутых. Он менялся — от молодого и щуркого до вот такого еще старбеня. Это был беспощадный факт. Это Терентий настоящий. Вот ты кто такой — сказал «Зенит» своему хозяину. Смотри, Терентий, твой фотоаппарат никогда не врет!
Я тупо думал, почему так вышло.
Он ставил на авто много раз. В один момент заело. Почему? Черт его знает. Холод. Прецизионная техника забастовала. Ничего удивительного. Если роботы бунтуют и создают свои цивилизации…
Во мне все заболело. Снимок вывернул наизнанку близкого человека, показал про него то, что он сам не знает про себя. Но он мне вместо отца. И другого нет и не будет…
Итак! Передо мной пример таланта, который утонул в суете, строительстве, в тяжбах с мэрией, в рекламе, в разводе, в чем угодно, только не в настоящей работе. Он заработал много призов на международных выставках, но все это в молодости, до меня. Он мог гордиться медалями, но я-то хотел увидеть, откуда все берется, как! И опоздал.
Я много раз слышал его разговоры о том, как надо снимать то, как это. Как отличить репортажный снимок от истинного искусства. Я мотал на ус, но самих снимков не было. Все оставалось фантазией. Передо мной было две дорожки. Я уже снимал прилично для того, чтоб… начать заколачивать. Можно было заколачивать или, наоборот, не заколачивать, а уходить в чистое искусство.
Я боялся стать Терентием. Потому что главный его враг — сам Терентий.
Мне приснился дурной сон. В нашей студии полно народу, мы не знаем откуда. К нам должны приехать крупные заказчики, мы трясемся и проверяем аппаратуру сто раз. Но заказчики не едут, вместо этого расхаживает Иин ушлый редактор и открывает всем двери. Терентий его тоскливо спрашивает: «Миленький, вы зачем здесь мельтешите?» А редактор нагло говорит, что тут сейчас будет презентация его таблоидного журнала. И быстро выпивает все бутылки, принесенные качками для рекламы, и вся его компания ему помогает. В углу сидит Ия, обвешанная половиками, эмалями и другими народными промыслами. От тяжести она не может шевельнуться, только глазами ворочает. Смуглое нерусское лицо неподвижно. Пьянь идет бесконечная, и когда приходят важные заказчики, все лежат пластом. Мы с Терентием снимаем черт знает как, совсем без памяти. Под конец понимаем, что с заказом все кончено. Тут появляется знаменитый фотохудожник, югослав. Он тоже сильно напивается, седеет на глазах и сдает нас в милицию. Он сидит, переливаясь то в себя, то в редактора Ииного. «Что это вы делаете?» — не выдерживаю я. «Являюсь в двух сущностях». Тут я смотрю — Ия переливается в мою девочку! А я… Я в Терентия. Ужас-ужас-ужас. Входит милиция — а мы все неживые. Все мы — фотографии, которые переливаются, как детские календарики. Ни в тюрьму нас — никак.
Писателя надо было вернуть Ие. Я забрал его из стола Терентия, сам Ие позвонил, сказал, что прошу прощения, зайду с аппаратом. Да-да, тут обходишься без сюрпризов, потому что, если женщину не предупредишь о съемке, она может мешок на голову надеть. Я захватил с собой шоколад… Терентий всегда учил меня, что к женщинам надо ходить с шоколадом, это облегчает достижение цели.
… [unfinished]