Из новой книги стихов
Шота Нишнианидзе. Горящее дерево. Из новой книги стихов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1996
Шота Нишнианидзе
Горящее дерево
Из новой книги стихов
С грузинского. Перевод Яна Гольцмана
Песня, слышанная на станции Броцеула
в июле 1941 года
Ой, родимый виноградник, дом родной, —
На семь лет прощаюсь с милой стороной1.
Ой, жена моя и малое дитя,
На кого вас покидаю, уходя?
Ой, быки мои! Любимый плуг, поверь, —
Без ножа меня зарезали теперь.
Ой ты, поле на рионском берегу,
Я тебя засеять больше не смогу.
Кто орехи отрясет в саду родном?
Кто закупорит большой кувшин с вином?
Кто шарманку станет мучить-утомлять,
Если мне на свадьбах больше не гулять?
Черным дымом поперхнувшийся камин,
Запылай! Неужто горестью томим?
Ой ты, девушка, утешь и угоди —
Спрячу голову на девичьей груди
И любовь твою у мира на виду —
Бык яремный — за собою поведу.
…Так прощались в Имерети. Долгий стон!
Уходили, чтоб отчизну уберечь.
На германских картах крымский город Керчь
В это время черным метился крестом.
Белая лошадь
(рассказ фронтовика)
Сорок третий. Ноябрьская ночь под Курском.
Над воронками стылый туман курится.
Немцы слышат шорох в окопе русском,
Наши слышат шепот в траншее фрица.
Опаленный кустарник в горелых травах.
Рыжеватые взгорки в ночи огромны
И в тумане движутся, как вороны,
Разжиревшие тут, на полях кровавых.
Перестрелка ночная в туманах лога.
Но едва поутихло земли дрожанье,
Стук копыт приблизился издалёка
И прорезало темень глухую ржанье.
В эту полночь, освистанную металлом,
Заявилась откуда кобыла-белянка?
Ни узды, ни седла. Только в отсвете алом
Пламенела на белом кровавая лямка.
Голос лошади полнился мукой земною,
Человечьим страданием, дикой отвагой.
Тень ее, увеличенная луною,
Орошала окопы горячею влагой.
За собой оставляя кровавые тропы,
Кобылица светилась над грязью и прахом
И вставала во мраке как образ Европы,
Одичавшей, ослепшей и загнанной страхом.
Так корябали душу надрывные звуки,
Что стонали солдаты, привычные к бою,
И, желая унять лошадиные муки,
Те и эти в беглянку стреляли порою.
Был у нас старшина — сын кубанских раздолий, —
Он извелся совсем, дрожь наездника била,
Все кусал свой кулак и не чувствовал боли:
«Отпусти, капитан: грех — страдает кобыла!»
…На рассвете упала. И, будто бы разом,
Потемнело недвижное белое тело.
Перемену приметил наметанным глазом
Старшина. И решился на трудное дело.
К мертвой лошади он подобрался по балке,
Долгоногого, мокрого взял жеребенка
И пронес на руках по сожженной «нейтралке»,
Как надежду на завтра, как свет, как ребенка.
Я доныне не ведаю имени чуда,
С той загадкою, верно, и землю покину,
Но — молчали траншеи врага! И оттуда
Почему-то не грянуло выстрела в спину.
* * *
И страх и горечь одолеть не просто:
В тени, а вовсе не под солнцем славы,
Я подрастал так долго, Боже правый,
Что не приметил собственного роста.
Благодарю, судьба! Достойней доли
Не пожелаю, лучшего не надо:
Я не играл трагические роли,
И мне чужда любая клоунада.
Дачи
Как призрак былого возникли, подмяли округу
И, грозно блистая, к черте городской подступили.
Быть может, царевна простерла прекрасную руку
И царственно смотрит на город возлюбленный? Или
Князья, окликая охотничьих птиц поименно,
Сажают на плечи стремительных соколов ныне?
…На каждой вершине, где светят деревья-знамена,
Стоят неприступно надменные эти твердыни.
Покой. Высота, присягнувшая Небу и Свету.
Чертог поднебесный небесною синькой окрашен.
Но сказочных принцев и славных царевичей нету
Среди обладателей сказочных замков и башен.
Горящее дерево
Ствол дубовый гудел — песню пел лебединую.
Над землей потрясал красотою былою.
Растворялс в природе родившей: в родимую
Возвращалс сияньем, теплом и золою.
Жаркий уголь под пеплом — сравнение просится, —
Точно цапля лежит — окровавлено тело…
На Земле остается, что к почве относится.
Что относится к Небу — высоко взлетело!
* * *
Весь день сопровождала радость.
И только на закате вспомнил,
Что поутру через дорогу
Помог слепому перейти…
Имеретинский плач
Идут, завывая,
Летят, причитая, свидетели драмы —
Царапают бланки,
Бумажные волосы рвут на себе телеграммы.
Спешат отовсюду,
Являются дружно, проносятся скоро:
Какое злосчастье —
Почила прожившая век Минадора!
Оплачем сестрицу отца и пра-пра,
И сестру нашей мамы —
Отчаянно стонут, надрывно кричат телеграммы.
…Любимую… нас воспитавшую… необыкновенную…
…Навеки родную… единственную… незабвенную…
— Теперь мы погибли!
— Погибли и осиротели!
…Базар или скачки?
Театр или цирк, в самом деле?
…И как во дворе уместилось, считай, населенье района?
Помощники-старцы ответственной миссии рады:
— Э, что же ты делаешь, братец? —
Бездельники бесцеремонно
На женщин приезжих бросают свирепые взгляды.
Милиционер генералом глядит,
Принимает парады:
Вся Грузия в доме, вернее — у дома, снаружи.
Лужайку щекочут торчащие весело прутья ограды,
Философы-утки — в глубинах сияющей лужи.
— Идут! Показались! —
Подноситс рыба на рисе:
Богатые родичи прибыли из Кутаиси!
…Проулки наполнились смрадом и фырканьем смачным,
И сплетня, как мошка, сплетается с дымом табачным.
— Красиво рыдает невестка-мегрелка под сводами дома!
— Язык без костей, он не то еще стерпит, батоно1. —
Хвастливые речи, а также досужие речи:
— Пайчадзе полжизни провел в Балахвани,
Совсем недалече.
— …Красивые баски…
— …И выиграл скачку…
— …Не вредно здоровью…
— О-о, матушка, горе! —
Невестка-мегрелка поет над свекровью.
Пронзительный крик,
Нарастая, плывет над зеленым простором.
И эхо округу тотчас оглашает повтором.
— О-о, матушка, горе!
— …Колбаской катись, Мишико Мачабели!
(Пачутиа бил его несколько раз на неделе…)
— О-о, матушка, горе! —
Людей, облачившихся в траур, все боле.
…Спустились с холма,
Гогоча, протоптали соседнее поле,
У речки обмылись и принарядились парадно,
Вперед пропустили
Испытанную многократно
Старуху-вопленицу
С распущенными волосами
И следом за нею направились к дому сами.
Едва показалась усадьба
Скончавшейся Минадоры,
Отточенный вопль:
— О-о-о, милая тетя! — пронзил просторы.
…Достойные гости
Теперь за столом, под дубом.
Стол мало-помалу
Стал многолюдным клубом.
Листаются списки,
Червонцы растут в чемодане —
Гость ценится суммой,
Размером подаренной дани.
— Барнабе, грешно обижаться на смерть Минадоры:
Семь тысяч, должно быть, дадут похоронные сборы!
…Три дня развлекались —
Смеялись, глазели, галдели…
Базар или скачки?
Театр или цирк, в самом деле?
Но вот наконец дождались
И смешались и вдруг заспешили.
Пристроились, сдвоив ряды,
За столами большими.
Из самых достойных
Теперь тамадой назначаются замы —
За каждым столом
Обнаружится самый и самый!
— А сколько же тостов покойница нам завещала? —
Дежурные шутки.
Иные нарочно пришли, опростав накануне желудки.
У этих живот подвело, как у загнанной гончей.
Беда да и только
С толпой, до застолий охочей!
Прости меня, Боже,
Не сладко с такими гостями:
Склонились — и ну
Над тарелкой молоть челюстями!
Так в тысячу труб
Низвергается снежная тяжесть обвала.
Пьют как приведется.
— А ну-ка, кому еще мало? —
Хозяева дома теперь заодно с тамадою:
Скорей бы покончить с такой неуместной едою!
…Насытились. Встали.
Твердят о природном законе
Родным Минадоры. И жмут на прощание руки.
Потом исчезают, в полях топоча, точно кони.
И только родные плетутся за гробом старухи.
Исполнили долг —
Минадору столетнюю в землю зарыли.
Уснул почтальон,
И гуляку у церкви собаки лизали.
Мегрелка-невестка вернулась хозяйкою.
Зал озарили
Свечами.
И стол погребальный поставили в зале.
Теперь уже родичи пьют и гогочут.
И краю не видно.
— Она нас взрастила!
— Знай меру: нетрезвому — стыдно…
— А ты погоди, погоди,
Не мешай поминанью-помину —
Дай Бог нам прожить Минадориных лет половину!
Кувшину кувшинчик
Поддакнет хихиканьем ровным.
А там, за оконцами,
Тая в надежде последней,
Как малая птаха
Кричит над гнездом разоренным,
И кружит, и кружит
Душа Минадоры столетней.
Яну Гольцману — 60
Помню, как в начале семидесятых в Тбилиси неподалеку от Союза писателей, мне показали невысокого, крепко сбитого молодого мужчину с копной густых волос и рыжеватой бородкой и почтительно-удивленно, с оттенком восхищения сообщили, что это московский поэт, не первый год приезжающий к нам и ради переводов грузинского фольклора исходивший вдоль и поперек весь Центральный Кавказ, — от Казбеги и Шатили до Архоти и Сиони… Так я впервые увидел Яна Гольцмана, а теперь пони маю — так складываются если не литературные легенды, то, во всяком случае, литературные репутации.
Грузия всегда будет признательна Яну Гольцману за ту любовь, которая мобилизовала его дар на переложение нашей народной поэзии: с его легкой — и талантливой — руки она стала достоянием русского читателя. Ян перевел немало стихотворений ярких и самобытных грузинских поэтов, в числе которых Паоло Яшвили и сам Галактион; но главным его вкладом в сокровищницу художественного перевода остаются «Сто шедевров грузинской народной поэзии». Не случайно престарелый Ладо Гудиашвили так охотно и молодо проиллюстрировал их.
Но кроме кремнистых архотских круч в жизни выученика Северного флота есть еще прозрачное карельское Пелус-озеро. Как сказалось в поэтическом сборнике Яна Гольцмана под названием «Кочевье» — «на севере родник — родник на юге…».
«Неслышно подошел Покров.
Печальней стало и родней.
Осиновая паль — на дне,
Березовая паль — на дне.
Видней рябиновая кровь.
Не наросло рябины. Дрозд
Не знает, чем себя кормить.
Зато листва — густой кармин.
Все дерево — больша гроздь…»
Вода озерная чиста.
Упал в глубины лист резной.
Куда он денется весной?
На дне — ни одного листа…
Последние летят с ветвей,
Подрагива на ветру.
А как же будет поутру?
Еще пустынней и светлей…
Я много мог бы сказать о стихотворении, фрагмент которого, не удержавшись, привел в короткой юбилейной заметке. Как удивительно чисты и прохладны слова, как светла и печальна интонация, как все это дышит низинным севером и серебристой, ландышевой свежестью; даже некоторая неловкость строки «…не знает, чем себя кормить» удивительно точно передает озирающуюся растерянность голодной птицы… Такова полнота подлинной гармонии! К счастью, она нередко сопутствует поэту…
Сегодн Яну Гольцману уже шестьдесят, но из его по-прежнему густой шевелюры не выпало ни волоска. Пусть так продолжается долго!
Однако, главное, чтобы еще долго не иссякали два чистых родника, питающие его поэзию — «на севере родник — родник на юге»!
АЛЕКСАНДР ЭБАНОИДЗЕ