Лев Гудков. Год чеченской войны в общественном мнении России
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 1996
«Нам только сакля очи колет…»Статья украинского литературоведа Ивана Дзюбы «Нам только сакля очи колет…», опубликованная в первом номере «ДН» за этот год, посвящена Кавказской войне, болевым, кризисным, противоречивым событиям российской истории и сегодняшнего дня, их отражению в общественном сознании и в русской литературе. Взгляд автора — взгляд «в упор», пристальный и пристрастный, взыскующий ответа.
Мы попросили прокомментировать статью и высказать свое отношение к событиям, в ней затронутым, писателей, литературоведов, историков, социологов, политологов. Первыми откликнулись поэт и переводчик Владимир Леонович и социолог, зав. отделом ВЦИОМ Лев Гудков.
Лев Гудков
Год чеченской войны
в общественном мнении России
Мне понятны страсть и ненависть И. Дзюбы, по большей части я согласен и с его оценками. Можно лишь сожалеть, что его статья не появилась лет двадцать — двадцать пять назад, когда в конце 60-х — начале 70-х годов вновь, как и в 1900-е годы, начала актуализироваться проблематика национального самосознания, эмансипации, шел поиск образцов и источников самоидентификации, а соответственно — пересматривались ценности, могущие быть основанием политической философии национального. В первую очередь, конечно, озабочена этими вещами была набиравшая силу национальная интеллигенция и затем уже прислушивающаяся к ней бюрократия. Сама по себе тематика этого рода уже являлась симптомом приближающегося кризиса советской социально-политической системы, если не ее распада. Однако ситуация (развал великодержавного англомерата и его последствия) была усугублена крайней незрелостью — социальной, теоретической, политической, культурной (список можно продолжать) — общества и грубостью его нравов, проявленных почти всеми сторонами. Простое незнание истории собственной страны (начинающееся со школьных и вузовских учебников), а отсюда и полная неготовность к пониманию процессов, уже шедших тогда в СССР, были характерны (и остаются таковыми и по сей день) не только для массового человека, но и для «интеллигенции», образованных слоев. На них лежит гораздо более тяжелая ответственность: даже не за свои «убеждения», но за невыполнение профессиональных обязанностей и социальных функций, простейшей из которых является информирование общества о положении дел, о том, как мыслят и как чувствуют себя люди, что их заботит, будь то граждане «империи» или «федерации», в том числе и составляющие особые этнические и национальные общности или «меньшинства». Без этого «понимания», обмена перспективами друг друга нельзя рассчитывать на мирные и цивилизованные формы сосуществования. Сегодн умственное движение идет в разных направлениях: и в сторону большей терпимости, сочувствия и взаимного уважения людей, живущих в разных уже государствах, и в сторону примитивно этнократического или державного превосходства. Культурная деревянность значительной части российского общества, скрывающаяся за первобытным самовосхвалением («всемирной отзывчивостью», на поверку оказывающейся либо имперской всеядностью, либо первыми, начальными уроками модернизации, чертами, часто воспроизводимыми интеллигенцией стран третьего мира), объясняет крайнюю умственную слабость и неспособность, упорное нежелание взглянуть на вещи с других позиций, а не только рутинно великорусских, иным образом оценить происходящее, попытаться найти общие точки согласия и компромисса. Без этого остается у одних — лишь тупое желание давить, у других — столь же слепой фанатизм и самопожертвование, заканчивающиеся кровопролитием третьих, которых, как правило, и не спрашивали.
Понятно, что выступления подобного рода не могут остановить войну в Чечне или снизить национальное напряжение в других регионах. Это не дело пишущих людей, но они могут влиять на атмосферу в обществе, которое живет не один день или год.
В этом плане меня настораживают в статье И. Дзюбы одно или два обстоятельства. Первое — сама однозначность оценок и позиции автора, заставляющая ставить знак равенства между разными, но внешне схожими историческими событиями — в данном случае войнами на Кавказе («…фон непреходящего прошлого»), а тем самым — и мотивами их участников. Потребность в моральной справедливости и сам способ работы литературоведа, обращающегося к не своему, но очень горячему материалу социальной истории, накладывают определенный отпечаток на видение и оценки, заставляя отождествлять колониальные войны царской и постсоветской России, что вряд ли делает их понимание и объяснение более адекватным. Более того, мне представляется, что за этой оценочностью стоит не только моральное осуждение, но и потенциал упрощающего идеологического представления об «органических» субъектах и силах истории, а соответственно дихотомиях черного и белого — многовековой войне России, одержимой духом имперского деспотизма, с одной стороны, и исторической миссии угнетенного чеченского народа (можно так же подставить — украинского, эстонского и т.п.), «знак судьбы» которого «есть идея свободы», как пишет в «Независимой газете» Д. Халидов (26.12.1995). Когда для описания или анализа используются тотальные конструкции социальной действительности и истории, в том числе такие идеологические фикции, как «народ», «историческая воля» («интересы», «цели»), «геополитика» и проч., существо дела немедленно переводится в план политического философствования, обоснования той или иной версии коллективной мобилизации, в первую очередь, конечно, националистической. То, что это делается литературоведом, не меняет сути проблемы — кому как не гуманитариям заниматься утверждением ценностей своей национальной культуры, становящейся залогом национального государства, а значит — и рационалистической критикой «империализма». Я убежден, что сегодня уже нельзя ограничиваться повтором подобных философско-идеологических клише, характерных для политической культуры прошлого века, что необходим многомерный анализ происходящего, основывающийся на учете различных факторов, влияющих на развитие ситуации в том или ином регионе, — логики социальных институтов, интересов и идей различных элит, особенностей их формирования и репродукции, характера социальных процессов (модернизационных, экономических, демографических и т.п.). Далеко не всегда ситуация либерализации и «демократизации» общества ведет к подъему модерных элит и бюрократий, разделяющих гуманные ценности и идеи. Сегодняшняя действительность гораздо более драматична и сложна, нежели используемый дл ее осмысления категориальный аппарат национальных идеологов.
Отказываясь — или не умея — учитывать эту сложность, мы ставим себя в опасную позицию одномерной реальности, следствием из которой может быть только одно — уничтожение носителей другой реальности по самым разным соображениям и высшим мотивам. По сути дела, это означает признание требования понимать и знать мотивацию каждого из участников в разное время — и феодально-колониальных войн с их чувствами этносословной чести и гордости, племенного героизма и удальства, и сложнейшую амальгаму смыслов и мотивов сегодняшних «героев» в Чечне — от карьеризма до солидарности со своими или фанатизма смертников. Это не отменяет права каждого на индивидуальную оценку, высказываемую с любой степенью жесткости и беспощадности. И. Дзюба, разбирая поэму Шевченко, указывает на его усилия выстроить собственную инстанцию, с помощью которой можно было бы оценивать, — неортодоксальную, субъективную конструкцию личного Бога, едва ли способную удовлетворительно решить проблему теодиции, однако могущую быть метафорой самого стремления к этому. Но, утверждая эту конструкцию, если только не задаваться целью выдвинуть достоинства собственной культуры («впервые в истории…»), следует принять и следствия из нее — отказ от одномерности оценок реальности. В данном случае однозначность ценностных высказываний грозит обернуться представлениями о коллективной вине или переносом ответственности на всю национальную целостность, а это совсем недалеко от столь знакомой ныне ксенофобии (будь то бытовая или идеологическая), воспроизводящей внутренние, собственные комплексы того или иного общества — русского, эстонского, чеченского, узбекского, украинского и т.п. То, что от них мало кто свободен в пространстве бывшего СССР (останемся в нем, хотя сами феномены этого рода гораздо шире), вещь очевидная, но слабо осмысленная. В этом население республик бывшего СССР едино, у всех заметны общие черты и выражения «советского человека», как бы от него ни открещивались. У Дудаева с Грачевым или Егоровым гораздо больше общего, чем различий. Подъем к власти этнонациональных элит в бывших автономиях или союзных республиках слишком отдает духом советской бюрократии и борьбы за власть, вне зависимости от того, где это происходит.
Весь этот набор и мешанина имперских, национальных, либеральных и обывательских взглядов проявляются и в реакциях общественного мнения России на события на Кавказе.
Прошло уже больше года с начала войны в Чечне. Давно оправдались худшие из всех прогнозов и предостережений. Однако война идет как бы сама по себе. Отношение общества к ней важно для понимания происходящего в России не меньше, чем экономический или политический анализ. Ее влияние уже сказалось на настроениях избирателей в декабре, но оно будет гораздо более значимым при президентских выборах.
Первое, что бросается в глаза, это резкий контраст между однозначностью массового неприятия войны, волной возмущения и отсутствием каких-либо механизмов или способов воздействия общества на власть. В конце 80-х — начале 90-х годов казалось, что через массовые митинги, прессу и представительных политических лидеров общество может существенно влиять на высшее руководство страны. После «Тбилиси», «Вильнюса», «Баку» и т.п. власти долго не решались на какое-либо использование армии во внутренних делах. Этот «тбилисский синдром» объясняет не только провал августовского ГКЧПистского путча, но и нерешительность новых московских властей в отношении вызывающих коммунистических акций весной и осенью 1993 года. Снятие табу на применение силы в политических и гражданских конфликтах после октября 1993 года оживило давний и мощный пласт политического цинизма в российском общественном сознании. Слепой патернализм соединился с покорностью любому начальственному произволу, снимающей с повестки дн саму идею взаимной ответственности общества и власти.
Более того, значительная часть общества с большим внутренним облегчением освободилась от непривычного беспокойства, вызванного либерализацией общественной жизни, появлением моральных критериев ее оценки. Политический спад и демобилизация, последовавшая после ухода Гайдара и его сторонников из правительства, сопровождались своего рода психологической разгрузкой и социальной и политической распущенностью, присущей шпане. Дискредитация властей разного уровня, политики как таковой лишь отчасти оправдывалась подозрениями во всеобщей коррумпированности, воровстве, мелкой эгоистической борьбе за посты, влияние, кормушки и проч. Сама власть во многих своих проявлениях стала узнаваемой и понятной: отказ от реформ сопровождался привычной демагогией и государственной ложью, наглостью в защите корпоративных интересов, экономическим насилием над населением в самых разных отношениях, прикармливанием генералитета и личной охраны. Политика утратила согласованный и направленный характер, поскольку обнаружилось несколько центров влияния и определения политики, кардинально отличавшихся друг от друга — силовые министерства, Черномырдин, Президент и его ближайшее окружение, распорядительные министерства и ведомства, ответственные за «реформы», и др. Заметное смещение политической риторики в сторону Жириновского указывало не просто на переход к популистской и националистической демагогии, но и усиление ориентации на соответствующего избирателя, слабость или утрату исполнительными структурами чувства социальной опоры в обществе. Бахвальство А. Баркашова или А. Веденкина на ТВ, шутовство В. Марычева или ругань П. Грачева — все это такая же симптоматика разложения и кризиса институтов постсоветской власти, как и неизбежное сползание к кавказской войне. Без этого стеба, тона шпаны, ставшего политически общепринятым, без набирающей силу коммунистической пропаганды, обвиняющей «демократов» в собственных грехах, короче, без этого изменения атмосферы в российском обществе последовавшие акции «по наведению конституционного порядка» в Чечне были бы немыслимы и невозможны.
Вводу войск предшествовали столкновения дудаевцев и оппозиции, организованные специалистами все тех же знакомых ведомств и теми же средствами, что и предыдущие акции подобного рода (переименованного КГБ, отчасти — военного министерства, соответствующих департаментов в администрации и правительстве). Они показывали, что власть почти готова пренебречь отношением общества, хот какие-то опасения еще оставались. Интересы перераспределения влияния заставляли некоторые структуры реставрировать советскую государственно-политическую практику.
То, что в бывших республиках, а затем и в бывших автономиях, усиливается напряженность, растет ксенофобия и прочие прелести, сопровождающие процессы консолидации и перераспределения власти на этнонациональной основе, стало понятным уже в 1989-1990 годах. Однако, в отличие от союзных, а и затем российских и властей, массовое сознание в России относилось к этим проблемам довольно вяло, будучи не слишком озабочено ими. Отчасти это объясняется слабой национальной солидарностью русских, а также тем, что лишь у 15-16% россиян в зонах подобных конфликтов живут родственники, друзья или есть какие-то специфические конкретные интересы и дела. В списке наиболее острых проблем, заботящих население, обострение национальных отношений и конфликты этого рода отмечали не более 16-18% опрошенных. На этой шкале они занимали место где-то между состоянием морали и экологией. Для большинства населения России национальные столкновения имели отвлеченный, сугубо телевизионный характер, воспринимали как нечто, что происходит далеко, почти вне России и что русских не касается. Оказавшись задетым, пласт великодержавного сознания отзывался на националистическую риторику политиков, возбуждались комплексы неполноценности, ущербности, обиды, однако не настолько, чтобы всерьез взволновать и побудить население к каким-то действиям или акциям поддержки или протеста. Даже отдаленная перспектива оказаться втянутым в любом качестве в эти столкновения или конфликтные отношения — все равно, будь то межклановая или межнациональная борьба или распри местных и федеральных властей — вызывали довольно острую реакцию массового раздражения и неприятия.
Характер этого отношения — о чем говорят данные опросов общественного мнения — очень устойчив. Приведу некоторые результаты исследований ВЦИОМ по этим проблемам (все упоминаемые ниже опросы проводились по репрезентативной общероссийской выборке, число опрошенных составляло от 1500 до 1800 человек; данные приводятся в процентах к числу опрошенных, без затруднившихся с ответом):
«Какую позицию должна занимать Росси в отношении конфликтов на территории бывшего СССР?»:
1992 г. 1993 г.
Октябрь Май
Обеспечивать мир и порядок в этих странах
любыми средствами, вплоть до применения
военной силы — 17 13
Ни в коем случае не вмешиваться во внутрен
ние дела этих стран — 65 63
Исследования ВЦИОМ совершенно отчетливо показывали зоны нарастающих напряжений и будущих национальных взрывов, среди которых выделялись Таджикистан и Чечено-Ингушетия. Особенно тревожными, переходящими в уверенность в близости гражданской войны были ожидания в областях, граничащих с республиками Северного Кавказа.
Еще до осетино-ингушского столкновения в начале осени 1992 года на вопрос: «Существуют опасения, что на Северном Кавказе в ближайшие месяцы может вспыхнуть гражданская война, как Вы думаете, это случится или нет?» — 35 % опрошенных заявляли: «Будет гражданская война», оптимистов насчитывалось лишь 15%, прочие же «затруднялись с ответом». Однако в приграничных районах эти соотношения переворачивались — опасающихся или даже уверенных в будущих столкновениях здесь было гораздо больше, чем не согласных с ними. Природа национальных напряжений и выступления в российских автономиях понимались по модели голой борьбы за власть, не вызывая сочувствия у большинства населения. Эрозия и кризис довери к власти на всех уровнях переносились и на происходящее в национальных регионах, порождая отчужденное и равнодушное «чума на оба ваши дома».
После распада СССР примерно половина россиян считала вполне вероятным, что руководство не только в автономиях, но и в преимущественно русских по этническому составу регионах будет добиваться известного «суверенитета». (На то, что все останется по-старому, надеялось гораздо меньше опрошенных — 22%.) Чего не было — так это желания любой ценой удержать автономии в составе России. В июне 1993 года на вопрос: «Согласны ли Вы или нет с утверждением: Росси должна использовать силу для того, чтобы предотвратить выход автономий из состава Российской федерации?» — ответили «да» лишь 28%, а 55% — решительно: «нет». Население настаивало на том, что власти должны были быть готовыми обсуждать любые варианты изменения статуса старых и новых государственных образований. При этом, правда, не было единого представления о том, как следует относиться к идеям политического и государственного самоопределения автономий. 16% полагают, что эти требования должны быть признаны и удовлетворены в любом случае, 12% — удовлетворены, только если выдвигающая их национальная группа составляет большинство населения на этой территории, 17% не знают, что ответить, и 29% склонны к прагматическим решениям сообразно каждой конкретной ситуации в том или ином регионе, и лишь только 26% — категорически против любого выхода и сепаратизма территорий и автономий внутри России. Число тех, кто склонялся к силовым методам решения этих противоречий, оставалось одним и тем же и не слишком значительным. Большинство же было только за мирные способы разрешения политических коллизий. Ситуация в Чечне не была исключением.
1994 год, август: «Какую, по Вашему мнению, позицию должно занять правительство России в связи с обострением положения в Чеченской республике?»
Помогать силам, которые противостоят Дудаеву и готовы
вернуть Чечню в Российскую федерацию — 8
Добиваться примирения между Дудаевым и оппозицией — 24
Не вмешиваться в эти события — 49
1994 год, сентябрь: «Какова должна быть позиция России в конфликте в Чечне?»:
Оказать силовую поддержку оппозиции в свержении
дудаевского руководства — 7
Стать посредниками между враждующими
сторонами — 31
Оставаться в стороне от этого конфликта — 42
1995 год, конец января: «С каким из суждений Вы скорее всего согласились бы»…
Я всегда был убежден, что чеченскую проблему
можно решить только военными средствами — 13
Раньше возражал против ввода войск в Чечню,
но сейчас считаю это необходимым — 6
Раньше полагал оправданным введение войск,
но сейчас вижу, что оно принесло только
вред и бессмысленные жертвы — 17
Я всегда был против военных методов
решения этой проблемы и сегодня лишний раз
убеждаюсь в этом — 54
В декабре прошлого года, уже когда войска начали вводить в республику, в обществе еще не было ясного представления о причинах и виновниках событий в Чечне. Вину за обострение ситуации возлагали и на Дудаева (31%), и на Ельцина и его администрацию (25%), и на чеченскую оппозицию (12%), и на российские спецслужбы. Примерно одинаковое число опрошенных считало, что это будет затяжная и кровопролитная война и что следует ожидать скорого падения режима Дудаева; что можно ждать скорого восстановления порядка и мира в республике и что начавшаяся война распространится на соседние территории Кавказа и т.п. Однако спустя месяц-полтора общественное мнение стало совершенно определенно склоняться к точке зрения виновности и ответственности за кровопролитие российских властей, в первую очередь Президента, а также — неспособности армии решить эти проблемы силой.
1995 год: «На ком лежит ответственность и вина за кровопролитие в Чечне?»
январь февраль
Президент Ельцин 32 39
Дудаев 22 20
Силовые министры (Грачев, Ерин, Степашин) 8 10
Советники Ельцина 4 4
Министры, отвечающие за национальную политику 3 2
Военное командование, отвечающее за эту операцию 3 3
Национальный характер чеченцев 2 1
Мафия 2 2
Чеченская армия 2 1
Российские политики, выступившие с осуждением войны 1 0
Иностранные организации и службы 0 0
Пресса 0 0
Особое неприятие и возмущение вызывали бомбежки Грозного (только 11% полагали их необходимыми или оправданными, 77% были решительно против). Однако тот сдвиг в общественном сознании, о котором говорилось выше, повлек за собой ряд совершенно определенных последствий, важнейшим из которых была слабость моральной оценки, перевод проблемы из плоскости гражданского и политического осуждения в план чисто прагматической и инструментальной оценки эффективности профессиональных действий военных. Причины неудач российских войск заключаются, по мнению основной массы респондентов, прежде всего в неумелом командовании и некомпетентном планировании и осуществлении операций (42%), в нежелании военных вести активные боевые действия, которые могли бы повлечь многочисленные жертвы среди гражданского населения (27%), ну и, конечно, не признаваемое и не принятое в расчет властями ожесточенное сопротивление чеченцев, которых официальная пропаганда и сегодня все еще называет «бандформированиями».
Другими мотивами и причинами осуждения были не только страх перед возможными последствиями расширения зоны конфликта и ненужными человеческими жертвами (особенно — среди солдат) и бессмысленными экономическими потерями, но и растущий изоляционизм, уроки Афганистана и им подобные, нежелание принимать участие в «интернациональной помощи».
Общественное мнение полагает, что российская армия не в состоянии в короткое время установить порядок и мир в Чечне (так полагают 62% опрошенных, убеждены в противном лишь 14%). Но армия в принципе не может справляться с политическими кризисами, подобными чеченскому. Лишь меньшинство (19-20%) россиян, но очень определенно настроенных, одобряет в принципе не только само применение армии для этих целей (полное одобрение высказывают 7%), но и способ ее действий, то к а к она справляется с этим делом. Среди последних существенно больше военных и работников правоохранительных ведомств (примерно втрое больше среднего), а также больше и жителей областей, граничащих с Кавказом, населения Сибири и Дальнего Востока, где ностальгия по великой державе гораздо сильнее, чем где бы то ни было еще (соответствующие высказывания здесь делались вдвое чаще, чем в среднем по России). Однако выделить среди этого контингента сторонников каких бы то ни было партий — задача довольно трудная. Больше всего среди одобряющих военную акцию против Чечни тех, кто слабо разбирается в сегодняшней политической ситуации, не доверяя никому из политиков, кто негативно настроен против всех без исключения партий.
Даже признавая, что, несмотря на свой фанатизм и ожесточенное сопротивление, чеченцы будут вынуждены уступить регулярным войскам, большая часть россиян (46% против 34%) полагает: нынешнее развитие событий приведет к тому, что Чечня ни на каких условиях не останется в составе РФ. Более того, треть опрошенных уверена, что и другие республики России постараются, подобно Чечне, выйти из состава федерации.
«Насколько вероятно распространение вооруженного конфликта в Чечне на другие северо-кавказские территории России в ближайший год?»
январь февраль июнь
Вполне вероятно — 48 55 67
Маловероятно — 36 32 23
«Насколько вероятно, что и другие территории России, подобно Чечне, попытаются в ближайшее время выйти из состава РФ?»
Вполне вероятно — 33
Маловероятно — 52
Попытки властей усилить «идеологическое обеспечение» военных действий, представляя чеченцев кровожадными садистами и бандитами или возбуждая страх перед «чеченской мафией», удаются довольно плохо. При том, что в российском обществе расизм и этническая ксенофобия (особенно в отношении кавказцев) распространены довольно широко, новой волны античеченской истерии поднять не удалось. Так, проведенный вскоре после начала войны и овладения Грозным опрос показал, что с точкой зрения властей («значительная часть преступлений в России совершается чеченцами») готова согласиться лишь сравнительно небольшая часть населения, а именно — 18%, в то время как взвешенную и рациональную позицию («чеченцы вовлечены в российскую преступность не больше, чем люди других национальностей») заняло большинство опрошенных — 63%.
Не удалось и в чисто советском духе выставить «предателями» правозащитников. В отличие от депутатов, лично оскорбленных позицией С. А. Ковалева и его коллег, «наказавших» его за действия в Чечне, общественное мнение России в этом отношении гораздо более человечно: всего 4% из опрошенных склонны разделять госдумовские оценки. Основная масса населения готова поддержать не только критические выступления прессы и депутатов, но даже отказ от выполнения приказов офицеров, не желающих воевать с народом (хотя, добавим, следуя русской пассивной покорности, считает их действия пусть и справедливыми, но бесполезными; во всяком случае, большинство не допускает и мысли об их наказании: лишь 15% респондентов готовы требовать дл них тех или иных санкций).
При том, что ответственность за жертвы и разрушения общественное мнение возлагает на российскую власть и президента, особого сочувствия к чеченским участникам боев нет. Более того, большинство (54%) разделяет в данном отношении позицию официоза и склонно считать воюющих на стороне Дудаева «наемниками» и «боевиками», отделяя их тем самым от населения Чечни как такового (лишь 20% из опрошенных полагают, что воюют с войсками рядовые граждане). Такое отношение отражает гораздо более глубокие установки населения, поскольку официальные источники информации о событиях в Чечне оцениваются крайне низко: лишь 11% считают сообщения, исходящие от правительства и аппарата президента, надежными и заслуживающими внимания, а большинство (42%) считает их совершенно недостоверными. Рассматривать действи чеченской стороны в морально-политических категориях справедливости или международного права готова малая часть российского общества (причем среди этих опрошенных довольно много сторонников национальной эмансипации всех титульных нерусских народов на территории России). 9% опрошенных считают, что Чечня — это жертва российского империализма, угнетенная колония, борющаяся за свою независимость, 11% — готовы признать за ней статус уже независимого и суверенного государства, находящегося в состоянии войны с Россией. Но основная масса опрошенных (50%) видит в Чечне по-прежнему один из субъектов Российской Федерации, где идет ожесточенная и беззаконная борьба за власть.
«С каким из следующих мнений по поводу военных действий в Чечне вы скорее всего согласились бы?» ( апрель 1995 г.):
Это законная государственная операци против
преступных группировок — 15
Это понятная попытка федеральных властей
предотвратить развал России — 13
Это бессмысленная акция, единственная цель
которой — продемонстрировать силу
центральной власти — 25
Это национально-освободительная борьба чеченского
народа за независимость — 4
Это широкомасштабная мафиозная разборка,
в которую вовлечены армия, милиция, спецслужбы — 28
На протяжении зимы и весны прошлого года настроения в обществе и восприятие происходящего в Чечне оставались по-прежнему тревожными, нарастало чувство бессилия и абсурдности продолжения войны. Однако ни массовых митингов, ни массовых демонстраций не было. Осталось унылое сознание беспомощности и массовой бесправности. В конце июня 1995 года уже 91% опрошенных считал, что правительство плохо справляется с ситуацией в Чечне, что его политика беспомощна, бессильна, амбициозна и глупа. Выход из этого положения обществу виделся только один — переговоры и прекращение боевых действий.
«Какого рода действия в Чечне Вы готовы были бы сейчас поддержать?»
январь февраль
Решительные действи по наведению порядка в Чечне — 29 29
Поиски мирного решения проблемы — 40 36
Отказ от силовых действий и вывод войск из Чечни — 24 26
«Что конкретно должно было бы сделать сейчас российское правительство в отношении ситуации в Чечне?» (февраль 1995 г.)
Все, чтобы прекратить боевые действия, заключить соглашение,
включающее односторонний вывод российских войск — 35
Объявить о немедленном прекращении огня, сохранив
военное присутствие, и попытаться решить конфликт
путем переговоров — 34
Продолжить боевые действия, заменив армейские части
внутренними войсками, даже если это приведет к затягиванию
конфликта — 8
Продолжить боевые действия с участием регулярных воинских
частей дл того, чтобы ускорить окончание военных действий — 12
«Что, по Вашему мнению, необходимо предпринять в отношении Чечни?»
январь июнь
Разрешить выйти из состава России — 30 38
Оставить в составе России, но наделить большей автономией,
чем другие национальные регионы — 15 8
Оставить в том же статусе, что и другие автономные
территории России — 25 26
Лишить автономного статуса — 10 13
«Что скорее всего, по Вашему мнению, может привести к прекращению войны в Чечне?» (апрель 1995 г):
апрель октябрь
Решительное наступление и подавление сопротивления
сторонников Дудаева — 19 22
Приостановка военных действий и начало переговоров — 29 25
Вывод российских войск — 26 40
Передача ситуации под контроль ООН или ОСБСЕ — 12 —
Прогнозируемый многими экспертами перенос действия дудаевцев на территорию России, принявший самые варварские формы терроризма и захвата заложников в Буденновске, не изменил характера сложившихся мнений и отношения к войне. Самая большая часть опрошенных (июнь 1995 г.) рассматривала басаевские действи как месть русским за гибель мирного населения в Чечне (35%) или желание опозорить российские власти перед мировым сообществом (20%), и только 14% опрошенных видели в этом стремление таким образом остановить войну. Подавляющая часть респондентов поддержала действи Черномырдина, пошедшего на выполнение требований Басаева и не допустившего штурма здания больницы и массовой гибели людей (56%). Их противники, считавшие необходимым уничтожение Басаева и его боевиков путем штурма, были в явном, но устойчиво повторяющемся меньшинстве — 15%. Прочие либо называли другие варианты действий, либо считали себя недостаточно компетентными в оценках действия руководства. Более воинственно настроенными были (как и вообще по отношению к другим чеченским событиям) люди старшего возраста, с низким образованием, военнослужащие или работники силовых структур, рабочие и служащие, с характерным великодержавным образом мысли, настроенные просоветски или прокоммунистически, а также симпатизирующие Жириновскому, большому любителю «решительных действий».
Ситуация в Буденновске и открывшаяся возможность приостановки боев, начало переговоров с представителями Дудаева оказались связанными с именем премьера Черномырдина, рейтинг которого после этого довольно заметно поднялся. Его действия, несмотря на то что большинство опрошенных считало, что он ведет переговоры, находясь в позиции слабой стороны, поддержали 53% опрошенных, 29% сомневались в ее успехе и 7 % высказывались решительно против.
Чеченская война перешла в фазу затяжной городской партизанской войны, проигрышной для любой регулярной армии. Нежелание воевать, совершенно очевидное в первые недели, уже к весне сменилось в действующих войсках агрессией, жаждой мщения за погибших, психологическим освобождением и оправданием ненависти и злобы, рождавшихся из чувства локальной реальности врага. В какой-то момент армия перешла внутренний барьер и стала безразличной к внешним оценкам. Однако события в Буденновске и последовавшие сразу за ними двусмысленное перемирие, затем состояние «ни мира, ни войны» отметили начало третьей фазы с характерными для нее признаками: усталостью и солдатским сознанием — «все дерьмо», — неизбежно возникающими из-за отторжения, неприятия большей частью общества аморальной армии — психологически неизбежного спутника бессмысленных войн. Но и для самого общества война тоже не прошла бесследно: подорванное доверие к власти расчистило дорогу коммунистам, не забывшим вкуса власти и вряд ли чему-то научившимся за время своего поражения, исполненным сознания реванша. Как оказалось, большая часть прессы и телевидения лишена способности к самостоятельному анализу, отстаиванию собственных политических убеждений и взглядов. Хотя первое время средства массовой информации воспроизводили массовое отношение к оценке этой войны, но атмосфера последующего разложения сказалась и на них: ТВ и печать не очень долго держались под нажимом властей, вскоре начав распаляться от вида крови и злодейств «наемников из бандформирований». Несмотр на сочувственное отношение общества, явно поддерживавшего свободу журналистов и их право на собственное изложение событий (более того — весьма скептически отнесшегося к попыткам элементарным образом, чисто по-советски замазать прессу, объявив ее купленной Дудаевым), сегодня, за редким исключением, средства массовой информации дают одностороннюю картину происходящего в Чечне.
Со штурмом Гудермеса все началось по новому кругу. Таков годовой итог этой войны.