С украинского. Перевод Ярины Голуб
Антоненко-Давидович "Три чечена"
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 1996
Три чечена
С украинского. Перевод Ярины Голуб
Имя украинского писателя Бориса Антоненко-Давидовича (1899 — 1986) известно не только в Украине, где его произведения теперь изучают в школе. Его проза неизменно привлекала внимание украинского читателя в зарубежье: в Лондоне была опубликована повесть «Смерть», написанная еще в 1927 и запрещенная на родине автора после первого же издания. Позднее она была переведена на английский и вышла в Австралии под названием «Дуэль». Там же, в Мельбурне, увидел свет и его роман «За ширмой» в английском переводе, рассказ «Печать» — на украинском языке.
Зарубежный читатель ознакомился и с книгами о самом гонимом на его родине авторе: в Австралии издательство «Ластивка» выпустило на украинском языке «200 писем Б. Антоненко-Давидовича» (они адресованы Дмитру Чубу (Нитченко), писателю, критику и издателю, живущему в Ньюпорте), и мемуары Александра Хахули «Б. Антоненко-Давидович в когтях у чекистов».
Он был членом Пен-клуба в Лондоне, украинска диаспора в Нью-Йорке тожественно отмечала его 75-летие, о нем говорили по радио «Свобода». Может быть, это и уберегло писателя от повторного ареста в 60—70-е годы. КГБ ограничилось обысками, изъятием рукописей, допросами старого писателя, потерявшего здоровье в сталинских лагерях, где он отсидел более 22 лет.
После реабилитации в 1957 г. ему вернули членство в Союзе писателей, но во времена застоя травили, раздували персональные дела, «разбирали» на собраниях. Кое-что ему было разрешено напечатать, но выходили не «избранные» его произведения, а «выбранные» по чьему-то указанию. То и дело его исключали из планов издательств, так что на русский язык Антоненко-Давидович не удостоился перевода, хотя уже при жизни его читали на английском, немецком, польском языках.
«Мне уже 82 года, — писал он в своей биографии, — позади долгий, нелегкий, а порой и трагический жизненный путь, на котором было столько гибельных моментов, но я, как гумилевский безумный трамвай, что, прогремев на трех мостах разных эпох, «заблудился в бездне времен»… Он терял зрение, тяжело болел, пережил трагическую смерть своей сибирской подруги, арест сына. Но тяга к перу давала ему силы, и он писал «Сибирские новеллы», мемуары — без малейшей надежды увидеть их опубликованными. Его рукописи арестовывали, находили в тайниках у друзей, а он все равно трудился. «Сибирские новеллы» были спасены лишь потому, что копии рукописей сохранились на одной из московских квартир. Новеллы «интернациональны» в том смысле, что охватывают судьбы людей самых разных национальностей, которых в «едином братстве» сплотили сталинские тюрьмы и лагеря.
Я. Голуб
В Букачачинском лагере ГУЛАГа отбывали десятилетний срок трое братьев чеченцев, или, как их тут называли, чеченов. Старшему, Али, было около пятидесяти лет, Среднему, Ахмету, — сорок, а младшему, Мустафе, недавно исполнилось тридцать. Преступление их состояло в том, что они втроем зарезали уполномоченного по коллективизации, и не миновать бы им расстрела, если бы родственники по двенадцатое колено не собрали денег и не подкупили бы кого надо. В результате братьям отмерили по десять лет каждому, заменив статью «террор» на «разбой». Во время долгого этапа с далекого Кавказа до северного лагеря в центральной Сибири чеченцев обобрали начисто: куда девались их красивые бешметы, черкески с газырями, узенькие пояски с серебряными насечками! Остались только черные шапки-папахи, по которым чеченцев можно было узнать издалека.
Букачачинский лагерь — шахтовый, на поверхности работы очень мало: бухгалтерия, ламповая, где шахтерам выдают лампы и аккумуляторы, да небольшой лесопильный завод, так называемая пилорама, где управлялись три-четыре работника. Каждый новоприбывший этап спускали в шахту добывать уголь. Такая же участь была уготована и трем братьям чеченцам. Но кавказские горцы, привыкшие работать в горах, высоко над землей, как выяснилось, совсем не могли приспособиться к шахтерскому труду. Братья не прикоснулись к кирке и лопате и целую смену просидели, свесив головы в папахах и потупив взгляд, словно обреченные.
Шахтное начальство долго ломало голову, не зная, куда направить чеченцев, чтобы они хоть немного работали, наконец кому-то пришло в голову сделать их колобочниками. «Колобки», то есть глиняные ядра, нужды для подземных взрывных работ: взрывники берут с собой нужное количество глины, чтобы замазывать отворы в породе или угле перед тем, как произвести взрыв. Эти колобки заготавливались в небольшой халупе, стоявшей в стороне от бараков, между шахтой и больницей. Сюда и привели чеченцев. Такая работа им понравилась, дело пошло на лад, и чеченами были довольны и начальство, и взрывники.
Все шло как нельз лучше, но через какое-то время произошел случай, вынудивший начальство задуматься, можно ли держать чеченцев на столь оживленном месте, где много соблазнов для трех братьев, наделенных неукротимым восточным темпераментом.
В лагерной больнице работала медсестрой девушка по фамилии Березкина, и фамили эта, надо сказать, ей вовсе не подходила. Ей бы зваться Жабоедовой или Жабокрячевой, потому что лицо медсестры было на редкость уродливым: в нем действительно было что-то неприятное, жабье. Она была единственной женщиной, обделенной мужским вниманием в больничном общежитии, где сама обстановка располагала ко всякого рода романтическим историям, но что поделаешь, если судьба, неизвестно за какие грехи наказала тебя такой отталкивающей, почти непристойной внешностью!..
Однажды Березкина проходила неподалеку от колобочной. Еще издали ее заметили чеченцы и стали заманивать к себе. Показывали кошельки, похлопывая по ним ладонями, призывно махали руками, — безобразному обличью чечены не придавали никакого значения: им нужно было другое.
Неосознанная женская тяга к мужской ласке не позволила Березкиной долго раздумывать, и она, почти не колеблясь, пошла к чеченцам. Они заперли колобочную и взяли не тронутую до того девушку за несколько дьявольских приемов, пустив ее по своему узкому кругу.
Несчастна Березкина оказалась жертвой такого напора диких страстей, какой не снилс ей и в кошмарном сне. Натешившись вдоволь, чеченцы сунули ей за пазуху десять рублей и в полуобморочном состоянии выставили из колобочной. Идти она не могла и кое-как доползла до больницы, где и пролежала десять дней. У нее вызывали судороги не только разговоры о чеченцах, но даже само слово «Кавказ»…
Случай с Березкиной получил огласку, и начальство вынуждено было задуматься, куда убрать чеченцев из колобочной: ведь мимо них иногда проходили вольнонаемные женщины, и нельзя было допустить, чтобы и они попали в хищные и страстные чеченские объятия, это могло причинить большие неприятности администрации шахты и руководству лагеря.
И тут кому-то из начальства пришла в голову замечательная идея: а не поставить ли чеченцев сторожами на базу снабжения?
База снабжения, где я работал помощником бухгалтера, размещалась в центре большой лагерной зоны; тут была хлебопекарня и склады с продуктами, одеждой и обувью для заключенных: отсюда снабжались всем необходимым три лагерных пункта и больница. Все было бы хорошо, если бы не напасть, против которой начальство не находило средства: каждую ночь на базу снабжения делали наскоки блатные. Они перелезали через высокий забор, взламывали замки на складах и брали там все, что им заблагорассудится. Пробовали завести против этих воров здоровенную овчарку, которую спускали на ночь с цепи, но блатные нашли способ обезвреживать пса: обматывали всяким тряпьем левую руку в зимней рукавице, чтобы придать ей вид куклы. Прихватив такую «куклу», блатарь спокойно шел навстречу здоровенной собаке, и, когда та становилась на задние лапы, пытаясь схватить вора за горло, он спокойно заталкивал ей в пасть тряпичную «куклу». Разъяренная собака рвала зубами тряпье, чтобы добраться до человеческого тела, а в это время бандит острым ножом вспарывал ей живот. С выпущенными кишками собака западала замертво, а блатарь после этого спокойно хозяйничал на складах.
На новой работе чеченцы показали себя как первоклассные, незаменимые сторожа. Теперь они жили на базе в маленькой каморке, чтобы отоспавшись днем, выходить на дежурство, как только начнет смеркаться. Им приказали бить воров нещадно, но не убивать, а полуживых относить в лагерную больницу: убийство на территории базы могло обернуться для начальства серьезными неприятностями.
Вооружившись кольями, или по-лагерному — дрынами, братья устраивали засады и ждали появления преступников. Когда же, наконец глубокой ночью блатной перемахивал через забор, чеченцы давали ему время зайти вглубь территории, подальше от забора, а потом по разбойничьему свисту среднего брата Ахмета бросались с дрынами на ворюгу: тот и не подозревал, что оказывался в западне. Братья жестоко избивали свою жертву, и, наверное, не один бы труп лежал во дворе базы, если бы старший, Али, вовремя спохватившись, не прекращал экзекуцию и озверевшие младшие братья не останавливались, неохотно опуская свое страшное оружие. Едва живого, без чувств, брать волокли бандита в находящуюся поблизости больницу, где он вскоре и отдавал богу душу…
Чеченские расправы возымели свое действие: через неделю блатные стали обходить базу десятой дорогой, только бы не попасть под чеченские дрыны.
Не знаю насколько грамотными были чечены у себя на родине, но по-русски не умели ни читать, ни писать и говорили очень плохо. Вообще они были как дикари. Блатных смертельно ненавидели со времен долгого этапа с Кавказа за то, что те, пользуясь правом количественного перевеса в этапном вагоне, обокрали братьев, отняв у них их гордость — национальную одежду. Чем иначе можно объяснить тот дикий азарт, с которым чеченцы расправлялись на базе с пойманными блатными. Тут, как в присказке, «черная злоба до гроба».
Как-то во время инвентаризации старый чеченец Али, выспавшись после ночного дежурства, зашел в помещение, где я и старший бухгалтер производили перепись канцпринадлежностей и всяких кабинетных вещей. Али увидел большой портрет Карла Маркса. На наш вопрос, кто это такой, он, не задумываясь, ответил: «Это цар…»
Интересно отметить, что после переселения чеченцев на территорию базы «женский вопрос» не возникал, хотя на базе работала заведующей швейно-обувной мастерской молодая красивая женщина Елизавета Петровна, она была арестована не по обвинению в каком-либо преступлении, а за мужа, как член семьи высокого партийного деятеля, расстрелянного по какому-то политическому делу.
Чеченцы не допускали и мысли обойтись с ней, как с Березкиной: во-первых, она казалась им все же каким-то начальством, а во-вторых, в эту обаятельную молодую женщину безумно влюбился, со всем пылом восточного темперамента, младший из братьев — Мустафа. Он частенько заглядывал в маленькую комнатушку швейно-обувной мастерской, где Елизавета Петровна всегда что-то писала. Торжественно высыпал перед ней пригоршню орехов, или изюма, или конфет, или еще каких-нибудь лакомств, которые получал в посылках или покупал у других «посылочников»… Елизавета Петровна приветливо улыбнувшись, благодарила, но требовала, чтобы Мустафа забрал свой подарок и больше этого не делал, но Мустафа, пожира глазами свою неприступную богиню, прижимал правую руку к груди и неизменно говорил: «Не скучай!» Низко кланялся и мгновенно исчезал, но через несколько дней сцена повторялась…
«Женский вопрос» возник немного позже, когда в проходной на базе снабжения посадили вахтером молоденькую блондинку. Тут уж кавказский темперамент чеченцев разошелс в полную силу. Как-то мне выпало дежурить ночью на базе. Как и положено дежурному, я пошел проверять, висят ли на складах замки и есть ли на них пломбы, хотя теперь в этом и не было острой необходимости. С тех пор, как чеченцы поселились на базе, ночные набеги воров прекратились, но правило есть правило, и порядок надо соблюдать.
Уже смеркалось, когда я прошел через проходную, и тут меня поразила удивительная сцена: три брата чеченца, прислонив к глазам ладони в виде козырька, пристально всматривались в оконце проходной будки, где сидела белокурая красавица.
— Али, Ахмет, Мустафа! Вы почему не на своих местах? — набросился я на них. Али и Мустафа застеснялись и отошли, а средний, Ахмет, подошел ко мне поближе и взволнованно объяснил:
— Слушай, Антоненко: ти сидишь, русский баба сидит — белый баба, красивый баба, на голова белый шерсть… Был тюрьма — нет тюрьма, был срок — нет срока, был статья — нет статья! Очевидно, это должно было означать, что, глядя на такую красавицу, забываешь все на свете…
— Так-то оно так, но все же надо разойтись по своим рабочим местам, — ответил я. Чеченцы послушались и, захватив дрыны отправились в свою засаду.
А впрочем, «женский вопрос» вскоре сам собою отпал: белокурая красавица оказалась не пригодной к роли вахтера на проходной: ее обманывали все, кому не лень, поэтому начальству пришлось снять ее. На это место поставили мужчину. Только Мустафа, как и прежде, время от времени заходил в комнатку Елизаветы Петровны и, высыпав перед нею в очередной раз свои дары, произносил почти приказным тоном свое неизменное: «Не скучай!»
Ко мне больше всех тянулся Ахмет. Частенько, когда я возвращался с работы, он подходил ко мне и спрашивал всегда одно и то же:
— Как там война?
— Воюют… — отвечал я.
— И кто кого?
— То они нас, то мы их…
Такой невразумительный ответ вполне удовлетворял Ахмета, и через какое-то врем он снова подходил ко мне с тем же вопросом, и снова мой абстрактный ответ его целиком устраивал.
Однажды, а именно на праздник Первого мая, он прибежал ко мне в лагерный барак с базы снабжения запыхавшийся, взволнованный.
Лагерное начальство всегда опасается, что именно Первого мая, когда заключенные не работают, а скопляются в бараках, там может произойти драка или еще какое-нибудь безобразие, и поэтому время от времени наведывается в лагерные пункты, на базу снабжения и даже в больницу. В этот раз начальство приехало в новой форме с погонами (именно тогда в Красной Армии были введены погоны, о чем чеченцы, естественно, сном и духом не ведали).
— Слушай, Антоненко: сам видел. Сам! Приехал на базу, а у него (Ахмет показал рукой на плечи, где бывают погоны) золото сюда, золото туда. Сам видел! Что это такое?
— В Красной Армии ввели погоны, или, как ты говоришь, «Золото сюда, золото туда», — объяснил я.
— Золото сюда, золото туда — закон? — переспросил Ахмет, не веря своим ушам.
— Да, теперь это закон, — ответил я как можно спокойнее.
— Скажи, Антоненко, а — князь, мулла, барашки — закон?
Ахмет решил, что если в армию возвратились погоны, как это было когда-то в прежние времена, значит, должен возвратитьс и старый режим.
— Нет, Ахмет, — князь, мулла, барашки, — не закон.
— Не закон? — удивленно переспросил Ахмет.
— Не закон, — повторил я.
В голове у Ахмета, наверное, все перепуталось, и не за что ухватиться, чтобы распутать клубок, разобраться, что к чему. Он опустил голову, и глубоко задумавшись о чем-то своем, уныло побрел от меня прочь…
Конный милиционер
Это только на первый взгляд Беймбет Кунанбаев кажетс дикарем и нелюдимом, но стоит присмотреться повнимательнее, поговорить с ним, и вы увидите, что этот немолодой казах, которому уже за пятьдесят, человек добродушный, хотя и очень обиженный. Судьба обошлась с ним так жестоко и несправедливо, что он никак не может прийти в себя, несмотр на то, что с тех вор, как свершилась эта страшная история, минуло четыре года. Легко сказать — четыре года, а сколько горя за это время выпало на долю несчастного Беймбета! Сколько мытарств и лишений перенес он: голод, холод, мучения… Куда только не бросало его бурное житейское море, словно жалкую щепку, в какие снега не заносило Беймбета, какие морозы его не морозили! Если бы кто-то раньше сказал ему, что все это произойдет с ним наяву, а не приснится в кошмарном сне, — Беймбет не поверил бы. А ведь еще целых шесть лет ждать, когда он сможет вернуться в свой степной аул и будет спать не на верхних нарах, а в юрте, на кошме, пасти коней, пить кумыс, перекочевыва летом на свежие пастбища Алатау… Да и дождется ли этого Беймбет, выдержит ли еще шесть долгих лет, если за четыре года, проведенные здесь, он так подорвал здоровье, что его вернули из шахты как непригодного к тяжелому труду под землей и дали работу на поверхности — в вентиляции.
Работа не трудная, да, собственно, это и не работа: выведут Беймбета вместе с другими за зону и оставят под надзором конвоира с винтовкой, по-лагерному «дудоргой» возле шурфа, через который сбрасывают в шахту крепильный лес. Возле шурфа раскорячил четыре железные лапы вентилятор — за ним-то и должен следить Беймбет: включать рубильник, чтобы вентилятор гнал в шахту свежий воздух, и время от времени потрогав железные бока, проверять, не перегрелся ли мотор. Зимой и ранней весной, Беймбет собирал щепки и разный хлам, оставшийся от крепильного леса, и разводил костер, потому что гретьс надо было двоим: ему его конвоиру. Вот и вся работа, а потом сиди себе у костра и думая свои невеселые думы.
Беймбету и хотелось бы иногда перекинуться словом с конвоиром, да конвоиру из ВОХРа не положено общатьс с зэками, но если бы тот от скуки и нарушил запрет, все равно старый казах не смог бы с ним поговорить и камнем преткновения, как ни странно, стал бы русский язык: его Беймбет, выросший в глухом, отдаленном ауле, до ареста совсем не знал, а очутившись в лагере, по старости так и не смог выучить как следует.
Конечно, за четыре года Беймбет научился кое-как объяснятьс по-русски, у него даже накопился небольшой запас русских слов, но что это за слова, почерпнутые в лагерном окружении, — ненадежные, более того, — опасные!
Заболел как-то Беймбет — кололо в боку и сводило ногу. Едва доплелся до медпункта со своей бедой и, дождавшись очереди, говорит врачихе:
— У меня в боку очень х…во.
Врачиху прямо передернуло от такого неприличного словца, да еще из уст пожилого казаха.
— Это еще что такое, Кунанбаев? Ты как выражаешься? Слушать тебя не желаю!
Не верит, видно, врачиха Беймбету, думает, что он с какой-то мастыркой пришел, чтобы закосить освобождение. Но если врачиха не освободит Беймбета от работы, то как ему, бедолаге, спускаться в шахту, если он едва на ногах держится. И Беймбет стал умолять:
— Полина Сергеевна! Я не косарик, нет, косить не надо, нехорошо это. Я правду говорю: мне джуда джаман!1 — вырвалось у него невольно, но в отчаянии он спохватился: вдруг докторша по-казахски не поймет, и он снова повторил неприличное русское слово.
1 Джуда джаман (казах.) — очень плохо.
Доктор Староверова сама осужденная неизвестно за что на десять лет лагерей, не выносила похабной лагерной ругани и уже готова была выгнать Беймбета, если бы на помощь не пришел бывший адвокат Гостицкий, дожидавшийся здесь же своей очереди. Улыбаясь, он объяснил докторше:
— Да он же иначе и не может сказать, Полина Сергеевна. Это невинное дитя природы уже немного перевоспиталось в исправительных лагерях, и вот вам последствия…
Врачиха, все еще сердито поглядыва на Беймбета, натерла ему бок какой-то мазью, записала на освобождение от работы, но напоследок еще раз строго отчитала:
— Смотри, Кунанбаев, чтоб я такого больше не слышала!
Вот и говори после этого по-русски, если каждый раз можешь опростоволоситься из-за какого-нибудь вроде бы и простого, а на самом деле очень коварного слова! Особенно, когда говоришь с начальством. Одно-единственное и есть у русских верное слово — «давай». Его и начальники каждый раз повторяют: «давай на допрос», «давай на этап», «давай на работу»; и даже если зэку в кои-то веки выпадает что-то приятное, все равно — давай: «давай в баню», «давай получай посылку». Этим-то словом и пользуется Беймбет без опаски во всех случаях жизни: просит в столовой свою порцию баланды, добродушно говоря: «Давай-давай-давай», а когда конвоир возле шурфа прикажет развести костер, крикнув: «Давай огонь!», — Беймбет и тогда соглашается: «Давай-давай-давай», хоть конвоир потом подозрительно косится на него: не издевается ли над ним эта азиатская контра?..
Вот потому все чаще и молчит Беймбет. Залезет в бараке на свою верхотуру — верхние нары, куда загнали его более расторопные и молодые зэки, сядет скрестив ноги по-турецки на разостланом старом бушлате и думает.
Не выходит из головы у него та ночь, когда в аул за Беймбетом приехали на машине русский в гражданском и казах в полушубке с наганом на боку. Перевернули все вверх дном в юрте, что-то видать, искали и, ничего не обнаружив, повезли Беймбета сначала в Джамбул, а потом в Алма-Ату.
Еще раньше, тоже ночью, забрали в ауле учителя и колхозного зоотехника, и люди не знали, что и думать. Что же теперь говорят в ауле про Беймбета, ведь все его знали как доброго, тихого человека, который никому не причинил зла, никого никогда не обидел. Возможно, его забрали по ошибке, подозревая, что Беймбет украл что-то или прячет ворованное, так нет же — ничего чужого у Беймбета не нашли, только взяли старую-престарую газету, в которую жена когда-то заворачивала платок, купленный на базаре в Джамбуле для их маленькой единственной дочки: когда подрастет, станет девушкой на выданье, тогда и будет его носить, а пока пусть лежит в сундуке.
Непонятно было, почему взяли не платок, который стоил немалых денег, а газету, никому не нужную бумагу, такой у любого начальника сколько угодно. Однако не в той ли пожелтевшей от времени газетной бумаге и таилась неведомая ему злая сила, повлекшая за собой все дальнейшие несчастья Беймбета? Не раз на допросах в Алма-Ате следователь-русский потрясал этой газетой над столом и с презрением выкрикивал в лицо Беймбету: «Ах ты ж, левосерый конный милиционер!»
Что такое «левосерый» — Беймбет до сих пор не разгадал — слишком уж мудреным было это русское слово, но почему следователь настойчиво упрекал его службой в милиции, да к тому же еще в конной, — Беймбет просто диву давался. Да разве за службу в милиции наказывают? Ни в тюрьме, ни на этапах, ни в лагере Беймбет еще ни разу не видел бывшего милиционера. Всяких людей доводилось ему встречать по эту сторону жизни — колхозников, рабочих, ученых, даже из начальства попадались иногда зеки, но милиционера — ни одного. В ауле, где жил Беймбет, вообще не было милиции, в Джамбуле, куда он изредка приезжал на базар, случалось видеть милиционеров, но Беймбет всегда обходил вооруженных людей стороной. Дела к ним у Беймбета не было, а случайно столкнуться — не приведи бог: у кого есть сабля и наган, на той стороне и закон, и сила, так что лучше держаться от них подальше.
И все же следователь считал его конным милиционером…
Беймбет увидел-таки учителя из аула. В Алма-Ате на очной ставке их свели, чтобы они признались в своих преступлениях, разоблача друг друга.
Учитель, исхудавший, бледный, видимо, чем-то очень напуганный, говоря по-русски, подтверждал, что и он сам, и Кунанбаев были-таки «левосерыми». Однако как ни напрягал свою память Беймбет, он так и не мог объяснить значени этого загадочного русского слова и только знай себе твердил, что он ни в конной, ни в пешей милиции никогда не служил… Расспросить учителя про «левосерого» Беймбету не удалось: их быстро развели по разным камерам. Встретились они еще раз все трое — Беймбет, учитель и зоотехник — на суде, но там подсудимым разговаривать не разрешалось, и Бембет ни о чем не мог расспросить учителя. На суде, хоть учитель и говорил по-русски, Беймбет понял, что он признал себя «левосерым», зоотехник что-то отрицал, а Беймбет, как говорится, ни бе, ни ме. Впрочем, это не помогло никому из них, и суд приговорил каждого к десяти годам далеких лагерей.
Кто его знает, может быть, учитель и на самом деле был каким-то «левосерым», — он человек ученый, знает не только арабское письмо, но и русское, и Беймбету с ним не равняться. Но почему именно его, Беймбета, приплели к этой непонятной истории? Не иначе, кто-то оговорил Беймбета. Но кто? Дл чего? Ведь Беймбет ни с кем в ауле не ссорился, никому не сделал ничего плохого…
И опять — догадки, предположения, а от них только болит голова, а ни до чего так и не додумаешься.
Особенно преследуют Беймбета горькие мысли и воспоминания весной, когда и в Букачаче начинает пригревать ясное солнышко и даже во дворе лагпункта из земли, утоптанной множеством ног, пробивается зеленая травка. В такие дни Беймбет не выдерживает вынужденного одиночества, слезает со своей верхотуры, подходит к бывшему колхозному счетоводу Бондаренко, заброшенному сюда откуда-то с Украины, и садитс рядом с ним на нары.
Немного помолчав, Беймбет глубоко вздыхает и говорит:
— Эх, Бондаренко, если бы ты видел, как у нас в эту пору растет трава в степи, а по степи идет верблюд, за ним — другой, третий, четвертый, а сбоку бежит маленький верблюжонок и щиплет зеленую травку, — ты бы плакал большой слезой!..
Бондаренко не смеется над Беймбетом, не прогоняет его, как другие, а только молча кивает головой в знак согласи и продолжает писать, подложив под бумагу дощечку себе на колени. Пишет он в свободное от работы время жалобы для заключенных и немного этим подрабатывает, получая в благодарность деньги или продукты из посылок. В бараке есть еще один человек, который пишет людям жалобы, — это бывший адвокат Гостицкий, разбирающийся в законах, у него даже есть маленькая книжечка Уголовного кодекса. Но как убедительно ни написал бы Гостицкий доказывая, что следствие и суд подошли к делу обвиняемого однобоко, не учли, мол, того и того, да к тому же нарушили еще какую-то статью Уголовно-процессуального кодекса, ответ на его жалобы всегда один: оснований для пересмотра дела нет. Даже самому себе, несмотря на неоднократные обжалования, он не может добитьс хотя бы сокращения срока. Поэтому Гостицкий мало популярен как ж а л о б щ и к, и к нему обращаются за помощью либо новички либо глубокомысленные интеллигенты, которых столько намела в лагеря за последнее время ежовска метла.
Бондаренко же завоевал большую популярность среди зэков своими жалобами, и к нему обращаются даже из других лагпунктов, обещая за составление жалобы хорошее вознаграждение. Пишет он безо всяких юридических премудростей, не ссылаясь ни на статьи Уголовного кодекса, ни на правительственные постановления, пишет просто: «Меня жестоко били на следствии, и я наговорил на себ черт знает что. Но в действительности я не такой, а вот какой». Тут Бондаренко кратко излагает биографию осужденного и в конце обычно добавляет: «Где в советских законах сказано, что людей можно мучить и заставлять наговаривать на себя? Это же не старый режим!..»
Кое-кто опасался: как бы такие резкие высказывания не повлекли за собой новой беды и того, кто жалуется, не постигла бы еще большая кара из Москвы. Но то ли немудрена писанина Бондаренко вызывала жалость у кого-то в Верховной прокуратуре и Верховном суде, то ли у Бондаренко была просто легкая рука — не раз так бывало, что человеку уменьшали срок, а как-то раз заключенного даже выпустили на волю, хотя за плечами у него было пятнадцать лет дальних лагерей.
Вот если бы Бондаренко написал жалобу и Беймбету, — может, и его быстрее отпустили бы в родной аул! Эта мысль не раз приходила в голову Беймбету, и сегодн он подсел к Бондаренке не только затем, чтобы поделиться воспоминаниями о весенней казахской степи, но и с чисто практической целью — попросить написать жалобу. Но как, однако к нему подступиться? Ведь за составление жалобы надо отблагодарить человека, а что может дать Беймбет, если у него денег нет, и посылок он не получает?
С тех пор как забрали Беймбета ночью из аула, затерялся и след его. Ни жена с дочкой не знают, куда он подевался, ни Беймбет не представляет, живы ли они, что делают, как на хлеб зарабатывают… Если бы кто-нибудь из Казахстана тут был, тогда, может, Беймбету и удалось разузнать что-нибудь о своей родне, но на весь лагерный пункт только он один казах. Все остальные — из разных краев, о которых Беймбет и слышать не слышал в своем ауле. Много было казахов в алма-атинской казарме, немало их ехало с ним степями, да всех рассеяло на долгой дороге, затянувшейся едва ли не на месяц, и в Букачачу из Казахстана привезли только одного Беймбета.
Однако жалобу непременно надо писать — может, и над Беймбетом смилостивится-таки если не аллах на небе, то прокурор в Москве. И Беймбет наконец решается:
— Слушай, Бонадренко, давай пиши жалоба. Сколько скажешь, столько буду давать тебе балык и горбушка.
Балыком Беймбет называет по-казахски кусочек соленой рыбы-горбуши, что дают зэкам на обед, а горбушкой заключенные окрестили хлебную пайку. Не такая уж это и привлекательная плата, ведь «горбушка» у Беймбета — не шахтерска теперь, а как и у всех, кто работает на поверхности, всего каких-то шестьсот граммов, и хоть придется Беймбету какое-то время жить впроголодь, ему не привыкать, — лишь бы согласился взять такую плату признанный мастер по делам жалоб Бондаренко.
— Жалобу, говоришь? — спрашивает, задумавшись, Бондаренко и скребет пятерней затылок.
— Жалоба, жалоба! — оживляетс Беймбет, чувствуя, что дело вроде идет на лад. — Давай пиши! Балык, горбушка тебе — сколько скажешь.
Бондареко еще немного подумал, вздохнул и согласился. Что ж — в лагерной житухе пригодится и лишний кусок хлеба с горбушей.
Через несколько дней Бондаренко подозвал к себе Беймбета и стал расспрашивать:
— Ну, так рассказывай, что именно тебе шили, чтобы я знал, как писать.
Бондаренко положил на колени дощечку с вырванной из тетради страницей и взял карандаш.
— Следователь шил — милицию. Говорил: «Ты, Кунанбаев, «Левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей милиции не служил. Неправду говорил следователь.
— Погоди, погоди, — останавливает Беймбета Бондаренко, он ничего не может взять в толк: — Какой «конный милиционер»? А что такое «левосерый»?
— Следователь так говорил, так писал; суд говорил — «левосерый», десять лет давал… — сокрушенно разводит руками Беймбет и снова повторяет: — Я ни в конной, ни в пешей милиции не служил.
Понимая, что от Кунанбаева ничего толком не добьешься, Бондаренко решает:
— Придется идти к трудиле1 — расспросить про твое дело: что-то ты не так объясняешь.
1 Трудила — завурч (заведующий учетно-регистрационной частью)
— Все так, все так! «Левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей… — уверяет Беймбет, и Бондаренко верит ему, но от этого густой туман в таинственном деле, которое заинтересовало уже и самого Бондаренко, не рассеивается.
Вечером он пошел к зувурчу спросить, по какой статье осужден Беймбет.
Завурч достал из шкафа формуляр з/к Кунанбаева и сказал:
— Статья 58, пункт 10 и 11, то есть контрреволюционная агитаци и контрреволюционная организация, да к тому же еще и пять лет поражени в правах. А что такое?
Бондаренко рассказал про непонятного «конного милиционера», но завурч презрительно махнул рукой:
— Врет, падло! Привык морочить голову следователям, и тут наверняка темнит.
Не добившись ничего от завурча, Бонадренко, которого уже охватил азарт следопыта, пошел к Гостицкому, хотя обычно избегал советоваться с ним по юридическим делам.
— «Конный милиционер»? — пожал плечами Гостицкий, одеваясь на ночную смену. — Может, обругал какого-то милиционера или дал, то ли не дал взятку? — высказал свою догадку бывший юрист.
Бондаренко сразу побежал расспрашивать Беймбета:
— Кунанбаев! А может, ты обругал какого-нибудь конного милиционера? Вспомни хорошенько.
— Никогда и не говорил ни с каким милиционером.
— Может калым давал?
— Калым джок2, ответил по-казахски Беймбет, услышав от Бондаренко родное слово «калым».
2 Джок (казах.) — нет.
Так ничего и не выяснив, Бондаренко засобирался в ночную смену, чтобы по дороге к шахтному стволу еще раз поговорить с Гостицким.
— Мне кажется, дело тут не в «милиционере», а в чем-то другом. Может быть, это какое-то восклицание, которое часто слышал Кунанбаев от следователя, но истолковал по-своему, — сказал задумчиво Гостицкий и добавил: — Однако это относится не столько к сфере юстиции, сколько к обыкновенным кроссвордам, а я не мастак разгадывать их.
И все же на следующее утро Гостицкий, вернувшись с работы, и, видимо, всерьез заинтригованный этой юридической головоломкой, подошел к Бондаренке:
— А не означает ли «конный милиционер» — контрреволюционер?
Вдвоем они двинулись к Бембету, и Бондаренко нетерпеливо спросил:
— А может, следователь говорил тебе, Кунанбаев, — «Контрреволюционер»?
— Ну да, да! Так и сказал: «конный милиционер», — радостно подтвердил Беймбет.
— Ну, вот видите! — улыбнулся Гостицкий. — Осталось расшифровать «левосерого».
Но «левосерый» не поддавался никакому истолкованию. Сколько ни бились над этим словом и Гостицкий, и Бондаренко, ничего не выходило. Сбивал с толку невыразительный цвет — серый, который был в основе инкримированного определения. Всякий другой цвет еще можно было бы понять: красный — что-то революционное, черный — имеет отношение к анархизму, даже зеленый — чем-то связан с исламом, но — серый? Да к тому же еще — левосерый?..
— Ничего не пойму, какая-то чепуха! — пожал плечами Гостицкий и уже хотел было уйти, но обернулся и посоветовал: — А вы спросите про «левосерого» у нашего воспитателя Делова…
— Что может сказать этот обленившийс придурок3? — удивился Бондаренко столь несерьезному предложению.
3 Придурок — зэк, находящийся на привилегированном положении, не привлекаемый к физич. труду, принадлежащий к лагерному начальству.
— Ну не скажите, — возразил Гостицкий. — Во-первых, Делов — бывший оперативник из органов, только проворовался и схватил за это десятку. Не исключена возможность, что он посвящен в тайны специфической терминологии. Во-вторых, он, кажется, работал какое-то время в Казахстане. И все же Бондаренко считал, что от Делова в этом неясном деле мало толку, но иного выхода не было, и он, хочешь не хочешь, пошел искать Делова.
Найти воспитателя Делова в лагпункте — было делом не легким. Осужденный за бытовое преступление, Делов принадлежал к привилегированному сословию заключенных и не имел ни постоянного места работы, ни каких-либо определенных обязанностей. В этом лагпункте, где были собраны в основном только политические, он постоянно чувствовал себя во враждебном окружении. Зная наперед, что перевоспитать этих людей, которые считают себя невинно осужденными, все равно не удастся, воспитатель Делов ограничил свою деятельность раздачей писем и газет да обязательным присутствием на разводах и проверках. В порядке воспитательского контроля он частенько наведывался в хлеборезку и на кухню и выходил оттуда сытый и довольный. Такая вольготная жизнь довела до того, что Делов сам стал подумывать о необходимости как-то активизироваться. Особенно после того случая, когда на дверях его каморки кто-то написал карандашом: «У Делова нет делов». Это была явная контрреволюция, и не мешало бы на автора это едкой надписи завести новое дело, но как ты найдешь этого сукина сына среди массы затаившихся врагов?
Словом, Делов заинтересовалс Беймбетом и его следственными материалами.
— Пункт десятый и одиннадцатый? — переспросил он Бондаренко. Но в какой же организации он мог быть?
Решили еще раз хорошенько расспросить Беймбета.
— Ты в Алаш-Орде1 был? — строго спросил казаха Делов. Но простодушный Беймбет отрицательно замотал головой:
— Ни в Алаш-Орда, ни в Кзыл-Орда2 никогда не был. Только в Джамбул на базар ездил.
1 Алаш-Орда — единая националистическая, контрреволюционная партия в Казахстане в первые годы революции.
2 Кзыл-Орда — Областной город в Казахстане.
— Значит, Алаш-Орда отпадает, — сказал, раздумывая, Делов. — А ты эсэром не был случайно? — спросил он подозрительно, и шепотом объяснил Бондаренко: — В Казахстане попадались с таким обвинением, но это были в большинстве случаев русские…
— Сером? — удивленно переспросил Беймбет и приложил руку ладонью к уху, чтобы лучше расслышать странное слово. — Сером не был. Колхозником был, пас коней, овец…
— А может, ты — левый эсэр? — испытывающе сощурил глаз Делов, и Беймбет сразу закивал головой:
— Да, да, следователь говорил: «Ты левосерый конный милиционер», а я ни в конной, ни в пешей…
Ну, теперь все ясно — ему сказали: «Ты левый эсэр, контрреволюционер», — закончил консультацию Делов и пошел из барака по своим воспитательским делам к хлеборезу.
— М-н-да, политик!.. — саркастически процедил Гостицкий, издали наблюдавший сцену допроса, а Бондаренко, довольный, что наконец выяснил вину Кунанбаева, сел рядом с ним на нарах писать жалобу.
— Давай-давай! — радостно потирал руки Беймбет, счастливый от того, что и ему наконец, напишут жалобу. — Так и пиши: ни в конной, ни в пешей милиции не служил…